Текст книги "Незаконнорожденный. Книга 1. Проклятие болот"

Введение

      Солнечный ветер, призрачный, как и само Время, неустанно гонит над землей туман времен. Прошлое и будущее скрыто под завесой тумана. Лишь узенькая полоска разрыва в нем, именуемая настоящим, доступна наблюдению.

Но ветер – на то он и ветер – вдруг взлохмачивает, взбивает ровную поверхность тумана. И тогда в нем появляются окна, сквозь которые перед беспристрастным взором наблюдателя там, далеко внизу, на земле, с калейдоскопической быстротой меняются картины.

Вот перед ним холмы, леса. Но набежала волна тумана, снова окно в нем – и здесь уже текут реки, по берегам которых раскидываются города. Но опять туман – и уже вокруг только барханы горячего песка, уходящие за горизонт; далее – уже безбрежные океанские волны… С каждой новой волной тумана изменяется и картина перед глазами.

Но ветру тоже нужен отдых, и он иногда стихает. Вместе с ним замирает и всякое движение тумана, давая возможность детально рассмотреть то, над чем в это время остановился разрыв в нем.

Воспользуемся представившейся возможностью и бросим взгляд на мир, открывшийся в одном из окон тумана времён…

Вступление

I.

– А-а-а! – натужный женский крик метался под крышей большого, наполовину закопанного в землю дома.

– Да ты тужься, тужься, вот дурёха! Этак всю ночь рожать будешь!

Ворчливый беззлобный голос не умолкал ни на миг.

– Угораздило же тебя рожать именно сейчас, когда на дворе мороз трещит, а не в приятный летний день!

– Ты что, Гуда, рехнулась, что ли, на старости лет? – засмеялся более молодой голос, – как она может родить летом, если срок подошел зимой? Ты уже скольких детей приняла-то?

– Хвала Фригг¹ (смотри примечания в конце книги), которой я никогда не забываю выделить долю, уже на вторую сотню пошло. И больше половины из них – мальчики.

– Люди говорят, что не к добру это. Когда мальчиков больше, чем девочек, всегда война какая-нибудь приключается.

– Не говори глупости, Рунгерд! Можно подумать, когда было больше девочек, наши мужчины сидели, засунув мечи в ножны? Ничего подобного! Махали ими, как всегда, не больше и не меньше!

– А-а-а! – снова крик прервал разговор.

– Вот раскричалась! Терпи, немного осталось!

– И угораздило же ее оказаться с конунгом Бьерном в охотничьей хижине наедине. Небось, не обошлось без происков Гулльвейг², врага всех людей, особенно если они довольно привлекательны, как Сольвейг.

– Скорее, здесь была Фрейя³, чем Гулльвейг. Всем известно, что Сольвейг давно положила глаз на Бьерна⁴. Весна всем головы дурит. А медведь – он медведь и есть. Хоть наша община и маленькая, но все же сотни полторы воинов насчитывает, а это немало, а он ее конунг, да и сам по себе человек видный. Его жена с Сольвейг не идет ни в какое сравнение.

– Так это ее первенец? И она решилась рожать, не будучи замужем? Я бы никогда так не сделала! А что же Бьерн?

– А он даже рад. Выгляни наружу, увидишь: стоит, топором над головой крутит, отгоняет злых духов.

И снова женский крик забился по стенам.

– Смотри, уже головка показалась, подхватывай.

– Мальчик!

– Пуповину обрезай!

– А ну мы его по попке!

От легкого шлепка малыш вздохнул и моргнул синими глазками. Но не заплакал.

– Ишь ты, молчит! А ну, еще раз!

После второго шлепка, наконец, маленькое личико сморщилось, и он подал басистый голос.

– Смотри, какого великана родила, как будто он потомок турсов⁵.

– А ты посмотри на Бьерна – чем не великан? Однако, малыша ждет нелегкая жизнь. Отец от него, конечно, не откажется, вырастит вместе с другими сыновьями. Но он незаконнорожденный, и, согласно законам, никогда не сможет стать здесь конунгом.

