Текст книги "Мой друг Бабах"

Владимир Меженков
Мой друг Бабах
Байки для маленьких больших детей

Мой юный друг!

Я не знаю, мальчик ты или девочка, сколько тебе лет и как тебя зовут. Но я знаю, что ты уже большой. Или большая, если ты девочка. Потому большой и большая, что ты многое знаешь. Знаешь куда больше, чем знали в твоем возрасте твои мама и папа, не говоря уже о бабушках и дедушках. Ты, например, знаешь, что такое компьютер, мобильный телефон, интернет, электронная книга и массу других вещей. Когда взрослым было столько лет, сколько тебе сейчас, не было не только многих из этих вещей, но даже слов, их обозначающих.

Я не удивлюсь, если мне скажут, что ты уже умеешь читать и считать. Очень может быть, что, кроме родного языка, ты знаешь еще и другой язык. Иностранный или язык той страны, где ты живешь. Да ты и видел больше, чем видели в твоем возрасте твои родители. Побывал, наверное, за границей, и даже не раз и не два. Вот почему, сравнивая тебя с твоими мамой и папой, бабушками и дедушками, другими взрослыми, когда они были маленькими, я говорю, что ты большой. Или большая.

Хотя ты уже многое знаешь, ты хочешь узнать еще больше. Мне понятно твое желание. Все дети во все времена немножко почемучки. Благодаря своим «почему» дети быстрее постигают окружающий мир и находят ответы на интересующие их вопросы.

На некоторые из этих вопросов я постараюсь ответить в книжке, которая перед тобой. Я предвижу твой первый вопрос: почему эта книжка называется не просто книга, а байки? Ведь байки – это небылицы, а небылицам большие маленькие дети не верят.

Байки, мой юный друг, это не только небылицы. Первые байки появились в давние-предавние времена, когда на свете не было не только твоих мамы и папы, но даже дедушек и бабушек. Байки рассказывали взрослые детям, когда укладывали их спать. Баюкали их. Отсюда и появилось слово «байки».

Но я отвлекся, а тебе не терпится услышать первую байку. Или баюкалку, если тебе пора спать. Итак, укладывайся поудобней, закрывай глазки и слушай.

Байка первая. Самый-пресамый

У меня есть друг. Зовут его Бабах. Так зову его не только я, но и все, кто его знает. Особенно маленькие дети. Бабах и Бабах. Звучит просто и выговорить легко: Ба-бах. Не то, что его полное имя, которое трудно даже запомнить, не то что выговорить: Бабах-тарарах-трах-тах… Это все из-за звука «р», которых в его имени аж целых три. Когда я был маленький и только-только познакомился с Бабахом, у меня вместо Бабах-тарарах-трах-тах получалось Бабах-талалах-тлах-тах. Это ужасно его сердило. Он говорил:

– Сам ты Талалах-малалах-балалах. Не смей больше так меня называть, если не хочешь меня разозлить. Когда я злой, я становлюсь жутко-плежутко стлашный. Я самый-плесамый стлашный на свете, могу лазлушить всё, что ты видишь воклуг и чего не видишь. Запомнил?

Я понимал, что он не просто самый-пресамый страшный на свете, но и дразнит меня. Не хочет, чтобы я называл его Бабах-талалах-тлах-тах. Не хочет и не надо. Мне удобней называть его просто Бабах. Это имя я научился выговаривать раньше, чем «мама» и «папа». Ну, если не совсем раньше, то почти одновременно.

Рассказать, как я познакомился с Бабахом? Слушай. Было мне тогда столько лет, сколько тебе сегодня. Я, как любой ребенок в твоем возрасте, не любил, когда со мной обращались, как с маленьким: уси-пуси-мусеньки. Я всегда чувствовал себя большим, как мой папа, и старался делать всё так, как делает папа. Мама говорила: «У нашего папы золотые руки». Я хотел, чтобы и у меня были золотые руки. О чем бы мама ни попросила папу, всё у него получалось быстро и ловко: просверлить дырку в стене, навесить полку в ванной и даже заменить перегоревшую лампочку в коридоре. Особенно мне нравилось смотреть, как папа забивает гвозди. Выберет в ящике для инструментов подходящий гвоздик, приставит к месту, куда нужно забить, тюк молотком, и гвоздика не видно, – остается одна только шляпка. Загляденье, а не работа!

