Текст книги "Вариант «И»"

Абсолютная практическая бесперспективность этого проекта была людям понимающим настолько ясна, что движению, с минуты своего зарождения находившемуся под пристальным надзором тех, кому ведать надлежало (Ольгин отец был одним из них), даже не пытались мешать в работе, предполагая, что мертвая идея воскреснуть не в силах, и лишенное корней движение изживет само себя. Вторая часть этого рассуждения была совершенно верной, первая же являлась заблуждением, что выяснилось, однако, несколько позже. Пока же сверху с ироническим интересом наблюдали за деятельностью адептов монархии, поскольку на самых верхах существовало мнение – не препятствовать. Самими заговорщиками эта тактика властей была ошибочно принята за сочувствие. На самом же деле то было лишь безразличием. Отцы-реставраторы, своим историческим предтечей видевшие, разумеется, не кого иного, как генерала Монка, и в будущем зрившие себя не иначе как у самого подножия трона, сделали все, что полагали необходимым и достаточным, и в назначенный день и час вышли на Красную площадь в количестве не более ста пятидесяти человек – вдохновенные и безоружные. Их там ждали. Надо сказать, что власти обошлись со своими ниспровергателями крайне гуманно: их даже не стали бить при задержании, просто усадили в заранее подогнанные автобусы, доставили в назначенные для этого места, побеседовали с главарями – с каждым в отдельности, взяли подписку об отказе от злодейских замыслов и отпустили на все четыре стороны, полагая, что тема исчерпана. Изрядно перепуганные, заговорщики отказались на ближайшее будущее от активных действий, справедливо заключив, что час еще не пробил, – однако самое идею хоронить не собирались; да это было бы и невозможно при самом искреннем желании, поскольку (как это уже ясно сегодня) идея оказалась не только жизнеспособной, но и крайне актуальной, что отлично понимали уже тогда наиболее умные из причастных к этим делам людей – с обеих сторон.

И вот сейчас передо мной лежала запись собеседования с одним из возглавлявших заговор людей. Почему покойный генерал хотел передать это мне? Вероятно, он знал обо мне больше, чем я думал… Не стану называть имени собеседуемого, поскольку он и сегодня здравствует, хотя в силу преклонного возраста отошел от всяких дел. Вел же беседу, как было отмечено, Натальин дед лично.

«Вопрос: Скажите, что заставило вас, человека образованного, умного и авторитетного в достаточно широких кругах, обратиться к такой идее, как восстановление монархии в России? Разве вам априорно не было ясно, что идея эта мертва?

Ответ: Позвольте с вами не согласиться. Идея монархии не умерла и не может умереть, потому что она фундаментальна. А следовательно, необходима народу, необходима государству. И то, что мы сейчас потерпели неудачу, вовсе не означает, что рухнула идея. Видимо, общественное сознание еще не дозрело до восприятия этой простой истины. Однако оно неизбежно созреет – и, я уверен, быстрее, чем вы склонны думать.

В.: Однако Россия вот уже почти столетие существует без этой фундаментальной, как вы говорите, идеи – и есть все основания полагать, что просуществует и в дальнейшем. Неужели этот факт вам ничего не говорит?

О.: Простите, вы не совсем точны. Я имею в виду прежде всего не идею монархии именно, а само понятие фундаментальной идеи, без которой существование государства, нации немыслимо. Монархия – одна из конкретных идей, дававшая России возможность успешно развиваться на протяжении столетий. Но, разумеется, это не единственная фундаментальная идея. После свержения монархии фундаментальной идеей стало коммунистическое учение, и оно давало стране возможность двигаться на протяжении нескольких десятилетий.

В.: Вы хотите сказать, что попытки коммунистов восстановить систему тех десятилетий тоже являются борьбой за фундаментальную идею? Вы им сочувствуете?

О.: Разумеется, являются. И я, безусловно, никак не могу им сочувствовать, поскольку их идея исключает ту, приверженцем которой я являюсь. Да, и то, и другое – фундаментальные идеи. Однако между ними существует колоссальная разница. И заключается она в том, что идея коммунизма доказала полную свою непригодность к практической реализации – во всяком случае, в современном обществе. Может быть, спустя тысячелетия. Хотя в ней так много положений, в корне противоречащих человеческой сущности, что я и в этом сомневаюсь, что, впрочем, не мешает коммунизму оставаться фундаментальной идеей по своей сути. Фундаментальная идея не обязательно должна быть верной; ей достаточно быть привлекательной и правдоподобной, чтобы на какой-то срок, больший или меньший, овладеть умами. Срок этот определяется темпом увеличения разногласий между идеей и мерами по ее воплощению. К примеру, космогоническая гипотеза Канта-Лапласа была фундаментальной, хотя по мере развития науки ее признали неверной.

