Текст книги "Год на Севере. Записки командующего войсками Северной области"

Английский консул не давал разрешения, ссылаясь на какой-то фантастический «грибок» в этом продукте, а Янсон бесился и ничего не мог сделать. Разговоры за табльдотом в смысле остроты и напряженности положения не поддаются описанию.

Я с глубоким огорчением думал о том, что каждый военнослужащий, едущий в Северную армию, будет пропускаться через это горнило неблагоприятных слухов, дрязг и ссор. Прожили мы в этой обстановке дня три-четыре, ожидая парохода в Мурманск. Задержки были с погрузкой. Надо было отправить какие-то деревянные части для строящихся бараков. Здесь опять после долгого промежутка времени пришлось встретиться с «завоеванияим революции». Весь груз, валявшийся на пристани, норвежские мальчишки, работающие на всех пристанях нашего пути, погрузили бы, работая втроем-вчетвером, часов в пять времени. Большая русская команда крупного морского парохода не могла управиться с этими пустяками чуть ли не неделю.

Пароход, имени которого я не помню, был в большом беспорядке. Пресной воды в умывальниках не было. Грязь всюду невылазная. Команда находилась в состоянии непрерывной ругани с капитаном и его помощником. Питаться на пароходе надо было собственным попечением, горячую воду добывать с трудом и с крепкими словами, спать с клопами и тараканами. Наконец, после разных недоразумений, опозданий, порч разных частей машины, мы все-таки пошли и, слава богу, без всяких аварий добрались до знаменитого незамерзающего Мурманского порта.

II. Мурманск

Я проспал на нашем пароходе довольно долго. Когда, одевшись, я вышел на палубу, то был поражен красотой развернувшейся передо мною картины. В это ноябрьское утро в Мурманске, как редкий случай, была солнечная погода. Величественный, может быть, чуть не первый в мире незамерзающий рейд, способный вместить флоты чуть ли не всей Европы, окружен покрытыми снегом горами. У подножия гор на восточной стороне лепится городок, кажущийся издалека даже красивым. Убожество деревянных построек издали не замечается. Грязи и хлама, в изобилии валяющегося повсюду, не видно.

Этому уголку предстоит большая будущность. Во время моей работы по должности генерал-губернатора мне не раз приходилось держать в руках план разбивки Мурманска, составленный еще во время проектирования постройки железной дороги, соединяющей этот порт с Петроградом. Разбивка города была спроектирована какою-то большою знаменитостью по этой части в Европе, и первые постройки были поставлены в строгом соответствии с этой разбивкой. Вдумываясь в этот план и зная лично местность и природу, я всегда видел перед собою грандиозный порт, обслуживающий всю Россию, и развернувшийся около него на обоих берегах бухты богатый, красивый город, залитый электричеством, изобилующий отелями, дворцами, кишащий сотнями тысяч жителей. Это будет. В торговом отношении Мурманск будет играть гораздо более важную роль, чем Владивосток, еще 50 лет тому назад представлявший собою ничтожную деревню.

Долго не удавалось причалить, но вот, наконец, затрещали сваи и доски пристани, застонала обшивка нашего парохода, и мы у цели.

На берег не пускают. Тут и английский контроль, и собственная портовая полиция, и еще какие-то власти.

С большим трудом мне удалось послать записку Звегинцеву. Николай Иванович сам пришел на пароход, вызволил меня из моего плена и увел к себе в вагон, в котором он жил вместе с капитаном 2-го ранга Веселаго.

Я рад был попасть прежде всего к нему и от него лично узнать всю ту действительность, до которой нельзя было добраться ни в Стокгольме, ни в пути.

История Николая Ивановича Звегинцева глубоко поучительна.

Генерал Звегинцев, прибывший в Мурманск в качестве частного человека, искавшего просто средств к жизни, принял не только деятельное участие во всей эволюции края, но и был вдохновителем и руководителем всей реконструкции власти и призвания союзников.

Организация заговора, поднятие национального чувства в членах совета, наконец, решимость этого совета порвать с Москвою и войти в соглашение с союзной эскадрой на рейде – все это было внушено, разработано и сделано Звегинцевым и капитаном 2-го ранга Веселаго, причем оба они не раз в переговорах с большевиками проходили по касательной – к «стенке».

