Текст книги "Рваные души"

Глава 2

Высотку взяли тихо и почти без боя. Было еще темно, четыре часа утра, когда Удальцов со своими разведчиками бесшумно сняли часовых. Смирнов с первой штурмовой группой, отобранной из старых солдат, приблизились к окопам первой линии и по общему сигналу вырезали ножами и забросали гранатами почти всех спящих немцев. За это время Владимир с другой штурмовой группой пробились ко второй линии и стали чистить траншею, уничтожая полусонных, мечущихся в панике немцев и заставляя их бежать. Пока немцы пришли в себя, было уже поздно. Через час все было кончено. К половине шестого утра на позиции второй линии подтянулся весь батальон.

Продолжили наступление, и почти пять километров батальон двигался по раскисшей дороге, практически не встречая сопротивления, если не считать мелких стычек с отступавшим врагом. Потом впереди, на очередном холме, показалась еще одна линия окопов, которая свежими черными незамаскированными брустверами выделялась на фоне вчерашнего выпавшего и еще не успевшего растаять снега, перерезая дорогу и снова упираясь обоими концами в непролазные белорусские болота. О существовании этой линии узнали только вчера, когда ее заметил с воздуха совершающий разведывательный полет аэроплан. Немцы спешно возводили ее, наверное, уже не особо надеясь на первые две. Для Владимира это было неприятным сюрпризом. Да и командирам рот это известие энтузиазма не прибавило, все считали, что с взятием высотки дальше верст на двадцать никаких укреплений у немцев нет.

Батальон остановился и принялся закапываться в землю. Рыли траншеи, утопающие в весенней грязи, укрепляли их свежесрубленными деревцами, устанавливали пулеметные гнезда, строили блиндажи, щели, перекрытия. Все как обычно. Жизнь пехоты только и состоит из бесконечных атак, наступлений, переходов и окапываний. Потихоньку подтягивались тылы, переваливаясь на ухабах и постоянно застревая в грязи, добрались полевые кухни и спрятались в ближайшем лесочке. Шварц тоже переместил свою батарею поближе к переднему краю, выбрав для этих целей старые обустроенные позиции немецких артиллеристов. Война жила своей жизнью. Владимира вызвал к телефону командир полка и своим обычным строгим голосом приказал готовить наступление на завтрашнее утро. А перед этим принять пополнение, что несказанно обрадовало Владимира, так как в последних боях батальон понес значительные потери, которые нужно было срочно восполнить. Иначе об успешной атаке не могло быть и речи.

Владимир вызвал Удальцова и распорядился ночью выслать разведчиков к вражеским позициям, установить расположение пулеметных точек, а также попробовать отыскать проход в болотах. Его не оставляла мысль зайти немцам во фланг и внезапным ударом выбить их из этих свеженьких окопов. Это помогло бы избежать лишних жертв при проведении атаки в лоб. Также приказал собрать команду из обозников и захоронить всех своих солдат, погибших за взятую высотку, устроив для них одну большую братскую могилу прямо на вершине. Пусть в этой могиле лежат вместе и солдаты, и офицеры, а сверху поставить большой деревянный православный крест. Немцев же закопать отдельно, и креста им не ставить, пусть так и догнивают в чужой для них земле, на которую пришли захватчиками.

Ближе к вечеру Владимир отправился в тыл, чтобы принять пополнение. Обычно пополнение передавали километрах в трех от передовой. На этом настоял Владимир, он хотел сам посмотреть на тех, с кем ему придется воевать, на свежие боевые единицы, большая часть из которых погибнет в первом же бою. Остальные во втором или третьем. Но зато из тех, кто смог продержаться неделю и более в условиях непрерывных боев, шло формирование самого костяка батальона. Это был тот костяк, на который всегда можно было положиться, костяк, состоящий из солдат с обостренным инстинктом самосохранения, сумевших перебороть жуткий страх первых атак, совершивших первое убийство врага и научившихся не просто убивать противника, но видеть и слышать то, что творится вокруг. Дальше таким было легче. Убийство уже не казалось им каким-то сложным, непреодолимым действием, противоречивым божьей заповеди «не убий». Оно расценивалось всего лишь как суровая работа и воспринималось естественным принципом: если не ты, то тебя. Люди учились выживать, шел естественный отбор. Выживали не самые удачливые или умные, выживали те, кто смог быстрее всех приспособиться, принять и впитать всю незримую философию войны.