В.: Вы несколько уклонились…

О.: Да, в самом деле. Приношу извинения. Так вот в отличие от коммунистической идеи монархическая доказала, напротив, свою жизненность.

В.: Вам не кажется, что это утверждение по меньшей мере рискованно, если вспомнить хотя бы 1917 год – февраль, затем октябрь?

О.: Нет, нисколько. Февраль всего лишь продемонстрировал простую истину, что после отказа от монархии Россия немедленно впадает в хаос. Что же касается октября, то он в противоположность хаосу вообще устранил реальное движение, демонстрируя лишь видимость его. Результат известен. Что же касается идеи монархии… Вам наверняка известны лучше, чем мне, факты автомобильных, железнодорожных, авиационных катастроф – страшных, со множеством жертв… не правда ли? Но разве эти катастрофы дискредитируют самые идеи автомобилизма или гражданской авиации? Нимало. Они являются всего лишь частными примерами, свидетельствующими о легкомысленном подходе к реализации идеи в каждом данном случае. Так и с монархией в России, и не только в России, но и в Германии, Франции… Все это – частные случаи. В целом идея себя полностью оправдала. Соединенное Королевство, скандинавские монархии, Голландия, Бельгия, наконец – реставрация монархии в Испании, а кроме того – Япония, многие государства Юго-Восточной Азии, Ближний Восток… Как видите, примеров – обилие. И множество доказательств того, насколько гибкой является монархическая идея при ее осуществлении и насколько совместима она с самой широкой демократией. Поймите, монархия – не строй, а именно идея! Фундаментальная же идея – это позвоночник нации, или даже, скорее, это ее душа; не разум, а именно душа. Без фундаментальной идеи нация – существо без позвоночника и без души одновременно; это заметили и сформулировали еще в конце прошлого века. Такой народ – искалеченный зомби, не более того.

В.: И вы полагаете, что Россия этой души лишена?

О.: Вы это знаете не хуже меня – если видите в жизни еще что-то, кроме телеэкрана и газет.

В.: Но ведь монархия, которую вы исповедуете, является не единственной фундаментальной идеей? Или я ошибаюсь, и других нет?

О.: Есть, разумеется. Так же, как из пищевых продуктов существует не только хлеб, да и хлеба есть множество сортов. Пищи много, но традиционные меню разных народов сильно отличаются одно от другого. В Соединенных Штатах, например, существует фундаментальная идея Американской мечты, основанная на сознании того, что эта страна – самая, самая, самая во всем на свете. Такая идея могла бы возникнуть и у нас – при условии, что Россия была бы хоть соизмерима с теми же Штатами в экономике, политике, богатстве и государства, и его граждан, в широте свободы выбора возможностей, ну и так далее. Но вы прекрасно знаете, как нам далеко до этого. А вот демократия сама по себе стать фундаментальной идеей не может, поскольку она – понятие слишком широкое, она – лишь методика, однако самая лучшая методика остается звуком пустым, если она ни к чему реальному не приложена. Нет просто методик, они должны быть конкретными: методика образования или методика хлебопечения, или автомобилестроения… Нет, американская идея может удовлетворять каждого из нас в отдельности, но не страну в целом, потому что там как-то – исторически – научились сочетать неограниченный индивидуализм со столь же неограниченной государственностью; нам же до этого еще беспредельно далеко – а идея нужна сейчас. Сегодня. Элементарно простая. Доходчивая, понятная даже кретину. И в то же время достаточно возвышенная, иначе это не идея. Именно поэтому, кстати, Американская мечта – вовсе не то же, что «американский образ жизни», хотя на практике, быть может, это лишь разные названия одного и того же. Нет, в идее обязательно должна быть мечта. В идее монархии она есть: это мечта о власти, стоящей над мирской суетой, прежде всего политической, мечта о высшей справедливости, не связанной с очередной избирательной кампанией…»

Наталья вошла с джезвэ и чашками; только сейчас я понял, что уже несколько минут как бессознательно принюхиваюсь к долетавшему из кухни великолепному аромату. Она разлила смоляно-черное варево по чашечкам и уселась напротив меня. Я поблагодарил ее взглядом – и не сразу смог вернуть глаза к тексту.

