Текст книги "Рваные души"

Владимир Мороз
Рваные души

Всем пропавшим в смутное время посвящается…

Этьен снова увидел ее в этот дождливый парижский день, когда низкое серое небо окутывает вершину возвышающейся над городом башни. И кажется, что эта башня сама задерживает, цепляет своей остротой свинцовые тучи, не давая им уйти из города. Еще с утра моросил мелкий противный дождик, с севера дул промозглый ветер. В такую погоду даже не хотелось выходить из дома, не говоря уже о прогулке по городу. Малочисленные прохожие жались к стенам домов, надеясь там найти укрытие от мелких всепроникающих холодных капель. А она сидела на скамейке под небольшим зонтиком, и даже отсюда, через толстые окна кондитерской старого Бурже, было видно, что она вся промокла.

– Опять она там сидит, эта сумасшедшая, – проворчал старый Бурже. Это был старик лет шестидесяти. Полноват, как и любые кондитерщики, с практически лысой головой, обрюзгшим лицом и маленькими карими глазами, посаженными под седыми бровями. И к тому же ужасный ворчун, хотя такое количество сладкого должно было сделать его за эти годы добрее. А может быть, он так скучал по своей недавно умершей жене Луизе, что мир потерял для него все краски и он стал только обижаться на него, считая, что это несправедливо – умереть позже жены. Соседи говорили, что смерть жены сильно изменила старика. Когда-то он был веселым болтуном с пышной курчавой шевелюрой, который постоянно надоедал Луизе своими разговорами ни о чем. Она делала вид, что сердится, Бурже тогда замолкал, пытаясь припомнить, не ляпнул ли он что-то обидное, заставившее его любимую супругу обидеться. Через некоторое время Луиза подходила сзади и ласково обнимала своего не в меру разговорчивого мужа за плечи, прижимаясь к нему. Бурже понимал, что прощен, ласково улыбался ей и снова начинал болтать без умолку. Так повторялось каждый день много-много лет.

Эта старая кондитерская лавка как будто бы существовала здесь всегда. Даже старый Бурже уже не помнил, кто из его предков первый открыл ее. И никакие потрясения, ни войны, ни революции не смогли помешать распространяться этому чудесному запаху утренних круассанов. И жители близлежащих домов были уверены, что пока их будит этот запах – в стране ничего совсем страшного не произойдет. Кондитерская Бурже, сама того не желая, стала символом спокойствия целого парижского квартала.

Можно сказать, что Луиза и Бурже являлись примером идеальной семьи, на которую хотели быть похожи многие. Оба очень любили своего единственного сына – Жерара, но их кровиночка Жерар сгинул в кровавой мясорубке где-то под Верденом. Это произошло в марте 1916 года, как раз в тот момент, когда русские нанесли свой отвлекающий удар около озера Нарочь в Белоруссии, и стало казаться, что самое страшное для французской армии уже позади и вот-вот станет легче. Об этом с надеждой писали все парижские газеты. Бурже и Луизе тогда показалось, что пройдет немного времени и их Жерар вернется. Бурже даже пытался на карте отыскать эту эту область Российской империи с таким необычным названием: Белая Русь и то самое озеро, где таким странным образом косвенно могла решиться судьба целой войны, но так и не нашел.