Переворот совершился. Союзниками был спущен какой-то ничтожный десант, и Совдеп, красный по существу, остался тем же красным Совдепом, но с ориентацией на порицание брестского позора и объявленной верностью союзникам.

Вот почему красные финны, бежавшие из Финляндии при оккупации таковой немцами и финскими егерскими батальонами, сформированными в Германии, нашли себе приют в Мурманском крае и были использованы как активная сила против агрессивных замыслов Финляндии, подпертой немецкими оккупационными войсками.

Генерал Звегинцев, работая все время рука об руку с представителями местной власти, по-прежнему красной, добился возможности мобилизации и русских формирований. Ясно, что эти войсковые части не могли лепиться по образцу старой императорской армии, но ведь надо было делать что-то для организации обороны края. Как Звегинцев, так и Веселаго, все время сдвигая общественное мнение вправо, тем не менее должны были время от времени идти на уступки и компромиссы с левыми.

Я совершенно ясно отдаю себе отчет во всей трудности этих, скажу, подвигов. Нетрудно в революции выжидать и затем садиться на готовое. Куда труднее, опаснее и невыгоднее вот эта подготовительная работа, которая всегда приводит всех ее участников к трагическому концу.

С созданием в Архангельске Северного правительства, власть которого распространялась и на Мурманский край – в этом последнем был произведен фактически второй переворот, так как Совдеп в конце концов был упразднен и власть в крае вручена В.В. Ермолову, который, собственно, и являлся генерал-губернатором.

Ясно, что положение Звегинцева и Веселаго, бывших все время в рабочей связи с прежним Совдепом, стало очень трудным.

Вот именно этого-то и не могут понять многие представители реакционных течений. И Звегинцев, и Веселаго, я считаю, сделали в крае больше, чем все те, которые работали после и не удержали края в руках. А между тем от несправедливых нападок справа не мог спасти их ни я, ни покушения левых, в одном из которых Веселаго получил, кажется, 16 ран. Местная следственная комиссия, между прочим, утверждала, что это покушение было подстроено самим же Веселаго, для самореабилитации. Достаточно сказать, что взрывом бомбы был разнесен целый угол домика, в котором жил Веселаго.

Когда в десятых числах ноября 1918 года я входил в вагон Николая Ивановича, он числился еще командующим войсками района, и в этот момент я, конечно, не знал еще того, о чем написал в предыдущих строках.

Первое, что мне объявил генерал Звегинцев, – это было то, что он последний день находится у власти и сдает должность полковнику Нагорнову, бывшему командиру батальона и заведующему хозяйством в 7-м Финляндском стрелковом полку, которым я командовал до моего назначения во Францию.

В долгой беседе Николай Иванович выяснил мне всю картину организации власти и формирования войск в краю и беспристрастно рассказал о всех трудностях и неприятностях, с которыми ему пришлось считаться в последнее время.

Фактически полным хозяином края был британской службы генерал Мейнард, которым командовал всеми оккупационными силами союзников.

Здесь я должен оговориться, что пишу без достаточного количества документов в руках и потому затрудняюсь дать точное перечисление сил союзных войск, занимавших край. В свое время это считалось военной тайной, а потому все эти ведомости хранились в архивах, с возможными предосторожностями[1]1
  В эту эпоху все силы союзников были примерно следующего состава: англичан – около бригады пехоты весьма сборного состава; итальянцев – 1 батальон; французов – 2–3 батареи; сербов – 1 батальон отличного состава людей и офицеров, отборная воинская часть; американцев – помнятся лишь части специального назначения (саперы и железнодорожники). Сюда же надо отнести эскадру, довольно сильного состава, которая всегда могла высадить десант в несколько сот человек.


[Закрыть].

Что касается до формируемых русских частей, то едва ли все наши силы превышали в общей сложности две роты пехоты. В сущности, к этому времени едва успели набрать кадры, которые представляли собою отдельные взводы. На фуражках эти войска носили Андреевский крест, сделанный из жести. Погон у офицерского состава не было.

Русские солдаты произвели на меня грустное впечатление. Мобилизация в безлюдном Мурманском крае давала ничтожные результаты. Попадавшие по призыву в войска пришлые люди из состава рабочих «Мурманстройки» (Мурманской железной дороги) были в состоянии постоянного брожения и сильно пониженной нравственности. Кстати сказать, в составе этих прежних рабочих партий была масса китайцев, которые остались в виде бродяг на всем протяжении железнодорожной линии. Эти элементы были просто страшны.