«В.: Но не кажется ли вам, что для нас сегодня больше подошла бы идея могучей мировой державы? Пусть не самой сытой, зато… У этой идеи было бы еще то преимущество, что мы были такой державой и после того, как перестали быть монархией. Или, по-вашему, это не столь фундаментально?

О.: Попробуем поразмыслить. Мне эта идея представляется чересчур конкретной. Ее осуществление обходится весьма дорого, не правда ли? Вы думаете, это сейчас нам под силу? Это первое возражение. И второе: быть сверхдержавой – это все-таки тоже всего лишь методика. Методика защиты чего-то – именно защиты, потому что лозунг нападения в своем неприкрытом виде сегодня не пользуется кредитом. Следовательно, неизбежно требуется нечто, нуждающееся в защите. Что? Именно та самая фундаментальная идея.

В.: Но ведь, если вдуматься, такая идея у нас уже есть, и ради ее реализации не надо устраивать государственных переворотов. Даже две идеи. Идея нации. И Православная церковь. Она, как-никак, постарше династии Романовых.

О.: На ваше предположение можно ответить несколькими способами. Идея нации? Какой? Русской или Российской? Если русской, то что должны делать все нерусские, которых в стране больше, чем вам кажется? А если российской, по своей структуре подобной американской нации, единой при любом внешнем воздействии, невзирая на множество этнических групп, составляющих ее, то опять-таки эта нация может возникнуть, концентрироваться, кристаллизоваться из раствора только при наличии точки, вокруг которой она будет кристаллизоваться; центра тяготения, вокруг которого станет формироваться небесное тело… Для создания нации нужна центростремительность; у нас же с конца прошлого века преобладает центробежность и индивидуумов, и целых народов и народностей. Опять-таки: где взять этот центр? Вот мы и предлагаем его.

В.: И вы думаете, что народ пошел бы на это?

О.: Мы разговариваем серьезно?

В.: Я надеюсь.

О.: Вот и давайте разговаривать серьезно.

В.: Ну хорошо. Если серьезно: вы полагаете, что у нас когда-либо существовал немонархический способ правления? Надеюсь, что вы так не думаете. В противном случае я чувствовал бы себя сильно разочарованным.

О.: Не стану вас огорчать. Конечно, у нас во все времена существовало единоличное правление; менялись только названия.

В.: Так чего же вы в таком случае хотите: еще одной смены вывески, не более того? Стоит ли огород городить?

О.: А вот в этом никак не могу с вами согласиться. У государя есть великое преимущество по сравнению со всеми президентами, генсеками, председателями президиумов, et cetera. Он не избирается. Или, если и избирается, то единожды на столетия. Избирается династия. И никаких больше электоральных кампаний, пиара, претендентов, теледебатов, фальсификации результатов, никаких громадных расходов – и великолепное ощущение полной законности власти. Мы уже забыли, каково это ощущение. И еще: о государе уже никак нельзя сказать, что, мол, какой из него правитель, если он до того был – да кем угодно: директором завода, заведующим лабораторией, секретарем обкома или агентом разведки, допустим. Кем был? Наследником. Цесаревичем. И никаких проблем.

В.: Ну что же, во всяком случае, мне теперь ясна ваша позиция. Вы понимаете, разумеется, что я никак не могу согласиться с вами в главном: в том, что Россия без такого рода перемен существовать не может. Может, я вас уверяю, и надеюсь, что жизнь вам это докажет достаточно скоро.

О.: Ну если вы полагаете, что для России просто существовать – достаточно достойная судьба, то…

В.: Не придирайтесь к словам. Я выразился неправильно.

О.: Вы выразились совершенно правильно. Россия сейчас не более, чем существует. И до возникновения фундаментальной идеи своего самоощущения только и сможет, что существовать. Это в лучшем случае. Или перестанет существовать, как единая Россия – в худшем. Вас устроил бы такой вариант?

В.: Ни в коей мере. Да и никого другого, я думаю.

О.: А вот тут вы ошибаетесь. Потому что в отсутствие фундаментальной идеи центром моего мышления – и, следовательно, всей жизни – является мое личное, ну пусть семейное, благополучие. А тогда уже все равно, достигается ли это благополучие в пределах великой страны, мировой державы – или княжества Тверского или Ярославского. Вы думаете, россиянин не способен усвоить образ мыслей обитателя Люксембурга? Не каждый, наверное, но очень многие».

