Текст книги "Апология театра"

* * *

Когда человек стремится к власти, ему кажется, что, получив ее, он разом решит все свои нерешенные проблемы. Аналогичное заблуждение существует по поводу денег, эмиграции, секса и т. д. Но власть, несомненно, на первом месте в этом списке. Если у человека серьезные комплексы, он надеется их компенсировать. Люди с комплексами часто стремятся доминировать над другими – это помогает уважать себя (когда уважать не за что). Начальник любого уровня самоутверждается за счет подчиненных, а высший начальник – за счет всей коленопреклоненной страны. За наш с вами счет. В истории тому найдутся тысячи примеров. Абсолютная власть дает правителю иллюзию гармоничного резонанса с окружающей (человеческой) средой – она как бы отменяет его личные недостатки, а заодно и его личную эволюцию. Правитель входит в контакт исключительно с подобострастной челядью и лояльными чиновниками – это технически неизбежно. Власть технично изолирует правителя от граждан, и с этого момента они проживают абсолютно разные истории. Взаимопонимание и взаимопроникновение теперь невозможно никогда, зато взаимной подозрительности, раздражения и фантастических слухов сколько угодно.

* * *

Теперь общество опасно поляризовано, мнения по всем главным вопросам резко расходятся, а по неглавным – тем более. Это напряжение возникло не вдруг. Руководство страны целенаправленно над этим работало много лет, сделано буквально все возможное (и невозможное), чтобы это случилось. Видимо, концепция, которую антропологи и социальные философы называют манихейской – жесткое разделение на чистых и нечистых, правых и неправых, согласных и несогласных, – слишком глубоко сидит в подсознании начальства. Все это люди военные, люди из спецслужб – для них оппонентов не существует, есть только враги и предатели. И конечно, дурной пример заразителен. Зеркальные ситуации в политике – это старая тема: крайности сходятся, единство и борьба противоположностей, диалектика. Притом что зрелое современное общество устроено сложно, и тут пригодилась бы фрактальная теория: мозаика идеологий, множество пересекающихся интересов, групп и подгрупп, и каждая уникальна и самоценна. Жесткая конфронтация – это прошлый век, она противоречит концепции модернити, и что особенно важно для нашей темы – она враг современных институтов. И мы всем народом – и власть, и ее оппоненты, и те, кто ворон ловит по ходу пьесы, – сползли в архаику, на обочину истории. Дорога вниз имеет мало остановок. Отсюда и странные символические действия, которые случаются повсеместно: памятники кровопийцам вроде Ивана Грозного и Сталина-Джугашвили, казарменный подход к культуре, требования ходить строем. Нет, я, в принципе, понимаю, бюрократам обидно: они крайне несамостоятельны, они только функция от чьей-то несгибаемой воли. Отдавая творцам солдафонские приказы – как правильно родину любить, какие темы полезны для публики, а какие вредны, – эти люди утверждают собственную субъектность. Иначе они просто исчезнут, испарятся, не оставив следа в пространстве… Это настолько чудовищно архаично, что похоже и на родоплеменное общество, и на казарму, а в отдельные моменты напоминает религиозную секту. Грустно и неплодотворно для общества, опасно для руководства.

* * *

Проблема оппозиционной политики – в последнюю очередь проблема персоналий. Которых якобы нет, не считая Навального. Дело в том, что у нас не существует самой политики. Любой – оппозиционной или какой-то другой. А нет ее в РФ потому, что ей не велено быть. Политика немыслима без консенсуса всех участников игры. Для этого пишется Конституция, четкие правила, которые нельзя просто взять и отменить, потому что так захотелось. В пространстве консенсуса существуют партии, движения, клубы по интересам. А у нас есть карго-партия начальства, дающего себе мандат на кормление и защиту собственных карьерных и бизнес-интересов. Готов согласиться, что эта партия кому-то нужна и весьма полезна, но к политике это не имеет никакого отношения. Это карго-политика: изображаем самолеты, строя их подобия из говна и палок. Странно было бы воспринимать эту декорацию всерьез. По большому счету в этом поле кружит один вооруженный до зубов воин, один политик. Все остальные персонажи – его приводные ремни, его функции, они осуществляют то, что происходит в его голове. Представьте: вот сидим мы с вами в театре, беседуем. А в репертуаре этого театра – спектакли: «А», «B», «C». И во всех этих спектаклях – один и тот же человек, единственный актер, выходит на сцену в луче света, говорит тексты. Нет других актеров, нет труппы – где все? Куда они ушли? Я бы хотел услышать новые голоса, увидеть новые лица, познакомиться с новыми пьесами. Где они? В каких-то тайных гримерках? За кулисами? Может быть, они ходят по улицам города и их даже на порог театра не пускают? Или когда-то были, но потом их выгнали из театра вон? Нет же. И тексты есть, и актеров великое множество, и публика готова увидеть новые лица. Просто именно тут, на здании этого театра, написано: «Театр одного актера». Пока вывеска не сменится, так оно и будет.