Но потом наступление русских выдохлось, в воздухе опять запахло человеческим горем, перемалывающим дивизию за дивизией в этой бессмысленной войне. И в начале апреля, когда молодая трава уже подросла, каштаны раскинулись зелеными листьями, готовясь зацвести белоснежными душистыми свечами, в дом Бурже постучал почтальон, принесший ужасную весть о смерти сына. Бурже так и не мог отыскать его могилу, когда наконец-то закончилась эта проклятая война. Целый месяц он ездил по тем местам, пытаясь разыскать хоть какую-то новость о сыне, получить хоть маленькую зацепку в своих поисках, колесил по стране ради встреч с немногими оставшимися в живых его сослуживцами. Но очевидцев смерти Жерара осталось очень мало. Кто-то говорил, что во время очередной бессмысленной атаки его скосил немецкий пулемет, а кто-то – что в Жерара попал артиллерийский снаряд. Но как бы там ни было, могилу сына он так и не увидел. От пережитого и начали у него выпадать волосы. Бурже помнил, что когда вернулся в Париж, то долго не решался войти в дом, чтобы не испугать своими безрезультатными поисками жену. Он стоял на противоположной стороне улицы, не решаясь сделать шаг к порогу. Он не знал, что Луиза видела его через чуть раздвинутые занавески и, как умная женщина, все сразу поняла. Так и стояли они друг против друга: он на улице, она в доме. Слез уже не было, все было выплакано еще после получения письма о гибели Жерара. Бурже простоял так не менее часа, пока сама Луиза не вышла на улицу и, как маленького ребенка, не повела его за руку в их ставший внезапно пустым дом. Они сели за стол в маленькой комнате и долго сидели не разговаривая. За годы семейной жизни они научились понимать друг друга без слов. Большая черная беда окутала их дом. Луиза так и не смогла пережить смерть сына. Она как-то быстро состарилась, и хотя продолжала точно так же заботиться о Бурже, но было видно, что силы постепенно покидают ее. Бурже всеми силами пытался утешить ее, стал даже болтливее в два раза, говорил без умолку, лишь бы Луиза хоть на немного отвлеклась от свалившегося на них несчастья. Но в душе он понимал, что его прекрасная и жизнелюбивая жена угасает и уже ничто не может ее спасти. Ближе к зиме она как-то тихо умерла. Бурже как обычно что-то ей рассказывал, стоя спиной, и вдруг необычно сильно заболело сердце, как-то внезапно, словно тысячи раскаленных иголок впились в него. Он замолчал, закрыл глаза и постарался дышать реже и неглубоко, потому что любое движение причиняло адскую боль слева. Он не хотел говорить Луизе ничего, делая вид, что занят чисткой прилавка. А когда боль прошла, он повернулся к жене, чтобы продолжить свою болтовню, и вдруг увидел, что она сидит уже мертвая. Стеклянные глаза безучастно смотрели в пол. И только спинка стула удерживала ее от падения. В этот момент Бурже остро ощутил, что остался один…

Схоронив Луизу, Бурже взял в сиротском доме на воспитание мальчика, напомнившего ему Жерара своим спокойным и добрым поведением. Этьену в тот момент было уже десять лет. Отец у него, как и Жерар, погиб на войне, мать, не выдержав боли утраты, повесилась после получения письма о смерти мужа. Этьен и его маленькая годовалая сестренка остались совсем одни. Им с сестрой очень повезло, что дальние родственники отца устроили их в сиротский приют. Война сделала такими же несчастными не одну тысячу детей, и те, кто не мог попасть в приют, пополнили многочисленную армию бездомных бродяжек, заполонившую всю Францию. Зимой сестра умерла от ангины, и Этьен остался совсем один в этом жестоком и несправедливом мире. Но сердце его так и осталось чистым, он не держал зла на жизнь, безропотно перенося ее тяжкие удары. Именно поэтому в награду за его долгие страдания жизнь подарила ему этого вечно брюзжащего Бурже, который стал для мальчика вторым отцом. Только Этьен знал, какая добрая душа скрывается за внешней неприязнью старика. Вот и сейчас, посмотрев на сидящую на скамейке молодую женщину, старик сказал:

– Сумасшедшая, так и заболеть недолго! Этьен, мальчик мой, сходи и пригласи мадам к нам в кондитерскую, пусть обсохнет и обогреется, пока не закончится этот мерзкий дождь.

