Текст книги "Апология театра"

* * *

Формализмом принято называть авангардные течения в искусстве, озабоченные радикальным обновлением формы. Я бы уточнил и расширил это определение. Ретроградное искусство, стремясь законсервировать привычное и понятное, эстетически надежное, зациклено на проблемах формы ничуть не меньше, если не больше. Так называемая верность традициям – это попытка налить новое вино в старые мехи, вместить актуальное содержание в привычную, заведомо коммуникабельную форму. Но тут консерваторов ждет ловушка: тавтология притупляет внимание, гасит энтузиазм аудитории. Обветшавшая эстетика не превращается в канон, зато надежно генерирует скуку. Если создатели из последних сил, опять и опять, воспроизводят «традиционную форму», которая, как назло, завещана им отцами-основателями, то эти несчастные – без всяких сомнений, адепты формального искусства, которому дела нет до изменившегося содержания реальности 1.0. В живом театре форма не может задаваться априори – она рождается из темы, из характера и содержания драматургии, из индивидуальности актера, режиссера и всех, кто составляет команду. Все это конкретно и глубоко лирично – как, например, в акмеизме. Механистический взгляд на человека и социальный космос, в который он встроен как винтик в машину, – эта архаичная, пахнущая мазутом и кровью модель продолжает работать на холостом ходу в сознании чиновников, администраторов и продюсеров. Эти деятели, не обладая эмоциональным интеллектом, не в состоянии ощутить скорость и направление перемен.

* * *

Советский Союз, каким мы его застали – в старческом слабоумии, – был страной малых, скрытых от глаз Большого Брата сообществ. Глубинную ее основу составлял круг друзей – близких или не очень, но непременно друзей. Поскольку семью большевики с носорожьим упорством разрушали несколько десятилетий, видя в ней естественного врага своей идеологии, компания друзей стала для русского человека суррогатной семьей, протезом семьи. На Кавказе и в Средней Азии дело обстояло иначе – там семья всегда оставалась центром локального космоса, поэтому переход в модерн (в современность) в этих регионах по-прежнему затруднен. Он и в остальной России идет с большим скрипом, маятник инверсии (термин Александра Ахиезера) все время возвращается, но все-таки этот процесс уже не остановить. Репертуарный театр – это именно микросообщество традиционного типа – со своей строгой иерархией статусов и поколений, с патриархами, фаворитами и фаворитками монарха, с ревностью и борьбой за близость к телу суверена, интригами придворных и т. д. В этом смысле театр – опора режима и его архаичных практик. Но театр может быть микросообществом другого типа, он может быть компанией друзей-соавторов, чья работа строится на синергии. И конечно, как МХТ – товариществом акционеров.

* * *

Власть над собой и своей судьбой актер вручает режиссеру – потому что так принято, это профессионально, но привычный естественный жест легко переходит в патологическое подобострастие и холопство. Эта устаревшая установка, атавизм режиссерского театра, который был плоть от плоти тоталитарной системы, иногда очень мешает гармоничному соавторству. Но есть и обратная сторона проблемы – актер с рабской психологией, не чувствуя над собой грозной воли и хозяйского кнута, начинает хамить, лениться, балбесничать. Видимо, переход постсоветского человека к нормальному зрелому индивидуализму, когда человеческое достоинство является главной ценностью, займет еще лет двадцать.