Пополнение было выстроено в шеренгу по два. Всего было около двухсот человек, хорошая добавка поредевшему батальону. Владимир молча шел вдоль строя, всматриваясь в лица этих людей, для которых становился роднее матери с отцом, в лица крестьян, ремесленников, рабочих, которых война вырвала из привычного уклада жизни, заставила надеть форму и отправиться на смерть, обрекая свои семьи на мучительно тяжелое одинокое существование. Люди стояли, тревожно вслушиваясь в близкое дыхание фронта, жившего своей жизнью. Вдруг он увидел чудо. Чудо стояло, переминаясь с ноги на ногу.

– Твою ж мать! – выругался в сердцах Владимир.

Пожалуй, это был самый нелепый солдат всего Западного фронта, да и, наверное, всей российской армии. Маленький, про таких обычно говорят «метр с кепкой», сутулый, тщедушный (и в чем только душа держится), лопоухий настолько, что, казалось, научись он махать ушами, то мог бы и взлететь. Большой загнутый орлиный нос несуразно выделялся на худеньком мальчишечьем прыщавом лице. Вдобавок это лицо дополняли круглые очки с большими линзами в толстой роговой оправе, сквозь которые виднелись карие близорукие глаза. Интендант тоже, похоже, шутник попался, выдав ему обмундирование размера на два больше. И сейчас солдат был похож на чучело в своей висящей шинели, края которой волочились по земле, рукава были такие большие, что пальцы тонули где-то в их бездонной глубине. Большие ботинки делали солдата похожим на циркового клоуна на арене. Обмотки на ногах были намотаны кое-как. Венчала это чудо огромная шапка, которая то и дело спадала на глаза, сдвигая очки вниз, и солдат все время ее поправлял, а она снова падала, и он снова без конца ее поправлял. Было видно, что винтовка, которую солдат держал на плече, составляет для него большую тяжесть. «И как он с ней только дошел досюда, – мелькнуло у Владимира в голове, – м-да… Аника-воин… И за что ж мне такое невезение?»

– Твою ж мать, – снова громко выругался Владимир, – кто таков? – спросил он, обращаясь к солдату.

– Штольман Мойша, господин командующий, – высоким писклявым голосом ответил тот, в очередной раз поправляя шапку.

– Не льсти мне, солдат! Когда мне понадобится подхалим, я сам тебя вызову! Как нужно обращаться к офицеру?

Ничего кроме смеха этот солдат у него не вызывал. Хотя Владимир прекрасно понимал, что завтра утром этот солдат идет в бой, из которого шансов выйти у него нет никаких.

Штольман густо покраснел, скукожился еще больше, словно хотел раствориться и исчезнуть в окружающем его строю. Затем, что-то обдумав, глядя на Владимира, пропищал:

– Пгостите великодушно, ваше благогодие, гядовой Штольман Мойша!

Оказалось, что он еще сильно картавил, что делало его писклявый голос еще более неприятным.

– И откуда ты такой будешь, рядовой Штольман Михаил? Годков-то тебе сколько?

– Двадцать лет, ваше благогодие. Из местечка Глубокое Витебской губегнии.

Владимир изумился:

– Так там же германцы сидят в твоем Глубоком!

Штольман грустно улыбнулся, обнажив кривые зубы:

– Таки я пегед войной в Великие Луки пегебгался. Оттуда и пошел в агмию довговольцем.

– Грищук, – обратился Владимир к поручику, который сопровождал его в этом мероприятии, – этого клоуна переодеть. Подберите ему что-нибудь подходящее, а то он не только армию позорит, но и нас своим видом. Да и перед германцами будет стыдно. Еще подумают, что совсем у нас дела плохи, раз таких уже в армию стали брать.