Этьену ужасно не хотелось выходить на улицу, но просьбы Бурже он ослушаться не смел. Он очень любил этого старика, и порой ему казалось, что это и есть его настоящий отец. Своего отца он уже почти забыл. Иногда тот приходил к нему во сне, говорил с ним, и утром Этьен просыпался на мокрой от слез подушке. Но это происходило все реже и реже. Мать или сестра практически не снились ему, хотя он и любил их не меньше. Он сам не мог объяснить себе почему. Но нужно было идти. Этьен набросил на плечи дождевик и, шлепая по лужам, пошел к скамейке, расположенной в маленьком сквере около кондитерской. Там сейчас сидела эта странная женщина. Когда Этьен подошел и остановился напротив нее, она лишь мельком окинула его взглядом и продолжила так же молча сидеть, глядя на ту сторону улицы, которая вела к вокзалу. Этьену удалось рассмотреть ее поближе. Это была довольно молодая женщина невысокого роста с приятным милым лицом, светлые волосы ее были собраны в пучок и спрятаны под модной светлой шляпкой. Ее большие зеленые глаза, в которых читалась тоска, по-доброму смотрели на улицу и были немного напряжены, словно она чего-то ждала. Одета она была в светлое пальто по сезону, на ногах черные туфли с серебристыми застежками. Ее немного пухлые губки посинели от холода, лицо было белее обычного, но она не предпринимала никаких попыток спрятаться от дождя. Зонтик, который женщина держала в руках, совсем не защищал ее от пронизывающего бокового ветра, ее руки в черных перчатках мелко дрожали. Она почему-то сразу показалась Этьену иностранкой. Он никогда не замечал во французских женщинах такой непонятно милой и доброй красоты.

– Добрый день, мадам, – поздоровался с незнакомкой Этьен.

Женщина перевела свой взгляд на Этьена. На ее лице отразилось удивление, но она ничего не ответила и снова стала смотреть на улицу, словно рядом никого не было. Этьен немного смутился, не ожидая такого.

– Добрый день, мадам, – повторил он более настойчиво.

Женщина посмотрела более пристально и немного спустя мягким и очень приятным голосом произнесла:

– Добрый день.

И снова уставилась на улицу, давая понять, что на этом разговор окончен. Этьен постоял немного рядом, не решаясь ничего ей больше сказать. «Действительно сумасшедшая, – подумал он, – прав был старик Бурже». Что-то остановило его, чтобы сразу же не развернуться и уйти назад, в тепло кондитерской. Наверное, это было чувство сострадания к этой милой женщине, которая вот так сидела и мокла под дождем и все ждала кого-то или чего-то. Он вспомнил, как ему после смерти матери приходилось просить милостыню, стоя около вокзала, и как сильно он мерз тогда, на холодном ветру, который пронизывал его насквозь. Он тогда очень боялся, что заболеет и не сможет раздобыть им с сестрой пропитание. Вот и сейчас чувство того холода не давало ему развернуться и уйти, оставив эту женщину сидеть здесь одну под моросящим дождем.

– Мадам, – снова начал он с достоинством, – мой хозяин Бурже просит вас не мокнуть и прийти к нам в кондитерскую, чтобы вы могли обогреться и немного обсохнуть. Он предлагает вам чашку горячего шоколада.

На этот раз женщина посмотрела на него с любопытством.

– Спасибо, – ответила она, – но я не могу. Вдруг он придет, а меня не будет на месте. И мы разминемся. А я этого не хочу.

– Вы кого-то ждете? – спросил Этьен. – Вы можете подождать его, сидя в кондитерской за столиком у окна. Вам все будет видно.

– Нет, нет, спасибо, вдруг мы разминемся, – торопливо произнесла женщина, словно напуганная мыслью, что ей придется оставить свое место, – а вы идите назад, не мокните. Спасибо, что проявили заботу обо мне, и передайте мою благодарность вашему хозяину. Не сомневаюсь, что он очень добрый человек.

На этот раз Этьен уловил в ее голосе нечто странное, практически незаметный акцент и, собравшись с духом, спросил:

– Мадам, вы не француженка?

Женщина повернулась к нему и, немного подумав, ответила:

– Нет, я из России. Идите, не мерзните.