Отношения между вновь формируемыми русскими частями и английским командованием не ладились. Думаю я, что большинство русских людей искренно верили в то время, что англичане пришли помочь восстановить нашу родину, тогда как на самом деле это была просто оккупация края по чисто военным соображениям. Оккупация несла за собою известного рода насилие, необходимое, может быть, с чисто военной точки зрения и совершенно непонимаемое местными жителями, верившими, что перед ними только бескорыстные друзья.

Генерал Звегинцев отлично владел английским и французским языками. Ему многое удавалось смягчать, разъяснять и избегать острых углов и столкновений. Но все же, как я уже разъяснял выше, генерал Звегинцев мог оставаться в своей должности лишь временно, так как обстановка усложнялась с каждым днем.

Чтобы нарисовать более определенно линию, взятую английским командованием на Мурмане, я должен прежде всего начать с описания, пожалуй, самого крупного изобретения чисто английской складки. Я хочу говорить о «самоопределении», по почину англичан, части русского населения области в «самостоятельную Карелию», с собственными карельскими войсками. Все горе наше на Севере главным образом состояло в том, что сыны гордого Альбиона не могли себе представить русских иначе, чем в виде маленького дикого племени индусов или малайцев, что ли. Этим сознанием своего великолепия также страдали и все те приказчики из петроградских магазинов и мелкие служащие петроградского стеаринового завода или нитяной мануфактуры, из которых британское военное министерство понаделало капитанов, майоров и даже полковников и богато снабдило ими Северный экспедиционный корпус. Вся эта мелкота как будто отплачивала русской интеллигенции за годы своего прозябания до войны на скромных должностях своих фабрик.

Русское мнение, исходящее от людей даже высокостоящих в императорской России, встречалось англичанами с добродушным снисхождением, похлопыванием по плечу и с той типичной английской веселостью, которая заставляет людей совершенно не различать, имеют ли они дело с очень умным и хитрым человеком или с совершенным простаком.

Результат этого русско-английского обмена мнений всегда был один и тот же. Англичане всегда все делали по-своему и всегда неудачно.

Вновь изобретенные карельские части были сформированы, обучены и вооружены англичанами весьма хорошо. Форма у них была совершенно как и в британской армии, но в виде отличия они носили на фуражке медный «трилистник». Карельский флаг также состоял из трилистника на оранжевом поле.

Офицеры этих частей были почти целиком назначены из рядов английских войск.

Трудно себе даже и представить, сколько политической нетерпимости, ссор, борьбы и затруднений внесло в жизнь края это формирование. Окрепшие впоследствии части эти не хотели подчиняться русскому командованию. Ценный для мобилизации элемент был употреблен на организацию фантастических частей, а русские части было нечем пополнять.

В гражданскую часть управления краем это «самоопределение» внесло путаницу неописуемую.

Немного забегая вперед, я должен упомянуть, что всего лишь полгода спустя я по просьбе того же генерала Мейнарда произносил речь этим самоопределившимся карелам, угрожая им всякими репрессиями за их недостойное поведение.

Вместе с генералом Звегинцевым я нанес визит В.В. Ермолову – главе Мурманской краевой администрации. Василий Васильевич произвел на меня чарующее впечатление. Образованный, молодой, полный энергии – это был настоящий генерал-губернатор. Местные условия он знал уже великолепно и пользовался авторитетом не только среди администрации, но и среди населения края, самого разношерстного, а на линии железной дороги и беспокойного. Как это ни странно, но даже англичане считались с мнением Ермолова и искренно его уважали.

От Ермолова я попал к генералу Мейнарду. Довольно еще моложавый, лет сорока может быть, он на меня произвел впечатление человека энергичного, здорового. Мы с генералом Мейнардом обменивались лишь общими впечатлениями и много говорили о войне и победе, ставшей уже совершившимся фактом.

Вечером я обедал у Мейнарда. Хорошо устраивались англичане даже и на Мурмане. Барак генерала был отлично отделан свежим деревом, циновками и сукном. Я обедал в кругу офицеров его штаба и адмирала, командующего эскадрой.

Обед был отличный, портвейн превосходный. Прислуга в белоснежных куртках, отлично обученная и выдрессированная. Никто не умеет жить с таким комфортом в самых необычных условиях, как это делают англичане.