О символизме Чехова – таинственная повседневность

Чехова можно читать как честного бытописателя – ироничного, сентиментального, местами сползающего в мелодраму, иногда даже склонного к истерике. Как правило, именно этот поверхностный слой реконструируют на сцене, не давая себе труда заглянуть в томик поздних рассказов автора. Тот факт, что весь этот русский мир на закате – давно ушедшая натура, канувшая в Лету вместе с империей Романовых, конечно, не помогает понять, какое сокровище мы держим в руках. Ностальгия по прекрасной эпохе только усиливает мелодраматизм текста. Я долго не решался прикоснуться к чеховской драматургии. Мне казалось, что эти персонажи, эти слова замучены, захватаны, замусолены до дыр, что нужно оставить их в покое – хотя бы на некоторое время, лет на пятнадцать. Пусть пустой колодец наполнится опять. Но так случилось, что в Театре им. Пушкина работает Виктория Исакова, и она рождена для роли Раневской. У Вики есть все, что нужно: особенная красота, правильный возраст, мастерство, умение работать на полутонах, но она умеет и другое: вдруг накрыть зал сбивающей с ног эмоциональной волной, в которой можно захлебнуться – от счастья, или от горя, или от смеха. Мы долго переписывались в «Фейсбуке», выбирали материал и ни о чем не могли договориться. А потом признались друг другу в нежной любви к Антону Павловичу. Короче говоря, у меня не было альтернативы: Чехов так Чехов. Тем более тема «Вишневого сада» вдруг завибрировала в России с невероятной силой – предчувствие неизбежной катастрофы, попытка ее не замечать, а потом с музыкальной точностью – сама катастрофа, разрушение гнезда, распыление семьи в пустом пространстве. Так вот, когда мы приступили к репетициям «Вишневого сада», я сразу понял, что пьесу нельзя разбирать в бытовых категориях, и даже антропология тут не самое главное, не самое интересное. Чехов-драматург открылся нам как символист, но символист необыкновенный. Антон Павлович подробно прописывает реальность, так, что она не вызывает сомнений – да, это живые люди, их ситуации, их реплики – лоскуты, вырванные из жизни. Но Чехов смотрит как бы насквозь, нелепая оболочка жизни становится прозрачной пленкой, а внутри светится ее тайна, ее сущность, которую не передать обычными словами – здесь нужна высокая поэзия или музыка. И все-таки Чехов это делает: с помощью папье-маше создает трехмерный русский космос. Все его персонажи не только живые люди, они – архетипы, ими можно пользоваться как иероглифами. Поэтому меня не удивляет и не смущает, что чеховские герои стали частью национальной мифологии, что их именами называют рестораны и продукты питания. Эта пошлая практика заставляет вспомнить этимологию слова «пошлость» – ходовой товар. Герои Чехова пошли в народ, стали частью его повседневной жизни.

* * *

Хотите верьте, хотите нет, театр – заколдованное место-пространство. Актеры годами пьют в буфете, но не уходят на вольные хлеба, десятилетиями ждут ролей, которые существуют в их воображении и, возможно, никогда не будут сыграны на сцене, и все равно не уходят. Пьеса Беккета «В ожидании Годо» разыгрывается в каждом репертуарном театре ежедневно.

* * *

Публичная интимность актерской профессии так вросла в тело культуры, стала такой очевидно привычной, что почти не вызывает вопросов – разве что со стороны церкви иногда раздается недовольное бурчание, что-то там про церковную ограду, за которой хоронили охальников-актеров. Впрочем, угроза эта сугубо ностальгическая, не всерьез и прохладно, духовные лица с удовольствием посещают театральные представления, смотрят современное кино (не всегда кошерное, кстати) и даже рефлексируют на этот счет. Однако сам-то вопрос остается: что это за феномен такой – публичная интимность? Исповедь (пусть и опосредованная) при всем честном народе, отрицание стыда – как тела, так и психеи. Вскоре после революции 1917 года было такое движение «Долой стыд». У Юрия Трифонова есть об этом вскользь – в романе «Старик». Взрослые, интеллигентные люди появлялись в публичном пространстве в чем мать родила, ломая печати, нарушая табу, желая обрушить весь храм предыдущей культуры. Обнуление истории, жизнь с чистого листа, до основанья, а затем – манифест нового Адама, когда с человека, как со змеи, сползает старая кожа, ороговевшая корка раба. В советском мифе о сотворении мира человек – сам для себя искушение. Но я хотел об актерстве – в этом контексте. Заголяя (Достоевского слово) душу и тело, актер отменяет дистанцию, в принципе отменяет Другого, все для него становятся близкими, братьями-сестрами, перед ними не стыдно, вернее, стыдно не быть откровенным, стыдно стесняться, что-то таить про себя. Видите, тут парадокс: ветхая церковь инерционно считает актеров язычниками, а они – профессиональные христиане, всечеловеки. И я это чувствую, общаясь с актерами в любой стране мира: в Италии, Америке, Канаде, – они человечны, они свободны и уязвимы, на них нет коросты раба.