Этьен понял, что она не пойдет с ним, и спросил, кого она ждет. Ему было это страшно любопытно. Он искренне не мог понять, кого можно ждать, сидя под дождем на мокрой скамейке. И почему это нельзя делать внутри кондитерской, как это сделали бы на ее месте любые благоразумные люди.

– Я жду, – женщина немного замялась, но затем тихим голосом уверенно ответила: – я жду мужа. Он обязательно скоро приедет, – вдруг торопливо, словно чего-то испугавшись и оправдываясь добавила она. – Ступайте, ступайте, – повторила она, – вы совсем замерзли, вон уже дрожите, – и она улыбнулась Этьену легкой и доброй улыбкой.

Этьен действительно только сейчас ощутил, что его уже знобит от холода.

– До свидания, мадам, – вежливо попрощался он и, развернувшись, пошагал в кондитерскую. Женщина ничего ему не ответила и перевела взгляд в сторону вокзала, где в этот момент раздался паровозный гудок, и, словно услышав нечто знакомое только ей, как будто тот, кого она ждала, должен был приехать именно этим поездом, заволновавшись, она вытащила из сумочки маленькое зеркальце и стала пристально рассматривать себя, поправляя вывалившиеся из-под шляпки волосы.

– Ну что там, почему она не пошла с тобой? – нетерпеливо спросил Бурже, как только за Этьеном закрылась дверь.

– Это русская, она ждет мужа, а он задерживается в России, – ответил Этьен, стараясь поскорее снять мокрый дождевик и промокшие насквозь ботинки, чтобы согреться.

– Что за дикая страна? – заворчал Бурже. – Что за нравы? Что за сумасшедшие люди? Сам, засранец, шляется непонятно где, а жена сиди, мокни, жди его. Не раздевайся, мой мальчик, – сказал он, немного подумав, – если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе. Сходи, отнеси ей чашку горячего шоколада и самый свежий круассан, пусть погреется немного изнутри.

Этьен поежился, надевать мокрый дождевик ужасно не хотелось, не говоря уже о мокрых ботинках и о том, что нужно будет снова выходить на улицу. Но он чувствовал, что этой женщине сейчас действительно не повредит глоток крепкого горячего шоколада, и поэтому безропотно стал натягивать на себя дождевик и, положив угощение на маленький поднос, пошел назад.

– Мадам, – сказал он, подойдя к женщине, – старик Бурже просил передать вам это, держите.

Этьен протянул ей чашку с горячим тягучим шоколадом и тарелочку с еще теплым круассаном. Женщина взглянула на него с непередаваемым удивлением.

– Вы так добры ко мне, юноша, – немного помолчав, сказала она. Какая-то неподдельная нежность была в ее голосе, Этьен смутился и, как ему самому показалось, покраснел. Он передал женщине чашку и блюдце и, уже уходя, сказал:

– Посуду оставьте на скамейке, я потом заберу.

– Большое спасибо за вашу доброту, – еще раз поблагодарила его женщина, Этьену даже показалось, что ее голос немного дрогнул, казалось, еще чуть-чуть и женщина заплачет. Он повернулся и быстрыми шагами пошлепал по лужам в кондитерскую. Зайдя, он увидел старика Бурже, стоявшего у окна и пристально смотревшего на скамейку и женщину на ней. Через некоторое время Бурже грустным голосом произнес:

– М-да… она приходит сюда уже несколько месяцев подряд каждую субботу. И уходит всегда одна, не дождавшись, чтобы в следующую субботу вновь занять свое место на этой деревянной скамейке. Вот это настоящая любовь! Господи, помоги ее мужу вернуться, – сказав это, он перекрестился. Этьену показалось, что в глазах старика блеснули слезы…

Глава 1

– Вольдемар, проснитесь, друг мой сердешный, нас ждут кровавые дела!