На следующий день утром я получил приглашение прибыть к 7 часам вечера на английский крейсер, идущий в Архангельск.

Часам к шести за мною был послан моторный катер, который живо домчал меня до довольно далеко стоявшей громады крейсера, я вошел по трапу, команда отдала мне честь, и вот я – в капитанской каюте за отлично сервированным к обеду столом.

Моими спутниками до Архангельска оказались граф Мериндоль, о котором я уже упоминал выше, и г. Янг из состава дипломатической миссии в Архангельске.

Янг сразу заинтересовал меня своею осведомленностью и отличным знанием всех экономических вопросов в крае. Впоследствии Янг был начальником той эмиссионной кассы, которая выпускала в Северной области русские рубли, обеспеченные фунтами стерлингов.

Путешествие до Архангельска прошло совершенно незаметно. Я люблю море, чуть-чуть знаю его. Полтора дня на иностранном военном судне, возможность пробыть все это время на капитанской рубке, относительно хорошая погода – все это было удовольствием и отдыхом.

К устью Двины мы подошли к полудню 19 ноября и бросили якорь, не входя в реку, далеко на открытом море. Навстречу нам вышла целая флотилия буксиров; на крейсере ожидали приезда из отпуска генерала Пуля и, как говорили, еще и русского какого-то начальства, что, вероятно, относилось ко мне.

Операция перехода на буксиры оказалась не из легких. Крейсер стоял как скала, но буксиры бросало до того, что ломало трапы.

Наконец мы на буксире. Покачало часа полтора в море, и вот мы вошли в Маймаксу – судоходный рукав Северной Двины. По обоим берегам замелькали огни.

Часам к 6 вечера показалось уже море огней, замелькали силуэты больших судов, церквей, каких-то башен. Показался Архангельск. В 7 часов вечера мы причалили к Соборной пристани, и я по мосткам сошел на мостовую города, где мне предстояло пережить грустную эпопею, которая кончилась эвакуацией.

III. Архангельск

На соборной пристани меня встретил комендант города полковник Трагер, красивый офицер, с маленькой георгиевской розеткой на груди, без погон, в шинели офицерского образца.

В сопровождении расторопного адъютанта я двинулся на извозчике мимо гостиного двора – в гарнизонное собрание.

Я люблю шутку даже и в серьезные минуты. Въезжая в архангельские улицы, я процитировал моему спутнику Б.В. Романову первые строки из «Мертвых душ» о том, как в ворота такого-то губернского города «въехала бричка».

Поставив свои чемоданы в отведенной мне комнате, я поднялся наверх в большую залу-столовую и здесь съел своего первого архангельского рябчика. Эти рябчики потом меня преследовали, так как в течение зимы их приходилось видеть за столом пять раз в неделю.

Столовая была наполнена, так сказать, бывшими офицерами, которых можно было угадывать лишь по орденским ленточкам на фантастических костюмах защитного цвета.

Тогда же произошла моя первая встреча с С.С. Писаревским. Старый мой сотрудник еще по Владимирскому училищу – Сергей Сергеевич, в чине полковника, состоял для связи между британским командованием и русскими войсками.

Писаревского я нашел глубоко разочарованным в положении дел, и даже больше – я сказал бы, что он даже с недоверием относился к возможности формирования русских частей и приведения в порядок офицерского состава.

Довольно неопрятное собрание, понурый вид офицеров, кое-как одетых и невыправленных, рассказы и встречи этого вечера произвели на меня впечатление удручающее.

Раньше чем перейти к описанию моих первоначальных шагов на служебном поприще, я кратко охарактеризую, что, собственно, собой представляла область в двадцатых числах ноября 1918 года.

Силы союзников, высадившихся в начале августа 1918 гола в Архангельске, были трагически малочисленны. Всех союзных войск было всего около 30 рот, усиленных небольшими добровольческими, почти целиком офицерскими отрядами.

Отдельные группы этих войск, постепенно продвигаясь от Архангельска по всем направлениям, заняли, вернее, закупорили, все подходы к Архангельску по долинам рек, являющихся сосредоточием возможных на Севере путей сообщения. Этим свойством и объясняется тот секрет, что небольшие части могли удержать область в своих руках в течение полутора лет. Кроме долин рек были заняты и Мурманская и Архангельская железнодорожные линии[2]2
  Таким образом, начиная с Запада получились следующие направления операций: 1. Мурманская железная дорога. 2. Долина р. Онеги. 3. Архангельско-Вологодская жел. дорога. 4. Долина р. Емцы и Средь-Мехреньги. 5. Долина р. Ваги. 6. Долина р. Сев. Двины. 7. Долина р. Пинеги. 8. Долина р. Мезени. 9. Долина р. Печоры. Все эти направления были заняты как бы охранением, под прикрытием которого должны были мобилизоваться русские национальные силы.