* * *

Сегодня репертуарный театр – часть феодальной «системы РФ». Это проявляется не только в серой экономической практике директоров, но и в психологии актеров. Русская система «господства и подчинения», где есть только рабы и господа, где нет равноправных субъектов, работает стабильно, так же, как в Советском Союзе. Эта машина перемалывает судьбы людей не хуже, чем камнедробилка в особняке Берии на Малой Никитской. В эту камнедробилку упырь сбрасывал трупы женщин, на которых охотился на улицах Москвы и делал своими наложницами на одну ночь. Лето 2005-го, выпускники театральных школ показываются в Театр им. Станиславского. После показа я объявляю, кто принят. Ко мне подходит актриса N: «В. В., я хочу предупредить, что скоро выхожу замуж». – «Что ж, я вас поздравляю; вы уезжаете в другой город?» – «Нет». – «Тогда в чем проблема?» – «Просто я подумала, что нужно сказать». Я удивился. Подходит вторая – с тем же текстом. И тут до меня доходит: эти недавние студентки уверены, что я положил на них глаз, что теперь они мне обязаны и в пакет с предложением работы входят сексуальные услуги. То есть это норма. Какой ужас.

О реформе

Репертуарный театр имеет в России долгую и славную традицию, его нужно сохранить как национальное достояние, но пора его реформировать, как и другие институты, которые выродились или превратились в фикцию. Вкратце изложу смысл реформы. Театр – это дом актеров, должен им быть, сюда они приходят после вуза и часто остаются навсегда, находят свою любовь, рожают детей, стареют, умирают. Театр – это синергия разных поколений, старшие наставляют и доучивают младших. Актеры сами должны решать, с какими режиссерами они хотят сотрудничать. Театр объявляет конкурс программ, тандем (забытое слово) режиссера и продюсера делает питч, предлагает список пьес с готовым распределением ролей. За два сезона можно выпустить шесть премьер. Труппа совершает мозговой штурм, взвешивает все за и против, решение принимается тайным голосованием. Министерство культуры только утверждает выбор театра. Режиссер и продюсер подписывают контракт на два года – не больше, и это принципиально. В любом случае, успешно или бездарно прошло время, по истечении срока тандем должен идти дальше. Выигрывают в этой ситуации все (кроме бюрократии). 1. Возникает конкурентная среда, причем в этой конкуренции участвуют режиссеры и продюсеры всех поколений. У мастеров не будет искушения прокисать на статусных местах, а молодняк получит свой шанс. 2. Репертуар превращается в букет разных эстетических направлений. Лучшие спектакли остаются надолго, худшие без проблем снимаются. Причем вновь пришедший худрук не станет уничтожать ценные работы предшественника, потому что сам скоро окажется в том же положении. Публике от этого только хорошо. 3. Актеры, работая с режиссерами разных школ, постоянно расширяют свой профессиональный диапазон. Никогда не застревают в одной эстетике – это уменьшает энтропию. 4. Если труппа ошиблась с выбором, она может исправить ошибку. Два года – не мучительный срок, даже для горячих голов. 5. Не всем актерам подходят все режиссеры – тут сложная межличностная динамика, которую принято называть «химией». В ситуации регулярной смены вех возникает необходимая вариативность. 6. Режиссеры, переходя из театра в театр, обретают новых, талантливых соавторов. Если опыт оказался негативным (для режиссера), ему придется пересмотреть принципы своей работы. Или даже отказаться от привычной эстетики. Все это помогает сохранить творческое долголетие. 7. Провинциальные театры получат возможность сотрудничать с лучшими режиссерами. Сейчас провинцию пичкают третьесортными антрепризами – этот «Макдоналдс» от культуры так же вреден для здоровья, как ресторан. 8. Конечно, должны быть исключения. Театр, созданный с нуля, – это авторский театр, худрук должен быть капитаном корабля до конца своего плавания (если он сам этого хочет).