– Ну что ж, когда вырастет, уйдет из общины, поступит на службу к какому-нибудь другому конунгу и будет в чужой стороне искать свое счастье…

Малыша, уже обмытого и укутанного, положили рядом с измученной, но счастливой матерью, и он сразу же присосался к поднесенной груди.

– Спасибо, – слабым голосом произнесла роженица, – у тебя умелые руки, Гуда⁶. Не зря тебя в свое время так назвали. Ты и на самом деле такая.

– Ну что ты, Сольвейг! Я просто знаю, как облегчить страдания, и особо не обращаю внимания на крики таких, как ты.

Гуда, уже пожилая женщина, добродушно засмеялась. Ее морщинистое лицо разгладилось и приняло действительно очень доброе выражение.

– Что ты стоишь, Рунгерд, словно камень на берегу фьорда? Зови счастливого отца, пора ему давать имя малышу.

Стукнула входная дверь, откинулась занавеска, сшитая из оленьих шкур, и в доме появился мужчина возраста лет сорока-сорока пяти, большого роста, в полном боевом снаряжении, раскрасневшийся от мороза. В одной руке он держал круглый раскрашенный щит, в другой боевую секиру с двумя лезвиями, направленными в разные стороны от рукоятки. Вокруг лица на светлых волосах, таких же светлых густых длинных усах и бороде свисали намерзшиеся сосульки. У входа он сорвал их и бросил в угол.

– Мальчик, – сказала ему повитуха, – ну, чистый турс, такой большой. Добрый воин будет. Имя-то ему какое дашь?

Мужчина склонился над малышом, усердно чмокающим над маминой грудью.

– Имя ему будет Альрик⁷.

– Хорошее имя. Оно поможет ему в будущей жизни.

– Он сам будет творить свою судьбу, Альрик из рода Бьерна! Всемогущий из рода Медведя! И да поможет ему Тор⁸!      ..

II.

– Тебе уже исполнилось пятнадцать лет, сын, ты стал совершеннолетним. Ты самостоятельно ходишь на охоту, и, надо сказать, охотник из тебя получился хоть куда, не чета некоторым. И двуручным мечом, что могут немногие, и луком владеешь отменно. Но, согласно нашему обычаю, ты должен доказать свою готовность к самостоятельной жизни.

Так говорил, сидя на табуретке, крепкий еще мужчина с седой головой и седыми же бородой и усами юноше, стоящему перед ним. Юноша был высокого роста, головой едва не доставал до потолка, крепкий, жилистый. Если не смотреть на его еще юное лицо, можно было, глядя на фигуру, смело набрасывать еще годков с пяток. Светлые длинные волосы обрамляли правильное лицо. Волевой подбородок с ямкой посередине указывал на твердость характера. Из-под низко надвинутой шапки смотрели живые голубые глаза.

– Чтобы доказать, что ты совершеннолетний, тебе надо будет самому, только с ножом и рогатиной, на глазах у всех убить медведя.

– Я готов, отец, – сильный, уже не мальчишеский, голос звучал твердо и уверенно, – и на медведя я уже ходил, это не ново.

– Ну, вот и хорошо. Завтра спадет мороз, и мы выдвинемся. Торстейн⁹ не зря получил свое прозвище. Он, как волк, по следам нашел берлогу. Иди, готовься.

Юноша кивнул и вышел, впустив в жарко натопленный дом клубы морозного воздуха, а Бьерн еще долго сидел, подпирая голову руками и глядя на пляшущие на дровах языки пламени.

Еще молодая женщина подошла к нему сзади и обняла за шею руками. Он улыбнулся.

– Завтра наш сын докажет, что он совершеннолетний, – через паузу сказал он, – но видишь ли, Сольвейг, хотя мы с тобой и давно вместе, но моя законная жена до сих пор жива, хотя Снотра¹⁰ давно покинула ее, и ее ум бродит вдали где-то по скалам и фьордам. Поэтому я не могу взять тебя в жены. Ты знаешь это.

– Знаю, все в руке Одина¹¹, мы не можем изменить то, что записано в Книге Судеб, – улыбнулась она, – но я не ропщу на судьбу и довольствуюсь тем, что имею. А имею я немало, именно, тебя.

Он улыбнулся и погладил ее ладонь.