* * *

Актер советской школы (другой у нас не существует), как лошадь без всадника, – пассивно ждет, пока ему объяснят, что делать, дадут направление да еще пришпорят острым словцом. Ему привычны узда и плетка, он их почти полюбил и как профессионал ценит жесткое стимулирование через крик и страх – иначе ему не сыграть, иначе не будет успеха у публики. Старый, добрый садомазохистский комплекс очень силен в актере. В принципе он, актер, – идеальный подданный, гомункул, которого на протяжении ХХ века пыталась создать в своем железном корыте «Софья Власовна» – во всех ее реинкарнациях. На это работали армия, школа, лекции по марксизму-ленинизму в вузах и вся пропагандистская машина СМИ. Системе нужен был идеально послушный Адам, чтобы сыграть любую роль – если нужно, самую непристойную. Идеальный советский человек – это лакей, охранник, Смердяков. А ведь в начале светлого пути мечтали о сверхчеловеке. Результат и мечта оказались не просто далеки друг от друга – противоположны.

* * *

Чем отличается режиссура театра от режиссуры кино? Ухватить главное нетрудно, поскольку это в принципе разные профессии. Скажем, в театре минимум три месяца режиссер работает с актерами в небольшом уютном репетиционном зале. Атмосфера здесь, как правило, очень интимная, никаких стрессов, никто не мешает сочинять спектакль. В кино репетировать сложно не только по техническим причинам – это опасно: камера любит «сырую», спонтанную энергию, любит впитывать в матрицу адреналин. Конечно, кое-какие содержательные вещи необходимо оговорить заранее, но собственно творчество происходит на съемочной площадке, непосредственно перед камерой. И для актеров, и для режиссера это колоссальный стресс. Второе, что я хотел бы выделить, – это союз режиссера и оператора. Если в этом тандеме есть правильная химия – у фильма появляется шанс. Без «своего» оператора начинающий режиссер беспомощен. Это довольно обескураживающий факт, но в театре между режиссером и его замыслом меньше посредников.

* * *

Актеры постсоветской школы играют перед камерой, как будто они стоят на огромной сцене зала-тысячника. Или (в лучшем случае) не играют вообще – просто едят, пьют, носят свои пиджаки. Некоторых режиссеров это устраивает. Среди них есть великие мастера, такие как Андрей Тарковский. Но! – в любом его кадре есть мощное метафизическое напряжение, актеру ни за что не переиграть эту атмосферу, лучше и не пытаться. А попытки такого рода всегда смотрятся неубедительно – например, Алиса Фрейндлих в «Сталкере» слишком жирно играет, слишком все по-актерски. Как возникает у режиссера это поле высокого напряжения? Тарковский незримо присутствует перед камерой, занимая собой, своей духовной энергией, все пространство кадра. Итак: актер советской школы плохо понимает специфику кино. Отчего это происходит? Смотри выше: актер театра и актер кино – это в принципе разные профессии. Киноактеру нужен особый тренинг, другая школа, другие рефлексы. Педагоги в нынешнем ВГИКе, к несчастью, этой школой не владеют. Школа была утрачена не вчера, причин этой утраты тьма. Среди главных: нищенские зарплаты преподавателей и коррупция. Например, во ВГИКе до недавнего времени было запрещено сотрудничество режиссеров с актерами, операторов с теми и другими. Кафедры были изолированы друг от друга. Почему? Зачем? Это же нонсенс! Причины элементарны: павильоны и современная аппаратура сдавались клипмейкерам и рекламщикам за большие деньги, бюджеты студенческих работ шли в чей-то глубокий карман. На актерском факультете в Институте кинематографии учат даже не театру, а примитивному лицедейству. А в Школе-студии МХАТ или в Щуке тренинг рассчитан на большую сцену. Поэтому качество актерской игры на экране не удивляет. Конечно, встречается природная киногеничность. Некоторые режиссеры предпочитают работать с непрофессионалами, которых не испортили злодеи-учителя, им нужны персонажи, которые дают неактерский «сырой» звук/интонацию. А юным профессионалам приходится обучаться на ходу. Более гибкие, более хваткие интуитивно понимают профессию, становятся звездами – остальные отправляются… в картотеку.