Вот такие собеседования с тогдашними монархистами, еще немногочисленными и весьма наивными, происходили уже в начале века. И нельзя не признать, что при всей своей наивности обстановку люди эти оценивали в общем совершенно правильно. В отличие от тогдашних властей.

Хотя есть основания считать, как я уже упоминал, что и в кругах власти люди наиболее дальновидные начали уже об этом задумываться. Я имею в виду не тех, кто представлял власть, был, так сказать, фигурами на доске, но теми, кто эти фигуры передвигал. Люди, обладающие подлинной властью, чаще всего остаются в тени: это позволяет им не нести никакой ответственности перед историей. Чаще всего их ищут (и находят) на вторых ролях неподалеку от кормила власти; однако самых главных вообще не находят: они конспирируются куда успешнее, чем, скажем, профессиональные разведчики.

Таким вот образом.

Я аккуратно упрятал бумаги в конверт и честно вернул Наталье; не только потому, правда, что обещал: кроме прочего, мне не хотелось рисковать ночью на улице, если уж я решил оставить тут и кассеты.

– Большое спасибо, Наташа. Очень интересно. Теперь вернемся к моей просьбе. Мне хотелось бы видеть, где и как вы спрячете мой груз.

Она немного подумала.

– Хорошо. Идемте. Я вам покажу.

Мы вышли в прихожую. Она отворила дверь во вторую комнату; здесь была спаленка. Как и в том, первом помещении, здесь с мужской точки зрения царил порядок, однако самой ей, видимо, так не казалось. У женщин свои представления об аккуратности и чистоте; здесь же, возможно, пыль не вытирали дня два. И еще – постель на диване не была убрана или хотя бы заправлена. Видно, Наталья забыла об этом – иначе вряд ли позволила мне заглянуть сюда. Кажется, она упустила из виду, что не успела прибраться; так или иначе, покраснела и пробормотала:

– Извините за хаос. Я уже собиралась ложиться – мало спала накануне…

Я сделал вид, что ничего не понимаю.

– Ну и куда же вы собираетесь спрятать мои пакетики?

Она подошла к гардеробу.

– Сюда, на полку. Под белье.

– Ни в коем случае. Обычно искать начинают именно со шкафов. – Я говорил это, а сам все смотрел на диван, не знаю почему, – пока не ощутил наконец, что для нее это было мучительной пыткой. Тогда я сказал:

– И вообще, не в спальне. Можно, мы зайдем на кухню?

Она кивнула без особой радости.

В тесной шестиметровке я огляделся.

– Где вы держите кастрюли?

Она показала на висящий на стене трехстворчатый шкафчик. Я раскрыл его. Среди прочего там находились четыре кастрюли, вложенные одна в другую, своего рода поварская матрешка.

Я вынул три верхних, в оставшуюся, самую большую, положил кассеты и осторожно водворил меньшие на место.

– Тут надежнее. Только, когда будете варить суп, лучше выньте их – у них весьма своеобразный вкус, многим не нравится.

Она ответила серьезно:

– Этой, большой, мы не пользовались уже давно.

С тех пор, как остались одни – следовало это понять.

– Ну, вот. Очень вам благодарен. И, знаете… Честно говоря, я буду ждать вас завтра.

– Я подумаю.

– А теперь можете выпроводить меня.

Наталья не стала уговаривать меня задержаться: видимо, и ей хватило новых впечатлений и переживаний.

Мы вышли в прихожую. И там случилось неожиданное.

Честное слово, я совершенно не хотел ничего подобного. Все произошло как-то само собой. Мои руки поднялись без моего участия. И обняли ее. И привлекли.

Она не вырывалась. Я смотрел ей в глаза, и она отвечала таким же взглядом. Серьезным. В нем не было вопроса и не было осуждения. Словно бы она заранее знала, что так произойдет.

Наконец я опомнился и опустил руки.

– Извини, – пробормотал я. – Наверное, я давно уже разучился достойно вести себя с женщинами.

Она чуть приподняла уголки губ. И ничего не сказала.

Я повернулся и вышел. Дверь за мной защелкнулась – не быстро и не медленно, в обычном темпе. Пока она затворялась, сердце мое успело ударить, наверное, раз пятнадцать – так сумасшедше оно вдруг заработало. Все это было по меньшей мере удивительно: что я, как оказалось, мог испытать горячее волнение не только из-за работы или очередной исторической проблемы. А я надеялся, что со всем подобным покончено уже навсегда.