[Закрыть].

Мобилизация первых 3 месяцев собрала около 4 тысяч штыков, в архангелогородских казармах. Командование войсками, бывшее в руках последовательно у капитана 2-го ранга Чаплина, а затем у полковника Дурова, по чисто политическим причинам не могло управиться со своей трудной задачей.

Именно здесь я снова, как и в истории генерала Звегинцева, хочу подчеркнуть, что в революции и гражданской войне инициаторы и борцы, кладущие первые камни в основание дела, чаще всего попадают в невыгодное положение. Чаплин устроил переворот, арестовав временное правительство области, не управился с обстановкой, когда на месте правительства образовалось пустое место, и оказался в положении амнистированного полуизгнанника.

Николай Андреевич Дуров, вызванный правительством, попал в водоворот и правых, и левых течений и был именно тем козлом отпущения, на спине которого правительство убедилось в несовершенстве военных приемов Гучкова, Керенского и компании.

Следующему начальнику, каковым был я, было уже легче потому, что дело нуждалось в радикальной починке и левые демократические круги не спорили даже, какими мерами можно было поправить положение, а потому и руки у меня оказались свободными.

Таково было положение военное.

Что касается гражданского управления краем, то вся администрация была еще в зародыше. Наскоро набранная милиция, т. е. по-прежнему полиция, была неопытна и смешно малочисленна.

Земство, не существовавшее в крае в период довоенный, было составлено из совершенно неопытных лиц, набранных, видимо, по политическому облику, а не административным способностям.

Власти на местах, т. е. в уездах, почти не было, и должности уездных комиссаров замещались едва грамотными лицами.

Кое-как набрали старый персонал в учреждениях почт и телеграфов и в управлениях Архангельско-Вологодской и Мурманской дорог.

Импровизация всюду была полная. Более зажиточная часть населения относилась к власти с недоверием и пренебрежением, рабочие были настроены скорее оппозиционно, а крестьянство по необъятной шири края – безразлично.

На следующий день по приезде моем я принял визит временно командующего войсками и морскими силами адмирала Виккорста.

Адмирал приехал познакомиться со мною и предупредить, что меня ждут, что, вероятно, мне придется принять назначение командующего войсками, а может быть, и генерал-губернатора. Адмирал высказал мне свою глубокую радость по поводу того, что наконец с него снимается бремя по командованию войсками, которое его бесконечно тяготило.

После моей беседы с адмиралом я отправился делать свои первые визиты в порядке постепенности получения мною телеграмм с приглашением прибыть на Север. Первым моим визитом было посещение французского посланника г-на Нуланса, затем я побывал у английского командующего генерала Айронсайда и после них у Н.В. Чайковского. Я должен сказать здесь, что Николай Васильевич звал меня телеграммой, так же как и иностранные представители, но телеграмма эта пришла в Стокгольм уже после моего отъезда и была переслана мне в Архангельск много времени спустя.

Французский посланник г-н Нуланс принял меня с обворожительной любезностью, как своего старого знакомого.

Г-н Нуланс был назначен в Россию непосредственно после Палеолога и прибыл в Петроград в тот момент, когда на улицах шла стрельба. Императорской России г-н Нуланс не знал и не был близко знаком с крупными государственными деятелями эпохи величия России. Мне казалось всегда, что, тщательно изучая все новые силы России и весь революционный процесс, происходивший у него на глазах, г-н Нуланс, может быть, слишком мало обращал внимания на историческое прошлое этой новой для него страны и не считался с представителями того класса, который все же правил Россией в течение многих столетий.

Я должен сказать здесь, что точка зрения иностранца, обращающегося в новой России к новым силам, для меня объяснима. Я отдаю себе отчет, что эти новые силы более подходят для активной работы, для «действа». Но я твердо стою на том, что для изучения вопроса и принятия решений нужны люди с большим стажем государственной работы. Таких людей я, к сожалению, не видел около г-на Нуланса ни в Петрограде, ни в Архангельске, ни впоследствии в Париже.