* * *

Долгое сидение на статусном месте превращает человека в недоразумение. Однажды у меня была возможность близко наблюдать Татьяну Доронину на ее рабочем месте. Незабываемый опыт. Просторный кабинет, Татьяна Васильевна сидит барыней в кресле за огромным письменным столом, вокруг нее концентрическими кругами, как планеты вокруг Солнца, располагается дюжина каких-то кумушек разного возраста, похожих на приживалок из пьесы Островского. Женщины смотрят барыне в рот, ловят каждое слово, каждый вздох и взгляд, улыбаются, поддакивают, своевременно хихикают или хмурят лобики. Деталь: никто из сотрудников не имеет права зайти в лифт, когда в нем поднимается или спускается Т. В. Доронина. Видимо, нюансов еще море. Страшно подумать, как проходит репетиция. Мы договорились о съемке во МХАТе им. Горького, нам нужен был небольшой фрагмент из спектакля «Вишневый сад». Доронина, которой сейчас восемьдесят четыре, еще недавно играла роль Раневской, но эпизод, о котором я расскажу, относится к 1993 году. Итак, мы поставили камеру в проходе, в центре зала, герои нашего фильма – отпрыски семьи Чичериных – расположились в директорской ложе. Сидим, ждем сцену, которую наметили для съемки. Доронина важно ходит в декорациях, ни дать ни взять – номенклатурная дама на ведомственной даче (по меткому определению Бори Юхананова). Вдруг надо мной склоняется администратор, как две капли воды похожий на Николая II, шепчет мне в ухо: «Немедленно уходите из зала! Вы обманули доверие Татьяны Васильевны!» – «Что случилось?» – «Татьяна Васильевна в гневе – она увидела со сцены огонек вашей камеры. Вы сказали, что снимете только пятнадцать минут, а вы снимаете уже полчаса!» – «Да мы не снимаем, еще и не начали снимать – камера светится в режиме стенд-бай». – «Я вас умоляю, уходите скорее, Татьяна Васильевна может остановить спектакль и обратиться к вам прямо со сцены – такое уже бывало, и не раз!» Оператор и я вышли из зала. Через пять минут к нам присоединились недоумевающие Чичерины. Оказалось, их тоже попросили выйти вон: Доронина заприметила огонек портативного фонарика – канадцы держали на коленях англоязычную версию пьесы, а бдительная актриса решила, что это еще одна камера, шпионская. История анекдотична, но я не сомневаюсь, что людям, работающим во МХАТе им. Горького, давно не до смеха. Татьяна Васильевна руководит театром с 1987 года, тридцать лет. Зал, как правило, заполняют солдатами, школьниками и пенсионерами.

* * *

В современной России умные, честные, способные люди редко находят себе применение. Многие уезжают в Европу или в Новый Свет учиться или работать не ради больших денег – они хотят реализоваться, развить и приумножить свои таланты, только и всего. Как же получилось, что для настоящей элиты нет на родине места? Разруха, конечно, начинается в головах, но продолжается в институтах. Это проблема обреченной системы, которая панически боится своего будущего, боится любых перемен. Не только революционных – эволюционных тоже. Хотя настоящее тоже опасная тема – сразу после сегодня неизбежно наступает завтра. Чтобы не оказаться в абсолютной пустоте, уйти от безмолвия, лучше всего обсуждать прошлое. Вчера не наступит никогда, его можно не опасаться. Борьба за светлое прошлое, вдохновенное созидание «национального» мифа, погружает нацию в сумеречное состояние на границе бреда. Театр – одна из немногих институций, где еще сохраняется здоровая социальность, сравнительно здоровая. Думаю, это происходит потому, что театральная магия умеет совмещать реальность 1.0 и сновидение, то есть эстетически, как никогда, соответствует моменту.