– Я тоже рад, что у меня есть ты. Но наш сын уже большой и сильный. Из него получился бы прекрасный вождь. Но дорогу к власти конунга здесь ему преграждают сразу трое моих законных сыновей. Они все выросли вместе и одинаково дороги мне, но конунгом после меня может стать только один. И этот один – не он.

– Я понимаю это, – вздохнув, сказала она, – он должен будет покинуть наш дом.

– Ты правильно все понимаешь, как всегда. Через десять дней я уезжаю. Собираются конунги для решения вопроса о разделе земель. Там же будет и большое торжище. Приедет и мой двоюродный брат Хьярти. Ему я и поручу дальнейшую заботу о сыне. Хьярти редко сидит на месте. Он любит путешествовать. Как знать, может, где-нибудь и Альрик найдет свою судьбу…

III.

Полсотни мужчин осторожно пробирались по зимнему заснеженному лесу. Казалось, такое количество людей должно было производить много шума, но в лесу царила тишина. Шли опытные воины и охотники, привыкшие скрадывать и врага, и зверя. Одежда большинства из них была сшита из выделанных шкур оленей, у некоторых из шкур морских животных, с отделкой из меха пушных зверей. Почти у всех на головах суконные шапки с меховой подкладкой и наушниками из лисьего меха. Кое у кого они были подвязаны под подбородком. Обувь у всех была из камусов, шкур с ног оленя, не пропускающих воду и прекрасно удерживающих тепло. Вместо стелек в них были засунуты пучки сухой травы.

Идущий впереди поднял руку в рукавице из оленьей шкуры вверх и сделал ею круг над головой. Тут же идущие сзади как волки, след в след, остальные охотники осторожно растянулись вправо и влево от него и замерли. А к проводнику приблизились Бьерн и Альрик.

Торстейн указал рукой вперед.

– Вот она, берлога, – тихо прошептал он.

Но и без него уже все видели в полусотне шагах впереди вывернутую сосну, чьи мощные корни частью висели в воздухе, а частью создавали навес над ямой, в которой медведь устроил зимнюю берлогу. Сверху она была закрыта большой кучей хвороста и засыпана снегом, так что медведю было достаточно тепло. Через небольшое боковое отверстие в хворосте выходил пар.

Юноша вопросительно взглянул на отца, тот одобрительно кивнул головой и поднял руку, сжатую в кулак, вверх. Стоявшие полукругом люди выставили вперед рогатины..

Альрик, осторожно ступая, пошел по направлению к берлоге, сжимая рогатину. За поясом у него был заткнут длинный нож. Десятки глаз, не отрываясь, следили за ним. Вот он уже в нескольких шагах от берлоги…

Внезапно хворост с ее крыши от мощного удара изнутри полетел во все стороны, а из берлоги стремительно выскочил огромный черный зверь. Обыкновенного лесного медведя думали поднять из берлоги, а подняли редкого зверя – лютого, почти в два раза превосходящего размерами лесного, черного медведя.

Люди ахнули – все, пропал парень! Никто не ожидал здесь встретить такую громадину, и помочь юноше уже не было возможности.

– Назад! – закричал Бьерн, понимая, что спасения все равно не будет, – беги!

Медведь в двух шагах от парня поднялся во весь рост, как все медведи делают это перед нападением, похожий на гору, раза в полтора превышая ростом человека. Альрик неподвижно, опустив руки, стоял перед ним; рогатина, выпавшая из рук, лежала на земле.

– Все… – сказал кто-то рядом с Бьерном.

Медведь поднял кверху лапы и обрушился на человека. Но в самый последний момент Альрик стремительно проскочил у него под левой лапой, отбежал на полдесятка шагов и остановился, повернувшись лицом к медведю. Тот взревел, но вдруг упал, судорога пробежала по его телу, и он застыл. Альрик спокойно стоял и смотрел, как люди бежали к нему.

– Ты жив, не ранен? – встревожено спрашивал Бьерн, ощупывая и осматривая его.

– Нет, все нормально, – ответил Альрик.