Я невольно вспоминаю обед во французском посольстве в конце сентября 1917 года, на котором присутствовал военный министр Верховский, командующий войсками округа Полковников и я. Я не знаю, что извлек из нашей беседы г-н Нуланс, но думаю, что освещение военных вопросов той эпохи было бы неизмеримо яснее и толковее, если бы за столом сидели, скажем, генерал Алексеев, старый Палицын, Корнилов или Гурко. Истеричный мальчишка-революционер Верховский или Полковников, предавшие только что Корнилова, вряд ли могли быть толковыми советниками или осведомителями.

Большую поправку в работу посольства в Архангельске вносил, я думаю, секретарь посольства граф де Робиен. Знавший Россию так, как знаю ее я, и любивший и страну и русское общество, граф де Робиен, казалось мне, мог иметь благотворное влияние на всю дипломатическую работу, смягчая ту узость и утопичность точек зрения, которые так характеризуют новых деятелей той эпохи.

В Архангельске г-н Нуланс пользовался огромной популярностью. Его все знали лично и повсюду приветствовали бурными искренними овациями.

Ласковый и доступный, широко гостеприимный на русский лад, он был повсюду буквально первым человеком.

Выдающийся оратор и государственный деятель широкого размаха и многостороннего опыта, г-н Нуланс, я бы сказал, покрывал своим авторитетом и скромное импровизированное правительство и дипломатических, и даже военных представителей других стран.

Я не могу не припомнить, как ревниво относились к этой популярности г-на Нуланса англичане, но именно в их присутствии овации посланнику устраивались особенно широко и сердечно.

Принятый бесконечно внимательно и ласково г-ном Нулансом, я, собственно, в первый раз мог серьезно побеседовать о положении в области с человеком, которому я верил и советы которого бесконечно ценил.

Беседа эта не внесла в мои убеждения веры в конечный успех дела, на которое я шел, но до некоторой степени успокоила меня в смысле твердости иностранной помощи и ее полного бескорыстия в отношении русских интересов.

На страже этих интересов г-н Нуланс стоял незыблемо твердо. Именно его присутствие в области оградило эту русскую окраину от хищнических английских и американских концессий. Правительство области, может быть, в тяжкие периоды своих финансовых кризисов было бы менее твердо, если бы оно не было связано по рукам и ногам договорами, инициатором которых был г-н Нуланс.

Ни одна союзная страна не могла приступить к эксплуатации области без согласия на то представителей и других стран. Не будь этих условий – все лесные богатства края и обе железнодорожные линии были бы в нерусских руках на много лет вперед.

Генерала Айронсайда я не застал в штабе и, вновь перейдя площадь с удивительно уродливым памятником Ломоносову, направился в «присутственные места», чтобы представиться главе правительства Н.В. Чайковскому.

Первое впечатление от встречи с Николаем Васильевичем было очень хорошее. Я увидел перед собою высокого, представительного, пожилого человека с большою, совершенно белою бородою. Из-под больших нависших бровей на меня глядели суровые серые глаза. Николай Васильевич умеет смотреть прямо в зрачки, что на меня лично производит всегда сразу самое хорошее впечатление. Весь облик его, манера говорить, манера держать себя обличали истинно русского человека строгого русского закала, сказал бы я.

Я очень хотел бы охарактеризовать его в сжатых словах, но этого нельзя сделать. Николай Васильевич – это целая эпоха.

По словам самого Николая Васильевича, он много раз шел во главе кружков и обществ передовых политических течений, проповедовал новую религию, будучи плотником в Канзасе, знал всю русскую политическую эмиграцию по всей Европе и особенно близко в Англии.

Как истинный патриот, он вернулся в Россию во время Великой войны и, как знаток в вопросах кооперации, много работал на организацию снабжения армии.

Я думаю, что Николай Васильевич больше всего отражает в своих убеждениях и идеях эпоху шестидесятых годов, столь богатую сильными и правдивыми людьми, создавшими себе свой собственный яркий и симпатичный облик.

Я для Николая Васильевича являлся представителем совершенно другого мира, мира, может быть, ему несимпатичного и безусловно чуждого, и тем не менее он сумел встать на государственную точку зрения и обратиться к моей работе в тот момент, когда она была необходима области, где он был хозяином, и хозяином, искренно говорю, пользовавшимся большим доверием массы населения.