– Ваше благородие, – Грищук немного наклонился к уху Владимира, чтобы не слышали другие, – а может, смысла в этом нет? Завтра утром атака… – многозначительно сказал он. Он тоже прекрасно понимал простую истину: шансов у Штольмана нет никаких, разве только если не вмешается еврейский бог и не сотворит свое чудо.

– Поручик, делайте что приказано, мне в батальоне чучело не нужно! – с раздражением ответил Владимир и пошел дальше вдоль строя. Он знал, что Грищук прав на все сто процентов, и знал, что ничего не может сделать для того, чтобы изменить приготовленную участь Штольмана. Чем он лучше всех этих Иванов, Никодимов, Осипов, которые сейчас стояли перед ним и чьи судьбы были втянуты в безжалостные жернова войны?

«М-да… – думал про себя Владимир, обходя строй, – скоро действительно в матушке России никого не останется с такими потерями. Одни слишком молодые, эти сразу начнут лезть на рожон, их в первую очередь и перебьют. Вторые слишком старые, семейные, этим совсем помирать не хочется, так как за плечами жены и дети. Этих в атаку и не поднимешь без плети».

Он еще раз прошелся вдоль строя, внимательно всматриваясь в каждого солдата и в силу своего окопного опыта про себя сразу отмечая, кто из них сможет пережить завтрашний день. Он знал, что сейчас две сотни взволнованных испуганных глаз пристально наблюдают за каждым его движением, две сотни пар ушей внимательно прислушиваются к каждому его слову. Владимир знал, что именно в эту минуту он становился для стоящих перед ним людей выше их отцов и матерей, выше всех командующих, выше государя императора, выше самого господа Бога. Но это не грело его душу, как это часто происходит с честолюбивыми людьми, скорее это взваливало на его плечи дополнительный тяжелый груз ответственности за их жизни. Он знал, что завтра большая часть этих людей будет мертва. Они слоем неживой плоти покроют поле между окопами, готовя место для следующих. Но в его власти дать им возможность продлить свою жизнь, если они доверятся ему, услышат его советы, смогут преодолеть дикий страх, который скует их, когда ноги и руки становятся ватными, непослушными, когда человек ищет спасения в земле, к которой тянется всем своим естеством, еще не зная, что в этом месте земля является не спасением, а всего лишь очередной ловушкой, которую подстроила коварная смерть, витающая на своих черных крыльях рядом и забирающая себе новые и новые жертвы. Завтра сама природа заставит пройти всех этих людей через естественный отбор, после которого который человек перестает быть прежним. И уже никогда – ни на войне, ни после нее – он не сможет быть таким, каким он был раньше и каким он стоит сейчас в строю. Меняется сама человеческая сущность. Она делится на две половины: до и после. И сейчас все эти люди, стоящие перед ним в молчаливом строю, сами того не зная, находятся как раз на этой незримой границе, еще не вполне осознавая, что само их существование уже предопределено.

Владимир вышел на середину строя, заложил руки за спину и немного постоял, оценивая пополнение в целом. Затем он начал говорить, чеканя каждое слово. Так, чтобы все сказанное им прочно вошло в сознание стоящих перед ним людей, заставив их безгранично поверить говорившему, полностью положиться на его железную волю.

– Солдаты, братья! Я не буду рассказывать вам о подвигах, которые вы должны совершить во имя Отечества, о том, что вы должны положить свои головы ради спасения нашей Родины! Вы сами видите, что враг находится на нашей земле. Он грабит, убивает, насилует наш народ, ваших родных и близких! Наши братья и сестры, матери и отцы находятся под игом проклятого врага! Вдумайтесь, как тяжело им там без нашей помощи! Как сильно они нас зовут, просят освободить от германца, пришедшего на нашу с вами землю!

С этой минуты вы становитесь солдатами первого батальона 27-го стрелкового Сибирского полка. И я, ваш командир, Новицкий Владимир Федорович, с этой минуты заменяю для вас отца, мать и господа Бога. Все, что я сейчас скажу, должно выполняться беспрекословно. И от этого беспрекословного подчинения зависят ваши жизни. Мне плевать, кем вы были в прошлой жизни, сейчас вы все для меня равны.