* * *

Открытая эмоция на экране – штука обоюдоострая. Разве Аль Пачино не пользуется открытой эмоцией? Или Джек Николсон? Однако это не ощущается как пустая аффектация. Вероятно, все дело в содержании этой эмоции, то есть в том, что она транслирует, какова действенная задача. Текст должен быть инструментален: играй на нервах партнера, тогда и форте никого не смутит. И это возвращает нас к системе Станиславского, которой давно и успешно пользуются в Голливуде. А вот в России ее подзабыли или извратили автоматической практикой. Мутации любой системы неизбежны, но мутации бывают полезные и вредные.

* * *

Сегодня зрителю не хватает честного, откровенного разговора обо всем, что окружено молчанием: об убитой политике, о болезнях транзитного общества, о ночных страхах замороченного населения. То есть не хватает самого главного, без чего кинематограф умирает. Хотя, возможно, я неправ: киноманы почти всегда эскаписты. Бегство от реальности, погружение в мир теней – это суть кинематографа. Театр предлагает символическую мистерию жизни, и в этом он больше похож на поэзию. Круг любителей поэзии все время сжимается, вместе с экономикой, и это не просто совпадение. Высокая культура и высокий уровень жизни находятся в сложной, почти мистической связи. Примитивизация российского общества идет широким фронтом. В трудные времена публике не до изысков и медитаций, ей хочется расслабиться, посмеяться над какой-нибудь ерундой. Смех действительно обладает очищающей силой, сбрасывает накопившееся напряжение. Но зрелищная кинокомедия требует больших денег, которые вернуть нелегко. Частные деньги знают, что в РФ нет киноиндустрии. Можно задать вопрос министру культуры (или кто там у нас на потоках?): а не лучше ли вместо провальных патриотических картин «большого стиля» снимать уморительные комедии? Это помогло бы пассировать фрустрацию подданных.

* * *

Зачем вообще заниматься режиссурой? Я неоднократно задавал себе этот вопрос. Дело хлопотное, стрессовое, иногда неблагодарное (сделал толковую работу, а публика ее не поняла, и спектакль рассыпался на глазах, как фрески в римском метро). По уровню ежедневного стресса режиссер стоит на втором месте после летчика-испытателя. Кстати, в детстве я настаивал, что буду именно летчиком-испытателем. Потом увидел в цирке Юрия Никулина и решил стать клоуном. В каком-то смысле режиссура – кентавр этих двух профессий. Ты зависишь от многих людей, от их капризов, дурных характеров, комплексов, замысел твой бесконечно адаптируется, встречая недоумение, непонимание. Короче, сопротивление материала со всех сторон. Тогда – зачем? Что я могу сказать? Мне нравится это чувство, когда большой коллектив дышит в унисон, делает что-то осмысленное, прекрасное. Когда возникает симфония сознаний. Понимаете? Это вселяет надежду. Ведь тысячи зрителей, сопереживая героям фильма или спектакля, тоже как-никак совершают духовную работу, осиливают свою часть пути.

* * *

Политика сегодня гнездится где угодно, только не в политических институтах. От парламента, например, осталась неприлично полая форма, где адекватному человеку делать нечего. То есть этот парламент даже не декорация, а потрепанный макет декорации. Почти все главные институты в России провалились под тяжестью персоналистской власти или поменяли свою природу, политика из них вышла вон, улетучилась. Ведь политика – такая же духовная материя, как поэзия или музыка. Это не только ремесло, профессия – у политики тоже есть своя муза (например, Клио). И вот политика постепенно стала занимать пустоты, где ее раньше не было, куда ее не приглашали, в частности театр.