Я взял на кухне мамину разделочную доску, приладил к ней гвоздик, размахнулся молотком и – ба-бах! – ударил. Попал почему-то не по гвоздику, а по пальцам. Боль была невыносимая! На глаза навернулись слезы, я уже скривил рот, чтобы разреветься, как услышал смех. Кто-то хохотал так, как будто ему щекотали пятки. Я посмотрел по сторонам, но никого не увидел. А смех все звучал и звучал. Мне стало обидно. Человеку больно, а кому-то от этого смешно! Я запустил молотком в ту сторону, откуда звучал смех. Угодил точь-в-точь в мамину любимую вазу. Ваза вдрызг, а кто-то невидимый расхохотался еще звонче. Если бы я в эту минуту увидел хохотуна, я не знаю, что сделал бы с ним. А он, продолжая хохотать, сказал:

– Попробуй запустить молотком по зеркалу. Получится не одно, а сто тысяч миллионов маленьких зеркал. То-то обрадуется мама!

Слезы сами собой брызнули у меня из глаз.

– Тебе смешно, да? – сказал я. – Думаешь, приятно попасть молотком по пальцам? Тебе бы вот так – ба-бах молотком.

Смех внезапно прекратился. Невидимка спросил:

– Ты откуда узнал мое имя?

– Какое имя?

– Бабах.

– Ба-бах – это когда молотком по пальцам.

– Не только. Меня зовут Бабах-тарарах-трах-тах. А молотком по пальцам – это пустяки. Моя шалость.

– Так это ты ударил меня молотком по пальцам? – Я рассердился.

– Ну а кто же еще? Кроме нас двоих здесь никого нет. Я самый-пресамый великий шалун на свете. По сравнению со мной любой шалун, даже такой сорванец, как ты, просто скучный образец послушания. – Невидимка опять рассмеялся. – А здорово я тебе по пальцам вмазал? И по вазе точно попал. Ты бы без меня наверняка промахнулся. Или попал себе в лоб. Представляешь? Сам себя молотком по лбу. Ой, подержите меня, а то я умру от смеха! – Невидимка расхохотался так, как будто ему щекотали теперь не только пятки, но и подмышки.

У меня от возмущения слезы высохли сами собой.

– Я скажу маме, что это ты разбил ее любимую вазу.

– А ты, оказывается, не только скучный образец послушания, но еще и ябеда.

– Я не ябеда, – сказал я.

– Ябеда, ябеда. Я как только увидел тебя, сразу догадался, что ты скучный ябеда. Самый скучный и нудный ябеда на свете.

– Сам ты ябеда. Подумаешь, какой-то Бабах-талалах-тлах-тах!

Смех оборвался.

– Что ты сказал? – спросил невидимка строгим голосом.

– Что слышал. Бабах-талалах-тлах-тах, – повторил я.

– От Талалаха-малалаха-балалаха слышу, – сказал невидимка. – Если ты еще раз назовешь меня так, я не знаю, что с тобой сделаю. Запомни: когда я злой, я становлюсь жутко-плежутко стлашный. Я самый-плесамый стлашный на свете, могу лазлушить всё, что ты видишь воклуг и чего не видишь. Запомни это холошенько.

– Не дразнись! – Зашибленные пальцы продолжали болеть, и я снова заплакал.

– Что, больно? – спросил невидимка.

– Еще как больно. У-у-у!

– Хочешь, я сделаю так, что боль пройдет?

– Хочу-у.

– Я самый-пресамый лучший доктор на свете, – сказал невидимка. – Чемпион мира среди всех самых лучших докторов.

Повеяло прохладой, как будто кто-то дул на мои пальцы, и боль прошла.

– Ну как? – спросил невидимый чемпион мира среди докторов.

– Вроде не болит, – сказал я.

– Тогда утри слезы и не реви.

– Я не реву.

– И правильно делаешь. Мужчины не должны распускать нюни.

– А ты больше не будешь бабахать меня молотком по пальцам? – спросил я.

– Не буду, – пообещал невидимка. – Я научу тебя забивать гвозди так, как не умеет забивать даже твой отец. Я самый-пресамый лучший плотник на свете. Чемпион мира среди всех самых лучших плотников. Хочешь дружить со мной?

– Хочу, – сказал я.