Завтра у вас первый бой, – продолжил он более спокойным голосом, однако так, чтобы было слышно всем, – после небольшой артиллерийской подготовки мы начнем атаку. Каждый из вас будет находиться в цепи. И от вашей слаженности, от вашей скорости и от вашей обученности зависят наш общий успех и ваши жизни.

Владимир прошелся вдоль строя, выдерживая небольшую паузу, чтобы дать солдатам осознать неизбежность происходящего и поверить в серьезность его слов, затем он начал говорить резко, по-деловому:

– После того как ваши командиры дадут сигнал к атаке, ваша самая первая и главная задача будет заключаться в том, чтобы вылезти из окопа и занять свое место в цепи.

Из строя раздался легкий смешок.

– Кто смеялся, немедленно выйти из строя на два шага! – рявкнул Владимир.

Последовала небольшая пауза, затем из строя неуверенно вышел солдат. Владимир подошел поближе. «Типичный доброволец, попавшийся на удочку ловких агитаторов, романтик сопливый», – с неприязнью думал Владимир, осматривая вышедшего солдата. Солдат был молодой, на взгляд ему не дашь более двадцати лет. Высокий и тощий, от этого немного сутулый, что только подчеркивала сидящая на нем мешковато шинель. Но в глазах читался молодой, еще не закостеневший от обыденности ум, свойственный студентам или начинающим инженерам.

– Фамилия?!

– Рядовой Румянцев, – ответил солдат, смело глядя в глаза Владимиру.

– Как оказались в армии?

– Пошел добровольцем. До этого учился в Михайловском артиллерийском училище, отчислен после первого курса!

– Причина отчисления?

– Личные обстоятельства. Ваше благородие, позвольте не распространяться на эту тему, здесь замешана честь дамы.

Румянцев отвечал четко, лаконично и грамотно, что понравилось Владимиру. Однако последняя фраза о чести дамы сразу изменила его отношение к говорящему.

– Солдат, мой вам совет на будущее: если в деле замешана дама, то держите свой рот на замке, а не кичитесь этим, это не делает вам чести, – негромко произнес Владимир, глядя на солдата, затем спросил, повысив голос до громкого: – Так что же вас так рассмешило в моей последней фразе?

– На мой взгляд, выпрыгнуть из окопа – это самое легкое занятие из всех. Мы это проходили. Тут нет ничего сложного, – громко ответил Румянцев, поглядывая на строй, видимо, ожидая поддержки со стороны будущих сослуживцев. Строй зашевелился, на лицах солдат стали появляться улыбки.

– Вы совершенно правы, Румянцев, – спокойным голосом ответил Владимир, – нет ничего легче, чем совершить это первое движение: по сигналу выпрыгнуть из окопа.

В глазах Румянцева сначала появились удивление и скрытая радость, дескать, уделал окопника. Строй, вторя ему, тихонько зашумел. Кое-кто начинал спорить с соседом, доказывая ему, что все не так уж просто, раз сам командир сказал, что непросто. Кто-то стал потихоньку хихикать над комичностью сложившейся ситуации. Владимир помолчал. Затем, глядя в глаза Румянцеву, громко сказал:

– Да, еще раз повторюсь, это самое простое, что может сделать солдат. Но вы не на тренировочном поле и не на учении. Завтра вам придется делать этот шаг, не зная, что вас ждет впереди! Вы будете делать этот шаг под звуки снарядов и хлопки мин, под пулеметные очереди, которые будут бежать только к вам одному. Именно так вам будет казаться в этот момент, что все оружие мира направлено именно на вас одного. И вы должны во что бы то ни стало сделать этот шаг. Кто не вылезет завтра из окопа сам, того вышвырнут ваши командиры и старослужащие солдаты, им такие полномочия я дал. И попробуйте вы, Румянцев, завтра не вышвырнуть свое тощее тело из окопа после свистка. Я сам, лично, дам вам такого пинка, что вы будете катиться кубарем до самых немецких окопов. А теперь встаньте в строй и внимательно слушайте, о чем вам говорят старшие товарищи. А теперь слушаем дальше, – продолжал Владимир, глядя, как уверенно Румянцев занимал свое место в строю. «М-да… хоть чему-то научили в училище, хотя лучше бы научили с винтовкой по грязи ползать», – тут же подумалось ему. Дождавшись, пока Румянцев повернется к нему лицом, Владимир начал говорить дальше:

– Итак, еще раз повторюсь: самым трудным для вас будет выйти из окопа и занять свое место в цепи. Дальше будет легче.