* * *

О чем думают наши парламентарии, когда единодушно голосуют за войну? Если проводить аналогию, думцы находятся в состоянии зрителей. Ведь в театре есть не только сцена, но и те, кто на эту сцену напряженно смотрит, связанные по рукам и ногам условием этикета. И вот эти стройные ряды зрителей, лишенные возможности говорить, сидят в темноте, смотрят на сцену, на которой действуют герои, иногда боги, главные и неглавные, иногда аллегорические фигуры. Да, наш парламент удивительно похож на зрительный зал, только не депутаты платят за зрелище, а мы с вами платим за их долготерпение, за их унижение. Почему они голосуют солидарно: за чудовищные законы, за антиконституционные действия исполнительной власти? Думаю, все очень утилитарно: это простая корысть, эти люди подписали контракт с Мефистофелем и по-другому поступить не могут – бумага не имеет обратного хода.

* * *

Пассивное состояние граждан РФ тоже напоминает состояние зрителей. Психологи называют это «синдром выученной беспомощности»: от нас ничего не зависит, начальство все равно сделает по-своему и к своей личной выгоде и так далее. Люди чувствуют себя заложниками, находясь под прессом мощного полицейского аппарата, но до конца осознать это не могут, точнее не хотят. И конечно, они лишены политической субъектности. Когда они смотрят телевизор и верят той сказочной лжи, которая льется с экрана, они испытывают облегчение, это компенсация. В большинстве домов телевизор работает как постоянный фон, от рассвета до заката – и это неслучайно. Сказка заполняет в сознании человека то место, где должна быть политика. Но ее там нет.

* * *

Вернемся к теме мифологизированной реальности. Аналогия политической сцены и театральной во многом проходит по департаменту мифа. Театр как античный феномен синкретичен, и это его первоначальное качество/свойство не вовсе еще избыто. Театр часто определяют как синтез искусств, и это справедливо. Но тут важно не упускать из виду, что театр таким и явился на свет, он изначально – сложно организованная, состоящая из разных практик цельная сущность. Театр – до анализа и помимо анализа – в идеале попадает прямиком в подкорку. Я говорю о восприятии извне, из зрительного зала. Когда на репетиции мы разбираем текст, драматургию, это, конечно, аналитика, но уже в следующий момент, когда мы с актерами приступаем к этюдам, сочиняем мизансцену, аналитика должна отступить, иначе ничего не получится. В принципе, в момент игры у актера активнее правое полушарие. Некоторые вообще не отдают себе отчета в том, что делают, – действуют как сомнамбулы. Так вот: театр синкретичен и мифологичен, в нем трудно отделить знак от означаемого, нарратив – от символического ряда. В театре все сливается в единое время, единый поток: роль и актер, зрительское сознание и сознания исполнителей. Пространство действия соприкасается с пространством созерцания, они, как инь и ян, разделены, но составляют единое целое. Думаю, что наше политическое пространство, как и вся постсоветская культура, стремится к мифу, к синкрезису, к состоянию яйца, которое еще до деления, до разделения государства на органы-институты и так далее. Этот опасный фокус, эта концентрация на личности вождя, лидера, президента – это оно и есть, мифологическое сознание. Желание, чтобы все как-нибудь поместилось в одном, чтобы бог, царь, отец, герой и единственный политический актер – находились в одном флаконе. И хорошо бы запечатать этот флакон пробкой и сургучом, чтобы содержимое не улетучилось. Это очень мощное первобытно-инфантильное желание – по сути своей эстетическое. Конечно, в театре, как и в других искусствах, миф находит свои изощренные каналы и формы, но когда подобное сознание оперирует в зоне политического, пытается управлять государством, тут хоть святых выноси. Это порождает абсурдные ситуации и бесчисленные эксцессы.

* * *

Чего, собственно, добивается вождь (национальный лидер)? Эмоциональной накачки? Переведения общества в какую-то другую эмоциональную плазму? Он в состоянии это сделать? Думаю – да, потому, что его роль разыгрывается не им персонально, а медийными средствами. Огромное количество ретрансляторов, масса людей, которые пишут тексты, монтируют картинки, – все они создают многоголосое эхо. Идет постоянная энергичная ретрансляция образа пожизненного президента. Это как Иван Александрович Хлестаков кричит в исступлении: «Я везде, везде, везде!» Путин никогда не был публичным политиком, он с самого начала играл роль президента страны, он честно и, видимо, с удовольствием актерствовал. Но, как я уже говорил, представьте себе актера, который пятнадцать лет подряд каждый божий день играет единственную (зато главную) роль. Я думаю, он с этой ролью срастается абсолютно, так человеческая психика устроена. Эта неразличимость исполнителя и роли неизбежна. Другой вопрос, почему для нашего населения так важна эта волшебная сказка, почему они хотят жить в ней? Ответов на этот вопрос великое множество – их можно найти и в нашей истории, и в социальной психологии. Хочу предложить возможный ответ: пока не существует единой картины мира, пока мы не знаем, как работает Вселенная, мы будем рассказывать сказки. Иначе с этим грузом тайны нам не справиться. Именно от картины мира зависит поведение сапиенса, его жизненная стратегия. Верю в загробный мир, бессмертие души и воздаяние – будет одно, не верю – другое. Мы с детства задаем вопросы: что такое Луна, звезды, Бог?