В это время раздались восторженные вопли людей, уже столпившихся у лежащего медведя. Бьерн, не выпуская руки Альрика, протолкнулся вперед. Большой зверь с густым черным мехом лежал, оскалив зубастую пасть и раскинув лапы с огромными страшными когтями, а из его бока, прямо напротив сердца, из шерсти торчал нож, загнанный сильным ударом по самую рукоятку…

Через десять дней большой обоз, нагруженный всякими товарами, которые могли быть проданы или обменены на другие, тронулся в путь из деревни Бьерна. В числе его сопровождающих на коне ехал голубоглазый светловолосый воин высокого роста с юношеским пушком на щеках и с огромным двуручным мечом за спиной. На груди его висело ожерелье из огромных медвежьих когтей.

Позади у него была земля скал и фьордов. Впереди – весь мир.

Прошло еще пятнадцать долгих зим – мгновение в тумане времен…

1.

Благословенна земля Шумера. Плодородна и полноводна она. Обширные древние леса шумят на ее просторах, поля дают по три урожая за год. С тех пор, как в столице Лагаша, одного из государств шумерской земли, Урукуге, священном городе, правителем, по-местному, энси, стал [битая ссылка] Энаннатум, прекратились войны с соседними странами. Его старшему брату Эанатуму, правившему до него, в кровопролитных сражениях удалось подчинить себе соседние города Ур, Адаб, разгромить эламитов и завоевать извечного врага – Умму, костью в горле стоявшего на торговом пути в центральные густонаселенные районы Междуречья. Сотни провинций, или номов, объединил под своей рукой нынешний энси. Присмирели аккадцы и северные шумеры, и только обитающие за обширными болотами далеко на западе племена кутиев, время от времени собираясь в один кулак и, прекращая враждовать друг с другом, своими набегами проверяли страну на прочность. И жрецы верховного божества лагашцев Нин-Нгирсу не помышляют о вмешательстве в дела земных правителей. Еще старший брат энси с помощью «бессмертных» объяснил им, что жрецам хватит общения с богами небесными и не стоит пытаться влиять на дела мирской суеты. Урок был еще слишком свеж. Боги бессмертны, а жрецы терпеливы. И выжидать им своего часа еще ох как долго… Однако срок земной жизни Энаннатума подходил к концу, и он все чаще задумывался о преемнике…

2.

      …Сражение затихало. В невысокой степной траве, пожухлой от нестерпимого зноя, который уже день щедро изливаемого на землю лучезарным оком верховного божества Нин-Нгирсу, то тут, то там в разных позах разбросаны тела тех, кому не суждено больше видеть дневное светило. Особенно густо их навалено было у невысокого пригорка, там, где разбойники встретили первый вал лагашской конницы. Как будто гигантская коса одним движением располосовала сражающихся – рядами, а часто и пластами, вповалку друг на друге, вперемешку с убитыми лошадьми лежали еще сжимающие мечи и кистени разбойники и солдаты.

Еще утром «вольная армия» Гардиса, как он называл свою разбойничью ватагу, устроила засаду, надеясь на богатую добычу. Четыре дня назад подкупленный содержатель таверны донес о большом караване, добирающемся в соседний Ниппур. Еще через два дня примчались четверо членов шайки, отправленные ранее в близлежащий город Ларсу сбывать захваченных в набегах лошадей. Захлебываясь от восторга, они живописали про богатство прибывшего каравана, о том, что везет он необычайно редкие и дорогие дары раджи далекой Индии ниппурскому правителю. Караванщики, обычно крайне сдержанные и молчаливые, в преддверии окончания тяжелого пути расслабились под обильные возлияния добротного вина, как нигде умело изготавливаемого в Гирсане, основной статьи гирсанского экспорта в другие города, и дали волю языку. Через день после их прибытия в Ларсу, новую резиденцию номарха Кириониса, правителя нома, расположенную недалеко от границы с Ниппуром, совсем еще новый город, с иголочки, продолжающий бурную застройку, и стар, и млад в нем только и говорили о караване и о его грузе.