Владимир оторвал тяжелую голову голову от свернутой в скатку шинели, заменявшей ему подушку. За последнюю неделю он уже успел позабыть, что такое сон. Да и сном это назвать было трудно, это был провал бесконечно уставшего человека куда-то в пустоту. Скорее это можно назвать протестом самого организма на бесчисленные издевательства над ним, организма, который хотел просто немного восстановиться от постоянной усталости, недосыпа, нервного напряжения, когда сознание настолько помутнено, что человек перестает быть человеком, а становится биологическим роботом, животным, живущим только благодаря инстинктам. Все еще невидящими спросонья глазами он вначале посмотрел на часы: прошло всего полчаса, как он проверил часовых и решил все-таки немного поспать, так как обстановка пока позволяла. После очередного дневного боя обе изможденные стороны отдыхали, приводя себя в порядок и собирая новые силы к следующей кровавой трагедии. Лишь лениво взлетали осветительные ракеты и долго висели над головой, медленно опускаясь, словно пытаясь рассмотреть, кто же еще не спит этой беспокойной отрывистой ночью, да периодически раздавалась пулеметная очередь, словно деревенская собака учуяла что-то в воздухе и решила облаять так, на всякий случай, чтобы показать, что не зря ест хозяйский хлеб. Иногда ухали тяжелые разрывы снарядов, как будто огромный дракон, еще совсем недавно извергавший пламя и дым, пожирающий все, что попадалось ему на пути, тоже решил немного передохнуть и теперь тяжело ворочался во сне.

Владимир сел на топчане, протер глаза ладонью и только потом взглянул на говорившего. Перед ним стоял бравый, невысокого роста полковник Александр Фейербах, круглолицый, коротко стриженный и, как обычно, подтянутый. Если бы не сапоги, покрытые липкой черной грязью, то можно было подумать, что господин полковник готовится к очередному параду. Его волосы были настолько светлыми, что отдавали какой-то желтизной. Именно поэтому еще с юнкерского училища за ним прочно закрепилось прозвище Цыпленок. Род Александра тянулся прямой линией от потомственных прусских военных. Его деды и прадеды ничего и не умели делать, кроме как только воевать. Давным-давно, еще при Петре Первом, один из предков Александра поступил на службу к русскому царю, да так и осел здесь, обзавелся потомством и продолжил семейную традицию теперь уже русских военных. Александр очень гордился своим родом и не упускал случая напомнить собеседнику о своем военном предназначении. Владимир учился с ним в одном юнкерском училище в одном взводе, и, как говорится, вместе не один пуд соли съели, и поэтому отношения у них были добродушно-товарищеские, несмотря на различие в званиях и должностях.

– Саша, штабная крыса, а ты что здесь делаешь? Решил нюхнуть свежего пороху или пришел с художником написать свой портрет на фоне окопов и воронок, чтобы пополнить достойную коллекцию твоих уважаемых предков? – с легким сарказмом сказал немного хрипловатым голосом Владимир, затем, повернувшись ко входу в землянку, прикрикнул: – Семеныч, неси воды. И тотчас же, как будто из ниоткуда, на пороге появился Семеныч, невысокий коренастый солдат, с белой как лунь, седой головой и каким-то очень серьезным проницательным взглядом.

– Тьфу ты, чертяка, – немного отшатнулся от него Александр, – тебе бы приведением в старинных замках работать, а не денщиком у капитана. Или в окопы тебя, и можно без винтовки. Немцы сами со страху разбегутся от одного вида. Вольдемар, – повернулся он к Владимиру, подождав, пока Семеныч поставит кружку с водой на деревянный, наспех сколоченный из неструганых досок стол и выйдет из землянки: – отправь ты его в окопы. Ей-богу, зачем тебе этот белый черт нужен? Только пугает всех.

Владимир молча взял кружку с холодной водой, залпом выпил ее до дна и вытер губы рукой. Он уже понемногу пришел в себя после столь короткого сна, хотя голова еще гудела, наполненная не успевшим исчезнуть до конца забытьем. Затем он внимательно посмотрел на вход землянки, куда только что вышел Семеныч, наверное, пытаясь понять, слышит ли тот их разговор или нет, встал и сделал несколько шагов вокруг стола, расхаживая отекшие ноги.