* * *

Иные вопросы приходят во сне. Ты их вытеснил в пространство бессознательного, а они тебя донимают. Поэтому люди приходят в театр. Театр – отличный экран для коллективной психеи. Актер – альтер эго нашего бессознательного «я». В одних актеров мы влюбляемся, легко можем с ними отождествиться, к другим почему-то вполне равнодушны. Наше коллективное бессознательное именно здесь себя манифестирует особенно откровенно. Это важно – задавать «проклятые вопросы». Русский человек загнан, ему приходится крутиться на двух-трех работах, зарабатывать на хлеб. У нас почти тридцать миллионов нищих – людей, которым на еду не хватает. Нет времени мыслить. А в цивилизованном мире свободного времени у людей становится все больше. Речь идет о четырехдневной рабочей неделе, о минимальном гарантированном доходе, люди все чаще трудятся удаленно, экономят время и силы. Но, конечно, если человек озабочен поиском куска хлеба, ему не до «проклятых вопросов».

* * *

Уже много лет подряд роль национальной Анимы (женской ипостаси нашего коллективного бессознательного) играет Чулпан Хаматова. Женщина-девочка, вечно недозревшая, зеленое яблочко, немножко в стиле гаврош (то есть травести), но при этом Шамаханская царица, ей удалось очаровать кремлевского холостяка. Талантлива, почти как Ахматова, с чуть заметной инверсией, но с тем же декадентским богемным изломом. Хорошая математическая голова, умеет считать ходы, но не синий чулок и не сухарь, скорее наоборот – фея-благоволительница, помогает больным детям (этот пункт без иронии). Но и за Путина агитирует, если очень попросят, – фее приходится по-волчьи выть, поскольку ресурсы все у волков, так получилось, чего уж теперь. А вот Анимус (мужская ипостась коллективного бессознательного россиян). Этот экран еще страннее. Константин Хабенский: во-первых, еврей, во-вторых, интеллигент, в-третьих, выпивает. Вечный юноша – в этом Костя похож на Чулпан. Обладая хорошим чувством юмора, предпочитает драматические и трагические роли – в диапазоне от Колчака до Троцкого.

* * *

О чем, например, думают те из наших современников, кто нон-стоп смотрит федеральные каналы, получая «альтернативные факты»? Разве ребенок мыслит, когда ему читают сказку? Нет, он в этот момент не думает, это чистое переживание, он питается эмоциями. «Россия живет чувствами» – я видел такой баннер в аэропорту Шереметьево. Абсолютно инфантильная позиция. Нам рассказывают истории, страшные, прекрасные, такие-сякие, мы просто проживаем их – вот и все. До мышления дело не доходит. Живем себе и живем, спасаясь от сложностей, спасаясь от того, что сложности эти не складываются в осмысленный узор. Еще раз говорю: если высоколобые ученые не знают, как все устроено, то мы-то, дремучие люди, что можем в этом лесу понять? Это темный лес, который нас окружает, исследовать его страшно, опасно, а тут тебе рассказывают сказки, ты эмоционально вовлекаешься, сказки эти ежедневные, они повторяются, и дети любят, кстати, когда им одну сказку читают снова и снова. Это успокаивает – потому что колея, известно, что будет дальше. И, кстати, детство – это не биологический возраст тела, это состояние ума и души.

* * *

Дети хотят быть уверены в сильном отце, в папе, который позаботится и обо всем за них подумает. В ком еще им черпать уверенность? Олицетворенное вождем сильное государство и накормит, и защитит, и будет держать под своим железным крылом. Обыкновенный патернализм – это свойство всех традиционных и переходных обществ, мы находимся в состоянии очень долгого, бесконечно долгого транзита.