Досужие языки поговаривали, что оба правителя то ли находятся в какой-то отдаленной родственной связи, то ли направленный год назад ниппурский посол умудрился оказать индийскому радже какую-то важную услугу. Никто ничего толком не знал, но все сходились в одном – индийский караван чрезвычайно велик и богат. Охрана его достаточно велика числом и надежна. В десятках двухколесных повозок, влекомых лошадьми и чудными горбатыми медленно ступающими верблюдами, под накинутыми сверху покрывалами угадывались многочисленные тюки с товарами. В двух-трех повозках покрывала съехали в сторону, из тюков выглядывали ткани чудеснейших расцветок. Местным модницам оставалось только щелкать языками и завидовать черной завистью дамам ниппурского царского двора, что, впрочем, они и делали. Из какого-то тюка наполовину высовывался большой кувшиноподобный сосуд из чистого золота, покрытый тончайшей резьбой. Караванщики ввиду большой загруженности, видимо, не успевали закрывать товары от постороннего взгляда.

Караван разместился сразу в четырех рядом стоящих огромных постоялых дворах. Охрана его бдительно следила, чтобы посторонние не подходили близко к повозкам. Но вездесущие мальчишки все-таки ухитрялись пробираться поближе и жадно внимали охранникам, рассказывающим друг другу такие дорожные приключения, от которых мальчишечьи сердца сжимались от смеси ужаса и восхищения. Мальчишечьи рассказы дополняли таинственно-сказочный ореол, сложившийся вокруг богатства каравана. На большой отдых в городе перед последними переходами до столицы соседнего государства караванщики отвели четыре дня.

3.

По крайней мере три из этих четырех дней затратил Гардис на подготовку к нападению.

Ранее он был приемным сыном небогатого торговца домашней утварью Шинея. Выше среднего роста, с развитыми мышцами, Гардис был очень силен. Мог запросто сломать толстый деревянный брус или скатать в трубку тарелку, сделанную из серебра. Многие девушки находили его даже привлекательным: темные, почти черные глаза, нос с небольшой горбинкой; резко очерченный подбородок с ямкой посередине придавал его немного вытянутому лицу выражение какой-то затаенной внутренней силы. Волосы, как ни странно, были прямыми и длинными, почти белыми со странным голубоватым отливом, не встречающимся нигде в этой местности. Обычно он захватывал их пучком на затылке. От левой брови вверх лоб пересекал шрам, похожий на заживший след удара мечом. Шрам этот уже был, когда младенца Гардиса впервые узрел народ, и все долго недоумевали – у кого это рука поднялась ударить мечом неповинное дитя?

Знания об окружающем мире Гардис впитывал, как губка воду. Вопросы, задаваемые им еще в отроческом возрасте приемному отцу, нередко ставили того в тупик. Он рано и как-то мимоходом научился читать и даже писать сложные шумерские знаки, специально не обучаясь этому. И было в нем что-то неуловимое, настолько выделяющее его из общей массы, что даже мальчишки года на три старше признавали его вожаком ребячьих игр.

Когда ему минуло полтора десятка зим, это был уже крепкий высокий парень. Уже в этом возрасте не раз предлагали ему стать то стражником, то завербоваться в охрану какого-нибудь каравана. Все получали неизменный отказ. Как будто что-то командовало Гардису свыше – не спеши, твой час еще не пробил. Не известно было, кто его родители и откуда он родом.

Скоро исполнится тридцать зим с той поры, когда несколько повозок выехали из одной из деревень в далекой стране Наири в направлении соседнего города Тушпы, где через пару дней должна была открыться ярмарка, на которую съезжались окрестные жители. На возах был обычный предлагаемый к продаже крестьянами груз: вырезанные из дерева ложки и тарелки соседствовали с небольшими бочонками пчелиного меда; тут же располагались завернутые в чистую тряпицу, укрытые сверху от пыли рогожей пласты просоленного, щедро посыпанного специями сала, далеко распространявшие такой вкусный аромат, что у всякого уже даже на расстоянии десятка, а то и двух десятков шагов начиналось обильное слюнотечение; рядом также укрытые засоленные выветренные свиные окорки, навалом ручки для лопат, топорища. Кое-где за повозками на привязи неторопливо шествовали коровы и овцы. В иных телегах в клетках или просто со связанными ногами куры выкрикивали ругательства на своем курином языке, подпрыгнув вместе с телегой, когда колесо попадало на очередной ухаб. Тогда к их нестройному хору добавлялся хор визгливых женских голосов, ругающих мужей за неумение управлять лошадью. Мужья начинали отвечать, что, право, было бы лучше, да и лошадям было бы легче тянуть возы по проклятой добитой дороге, если бы их дражайшие половины слезли с телег и немного прошлись пешочком. Женский хор усиливался – вот ваше отношение, вы нас не жалеете, мало того, что мы работаем на вас и днем, и ночью, так вы хотите, чтобы мы впрягались вместо лошадей, скотину им, видите ли, жалко, а нас нет! Мужики крякали, крутили головами: баба есть баба, что с нее возьмешь? Известное дело – волос длинный, а ум короткий. Женский хор, не встречая сопротивления, потихоньку замолкал – до следующего ухаба.