С чем «подобным», собственно? – спросил я сам себя.

И не ответил.

Но мне стало хорошо. Как-то грустно-хорошо. Бывает так.

Бывает. Ну и дела…

Глава пятая

1

Привычка разыскивать людей – и нередко таких, кто вовсе не желает, чтобы их нашли – вырабатывает у репортера определенные стереотипы поведения, алгоритмы действий в типичной обстановке. И к их числу, несомненно, относится продвижение по оставленным следам; вы знаете, что нужного человека там не отыщете, но почти обязательно (при внимательном поиске) обнаружите хоть какие-то указания на то, в каком направлении искать дальше. В нынешнем же моем случае я знал, что одного из нужных мне людей не найду, но зато могу напасть на след второго. С первым теперь придется трудно: вчера некий неизвестный тип, замеченный мной у Реанимации, все-таки не позволил нейтрализовать себя – видно, инстинкт самосохранения у него был хорошо развит. Ну что же, есть хоть и маленькая, но надежда встретить другого нужного мне (хотя и не по тому же поводу) человека на том сборище, которое я был намерен посетить в самом скором будущем. Да, тот типчик ушел. А мой сосед по пивному бару, позволивший себе упустить его, некоторое время вынужден будет обходиться без излюбленного пойла. Волка, как известно, ноги кормят.

В таких грустных размышлениях я утром выпил кофе под аккомпанемент новостей по ящику. Дали довольно подробный отчет о вчерашних демонстрациях – той, которую я видел, и другой, происходившей в месте, куда я не заезжал; второе сборище состоялось близ не так давно построенной мечети, носящей великое имя Абдаллаха ал-Аббаса Абу-л-Аббаса, известного в истории также под прозвищем Хабр ал-умма, подчеркивающем его необычайную ученость; он был двоюродным братом Пророка. Демонстрация прошла мирно, и самым громким звуком на ней был призыв му’аззина, когда пришел час альасра; хотя вообще-то собрания мусульман бывают не менее шумными, чем митинги насара – назареев, христиан, иными словами.

В разделе международных новостей ничего особо интересного не возникло; вообще в последнее время вся мировая внешняя политика как бы притихла, что являлось верным признаком того, что вот-вот могут начаться какие-то крупные события – не военные, разумеется, но дипломатические и – неизбежно – экономические. Я обратил внимание лишь на заявление китайского руководства по поводу предстоящего российского референдума; в заявлении высказывалась некоторая озабоченность. Тон его был достаточно спокойным, поскольку результаты референдума вряд ли могли серьезно повлиять на политическое и экономическое положение Китая в мировом сообществе: он был уже крепко ввязан в дела Тихоокеанского блока и мог оставаться почти спокойным до тех пор, пока ислам не расширит заметно свое присутствие в Восточном Туркестане, но то были чисто внутренние дела великой страны. Существовала, конечно, и другая сторона вопроса – государственная: насколько мне было известно, в последние годы в стране несколько увеличились ряды сторонников реставрации Поднебесной Империи; однако в Китае издавна умели решать свои внутренние проблемы быстро и круто, без оглядки на мировое общественное мнение, поскольку заранее ясно было, что в наше время никто не мог позволить себе такой роскоши, как иметь Китай в числе врагов. Те же, кому действительно следовало волноваться по поводу возможных перемен в России, пока что помалкивали; это вовсе не значило, что они недооценивают всей важности событий, но говорило лишь о том, что сегодня все переговоры по этому поводу происходят в руслах тихой дипломатии, без выхода информации в печать. Поэтому мы – я имею в виду именно прессу – старались копнуть как можно глубже, порой наугад, подчиняясь только интуиции, – в надежде натолкнуться на что-нибудь серьезное.

Мой «ГАЗ-Асхаб» смирно стоял на отельной парковке в том самом месте, где я его оставил накануне вечером; прежде чем отворить дверцу, я постарался убедиться в том, что в мое отсутствие никто в машину не залезал, не открывал ни багажника, ни моторного отсека; для такого контроля я успел вчера оснастить машину системой сигнализации, что я привез с собой специально для таких целей. Система была в порядке, машина – тоже, никто не пытался ни обчистить ее, ни заминировать. Мелочь, но приятно.