* * *

Время от времени кто-то из моих знакомых удивляется: а почему в России снимают так мало по-настоящему интересных фильмов? А почему так упал уровень театральной культуры? Из каких адских щелей выползают чудовищно скользкие антрепризы – бульварные пьесы без декораций, безъязыкие и бессодержательные? Ими цинично кормят провинциальную публику, превращая театр в передвижной зоопарк: хотите увидеть любимых актеров живьем – милости просим, ешьте нашу художественную самодеятельность хоть ложками, хоть руками. Ответ простой: деградация экономики, основных фондов и человеческого капитала идет параллельно с деградацией этики и эстетики. Было бы странно видеть бессмертные шедевры на фоне повсеместного падения и разложения. В этом смысле все «гармонично». Хвалить чуму хорошо во время пьяного застолья – на киноплощадке и в репетиционном зале требуется предельная собранность, ясность мысли и вообще другая степень адекватности.

* * *

Современная РФ токсична не только для своих соседей, иностранных инвесторов и братьев по несчастью, втянутых когда-то в мясорубку коммунистического эксперимента. Россия токсична для себя самой – это аутоиммунное заболевание. Перед обществом (перед здоровой его частью) стоит вопрос вопросов: как в этой сюрреалистической атмосфере воспитывать детей? Ведь они должны каким-то образом адаптироваться к аморализму, коррупции, пропаганде, к бессовестной, фантастической лжи, которая не смолкает ни на минуту. А иначе дети не выживут. И при этом хотелось бы вырастить их честными, романтичными, самостоятельно мыслящими людьми, которые не обольщаются относительно родины и ее истории. Вероятно, единственный выход – проводить как можно больше времени в театрах, в музеях, на концертах симфонической музыки, в оазисах высокой культуры, которые по-прежнему существуют в больших городах. Адам, погруженный в культуру, созревает для истории гораздо быстрее и действует в ней успешнее.

Театральная студия

За свою долгую карьеру я несколько раз участвовал в создании студий, этих особых инкубаторов, где созревают таланты: актеры, режиссеры, драматурги. И на родине, и в эмиграции это был увлекательный, но ограниченный во времени опыт. Эти студии/компании ни разу не превратились в театр. Поэтому, в принципе, хвастаться мне нечем. Не хватило терпения, или энергии, или любви – теперь это неважно. Но у меня есть ряд соображений, которые могут оказаться небесполезны… Преимущества студийной работы – это преимущества свободного общества. Свобода, равенство, братство – это психологический фундамент любой студии. Благодаря этому фундаменту за считаные годы можно сделать очень много. Например, в «Горизонтальной восьмерке» (Торонто, начало 1990-х) за четыре напряженных сезона мы выпустили двенадцать спектаклей. Среди них были и масштабные вещи: «Калигула» Камю, «Ревизор» Гоголя, «Возможности» Баркера, «Принцесса Ивонна» Гомбровича, – и более камерные. Назову только авторов: Пинтер, де Гельдерод, Чехов, Стриндберг. В репертуарном театре такой интенсивной жизни не бывает. А если и бывает, то это недолгий период счастья. В студии идет скоростное взаимное обучение. Правда, в отличие от театра, здесь работают люди одного поколения, чей опыт не слишком разнится, плюс существует фактор малой группы, замкнутого микросообщества – довольно скоро энергия перестает обновляться, начинается разрушение, энтропия, финал отношений. Отсутствие иерархии создает изумительную синергию, но все идут вверх по лестнице с разной скоростью – это неизбежно, – поэтому начинаются ревность, обиды и прочие прелести братства. Студия может начаться как волонтерский проект, но чем раньше у нее появится источник финансирования – частный или государственный, – тем больше шансов, что куколка превратится в бабочку. Я думаю, идеальный налогоплательщик должен быть кровно заинтересован в бережном сохранении таких инкубаторов будущего – они накапливают и мультиплицируют гумус гуманитарной культуры, они дают соавторам-студийцам опыт солидарности, долготерпения, а их зрителям – образ (или призрак) свободы.