На одной из телег добирались до ярмарки и товары Шинея, проживающего в то время в этих местах. Был он неженат, не сторонился соседей, особо не напивался даже по праздникам. В общем, по деревенским понятиям был довольно положительным человеком. Вот с женитьбой ему не повезло. Почему-то попадались или сплошь вертихвостки, или стервы, пьющие из него кровь по поводу и без повода. К тому моменту женился и разводился Шиней уже трижды. Каждый раз до свадьбы будущие жены и их домочадцы буквально стелились перед будущим зятем, имеющим и собственный дом, и довольно крепкое хозяйство, но как только брак бывал заключен, отношение моментально менялось на противоположное – каждый вновь испеченный родственник вкупе с новой женой стремился урвать от его хозяйства как можно больше, а его загнать в гроб как можно раньше. Соседи, глядя на это, жалели Шинея – хороший мужик, а смотри ты, как не везет с женами. В дальнейшем не раз пытались они сосватать ему какую-нибудь молодицу, но все попытки разбивались об упорно не желающего больше связывать себя брачными узами Шинея. Он, досыта наевшись предыдущих браков, больше не хотел даже слушать о женитьбе и уже зим десять жил в одиночестве. К его сорока зимам у Шинея ни от одной из бывших жен детей не было. Видимо поэтому он одаривал соседскую ребятню сладостями, мог покатать на коне, вырезал им из дерева всякие игрушки.

Дорога по большей части шла лесом, да и дорогой ее можно было назвать с большой натяжкой – когда-то была просто звериная тропа, затем прошли по ней охотники и через несколько дней пути наткнулись на лесную полянку, на которой весело журчал ручей, пропадающий далее где-то в лесной чаще. Еще через некоторое время, петляя и кое-где прорубая путь, сюда добрались первые телеги с будущими новоселами – целью была постройка обслуживаемой охотничьей заимки для правителя близлежащего города, страстного любителя охоты, которую втайне затеял его казначей, чтобы подарить на ближайший день рождения. Через некоторое время казначей, нечистый на руку, крупно попался на очередной махинации с принадлежавшими городу земельными участками, и его голова, выставленная на шесте на площади у дворца правителя города, некоторое время служила напоминанием новому казначею о бренности всего земного и о вреде чрезмерного запускания руки в карман своего хозяина.

А созданная деревня осталась, хоть и без охотничьей заимки – не успели построить. Да и не успел узнать о заимке городской правитель. Дорога к деревне прошла сама собой по путям первых переселенцев. Почти половина пути до Тушпы, до выхода на большой укатанный тракт, проходила по этой лесной трясучей дороге.

Когда на одном особенно большом ухабе, уже практически перед самым трактом, повозка Шинея в очередной раз подпрыгнула и при этом раздался сильный треск, это ни у кого не вызвало особых эмоций. Хвала Нин-Нгирсу, за день ужасной дороги это первая поломка, не сулившая к тому же особых неприятностей – просто лопнула оглобля. Лес – вот он, топор в руки, и через короткое время будет новая оглобля, краше прежней.