Черт, – подумал я, усевшись за руль, – почему я вчера не предложил заехать за ней? Было бы куда проще…

Тут же я невольно покачал головой, не то удивляясь неожиданному полету фантазии, не то осуждая его. Издавна я знал за собой такую слабость: когда предстояла серьезная работа – отвлекаться на что-нибудь, не имеющее к делу прямого, а то и вообще никакого отношения. Так уж я устроен. Пришлось тут же, не трогаясь с места, объявить себе выговор, доказать как дважды два, что вчерашний разговор Наталья не приняла всерьез, наниматься ко мне не собирается, и вообще: пора уже думать – в свободные от работы мгновения – о божественном, а не о…

Успокоив себя таким способом, я врубил стартер и поехал, не спеша, заново привыкая к московскому движению в утренний час пик. Вообще в этот мой приезд количество машин в Москве меня удивило: когда я еще только уезжал, мне уже казалось, что стоит выехать на улицы еще хотя бы сотне автомобилей – и конец, движение взорвется и рассыплется на куски, превратится в колоссальную и вечную пробку. Двадцать лет тому назад. С той поры – видел я сейчас – автомобилей прибавилась не сотня и не тысяча; возможно, считать следовало на миллионы – так что неудивительно, что улицы так и выпучивало вверх, в третье измерение, но и на втором, и на третьем ярусах (а над Бульварным кольцом существовал и четвертый) было полным-полно, и движение шло как вот у меня вчера – бампером в бампер. Мельком я подумал, что если кому-нибудь придет в голову парализовать город или, хуже, довести до состояния полного хаоса, то это никакого труда не составит: подорвать несколько опор на узловых развязках – и ничем уже не поможешь, и Референдум не состоится скорее всего, а уж Избрание – и подавно, потому что сразу же начнутся поиски правых и виноватых, толпа выйдет на улицы, и чем все это закончится – предсказать будет невозможно. Только и станешь надеяться на то, что «Поистине, помощь Аллаха близка!» – как сказано в суре второй, айяте двести десятом. Помимо этой помощи можно было надеяться лишь на то, что президентская команда, пока еще находящаяся у власти, понимает все не хуже нашего и принимает меры; с другой же стороны, и мы старались приглядывать, за чем могли. Хорошо еще, что на сей раз мусульманские боевики не противостояли нам, скорее наоборот.

Пристроив наконец машину на стоянке на Дубль-Арбате, заправив счетчик мелочью с хорошей форой и включив систему охраны, я неторопливо – времени еще хватало с избытком – спустился в боковую улочку и с видом завзятого театрала (с утра-то!) приблизился к потребному мне зданию Театра Вахтангова. Натальей, естественно, и не пахло; говорю это в буквальном смысле, потому что наверняка узнал бы, уловил горьковатый запах ее духов, запомнившийся со вчерашнего вечера как-то сам собой, я вроде бы даже не обратил на него тогда внимания, но оказалось, что зафиксировал, как говорится, автоматом. Нет, она здесь не проходила; но ведь и не обязана она была приезжать за полчаса, не было такого уговора.

Тем не менее я не стал сразу заходить внутрь, решил выкурить еще одну сигарету на свежем воздухе. Остановился у подъезда и закурил. Секунд через тридцать ко мне подошел молодой человек очень убедительного вида, в пятнистой униформе, с десантным «АКДМ», который он прижимал правым локтем к боку. Когда он остановился передо мной, но прежде чем успел задать вопрос, я извлек свое журналистское удостоверение и аккредитацию и сказал ему негромко: «Басмалля рахмон, рахим». Он глянул на документы, очень серьезно ответил «Аллах акбар» и отошел на свое место. Он явно не из тех парней, что должны охранять съезд от кого-то; но здесь ожидалось присутствие и кое-кого из азороссов, и то были их люди. А следовательно – наши.

Я медленно докурил сигарету, швырнул окурок в урну, которую обнаружил не сразу (в Москве любят размещать эти полезные приспособления в таких закоулках и углах, куда заглянешь не сразу), еще раз окинул взглядом доступную обозрению часть улицы; никого – в смысле «кто угодно, только не она». Ну что же, собственно, ничего иного я и не ожидал, nicht Wahr?[4]4
  не правда ли? (нем.)


[Закрыть] Повернулся и, настрого приказав себе более на эту тему не думать и не фантазировать, вошел в подъезд, настраиваясь уже исключительно на предстоящую работу.