– Замётано. Теперь мы с тобой друзья не разлей вода.

Так у меня появился друг Бабах.

Байка вторая. Дружба начинается

Ура, я научился забивать гвозди! Мамину разделочную доску стало не узнать: она вся была утыкана гвоздями. И что самое удивительное, я ни разу не попал молотком себе по пальцам.

Я залюбовался своей работой. Представлял, как обрадуются мама и папа, когда увидят, какие золотые руки у их сына. А Бабах скажет, что теперь самый-пресамый лучший плотник на свете не он, а я.

В это время раздался звук, похожий на то, какой бывает, когда из колеса велисипеда выпускают воздух.

– Бабах, это ты? – спросил я.

– Ну а кто же еще, – сказал Бабах. – Я всегда здесь и всюду.

Я догадался, что Бабах тоже залюбовался моей работой и потому не сразу заговорил. Нелегко найти нужные слова, когда тебе что-то очень нравится. Не скажешь ведь просто «ух ты!». Тут нужны какие-то особые слова. Слова, от которых становится приятней, чем когда тебя гладят по голове.

Подбирая достойные моей работы слова, Бабах сопел, как насос, которым накачивают спущенное велосипедное колесо. Прошло сто тысяч миллионов лет, прежде чем он сказал:

– Я бы на месте твоих родителей выпорол тебя как следует, чтобы навсегда отбить охоту брать в руки молоток и гвозди. Говорю тебе это как твой самый-пресамый лучший на свете друг. Чемпион мира среди всех самых-пресамых лучших друзей.

Я был огорошен. Не скрывая обиды, сказал:

– Мама и папа никогда не порят меня.

– Оно и видно. Ты, конечно, можешь обижаться на меня, но я не хочу повторять их ошибки. Ты что же решил? Если научился не попадать молотком по пальцам, то сразу стал плотником? Настоящий плотник мастер своего дела. Художник! Его работой люди должны любоваться. А что получилось у тебя? Ежик, которого переехал дорожный каток. Тебе не жалко ежика? Есть, конечно, типы, которые изображают одни только кошмары и называют себя художниками. Я бы таким художникам поотрывал все руки. Говорю тебе это как самый-пресамый лучший художник на свете. Чемпион мира среди всех лучших художников. У плотника-художника гвоздь забивается красиво, так, что остается видна одна только шляпка. А у тебя? Вот скажи, что ты хотел изобразить гвоздиком, который торчит у тебя посреди доски?

– Ничего не хотел изобразить, – пробурчал я.

– Нет, хотел, – сказал Бабах. – Хотел изобразить танцующего червяка. Червяк получился, но не танцующий, а парализованный. Кому и зачем нужно любоваться парализованным червяком?

– Я не виноват, что гвоздик согнулся, – оправдался я.

– Ну конечно, это молоток виноват, – сказал Бабах. – Ладно, не стану докучать тебе нотациями. Теперь твоим обучением займусь лично я. Самый-пресамый лучший учитель на свете. Чемпион мира среди всех самых лучших учителей. Начнем с простого: поищем новый подходящий материал для забивания гвоздей.

– А что с маминой доской будем делать? – спросил я.

– Забудь про доску. Была мамина доска, а стала твой самый большой позор. Попробуй забить гвоздь в стену.

– Не получится, – сказал я. – Папа говорит, тут нужна электрическая дрель.

– Дрелью тебе пользоваться рано. Ты вместо вилки воткнешь в розетку собственные пальцы, а я потом отвечай за тебя.

– Что я, по-твоему, глупый, не понимаю, что засовывать пальцы в розетку нельзя?

– Глупый или не глупый, а током тебя так шандабрахнет, что мало не покажется, – сказал Бабах. – С электричеством шутки плохи. И потом: ты кем собираешься стать, плотником или монтёром?

– Плотником.

– Ну так не умничай, а ищи.

– Что искать?

– Подходящий для забивания гвоздей материал.

– Я ищу.

Мы бродили по квартире, но ничего подходящего я не находил.

– Давай начнем с тумбочки, – предложил я. – Тумбочка самый подходящий материал для забивания гвоздей.