* * *

Тотальное коллективное усилие (философия общего дела), замешенное на религии или на идее социальной справедливости, много раз приводило к гуманитарным катастрофам. Страны Азии и Европы, страны с уникальной культурой, показывали более или менее одинаковый результат – одинаково чудовищный. А вот повальное увлечение рок-музыкой или модным направлением в живописи, или театральные залы на тысячи мест, которые заполняются публикой каждый вечер, – это все почему-то не нарушает мирного течения жизни. Пространство, в котором царит эстетика, не сводит людей с ума, а нормальная жизнь не сходит с рельсов на десятки лет, это пространство устроено принципиально иначе – не так, как экономика или политикум. Поэтому рассуждения социальных философов о том, что в Европе и в Америке народ сильно заскучал и жаждет возвращения Истории, кажутся мне наивными. Виртуальная реальность 2.0, эстетическая реальность, не сегодня завтра заменит «скучающим» народам Историю, которая отнюдь не кончилась – она перешла в другое измерение и стала значительно плотнее, если говорить о ее содержании.

* * *

За последние лет семь-восемь разительно изменилась театральная публика, ее общая культура, мера ее восприимчивости, ее стиль. Одни поколения ушли, другие пришли с мороза. Интеллигенция обнищала и опустилась, люди не могут позволить себе «дешевые» билеты за три тысячи рублей, многие уехали из страны, не видя смысла жить в удушливой атмосфере корпоративного пира победителей. Теперь залы заполняют чиновники и бизнесмены, чаще всего это члены одной дружной семьи. Изменилось зрительское восприятие простоты и сложности. Возникает ощущение, что зритель разучился понимать многослойный текст и реагирует только на яркую обложку, на гламурную поверхность спектакля. Дизайн костюмов и декораций может быть безвкусным, зато «богатым», драматургия и уровень актерской игры – чудовищны, зато актеры известные, только что выпрыгнули из телевизора. Вести с этой публикой умную беседу – дело почти безнадежное, витамин приходится прятать в большую ложку с манной кашей: за папу, за маму, за систему Станиславского.

* * *

К классическим текстам обращаешься, чтобы протестировать абстрактные понятия конкретными ситуациями, когда необходим новый уровень обобщения, когда пытаешься услышать шум времени в сиюминутном случайном звуке. В нашем мире трагическое, сделав сальто-мортале, становится смехотворным. И, как ни странно, сегодня это трагическое мироощущение легче артикулировать через комедию. Впрочем, это давно не новость: Чехов, Гоголь, Достоевский – все это авторы, у которых трагическое и комическое не только пересекаются, но свободно перетекают друг в друга, как инь и ян имеют часть друг в друге. Прислушайтесь – отовсюду теперь раздаются восклицания, шепоты и крики: «Это просто Гоголь какой-то», «А это уже Кафка, Салтыков-Щедрин». Иными словами – фантасмагория сопровождает повседневность, а иногда напористо, как в недоброй памяти 1930-е, врывается в быт. Кажется, вот-вот на улицах запоют хором: «Славное море, священный Байкал!» – и Булгаков пройдет мимо Зачатьевского монастыря, кутаясь в клетчатое пальто. Гоголя я не раз ставил в конце прошлого века. Салтыков-Щедрин – хоть и не слишком сценичен, зато пугающе современен. Так называемые абсурдисты – Пинтер, Беккет, Мрожек – тоже просятся на российские подмостки. Наверное, происходящее с нами здесь и сейчас необходимо поместить в европейский контекст – иначе мы пропустим что-то очень важное.