– Ты знаешь, Саша, – негромко сказал он полковнику, – Семеныч у меня, почитай, один остался в роте из сибиряков. Вот так, брат, вроде рота у меня считается сибирскими стрелками, а сибиряков в ней уже почти никого и не осталось. Белорусы, украинцы, тамбовцы есть, а сибиряков нет, – продолжил он с горечью в голосе. – Те, с кем из Иркутска вместе на фронт ехали, уже в этой земельке в могилах братских лежат. А некоторые и вообще без могил валяются по здешним полям да лугам. И похоронить по-человечески хочется, да германцы не дают. Вот Семеныча и берегу, пусть хоть он правду расскажет о роте. Что смело и храбро сражалась она, что честью и славой покрыть себя успела. Что не было у нас ни трусов, ни предателей, как бы тяжело нам ни приходилось воевать.

Владимир поднял на Александра вмиг погрустневшие глаза и негромко, словно боясь, что Семеныч их подслушает, стал говорить дальше, словно пытаясь исповедаться перед случайным попутчиком:

– Ты не смотри, что Семеныч весь седой. Ему-то всего двадцать три года, сопляк еще, жизни не видевший. После одной атаки его санитары с поля боя ночью вытащили, посчитали, что мертвый, и в могилу к мертвым бросили. А утром землей засыпать стали, а он рукой и шевельнул. Кто-то из санитаров заметил, стали его из могилы вытаскивать, а он глаза и открыл. На второй день седой стал. Ребята говорили, что на глазах седел. И все время молчал. Только через неделю разговаривать стал. Его бы по уму списать с фронта, да боюсь опять загребут. Сам видишь, какая нехватка солдат нынче. Вот и взял к себе в денщики. Ему-то со мной спокойнее будет. В атаки с собой не беру, запрещаю. Пусть здесь сидит и уют мне создает, – уже более веселым тоном закончил Владимир.

Он сел за стол и пристально посмотрел на продолжающего стоять Александра.

– Рассказывай, дорогой, зачем ты из штаба в наши вшивые окопы приперся. Не на Семеныча же любоваться?! И вряд ли меня менять пришел, прислали бы кого попроще.

Неделю назад немецкий снайпер прямо в голову застрелил командира первого батальона подполковника Орлова. Именно у него Владимир набрался столько опыта, который позволял ему оставаться в живых самому и не лить почем зря кровушку русского солдата. Строгий, но справедливый командир батальона быстро и доходчиво, на матно-русском языке объяснил прибывшему в его распоряжение новому командиру роты отличие между штабной и строевой службой. Его боялись и солдаты и офицеры, но при этом безмерно уважали, трепетали перед его строгостью и любили за отеческую заботу. Попасть в его батальон было за счастье. В солдатской среде бытовало мнение, что служба у Орлова – это своеобразная гарантия выживания на войне. Орлов был старый опытный вояка, успел повоевать еще в Русско-японскую. Казалось, что он наделен незримым даром чувствовать, куда летит пуля, где упадет снаряд и куда нужно шагнуть, чтобы не наступить на мину. За все время у него не было даже незначительного ранения, хотя никто не смел упрекнуть его в трусости, Орлова всегда видели на самых сложных участках, он всегда находил правильное решение, находясь, казалось, в самых безвыходных ситуациях, и надо же было ему так попасться. Накануне вечером Орлов получил письмо из дома. Что там было написано, никто не знал – Орлов никогда не делился подробностями своей личной жизни, и даже не верилось, что у него она была. Все его существование было подчинено службе в армии, словно он был создан для войны. Но прочитав этот трижды проклятый листок, он вдруг побледнел, молча, невидящим взором долго смотрел на него вмиг остекленевшими глазами, как будто пытаясь увидеть еще что-то, кроме ровно написанных букв. Затем встал, так же молча сжег листок над столом, взял сигарету и положил ее себе в рот. Постоял минут пять неподвижно, затем, как будто очнувшись, достал из кармана галифе зажигалку, прикурил и вышел на улицу. Обычно у курильщиков, находящихся на фронте, работал инстинкт, заставляя курить незаметно, пряча огонек сигареты в руке, но Орлов почему-то не стал так делать.