– Голова и два уха, – сказал Бабах. – Ты бы еще предложил забить гвозди в телевизор. Шевели мозгами. Или ты решил, что я должен не только учить уму-разуму будущего плотника, но и думать за него? – Бабах замолчал и засопел еще громче. Прошло сто тысяч миллионов лет, прежде чем он заорал: – Идея! Я придумал самую-пресамую гениальную идею изо всех гениальных идей, какие существуют на свете!

Я приготовился выслушать Бабаха. Но он не торопился делиться со мной своей самой-пресамой гениальной идеей. Вместо этого Бабах спросил:

– Ты что подарил своим родителям в последний раз?

– Не помню, – сознался я.

– Стал такой большой и старый, что совсем отшибло память?

– Я правда не помню, – сказал я.

– Это означает одно: ты никогда ничего не дарил своим родителям, – сказал Бабах.

Похоже, мой друг был прав: не помню, чтобы я когда-нибудь дарил что-нибудь маме и папе. Это мама и папа дарят мне разные разности. У меня набралось такое множество подарков, что ими заполнена вся моя комната.

– Нехорошо, – сказал Бабах. – Самое-пресамое плохое на свете – это неблагодарный сын, который думает только о себе и своих удовольствиях.

Возразить Бабаху было нечего: он был прав.

– Слушай и запоминай, пока я добрый и готов поделиться с тобой своей самой-пресамой гениальной идеей, – великодушно сказал Бабах. – Мы подарим твоим родителям звездное небо.

– Как это? – не понял я.

– Обыкновенно. Бери молоток и гвозди и айда в спальню твоих родителей.

В спальне Бабах спросил:

– Как тебе эта спинка кровати? Ее специально придумали, чтобы превратить в звездное небо. Представь: легли твои родители спать, а над их головами зажглись самые-пресамые яркие звезды. Какой-нибудь дурак скажет, что это не звезды, а шляпки гвоздей. Но ведь твои родители не дураки, им такая глупость не придет в головы?

– Не придет, – подтвердил я. Подтвердил неуверенно, потому что засомневался, что маме и папе понравится, когда они увидят над своими головами шляпки вбитых в спинку кровати гвоздей.

– Приступай, – приказал Бабах.

Я колебался.

– Что я должен делать?

– Забирайся с ногами на постель родителей и начинай забивать гвозди. Да пошевеливайся, времени у нас в обрез.

– Думаешь, у меня получится звездное небо? – спросил я.

– Ну а что еще может получиться, если в спинку кровати забить гвозди?

Все еще сомневаясь, что поступаю правильно, я забрася с ногами на мамину и папину постель. Приладил к спинке кровати гвоздь, зажмурился и ударил по нему молотком. Гвоздь вошел легко, как если бы это была не спинка кровати, а масло в масленке. На поверхности осталась одна только шляпка.

– Класс! – похвалил Бабах. – Вот что значит, когда за дело берется самый-пресамый гениальный учитель, художник и плотник в одном лице.

– Тебе нравится? – спросил я.

– Он еще спрашивает! Да твои родители, когда увидят, придут в такой восторг, что лишатся дара речи!

Слова Бабаха сняли последние мои сомнения, и я принялся заколачивать в спинку кровати один гвоздь за другим. Когда гвозди кончились, я сполз с постели, посмотрел со стороны на свою работу, и мне она не понравилась. Вместо звезд на небе получилась спинка кровати, утыканная обыкновенными шляпками гвоздей. Я ждал, что скажет Бабах. Но он, похоже, первым лишился дара речи. Прошла целая вечность, прежде чем он сказал:

– Мда-а. Я знаю сто пятьдесят тысяч миллионов созвездий, но твое звездное небо ни на что не похоже. Если не секрет, скажи, что за созвездие ты изобразил?

Я молчал. Я понятия не имел ни про какие созвездия. То есть, я хочу сказать, звезды на небе я, конечно, видел, но не знал, что эти звезды состоят из созвездий.

– Не хочешь говорить? – спросил Бабах. – В таком случае я сам угадаю. Есть созвездие Большая Медведица, есть Малая… А, догадался! Ты изобразил созведие Мишутки! Угадал?

– А такое созвездие есть? – спросил я.

– Ты что, ослеп? – спросил Бабах. – Да вот же оно, созвездие Мишутки!

Хлопнула входная дверь. Это вернулись с раюботы мама и папа. Я выбежал из спальни им навстречу. Мама поцеловала меня, спросила: «Ты, наверное, умираешь с голоду?», и поспешила на кухню готовить ужин, а папа потрепал меня по голове и, увидев в моих руках, молоток, спросил: «Работаешь?»