* * *

В Польше, Венгрии, Австрии, во Франции и в Германии идут в гору правые радикальные движения. И дело не только в наших деньгах, которыми Путин щедро подпитывает правый интернационал, дело в кризисе представительной демократии как политической модели. Она стала анахронизмом. Если люди голосуют за «харизматиков» вроде рыжего хоррор-клоуна Трампа, то лишь потому, что стремятся бросить вызов жирным котам, истеблишменту, старым правилам игры. Чего же они хотят? Если в двух словах: они хотят активно участвовать в принятии принципиальных решений, они хотят онлайн-референдумов буквально по любому поводу – интернет дает эту возможность, людям надоела алчная бюрократия и лоббисты всех мастей. Я уверен, что Запад найдет выход из этого кризиса. Сегодня главное не поддаваться искушению, не соскользнуть в войну, которая неизменно работала и продолжает работать как чистильщик, разрушая ветхие декорации, обнуляя долги и внутренние противоречия.

* * *

Принадлежность к группе – одна из базовых потребностей человека. Если и когда государство становится опасной и самодостаточной сущностью, монстром-паразитом на теле общества, сапиенсы начинают объединяться в микросообщества – это всего лишь инстинкт самосохранения. Иногда достаточно белой или георгиевской ленточки, чтобы травмированный и отчужденный от государства гражданин почувствовал себя намного лучше. Но это чувство быстро проходит – глубинная сопричастность возникает только там, где люди вовлечены в совместное творчество. Не обязательно Истории – хотя бы кинофильма или спектакля. Ей-богу, человеку немного нужно для счастья.

* * *

К сожалению, в театр нынешняя «система РФ» тоже просочилась. Актеры – это как бы русский народ в миниатюре; живут в родном театре как лишенцы – без права голоса, без права выбирать. Назначенные сверху чиновники, директора и худруки все решают без них и за них. Худсовет, как правило, фикция. Заслуженные люди, чей авторитет силен, подкупаются администрацией, заботящейся об одном – чтобы все было шито-крыто. Деньги в конвертах рассовывают по нужным рукам. Все то же самое, что и в большой стране. Что делать? Обратиться к зрителю? «Дорогие зрители, спасите – нас без ножа режут»?.. Если в репертуаре найдется для тебя роль, будешь на сцене. А если попал в немилость – сиди на маленькой зарплате и без ролей. Люди, ради которых зритель приходит в театр (ведь не ради красивых глаз директора они это делают!), фантастически зависимы и бессловесны. У администрации есть свои корыстные интересы, никак не связанные с художественным уровнем спектаклей, – вот и получается полный раскардаш. Дирекция тянет в одну сторону, актеры – в другую, зритель мечтает о чем-то третьем. Ситуация имени Ивана Крылова, схожая с тем, что происходит в отечестве. Надо сделать так, чтобы интересы разных групп наконец совпали. И в театре, и в стране. Чтобы директор и худрук работали не на себя любимых и свое начальство, а ради общественного блага. Ведь именно общество, платя налоги, финансирует искусство – отнюдь не Министерство культуры. Пока в театрах правит своекорыстный интерес администрации – толку не будет, деградация смыслов и языка продолжится. Как изменить ситуацию? Сверху? Невозможно, пока в стране не решены системные проблемы. Снизу? Такие попытки периодически случаются: то в Театре Станиславского, то в Театре Маяковского. Но эти «народные бунты» не в силах изменить феодальную, архаичную и предельно неэффективную структуру репертуарного театра. В последнее время опять заговорили о контрактной системе, об «актерском балласте», который накапливается в безразмерных труппах. Конкуренция – дело хорошее. Однако я бы советовал начать с другого конца. Конкурировать должны руководители, а определять их судьбу (продление или непродление контракта) должны не чиновники из министерства, но актеры, отдавшие родному театру десятилетия жизни. Театр – их дом, а администрация в нем – гости. Когда дирекция озабочена процветанием театра, сразу начинается другая жизнь. Меняется атмосфера. А ведь атмосфера в театре – это самое главное. Воздух, пропитанный завистью и корыстью, губителен для людей искусства.