* * *

Воображаемое величие, мнимая духовность, маниакальное чувство собственной правоты. Что Россию преследует фатум, и раньше было понятно – слишком много безумных правителей и самоубийственных решений. Последние четверть века показали, что уйти от погони не удалось – злой рок все так же идет по нашему следу. Алкоголизм, наркомания, клептомания – все эти недуги имеют один источник: человек в РФ остро ощущает бессмысленность собственной жизни, ее неумолимое движение к позорному и печальному финалу. Только игра способна как-то отвлечь и развлечь его инфантильное «я».

* * *

Национальный лидер все время оборачивается кем-то другим, принимает новые обличья. Сейчас он демократ и конституционалист, «нанятый народом менеджер». В следующий момент он «русский Пиночет», лидер правых реформ, флагман среднего класса. Потом вдруг «монарх» со свежей программой «православие, самодержавие, народность» и с опорой на опупевшего люмпена. Я перечислил только наиболее очевидные фазы его метаморфоз, а ведь были еще оттенки, плавные переходы. Если говорить об архетипе этой роли, это, конечно, роль трикстера, который в любой момент ситуативно превращается в свою противоположность. То, что сейчас выгодно, то и хорошо, то и необходимо – может быть, не только ему лично, но и кровососущим элитам, облепившим тело короля.

Роль трикстера – это роль Одиссея. Куда он странствует, наш непредсказуемый вождь? Конечно, в будущее. Хотя делает вид, что всегда путешествует в прошлое. Но нет никаких сомнений – он путешествует в будущее вместе с нами, как и все смертные. Советский Союз был регрессией в архаику, но из последних сил притворялся футуристической утопией. Вскрытие показало, что это зомби. Россия в этом смысле окончательно запуталась: она объявляет себя духовным авангардом, не имея никакого проекта будущего, погружается в средневековые практики, засекречивая архивы и скрывая от населения огромные пласты своей истории.

* * *

Что такое состояние модерна (или постмодерна), если говорить не о большом обществе, но о личности, чем это состояние психологически отличается от архаики? В модерне субъект всегда находится на острие вектора времени, он должен принимать быстрые, спонтанные и, главное, разумные решения. Иногда рациональные, иногда интуитивные, но всегда качественные. В зависимости от того, как меняется пейзаж и ситуация внутри этого пейзажа. В этом, собственно, современный человек и проявляется – он не навязывает реальности свой жесткий концепт, его сознание пластично. Конечно, план действий необходим, но ты должен бесконечно доверять самой реальности. Тогда она обязательно что-то подбрасывает, подсказывает, вступает с тобой в диалог. Если ты игнорируешь реальность и ее подсказки, идешь поперек ее музыки, ее потока, ее запроса – тогда получается мертвый театр или мертвое кино. Ты делаешь выбор в пользу мертвой схемы, и у нее нет ни единого шанса превратиться во что-то живое.

Применительно к искусству это все предельно конкретно. У меня есть готовая концепция, я пришел к актерам, хочу ее воплотить, и я иду напролом – мимо их индивидуальных черт, мимо любых сомнений, мимо нюансов отношений. Я насилую их своим мощным эрегированным концептом, и в итоге получается не спектакль, а мертвая царевна в хрустальном гробу. Она была на все готова, однако воли своей не имела. Это конфликт первоначального плана и пластичной реальности. Концепция сама по себе не помеха, но она только скелет, схема будущего спектакля. Хороший актер на сцене все это понимает и чувствует. Он накрывает своей энергией зал и ждет ответа, получает его и возвращает зрителю вопрос. Это дыхание, колесо энергий между залом и сценой. Плохой актер произносит слова, не слыша, о чем говорит безмолвие зала, что говорит сама реальность, о чем люди думают в этот момент. Хороший актер находится в голове зрителя, а зритель – в голове актера, это рокировка сознаний. Вот теперь и судите, хороший ли Путин актер.

* * *

Я не думаю, что его (президента) сложно режиссировать – все медиа сегодня работают на эту режиссуру. Когда у тебя под рукой все мыслимые инструменты и огромная толпа людей, есть возможность нанять любых режиссеров, операторов, сценографов, которые все за тебя сделают. В демократическом государстве власть, так или иначе, распределена по разным институтам, есть баланс сил. Есть партии, есть президент, есть премьер-министр, гражданское общество – и все они реальны. А у нас все это носит фейковый характер. Кроме президента. Наше государство деградировало до ужасающе примитивного состояния. У нас есть единственный политический субъект – вождь, а все прочие являются объектами его манипуляции. Даже жрецы у нас фейковые. Есть человек, сосредоточивший в своих руках колоссальную власть, колоссальный ресурс. Он может купить кого угодно, запугать кого угодно и т. д.