Потом уже, когда Владимир думал о произошедшем, ему казалось, что подполковник сам искал смерть. Ведь о том, что на их участке действует снайпер, знали все и старались лишний раз не высовываться из-за бруствера, не рисковать по-пустому. Орлов долго стоял и курил, глядя в темноту, в сторону немецких окопов. О чем он думал в тот момент, ожидая смерть? Почему никто не бросился на него, не повалил на землю, не затащил в блиндаж? Владимир часто корил себя за то, что ушел проверять караулы и не видел, что происходило с Орловым. Если бы он тогда остался! Ему казалось, что ничего бы этого не произошло. Так иногда бывает в окопах. Наступает помутнение рассудка, человек перестает разумно оценивать опасность, отпускает на волю накопившиеся инстинкты, перестает доверять им и своему опыту. Именно в этот момент за спиной появляется зловещая старуха смерть. Она одной своей костлявой рукой успокаивает человека, заманивая в свою ловушку, создавая в его голове мифические картины самообмана, уверенности, что именно с тобой сейчас ничего не произойдет, что смерть, может, случиться с другими, но только не с тобой. А в это время своей другой рукой она уже берет человека под локоток и ведет в свое царство, откуда никому нет возврата.

Когда Владимир вернулся, Орлов был уже мертв. Пуля пробила переносицу и застряла на выходе из черепной коробки. Смерть забрала его к себе мгновенно, не дав никаких шансов на спасение. Он еще лежал на дне окопа в грязи, и казалось, что в его мертвых глазах, между которыми зияла рана, все еще витает та непроглядная жизненная тоска, которая заставила подполковника позабыть про себя, про свой батальон и шагнуть в никуда.

После смерти Орлова командовать батальоном было поручено командиру третьей роты капитану Владимиру Новицкому. Вторую неделю их Третий сибирский корпус наступал, и командир 27-го Сибирского полка полковник Мясников решил, что не будет сейчас требовать, чтобы ему прислали нового командира из корпуса, справедливо считая, что в данный момент это только ухудшит ситуацию в батальоне, ведь для знакомства с составом и обстановкой совершенно нет времени. Только вперед и вперед должен двигаться полк, пробивая себе дорогу в этой снежно-грязно-кровавой каше. Навстречу рою пулеметных пуль, чавкающим разрывам снарядов и свистящим хлопкам мин. Только вперед! Не жалея никого и ничего для выполнения приказа, во имя самого продолжения этого кровавого акта под названием война, когда за человеческую жизнь не поставишь даже ломаного гроша. И не зря солдат на войне не считается человеком, это всего-навсего боевая единица, подчиненная только выполнению приказа, не имеющая своей воли. Даже своей жизнью солдат не имеет право распоряжаться, она ему не принадлежит.

Боевая единица – это человеческое тело, способное сжимать винтовку или пулемет, способное ходить, бегать, ползать, атаковать, наступать и умирать. Это самое низшее существо в жестком механизме войны. Из определенного количества таких единиц состоят уже следующие боевые единицы: отделения, взводы, роты, батальоны, полки, дивизии, корпуса и армии. И именно в том, чтобы собрать воедино эти единицы, бросить их в бой, добиться выполнения приказа любой ценой на своем уровне, заключен весь бездушный механизм войны – машины по перемалыванию боевых единиц. И ничего страшного, если пропадет одна единица – на смену ей придет другая. Нигде так дешево не стоит человеческая жизнь, как на войне. Да и что такое есть жизнь? Это всего лишь бег между рождением и смертью. Родившись, мы сразу запускаем невидимый таймер, отсчитывающий минуты, часы, дни, годы, оставшиеся до смерти. Война лишь способна ускорить этот бег, превращая его в бешеный спринт. Смерть всегда висит над человеком своим невидимым черным крылом, постоянно напоминая о бренности жизни. Мы как мотыльки летим к огоньку свечи под названием жизнь, не зная, что это всего лишь ловушка, которую нам устроила смерть. И обжигаясь на этом огне, мы превращаемся в ничто, в молчаливые холодные трупы. Что только не придумало человечество, чтобы поскорее загубить светлый росток жизни, пробивающийся к теплому солнцу вечности. И нет никого кровожаднее самого человека. Мы единственный вид живых существ на Земле, убивающих себе подобных ради удовлетворения каких-то собственных интересов. Мы хозяева Земли, обладающие разумом и свободной волей, данными нам от Бога. И что мы делаем с этим великим даром? Мы используем его против самих себя. Вся история человечества пронизана бесконечными войнами. Но самое обидное во всем это то, что те, кто затевает войны, как правило, распоряжаются не своими, а чужими жизнями. Вот и идут безмолвные боевые единицы умирать ради чужих интересов. И чем более развитым становится человечество, тем встрашнее и кровожаднее становятся войны, словно мы участвуем в соревновании на кубок смерти.