«Хотя какое там легче, – тут же пришло на ум, – дальше вас начнут убивать, разве это может быть легче?»

– После того как цепь будет развернута, мы начинаем движение в сторону вражеских окопов. – И дальше Владимир стал подробно рассказывать то, что придется делать солдатам завтра. Он отлично осознавал, что пополнение ничему не было обучено. В лучшем случае показали, как пользоваться винтовкой. Именно эта спешка, с которой неподготовленных солдат бросали в бой, и приводила к такому количеству ненужных потерь. Владимир понимал, что за несколько часов он не сможет получить из неподготовленного пополнения подготовленных солдат, но дав им хоть какие-то начальные знания, можно рассчитывать, что в трудную минуту они кому-то помогут, и это спасет ему жизнь.

– Есть ко мне вопросы? – закончил Владимир свое краткое обучение.

– Ваше благородие, – раздался голос Румянцева, – а нам придется применить навыки рукопашного боя? Нас такому обучали в училище, когда двое противников сходятся друг с другом без оружия.

«Чувствуется, кроме энергии, в голове у парня совсем еще пусто, одной бравадой врага не победишь. Это первый кандидат в гости к старушке смерти», – подумал Владимир, повернув голову к говорившему. Тот выпрямился и все так же, с гордостью, очевидно считая себя более подготовленным, смело смотрел на Владимира.

– Юноша, – начал тот, – я прекрасно понимаю, о чем вы говорите. Умение драться без оружия – это, безусловно, великая наука. Однако, милый мой, это не тренировочный зал – это война. Для того чтобы применить полученные вами навыки, вам для начала нужно потерять винтовку, штык и саперную лопатку, выбрать ровное плоское место, без ям, воронок, рытвин, холмиков и так далее. Затем найти такого же придурка, потерявшего свою винтовку, штык и саперную лопатку, и вступить с ним в рукопашную схватку.

Строй разразился хохотом. Румянцев густо покраснел, не зная, чем можно возразить.

– И, юноша, запомните одну простую истину: или вы убьете врага, или он убьет вас. Не хотите быть мертвым, учитесь убивать сами. Врагу наплевать на вашу жизнь, на ваших родителей и ваших детей, – голос Владимира усилился, теперь он говорил, чтобы слышали все. – У него одна цель – это убить вас любыми способами: пулей, снарядом, штыком, газом! Он не будет смотреть, струсили вы или нет, он не пожалеет и не подарит вам жизнь! Иначе бы он сюда не пришел. Запомните это! Если вы не поборете свои страхи перед лицом врага – вы мертвы! Если вы не научитесь уворачиваться от его уловок, от мин и снарядов – вы мертвы! Если вы забудете и не проверите противогаз – вы мертвы! Если вы подставите спину – вы тем более мертвы! Если вы не будете слушать своих командиров – вы мертвы! Если вы не будете одним подразделением – вы мертвы! Видите, сколько всего вы должны делать, чтобы остаться живым. Ваша сила в вашей сплоченности и в вашей вере. И если вы сохраните это – никакому врагу нас не победить. Всем понятно?!

– Так точно, ваше благородие, – раздались нестройные голоса.

– Всем понятно?! – еще более громко крикнул Владимир, всматриваясь в строй.

– Так точно! – на этот раз строй ответил более слаженно.

– Не слышу! Всем понятно?! – со всей силой проорал Владимир.

– Так точно! – отчеканил строй, словно стоя на параде.

– Сейчас вас распределят по ротам и проведут занятие, – уже спокойным голосом произнес Владимир, – советую отнестись к этому со всей серьезностью, от этого зависят ваши жизни.