* * *

Публика в принципе очень гипнабельна – не только в России. Посмотрите на аудиторию Fox News, дружно проголосовавшую за Дональда Трампа, который наобещал с три короба в тайной надежде, что его не выберут, и тогда он будет четыре года подряд глумиться над Хиллари Клинтон в своем телешоу. И вдруг – о, май! нужно работать президентом, просиживать штаны в Белом доме, выполнять свои нелепые обещания. К слову о гипнозе: кино и телевидение самые искусные гипнотизеры, тут вообще все просто – включил прибор, и дело в шляпе. В театре есть небольшой люфт, минут десять-пятнадцать, когда публика адаптируется к зрелищу, постепенно входит в пространство спектакля, как пловец в холодную воду. А кино и телекартина – вообще без проблем, сразу в подкорку. И я не думаю, что гипнотизерам нужны какие-то сложные ухищрения типа двадцать пятого кадра – это ни к чему, ведь и так все работает на ять. В советское время дискурс был предельно примитивен: раз в газете написано – значит, это чистая правда. И сейчас пропаганда работает по тем же дедовским лекалам: раз говорят по телевизору – значит, так оно и есть в реальности. А как иначе? Не будут же по телику врать. Действительно, зачем бы им врать? Эта пугающая внушаемость не какой-то дефект советского и постсоветского человека – это родовое качество сапиенсов, без которого была бы невозможна культура. Просто не все гипнотизеры одинаково полезны.

* * *

Если подумать минуту-другую: а как работает ложь, которую тоннами льют в пространство (как нефть в океан во время аварии танкера)? Ложь разрушительна, ложь токсична. Мне кажется, мы присутствуем при ментальном обрушении общества. Вроде бы все вещи на своих прежних местах, пейзаж тот же, но ментально люди уже обвалились, их сознание разъела ложь. Общество в целом страшно деградировало. В театре это ощущаешь особенно остро. Например, невозможность сложной драматургии. Все, что обладает привычным уровнем сложности – Чехов, Шекспир, – прямо не отторгается, а вот Беккет или Олби уже вряд ли возможны, им тут не место. Не хотят люди сложных переживаний, сложных идей. Все, что нелинейно, воспринимается с огромным трудом. Из жанров в фаворе только комедия положений. Только через ритуальный (истерический) смех происходит высвобождение колоссального внутреннего напряжения. Разумеется, и трагедия способна снимать напряжение – через катарсис. Но травмированный постсоветский зритель не знает, как реагировать на трагедию, как ей сопереживать, – у него и тут рождается смеховая реакция, неудержимо и рефлекторно. Чем примитивнее дискурс, тем комфортнее чувствует себя аудитория. И вместе с обществом в ту же сторону деградирует двор. Видимо, у нас иначе и быть не может – синкрезис, однако, яйцо Курочки Рябы.

* * *

Когда человек находится в депривации, он неизбежно начинает фантазировать, его преследуют тревожные образы. Но одно дело святой Антоний, добровольный пустынник, осаждаемый бесами, и совсем другое – президент ядерной державы. Первое лицо находится в депривации технически, в силу самой своей должности: пустой самолет в пустом небе, огромная резиденция, где живут два-три человека, а вокруг десять колец охраны. Ей-богу, жестоко держать обычного человека на такой должности больше трех лет. Четыре года – уже слишком много, а восемь лет – это, по-моему, беда: человек не справляется с потоком образов, приходящих изнутри. То есть психика человека, даже очень умного, мудрого, образованного, не выдержит этого никогда. Монарх отделен от людей, от пресловутого «народного тела», поэтому он перерождается, начинает путать виртуальные сущности и реальные. Механизм демократической смены власти не изобретен прекраснодушными либералами, чтобы сеять хаос и нарушать симфонию, он выработан кровавой историей цивилизации, он прочно увязан с антропологией. Мы, люди, не справляемся с ситуацией депривации, никто из нас не справляется. Кто-то наивно думает, что при монархиях справлялись. Нет, не справлялись, тоже сходили с ума, затевали бессмысленные войны, казни, чистки, приближенным приходилось царей убивать табакерками, травить ядами. Не справлялись категорически.