Отдельные лучи солнца, хотя и с трудом, но все же пробивались сквозь высоко расположенные кроны разнообразных деревьев, весело играя на капельках недавно брызнувшего легкого дождика, освежившего воздух сухого леса. Перед этим почти полную луну уже не было ни одного дождя, и природа изнемогала от засухи. Появление большой тучи было радостно встречено людьми, хотя это и сулило им в самое ближайшее время быть вымоченными до нитки. Дождь, против ожидания, оказался небольшим и теплым.

Шиней, взяв топор, направился искать нужное дерево. Под ногами трещали сухие ветки. Птичий гомон, стихший было при приближении грозной на вид, но оказавшейся миролюбивой на самом деле тучи, возобновился с прежней силой. Стройная нужной длины сосенка нашлась почти сразу. Три удара топора – и она, соскочив отрубленным концом с пенька и упершись им в землю, зацепилась ветвями за близстоящие деревья, сойдясь с ними в прощальном объятии. Уцепившись за обрубленный конец, Шиней приподнял его и потянул дерево на себя. Ветки разомкнулись и сосенка плашмя с шумом рухнула на землю. Шиней примерился и, прикинув нужную длину, взмахнул топором, чтобы отсечь лишнюю верхушку. И вдруг до его уха донесся какой-то тоненький писк. Он замер с поднятым топором. Писк повторился. Не выпуская топор из рук, Шиней сделал по направлению писка десяток шагов и пригляделся. Звук шел из-под корней вывороченной ели, нависавших над образовавшейся ямой, укрытой дополнительно сверху толстым слоем лапника. Шиней отбросил лапник в сторону. На дне ямы стояла продолговатая корзинка, обвязанная сверху полотенцем. Когда, не веря себе, ошеломленный Шиней затрясшимися вдруг пальцами сумел развязать и отбросить полотенце, его взору открылся спеленатый, не более половины оборота луны от рождения, ребенок, лежащий на маленькой подушке. Плакать он уже не мог, и только иногда слабо попискивал.

Через несколько мгновений Шинея, держащего в охапке корзинку с находкой, окружила толпа галдящих людей, еще через мгновенье корзинку е него отобрала решительно настроенная и знающая что делать женская половина обоза. Ребенок был немедленно обмыт и завернут снова в неведомо откуда взявшиеся чистые пеленки. Сразу нашлась и кормилица, без всякого стеснения обнажившая одну из больших грудей и поднесшая к ней маленький комочек, который тут же зачмокал губками и присосался к ней. Собравшиеся вокруг люди смотрели на это, затаив дыхание. В других условиях обнажившая при всем народе грудь женщина стала бы объектом всеобщего презрения, даже прожженные девицы легкого поведения не решались это делать принародно. Но ни у кого из собравшихся вокруг людей даже мысли не возникло о безнравственности происходящего. Наоборот, перед ними происходил священный акт спасения невинного младенца от неминуемой гибели. Каждый был готов что-нибудь сделать для него.

Никаких приложенных записок, никаких вышивок ни на пеленке, ни на подушечке не было. Единственное, что нашлось на дне корзинки – небольшое, с полпальца, изображение причудливо изгибающейся змейки. Разговоров о случившемся хватило надолго. Люди гадали, что могло случиться, но понять ничего не могли. Как могла оказаться корзинка в глухом лесу, вдали от хоженых дорог? Кто ее оставил и почему обрек ребенка на неминуемую гибель? Все вопросы в конце концов остались без ответа. С течением времени другие дела отвлекли людей и происшедшее было потихоньку предано забвению.

Шиней никому не отдал найденыша и при всеобщем молчаливом одобрении сам занялся воспитанием Гардиса, как он его назвал, изливая на него нерастраченные доселе отцовские чувства. Безделушку-змейку, найденную в корзинке, он повесил на тоненьком ремешке, продетом через дырочки ее ноздрей, на шейку ребенку, справедливо рассудив, что эта игрушка принадлежит именно ему и по этой причине продаже не подлежит.

Еще через две зимы страшный лесной пожар уничтожил деревню. Шиней, пролежавший с маленьким сыном на руках по шею в ручье, закрываясь от летевших со всех сторон огненных жгутов одеялом, которое он непрерывно поливал водой, оказался среди уцелевших. Оставшиеся в живых погорельцы, собрав немногое уцелевшее добро, разбрелись кто куда.