Александр сел напротив Владимира, положил руки на стол, немного выждав, посмотрел тому в глаза:

– Сегодня на 10.00 у вас назначена очередная атака. Так?

Владимир молча кивнул.

– Высота должна быть наша! Сколько можно туда-сюда бегать? Не надоело? Вот меня наблюдателем к вам и назначили, так что, друг мой ситный, буду смотреть, как вы воюете против моих бывших родичей.

Александр улыбнулся какой-то грустной улыбкой.

– М-да… брат мой, не позавидуешь тебе. Скажи спасибо, что не арестовали как немецкого шпиона, – немного подумав, ответил Владимир. – Не переживай за нас, к атакам нам не привыкать. И завтра пойдем, и послезавтра, и пока люди не закончатся, ходить будем. Медленно, но ползем по этой каше. Сколько уже верст прочапали за эти дни? Считай, совсем ничего, а устали так, как будто уже до Германии дошли. Правда, германцы за это время успели новые силы подтянуть и пулеметиков поставить дополнительно. Да и с патронами у них пока все хорошо. Постоянно контратакуют. Так что скорость продвижения совсем уменьшилась. В батальоне с начала наступления два пополнения было. И уже почти всех повыбивали. Вот и получается сейчас, что утром мы к их окопам бежим, захватываем, а удерживать уже некем, да и нечем особенно. С боеприпасами тоже полная беда. Артиллерия не помогает развить наступление, снарядов нет. Так, для поддержания нашего морального духа, саданут пару снарядов с утра по немцам и все. Вот такая артподготовка, дружище. А после того, как мы германцев из траншей выбьем, поддержать они нас уже не могут. Им бы стрельбу дальше перенести, чтобы мы смогли продвинуться к следующей линии и не дать возможность германцам подтянуть силы и контратаковать, а батареи молчат. Мы даже нормальную оборону организовать не можем. Нечем. Патронов почти нет, что в окопах подберем, тем и стреляем. Того и жди, что немцы оклемаются, соберутся c силами и раздавят, как вшей. Вот и бегаем как зебры галопом – утром туда, вечером обратно. Хотя это и бегом-то назвать трудно. Что это за великий умник такой выискался, решил в марте наступать? Такая каша, такое болото, что любая черепаха нас обгонит. Да и с флангов эту чертову высотку не обойти. Орлов посылал разведку, чтобы обходной путь найти, хотели штурмовую группу создать и во время основной атаки немцам во фланг ударить. Не вышло. Кругом трясины непролазные. Льда уже почти нет, вода высокая, ничего не видно, шаг ступил – и пропал. Чуть двух солдат не утопили. Хорошо, что Макарыч наш толковый дядька, он разведчикам веревку с узлами дал с собой, каждый за нее держался, и кто проваливался, того остальным легче было вытащить. Да и провалившемуся было за что цепляться. Три ночи проползали, так подступов и не нашли. Дорога только через эту высотку идет. Пока ее не захватим, дальше пройти не получится.