– Поручик Грищук, – позвал он адъютанта, – распределите людей по ротам, как я вам говорил. В четвертую побольше, там у нас совсем пусто, – Владимир поморщился, вспоминая вчерашний бой, – списки предоставить через час. Командиров рот вызвали?

– Так точно, вызвали, Владимир Федорович, – козырнул Грищук.

– Как появятся, пусть приступают к тренировке. Тренировать до двух ночи, затем покормить и дать возможность поспать, никого не жалеть. Сами знаете, пожалеешь – только погубишь. Все. Я к Шварцу и потом в батальон. Жду вас со списками.

Он повернулся и, заложив руки за спину, пошел к артиллеристам.

– Заходи, Володенька, – приветствовал его Шварц, поднимаясь с топчана, на котором валялся в расстегнутом кителе. На этот раз запах перегара был намного слабее. Поздоровавшись, он опять завалился на топчан, подложив руки за голову.

– Ого! Да ты, похоже, завязал, – удивился Владимир, – или печень стала отказывать?

– Не то и не другое, друг мой! У меня сегодня свидание. Я жду даму! – Шварц улыбался так, будто только что узнал о свалившемся наследстве не менее чем в миллион рублей.

– А пуговицы-то как блестят! То-то я твоего денщика не встретил, наверное, всю ночь драил?

– Да нет, я его за шампанским послал, дама же все-таки, а я человек аристократических кровей, воспитан в благородстве.

– Ого! – Владимир от удивления присел на скамейку. – У тебя, дружище, часом, не белая горячка? Дай-ка лобик потрогаю. Может, мне сразу за врачом сходить?

– Эх, Володенька, ты ничего не понимаешь! Это любовь всей моей жизни! Я когда ее увидел, тот же час Купидон пустил в мое сердце добрый десяток стрел. Я был сражен наповал от одного взгляда этих чудесных глаз, а эта грация, это прекрасное лицо, – Шварц мечтательно закатил глаза, – это богиня красоты, фурия, достойная стать женой императора. Гений чистой красоты – это о ней сказал сто лет назад Пушкин. И эта очаровательная женщина согласилась посетить мой убогий приют. Мне стыдно, что я, простой солдат, не могу сейчас повести ее на бал, которого она достойна больше всего.

– И где же ты познакомился с этой очаровательной фурией, в каком дворце вас свела сама судьба? – поддерживая тон собеседника, заинтересовался Владимир, еле сдерживая себя, чтобы не расхохотаться.

– Ах, мой милый друг, это был дворец милосердия, где страдание и людская боль витают в воздухе, словно поющие сирены. И этот белокурый ангел спасает бренные человеческие тела, – Шварца несло.

– В санчасти?

– Да.

Тут Владимира прорвало, он смеялся так сильно, что слезы текли из глаз, казалось, что дышать от смеха уже невозможно. Он захлебывался собственным смехом, продолжая смотреть на совершенно невозмутимое лицо Шварца. Смеялся он долго, наконец, вытерев слезы, спросил:

– На клизму ходил или за уколом от триппера?

– Первое.

– Ты хоть спросил, как ее зовут?

– Нет. Володенька, вот умеешь ты испоганить настроение, растоптать лирические струны моей нежной и тонкой души своим солдафонским сапогом.

– И ты ее будешь поить шампанским?

– А как же! Я своему сказал, не достанет хоть одну бутылку, сошлю к тебе в окопы. Теперь точно найдет. Он когда про окопы слышит, его трясти от страха начинает. Чем вы там в своих окопах занимаетесь, раз люди боятся к вам идти? – Шварц засмеялся. – А для продолжения банкета у меня припасен целый ящик добротного немецкого коньяку, который ты мне презентовал вчера. Ну не пропадать же ему, стоя под столом. Пусть уж лучше я его сам выпью. Тем более за здоровье такой прекрасной дамы. Не забыть бы только спросить, как ее зовут, – задумчиво закончил он.

– Андрей, ты и так уже всех медицинских сестер перепортил, где же ты умудряешься новых находить? Предлагаю всех зачатых здесь маленьких Шварцев автоматически зачислять к тебе в батарею. Представляешь, целая батарея одних Шварцев, и все такие любвеобильные алкоголики, в папашку.