– Закончил, – сказал я.

– Чем занимался?

Я не успел ответить. Из кухни раздался пронзительный мамин крик:

– Ты что натворил?

Мы с папой поспешили на кухню. У мамы в руках была ее разделочная доска, утыканная моими гвоздями.

– Полюбуйся на художество нашего сына! – говорила мама, обращаясь к папе. – Вчера он укокошил мою любимую вазу, сегодня испортил разделочную доску, и я не удивлюсь, если завтра он разгромит всю нашу квартиру.

– Успокойся, дорогая, – сказал папа. – Надеюсь, до разгрома квартиры дело не дойдет. Просто наш сын учится постигать мир.

– Да? – спросила мама. – Еще только учится? Представляю, что станется с бедным миром, когда он, наконец, научится!

Папа взял из маминых рук разделочную доску, осмотрел ее со всех сторон и сказал:

– А ведь ты, дорогая, права. Из твоей разделочной доски действительно получилось художественное произведение. Посмотри, как грациозно изогнулся этот центральный гвоздь. Он напоминает мудреца, который задумался о смысле жизни.

Слова папы мне понравились. Мудрец, который задумался о смысле жизни, это ведь совсем не парализованный червяк, как назвал Бабах гвоздь посреди маминой доски. Но у мамы на этот счет оказалось другое мнение.

– Ах, дорогой, не морочь мне голову, – сказала она. – Этот гвоздь похож на меня, которая не знает, как приготовить своим мужчинам отбивные без разделочной доски. Идите и не мешайте мне заниматься ужином. Можете повесить своё произведение на стену и любоваться ею хоть до посинения.

Мы с папой отправились в мою комнату. Пока папа прилаживал к стене разделочную доску, которую назвал художественным произведением, я признался:

– Я не хотел огорчать маму. Я хотел сделать вам подарок.

– Спасибо, сынок, – сказал папа. – Мне нравится твой подарок.

– Я не про мамину доску, про другой подарок, – сказал я.

– Как, еще один подарок? – удивился папа.

– Пойдем покажу. – Я взял папу за руку и повел его в спальню. Здесь я показал на спинку его и маминой кровати. – Вот.

Папа долго-долго смотрел и ничего не говорил. Лишился дара речи. По его лицу трудно было понять, нравится ему моя работа или не очень. Наконец папа спросил:

– Что это?

– Звездное небо, – сказал я. – Созвездие Мишутки.

Папа рассмеялся так громко, что у меня зазвенело в ушах. В спальню вбежала мама.

– Что случилось? – Увидев утыканную звездами-шляпками спинку кровати, мама ойкнула, закрыла лицо руками и опустилась на край постели. – Боже мой, – запричитала она, – где найти силы слабой беззащитной женщине, чтобы справиться с двумя мужиками, их которых старший еще больший оболтус, чем младший…

Байка третья. Тайна имени

Каждое имя что-нибудь означает. Мое имя, твое, имена твоих родителей и друзей. Не бывает имен, которые ничего не означают. Даже Бабах. Ты хочешь знать, что означает это имя? Мне тоже было интересно узнать это. Особенно когда у меня отобрали молоток и убрали его на антресоль.

Плотника из меня не получилось, играть с игрушками было скучно, я лежал на диване в своей комнате, заложив руки за голову и закинув ногу на ногу, и разговаривал с Бабахом.

– Бабах, почему у тебя такое имя? – спрашивал я.

– Имя как имя, – отвечал Бабах. – Самое-пресамое лучшее имя на свете.

– А что оно означает?

– Всё.

– Всё-всё?

– Всё-всё.

– Разве так бывает?

– Еще как бывает!

Я решил, что Бабах шутит. Считает, наверно, что со мной нельзя говорить серезно. А Бабах продолжал:

– Даже когда совсем ничего не бывает, я уже был.

Я попытался представить, как бывает, когда совсем ничего не бывает, но у меня ничего не получилось.

– Расскажи про свое имя, – попросил я.

– Что тебя интересует?

– Всё-всё.

– Моё имя означает всё-всё.

Бабах определенно подшучивал надо мной. Я бы не удивился, если бы он сказал: «Я самый-пресамый большой шутник на свете. Чемпион мира среди самых больших шутников».