Николай Васильевич встретил меня заявлением, что он уже пригласил в область генерала Миллера.

Откровенно говоря, я не совсем понял тогда, что, собственно, желал от меня в таком случае председатель правительства, и, конечно, с неменьшей прямотой, чем та, с которою сделал свое заявление Николай Васильевич, поставил свои вопросы.

Правительство желало, чтобы я встал во главе военного управления области, реорганизовал его и по приезде генерала Миллера фактически сделался бы его начальником штаба.

Предложение это застало меня несколько врасплох, так как, прежде всего по свойствам своего характера, я совершенно не подхожу к роли начальника штаба. Я полагал, что буду недурным организатором и командующим любыми войсковыми частями и из рук вон плохим исполнителем чужой воли, да еще в канцелярской работе, к которой у меня никогда не было склонности.

Я знал генерала Миллера хорошо, и сотрудничество с ним мне было бы только приятно, но я учитывал тот хаос, в котором я застал область. Срок приезда генерала Миллера был еще совершенно неясен, а нужно было сразу рубить узлы твердой рукой. Стать в положение будущего начальника штаба, ожидающего приезда настоящего хозяина, – это, по моим понятиям, значило бы бесповоротно потерять время и попасть в ложное положение впоследствии.

Я сказал Николаю Васильевичу, что я должен подумать, несколько осмотреться в Архангельске и переговорить с иностранными представителями, вызвавшими меня на Север.

Как сложился вызов на Север генерала Миллера и мой, я могу рассказать лишь по предположениям.

Я лично знал французского посланника по моей работе в Петрограде. Кроме того, в составе французской военной миссии находился мой личный друг, коммандант Лелонг, связанный со мною многими переживаниями и на французском фронте, и в Петрограде, и даже в Финляндии. Одновременно с этими обстоятельствами имело большое значение и то, что в Славяно-британском легионе и при штабе британского командования находился мой бывший начальник штаба, полковник князь Мурузи, бывший в близких отношениях с генералом Пулем, в период его работы на Севере.

Вот, я думаю, те люди, которые хотели моего приезда и верили в мою работу.

Что касается приглашения Е.К. Миллера, то я полагаю, что оно последовало по рекомендации М.И. Терещенко, только что посетившего Север, но не пожелавшего принять участия в начавшейся работе государственного строительства. До приезда в Архангельск Е.К. Миллера Чайковский знал его лишь понаслышке.

Выйдя из здания присутственных мест, я уже был готов отказаться от моей совместной с правительством работы, предпочитая просто вступить в ряды формирующейся армии, хотя бы на должность командира части, а то и просто уехать на Юг России. Я не претендовал ни на какое первенствующее положение, но, повторяю, в том хаосе, который был в области, все надо было делать с самого начала, а следовательно, и с первых шагов являться создателем той армии, которой фактически еще не было.

С таким чувством я вошел в штаб английского командования, чтобы познакомиться с генералом Айронсайдом.

Передо мною выросла грандиозная фигура главнокомандующего союзными силами на Севере.

Айронсайду в это время еще не было и сорока лет. Гладко бритый, шатен с вьющимися волосами с ясными добрыми голубыми глазами, он производил впечатление совершенно молодого человека.

Он начал свою военную карьеру мальчиком 14 лет, сбежав, если не ошибаюсь, из какого-то пансиона и вступив волонтером в один из полков, стоявших в Африке. Говорил он буквально на всех языках мира и в период нашего знакомства уже знал много слов по-русски.

Еще совсем недавно на Западном фронте Айронсайд командовал просто батареей. Его, говорят, исключительная солдатская храбрость сделала из него быстро начальника пехотной дивизии в чине полковника, а затем он был временно сделан, по обычаям английской армии, генералом и назначен на Север.

Откровенно говоря, я не того ожидал от «главнокомандующего союзными силами». В сложной обстановке Северной области я рассчитывал увидеть одного из опытнейших вождей английской армии. Уже самое назначение столь молодого полковника, с временным чином генерала, придавало британской работе на Севере характер экспедиции в малокультурную страну, с весьма нешироким политическим заданием.

С генералом Айронсайдом мы сразу нашли обычный тон старых солдат, сведенных судьбою на общей работе. Он в первую же встречу завоевал мои искренние симпатии своею прямотою и полной искренностью в оценке существующего положения.