– Типун тебе на язык, – замахал руками Шварц, – они же мне новых девок не оставят, что ж я буду тут в блиндаже один делать? С зеркалом мне пить скучно.

– Не переживай ты так. Старый конь борозды не портит, – Владимир улыбнулся, – правда, и глубже не делает.

– Вот какая ты все-таки циничная сволочь, Володенька. Это в тебе твоя женатость говорит. Посмотрел бы я на тебя, если бы ты сейчас холостой был. Дружище, жизнь коротка, как огонек свечи, нас с тобой убить могут в любую минуту, так почему не пользоваться маленькими земными радостями, пока есть возможность? Где я на том свете себе столько очаровательных сестер милосердия найду?

– Ну да… Действительно. Ты же после смерти точно в ад попадешь за свои-то грехи, а сестры милосердия в раю окажутся за все, что они для нашего раненого брата делают. Но ничего, ты даже из ада тропинку отыщешь в райские кущи. Хотя в аду столько беспутных девок будет, что ты сам в рай не захочешь. Да не переживай, Андрюшенька, мы с тобой на одной сковородке вместе сидеть будем.

– Нет уж, Володенька, еще не хватало после смерти от тебя гадости выслушивать. Мне и здесь их хватает, в этой бренной жизни. – Шварц благочинно поднял глаза вверх и перекрестился. – Небось, опять корректировщика пришел просить? – посмотрел он на Владимира внимательно. – Ты только гробить их умеешь. Где же я тебе их столько наберу? Если так пойдет дальше, то мне самому придется к тебе идти. А оно мне надо? У тебя там холодно, шампанского нет и цветы не растут. Да еще и всякая немецкая сволочь так и норовит пристрелить.

Владимир взял из стоящей на столе миски соленый огурец и смачно им захрустел, поглядывая на Шварца:

– Андрей, ты собираешься даму угощать шампанским и солеными огурцами? Да вы, батенька, гурман! Я понимаю, что твой желудок переварит даже ржавые гвозди, но подумай об изнеженном ангеле Красного Креста! Смотри, как дело дойдет до дела, чтобы с девушкой конфуз не случился. Вряд ли кто-то из санитарной части потом придет на твои огурцы с шампанским.

Щварц грустно засопел:

– Еще тушенка есть и конская колбаса, сам знаешь, у нас здесь ананасы не растут. Хотя… Может, попробовать посадить? Пока ты там эту новую высоту захватишь, уже и урожай снять успеем. А пока приходится вместо продуктов снаряды для тебя таскать. Ты же их жрешь десятками. Мне и не напастись.

Вот за это Владимир и любил Шварца. Тот хотя и слыл известным бабником и пьяницей, но дело ставил превыше всего. Таких порядочных людей, если вообще это слово применимо к войне, на всем фронте раз-два и обчелся. Всех остальных эта порядочность и свела в многочисленные, разбросанные по огромной территории могилы. Именно они и гибли в первую очередь, идя на поводу своего воспитания и своих принципов. Вот и сейчас, вместо того чтобы разнообразить свой стол, как это сделали бы многие, предпочитает загрузить лишний снаряд на волокуши.

– А я тебе тут шоколаду принес немецкого, – Владимир вытащил из шинели большой бумажный кулек, развернул его на столе и стал вопросительно смотреть на Шварца.

– Спасибо, дорогой, – ответил Шварц, продолжая грустно улыбаться своим мыслям, – всегда знал, что ты настоящий друг, хотя мог бы уже запомнить, что я не люблю шоколад. Особенно здесь. Шоколад для меня сейчас – это призрак прошлой жизни, которой уже никогда не будет. Даже странно знать, что здесь, среди грязи, крови и человеческих мучений, кто-то может есть сладкий шоколад и получать от этого удовольствие. Мне кажется, в этом есть что-то кощунственное.

– А как же сестричка, коньяк – это разве не получение удовольствия? Или это для тебя тяжелый, изнуряющий и неблагодарный труд? Дашь корректировщика?