Потеряв все свое имущество, Шиней подался на другой конец Наири. и осел в столице, городе Сугунии. Руки у него были мастеровые, на всевозможных стройках зарабатывал неплохо, и, в конце концов, сколотив необходимый капитал, он открыл собственное дело – стал мелким торговцем. Торговые дела изредка уводили его из страны, с торговыми караванами он как-то добрался даже до моря, лежащего далеко на юге. А когда в Лагаше начала бурно застраиваться Ларса и караваны со всевозможными товарами повалили в ее сторону, он, решившись окончательно осесть в Лагаше и там встретить старость, переехал в этот город.

Торговля здесь пошла веселее, хотя и не принося большие деньги, но позволяя ему с приемным сыном более-менее сводить концы с концами – оплачивать съемное жилье и услуги домработницы, одеваться и питаться в дешевых тавернах.

Вместе с приемным отцом возмужавший Гардис разъезжал по окрестным деревням, предлагая дешевые чашки, ножи, топоры, ткани и прочую нужную в хозяйстве мелочь. Двадцать пятую зиму разменял уже Гардис, когда в одну из таких поездок на них напала небольшая банда из полутора десятков человек. Шинея, схватившегося было за меч, зарубили сразу. Гардис, защищаясь, вырвал из креплений оглоблю, окованную с обеих сторон, и ею быстро перебил половину нападавшей шайки. Ужаснувшись потерям, поразмыслив, что такого бойца надо срочно привлекать на свою сторону, главарь, приказав разбойникам отступить, вступил с ним в переговоры.

После гибели приемного отца возвращаться тому было некуда и терять нечего. Уже вечером следующего дня Гардис, похоронив Шинея, вместе с новыми товарищами пил дешевое пойло, называемое высокопарно его поставщиком, содержателем небольшой таверны и по совместительству скупщиком награбленного, «вином вождей». Продавал, естественно, втридорога, а покупал втридешево, но какой торговец не будет блюсти собственную выгоду? А так как обычно грабилось легко и чужое, его грабителям было не жаль. Сегодня дешево отдали? Ну и что ж! Завтра награбим в три раза больше и, соответственно, выручим в три раза больше!

Гардис быстро вошел в курс дела, немного поразмыслил, и через две луны главарь шайки случайно оступился и при падении сломал себе шею, одновременно напоровшись на собственный кинжал. Пьяный был, с кем не бывает? Никого особенно не заинтересовало, как это он умудрился со сломанной шеей дважды попасть себе ножом прямо в сердце. Решили, что падая, он перекатывался, каждый раз напарываясь на кинжал. Тут же, у вечернего костра, выбрали нового атамана. Как никто другой на эту роль подходил именно Гардис – ну кто мог составить ему конкуренцию из менее чем десятка пьяниц? Тем более, что на его стороне были два самых сильных бойца шайки – два брата-близнеца Ридон и Над, прикормленные Гардисом и за прошедшее время ставшие абсолютно преданными ему, как две цепные собаки, готовые на все за хозяина. Правда, объявился и соперник на вакантное место главаря – самолюбивый, считающий себя умнее и выше всех других, из-за чего постоянно с кем-нибудь находившийся в конфликте, разбойник по кличке Жога, заработанной им из-за обширного ожога, полученного много лет назад. Тогда, нагрузившись местным паленым крепчайшим с ног сшибающим настоем, он полез во двор к одной вдовушке, желая дать ей утешение, и, не встретив взаимности, получил от нее поленом по голове. Не удержавшись на ногах, отвергнутый ухажер сел прямо в разложенный костер, на котором кипятилась вода для стирки. Промасленные, давно не стираные штаны его вспыхнули, как свеча. Жога с воплями попытался вскочить и тут же опрокинул на себя котел кипятка… Многочисленные ожоги от огня и кипятка со временем зарубцевались и по большей части прошли, но кличка намертво пристала к неудачливому Жоге. Он единственный попытался составить конкуренцию, а когда ничего из этого не получилось, во всеуслышание объявил, что «чихать он хотел на всяких атаманов», и что никто ему не указ.