* * *

Я не понимаю и не принимаю диктатуру, авторитаризм не только в жизни, но и в искусстве. Нет ничего скучнее, чем навязывать коллегам свое единственно правильное мнение. Тоска, экзистенциальная пустыня. В искусстве одиночество всегда рукотворно, эгоманьяк не слышит и не любит никого, кроме себя, считает восторженное эхо правильным ответом и сам себя сводит с ума… Серьезно, я не понимаю зачем… Мне интересно слышать мысли актеров, ощущать их творческую волю, это не отменяет моей воли, не понижает мою самооценку. Когда актер телепатически воспринимает задание режиссера, это идеальная ситуация. Но должна возникать таинственная обратная связь, и чем она тоньше, деликатнее, тем меньше приходится анализировать. Конечно, анализ тоже необходим, обычно он предшествует этюдам, но чем сложнее тонкая связь между актером и режиссером, тем увлекательней (и продуктивнее) весь процесс.

* * *

Мы чувствуем, не можем не чувствовать, куда несет нас река истории, и пытаемся не просто тихо и безропотно выживать, но изо всех сил барахтаемся. Не только держимся на плаву, а трудимся, как лягушка в крынке молока. Я считаю, что наша работа – людей с европейскими нравственными и культурными ценностями – неутомимо сбивать масло смысла. Еще раз: не для того, чтобы спасти свою шкуру, а чтобы спастись всем миром. Потому что только культура, только язык выживают и всегда выживали в России в критической ситуации. Только культура – хранилище ценностей, артефактов, языка. Память народа сохраняет только культура. Уклад, социальность, политика в нашем отечестве слишком пластичны – их периодически сносит в какую-то пропасть, которая разверзается снова и снова с неизбежностью смерти. Революции стали нашей формой движения, поскольку эволюция (реформы) каждый раз блокируется элитой. Неважно, какие еще малые земли от нас отвалятся. Это все не беда. Страна, нация – это отнюдь не географическое понятие, но прежде всего цивилизационно-культурное. Народы проигравших цивилизаций часто живут на тех же территориях, где жили их предки: но это уже не персы, а иранцы, не ацтеки, а мексиканцы. А с другой стороны, посмотрите на возродившийся из пепла Дахау и Освенцима Израиль, который совсем недавно получил свой клочок каменистой пустыни. Мы любим свою страну и отождествляем ее не с нашими недальновидными руководителями, а с любимыми писателями, поэтами, художниками, христианской традицией. Много еще с чем, но все это лежит вне политики и демагогии вождей.

* * *

Есть знаменитая теорема Ильи Пригожина – замечательного физика/химика, бельгийца русского происхождения, лауреата Нобелевской премии. Эту теорему следует выучить наизусть всем вождям и жрецам всех поколений, она корректна для любых замкнутых систем – от отдельных организмов до целых государств. В двух словах она звучит так: когда система перестает отвечать на локальные вызовы извне, то сначала наступает период стабилизации, система закрывается и может некоторое время существовать независимо от внешней среды, но потом из-за малейшего прокола в любой локальной точке обрушивается вся целиком, снизу доверху. Например, в человеческом организме: если иммунитет работает хорошо, локальные повреждения легко устраняются, ранки заживают, инфекцию можно победить за два-три дня, а если нет, человек может умереть от чего угодно, даже от насморка. Это называется СПИД. У государства тоже есть иммунная система – это демократические институты, независимые СМИ, независимый суд. В нашей стране все эти институты и каналы обратной связи поражены или уничтожены. Мы и представить себе не можем, что это будет за «прокол» – мы сидим на пороховой бочке в жаркий день, а мимо ходят малограмотные люди и бросают окурки. Мизансцена не обещает ничего хорошего.