– Володенька, – Шварц закинул руки за голову, – вот ты, мелкая меркантильная сука, тебе бы только моего очередного воина загубить в своих мерзких окопах. Для меня сейчас барышни – это источник настоящей любви. А любовь, мой дорогой, это чувство, которое выше всего. Я только здесь стал это осознавать. К черту всю войну, всех правителей, из-за которых мы здесь, к черту все ордена и медали, к черту проигрыш или победу, когда-нибудь это закончится, а любовь – она не заканчивается никогда. Она вечная. Только любовь может спасти мир от полного саморазрушения. Эта волшебное чувство без конца и края. В нем хочется купаться и тонуть. Может, именно во время войны оно ощущается острее, так как нет времени на изучение друг друга, мы думаем чаще иррационально, так как в любую минуту мы можем умереть и нам не до сантиментов. Знаешь, почему ко мне сюда, в эту гнилую берлогу, приходят барышни? – Шварц обвел рукою стены землянки. – Я даю им настоящую любовь. Я не фальшивлю ни капельки, когда шепчу им нежные слова. Потому что в этот момент я так думаю, я просто выражаю свои мысли. И они это чувствуют. Наверное, когда закончится война, для меня закончится и настоящее пьянящее чувство любви. Но пока я хочу им наслаждаться.

– Да ты, дорогой, философ любви. – Владимир захрустел еще одним огурцом. – Только этими словами ты можешь пронять не по годам развитую воспитанницу Смольного института, а не видавшую виды сестру милосердия. Она за эти годы столько навидалась чужой боли и страданий, что ей сейчас точно не до настоящей любви. Ей бы вырваться отсюда, от этого ужаса, и как можно скорее, либо просто забыться на время. Сможет ли она полюбить по-настоящему на войне, я сомневаюсь. Чувства, полученные во время стресса, как правило, недолговечны. Ты и сам это не отрицаешь. Если бы у тебя все время была только одна, то я, может быть, и поверил в искренность твоих чувств. А так это все ничто. Для них твой сопливый бред про любовь не более чем отвлечение от кровавых повязок, отрезанных конечностей и стонущих солдат. Как только это все закончится – они даже и не вспомнят про тебя. Сейчас ты сам запутался в своей собственной фальши. Ты выдаешь желаемое чувство за действительное. Хотя здесь твои слова и чувства сестричек совпадают. Тебе хочется верить, что ты даришь им любовь, а им хочется верить, что ты их любишь. Это как хрустальная ваза. Пока она целая, она стоит, сверкает на солнце, отражается всеми цветами радуги, и кажется, что нет ее прекраснее на свете. А столкни ее со стола, она разобьется на тысячу мелких осколков, и все, ее уже не склеить, хотя эти осколки и будут сверкать по отдельности так же ярко, но целостности уже не будет никогда. Можно только собрать все, что осталось от вазы, и выбросить на помойку. Как только закончится что-то связующее, делающее эти ваши чувства фальшиво-взаимными, все исчезнет, как дуновение ветра. А сейчас связующим материалом для вас является война. Ты, мой милый, обречен. Закончится война – закончится любовь. К тебе сюда никто не придет, и ты, позабытый, одинокий, будешь лежать здесь в окружении ящиков шнапса и плакать о своей разбитой вазе. Но знаешь что, Андрей, не жалей об этом, – Владимир улыбнулся, – лучше сделать и раскаяться, чем не сделать и жалеть об этом. В конце концов, ты действительно счастлив сам от волнующего чувства кажущейся настоящей влюбленности. Да и они тоже счастливы. И это хорошо. Все в этом мире должно быть по любви. Иначе это не мир, а сборище человекоподобных существ, подверженных животным инстинктам. Ладно, дружище, меня ждут в батальоне, – Владимир встал, – завтра утром я попробую выбить немцев с холма. Так что все огневое усилие нужно будет с утра по сигналу давать по пулеметным гнездам и дальше вглубь, чтобы не успели сосредоточиться для контратаки. Вот для этого мне корректировщик и нужен. Я за ним самого лучшего своего воина закреплю, ни на шаг от него не отойдет. А шоколадкой угости девушку, они любят сладкое, сам знаешь.