– Объясни, как получилось, что твое имя означает всё-всё, когда ничего не было?

– А вот так и получилось.

– Как «так»?

– Ты не поймешь.

– Пойму, – сказал я. – Я уже большой.

– Если я тебе расскажу всё-всё, ты испугаешься.

– Не испугаюсь. Я ничего не боюсь.

Слышно было, как Бабах вздохнул.

– Ну, слушай, если ты такой храбрый. Плотника из тебя не получилось, может, получится кто другой дельный.

И Бабах стал рассказывать.

Когда-то, очень-очень давно, ничего не было. Не было ни Земли, на которой мы живем, ни Солнца на небе, ни самого неба со всеми его звездами и созвездиями. Не было ни вчера, ни сегодня, не было далеко или близко, не было ничего, что можно было бы потрогать или увидеть. Да и никого, кто бы мог это ничего потрогать или увидеть, тоже не было.

– Понятно объясняю? – спросил Бабах.

– Понятно, – сказал я. – Была дырка.

– И дырки не было. Была пустота. Одна только пустота. Как в твоей комнате, если из нее выбросить все игрушки, вынести диван, на котором ты разлегся, как самый-пресамый главный лентяй в мире, не было даже твоей комнаты.

– А маминой и папиной спальни тоже не было? – спросил я.

– И спальни не было. Говорю же тебе, не было ничего, совсем ничего и никого. Представил?

– Представил, – сказал я, хотя не представлял, как может быть, чтобы не было ничего, даже дырки.

– И вот, когда совсем-совсем ничего не было, – сказал Бабах, – вдруг ка-ак бабахнет. Бабах-тарарах-трах-тах!

Я вздрогнул.

– Страшно? – спросил Бабах.

– Ни капельки. А что это бабахнуло?

– Я бабахнул. Великий и ужасный Бабах-тарарах-трах-тах! Бабахнуло так здорово, что температура внутри меня поднялась аж до ста тысяч миллионов градусов.

– Это сколько? – не понял я.

– Сто миллиардов.

Мне стало жаль моего друга. Сто миллиардов градусов! Как он не сгорел от такой температуры? А Бабах как ни в чем не бывало продолжал:

– Жар быстро распространялся во все стороны, и чем дальше он распространялся, тем терпимей делался.

Из дальнейшего рассказа Бабаха нарисовалась картинка, которую я легко себе представил. Не прошла еще и секундочка со времени бабах-тарарах-трах-тах, как жар упал до тридцати миллиардов градусов, а спустя секунду с хвостиком до десяти миллиардов. Тоже, конечно, горячо, но все-таки не сто миллиардов. Внутри этого жара стали появляться малюсенькие невидимые частички, которые сцеплялись между собой и стали образовывать такие же невидимые атомы. Из атомов, как снежки из снежинок, слепились молекулы. Получилось что-то вроде игрушечной юлы. Но это была не обычная юла, известная каждому ребенку, а прозрачная юла, которая вертелась все быстрей и быстрей. Чем быстрей вертелась юла, тем шире она делалась, как если бы жар внутри нее раздувал юлу в разные стороны. Сквозь прозрачные стенки юлы было видно, как жар этот вспыхивает и гаснет тысячами искорок. Эти вспыхивающие искорки были не что иное, как множество солнц, а погасшие искорки превращались в планеты, которые вертелись вокруг новых искорок. Всё это продолжало расширяться и постепенно превратилось в огромный-преогромный мир. Прежде, чем прозрачная юла стала Вселенной с бесчисленным множеством звезд-искорок и планет, вроде нашей Земли, прошло очень-очень много лет. «Десять миллиардов», – уточнил Бабах.

Вот и весь рассказ моего друга о значении его имени. Ничего мудреного, чего нельзя было понять. Вечером, когда мы с мамой и папой сидели за столом и ужинали, я пересказал им то, что услышал от Бабаха. Мама почему-то качала головой и говорила:

– Господи, каких только слов не нахватался наш сын: атомы, молекулы. Это в его-то возрасте! Что мы услышим через год-другой?

– Новые слова, – сказал папа. – Электроны, фотоны, нейтрино. – Папа назвал еще какие-то слова, но я их не запомнил. – Не забывай, дорогая, что современные дети развиваются куда быстрей, чем мы в их возрасте.

Но мама не слушала папу. Она посадила меня к себе на колени, стала целовать мой лоб и говорила папе:

– Ах, милый, не морочь мне голову! Ты что, не видишь, что наш ребенок заболел? У него жар сто миллиардов градусов! Немедленно звони в «скорую»!

Папа сказал на это:

– Успокойся, дорогая. Наш сын изложил своими словами теорию Большого Взрыва. Увидел, наверное, научно-популярную передачу по телевизору.

Мама рассердилась.

– В какой научно-популярной передаче можно услышать про бабах-тарарах-трах-тах? И что это значит – бабах-тарарах-трах-тах?

– Это мой друг, – сказал я. – У него такое имя.

– Час от часу не легче. – У мамы на глазах появились слезы. – У нашего сыночка начался бред. Срочно вызывай «скорую»!

– Дорогая, не пугай себя и ребенка, – сказал папа. – Бабах-тарарах-трах-тах – это просто другое название энергии. Нашему сыну трудно выговорить слово «энергия», вот он и придумал понятное любому ребенку бабах-тарарах-трах-тах.

– Да? – Мама еще больше рассердилась на папу. – А ты не обратил внимания на то место в рассказе нашего сына, где он рассуждал о том, что бывает, когда ничего не бывает, и что значит всё-всё, когда нет ничего?

Папа, стараясь успокоить маму, как можно мягче сказал:

– Обратил. И порадовался тому, что наш сын так просто изложил свое понимание закона, по которому энергия не возникает из ничего и не исчезает. Сегодня каждый ребенок знает, что энергия переходит из одной формы в другую и, таким образом, связывает воедино все явления природы.

Мама успокоилась лишь тогда, когда отнесла меня в мою комнату, уложила в постель и поставила под мышку градусник. Температура у меня оказалась не сто миллиардов градусов, а тридцать шесть и шесть. Поцеловав меня и пожелав спокойной ночи, мама ушла, а я, оставшись один, тихо позвал:

– Бабах, ты здесь?

– Здесь, – отозвался Бабах. – Ты же знаешь, что я всегда в одно и то же время здесь и повсюду.

– Ты обманщик, – сказал я.

– С чего ты взял? – удивился Бабах.

– Почему ты не сказал, что твое настоящее имя не Бабах-тарарах-трах-тах, а Энергия?

У меня получилось не «энергия», а «энелгия». Бабах рассмеялся.

– Энелгия! Ну какое это имя? Кличка для мелкого хулигана, а не имя. Ты бы стал дружить с хулиганом по кличке Энелгия? Не поймешь даже, мальчик это или девочка. Другое дело Бабах-тарарах-трах-тах! Сразу становится понятно, что оно означает. А что означает какая-то Энелгия?

– Не Энелгия, а Энер-р-гия, – поправил я, старательно выговаривая звук «р».

– Пусть Энер-р-гия, – повторил Бабах. – Что, по-твоему, может означать это слово?

– Большой Взрыв, – сказал я, вспомнив слова папы.

– Да, Большой. С этим я, пожалуй, соглашусь. Тебе ведь тоже нравится, когда тебя называют большим?

– Нравится, – согласился я. – Ладно, давай спать. Ты хочешь спать?

– Я никогда не сплю.

– Никогда-никогда?

– Совсем никогда.

– Как же ты отдыхаешь?

– Я никогда не отдыхаю. А ты спи. Набирайся сил. Энер-р-гии, как ты говоришь, чтобы быть энергичным ребенком, а не рохлей.

Я пожелал Бабаху доброй ночи и повернулся к стене, сложив под щекой ладошки лодочкой. Уже засыпая, подумал: имя Бабах-тарарах-трах-тах на самом деле лучше, чем какая-то Энер-р-гия.

Ночью мне ничего не приснилось. Совсем-совсем ничего. Даже дырки. А потом ка-ак бабахнет. Бабах-тарарах-трах-тах! Я проснулся. Услышал мамин испуганный голос:

– Что это?

– Спи, дорогая, – сказал папа. – Это у соседей наверху что-то упало.

Я улыбнулся. Догадался, что это не у соседей что-то упало, а мой друг решил показать, как бывает, когда ничего не бывает. Я повернулся на другой бок и снова уснул.