Текст книги "Рваные души"

– Хорошо, Володенька, – Шварц приподнялся и сел, – в полночь корректировщик будет у тебя, только сохрани его живым, пожалуйста. Их у меня сильно выбивают, а новых долго обучать нужно. Сам знаешь, как сейчас в тылу готовят кадры.

Они пожали руки друг другу, и Владимир вышел, пора было возвращаться в батальон.

Когда он вернулся, было уже темно, ранняя весенняя ночь, еще не проигравшая светлому дню, отдавала сыростью и запахом согретой за день земли, растаявшим снегом и набухающими березовыми почками. Это был ни с чем не сравнимый особый аромат, появляющийся только ранней весной и исчезающий уже в начале апреля. Прежде чем войти в новый блиндаж, Владимир долго стоял, принюхиваясь. Как хорошо, что его еще не испортил запах пороха! А ведь завтра утром все изменится, и он уже не будет ощущаться так, как это происходит сейчас. Этот аромат опять смешают с кровью, потом, порохом и грязью. Над немецкими окопами по одной начали взлетать осветительные ракеты, озаряя землю неестественно желтым светом, словно маленькие заплутавшие в темноте солнечные лучики. И только по этим лучикам можно было догадаться, что там, вдалеке, есть живые люди, которые тоже хотят жить, любить, чувствовать, и они думают сейчас о чем-то своем, готовятся к завтрашнему дню, такому же кровавому, как и все дни этой недели.

Глубокой ночью к нему в землянку зашел Удальцов с докладом о результатах разведки. В этот раз тоже не удалось нащупать обходы в болотах. «Опять невезуха», – подумал про себя Владимир. Потом пришли командиры рот. Они провели обучение вновь прибывших солдат и устроили их на короткий отдых. Владимир еще раз напомнил задачи каждому, все нанесли текущую обстановку на свои карты. Корректировщик, прибывший в полночь, как и обещал Шварц, сидел в блиндаже, готовил координаты для утренней стрельбы, чертя у себя на карте какие-то линии и вымеряя углы. То есть шла обыкновенная предбоевая работа.

Вздремнуть Владимиру удалось лишь под утро, после очередной проверки постов. Несмотря на сильную усталость, он всегда делал это сам. Такую привычку он приобрел, глядя на Орлова. Тот всегда сам обходил все посты, справедливо полагая, что он за всех в ответе. Бывало, что немцы подползали ночью, снимали часового и успевали вырезать одну-две землянки, пока кто-то из выживших не поднимал тревогу. Вот и сейчас, обойдя посты и удостоверившись, что часовые не спят и все вокруг спокойно, он вернулся в блиндаж и только снял сапоги, как сразу же провалился в небытие, именуемое сном.

Почему-то приснилась мама. Он даже во сне ощутил ее руки. Такие ласковые, нежные, добрые, которые гладили его по голове, и Владимир вдруг явно ощутил себя маленьким мальчиком, который лежит в своей домашней кроватке, а мама рассказывает ему сказку. Как давно это было! Он уже и не верил, что когда-то был ребенком. Порой казалось, что он родился уже взрослым. И лишь изредка накатывали воспоминания детства, и тогда казалось, что это все происходило с кем-то другим, а не с ним. Вспоминался отцовский дом с большой террасой там, далеко на Смоленщине, в укромном месте, на красивом холме в окружении величавых дубов и стройных мачтовых сосен. К дому шла ровная липовая аллея, посаженная еще дедушкой. И летом липы источали такой аромат, что от этого сладкого запаха кружилась голова. Казалось, что липы в этот период разговаривали: так сильно жужжали прилетавшие на цветы пчелы из их пасеки. На площадке перед домом отец установил скульптуру стоящей на коленях девушки, смотрящей туда, вдаль, где протекала небольшая речушка. Рядом находилось заросшее спокойное озеро в виде сердечка, куда Володя любил бегать с братом и деревенскими мальчишками плескаться и ловить жирных карасиков. Секрет этой скульптуры Володе рассказала его няня Софина Константиновна, человек необычайной сердечной доброты, которая жила с ними в отцовском доме, помогая маме воспитывать двоих сыновей: Николая и Владимира. Как-то она сказала, что девушка в камне – это молодая Володина мама, скульптуру которой отец установил сразу после свадьбы в знак их любви. Однако сколько Володя потом ни допытывался у отца, тот все время отмалчивался, хитро ухмыляясь, а мама на этот вопрос отвечала, что не знает эту девушку и она, мол, на нее совсем не похожа. Но было видно, как счастливо в этот момент светились ее глаза, обращенные к отцу. Уже потом, когда у Владимира стала подрастать дочка Даша, он вдруг увидел у нее и у этой каменной девушки много схожего. И даже стал называть скульптуру «каменная Дашка».

А в детстве Володе казалось, что именно это место, где живут родители, и есть для него рай, настолько хорошо и приятно было там. Все это оборвалось в один момент, когда он уехал вслед за старшим братом в Петербург в кадетское училище. В этот миг детство закончилось, и Володя, минуя юность, сразу стал взрослым. Теперь у родителей он бывал намного реже, только во время каникул, а потом отпусков. И с горечью замечал, как быстро белеет голова у отца, как ниже ростом становится мама. Но иногда очень щемило сердце от того, что он не может вновь вернуться в это самое детство, пробежаться с деревенскими мальчишками по лугам, понырять в озере, побродить по аллее, и мама, его любимая мама, больше не будет читать ему на ночь сказки и поить молоком из большой кружки, поглаживая его своей теплой рукой по светлым льняным волосам…

«Ваше благородие, вы просили разбудить», – тряс его за плечо Семеныч. Сон тут же ушел, чем-то бесконечно добрым и неисполнимо далеким скользнув по душе. Владимир открыл глаза, протер их и тут же стал обуваться. На столе дымилась горячая кружка с чаем, стояла нехитрая снедь. Быстро позавтракав, Владимир пошел в траншею. До начала атаки нужно было еще многое успеть.

К девяти часам все было готово. Роты были сосредоточены для атаки, Шварц начал артподготовку. И вновь полетели тяжелые снаряды, неся хаос, разрушение и смерть.

Владимир находился во второй роте. Рядом с собой он с удивлением заметил Штольмана и Румянцева. Штольману выдали шинель его размера, новую шапку, и теперь он уже не напоминал такое смешное чучело, каким казался накануне, хотя орлиный нос и круглые очки все равно не делали его похожим на бравого солдата. Он внимательно смотрел на линию немецких окопов своими близорукими глазами, от этого его лицо казалось еще более вытянутым. Румянцев же старался держаться молодцом, в училище он привык к далеким разрывам снарядов. Владимир молча смотрел на часы. Думать о том, как поведут себя солдаты в надвигающемся бою, совершенно не хотелось. Он уже привык, что, несмотря на кажущиеся внимательность и сосредоточенность этих лиц, чаще всего приходится действовать по ситуации. За десять минут до окончания обстрела он взмахнул рукой. Тотчас по траншее, дублируя этот взмах, прозвучали десятки свистков, побуждая солдат вылезать из окопов и занимать свое боевое место. Одновременно с этим обстрел русских позиций начала немецкая артиллерия, наученная вчерашним опытом. Взрывы стали раздаваться вокруг траншеи, то ближе, то дальше, и казалось, нет другого пути, как только наступать, потому что только между траншеями было относительное спокойствие от этих тяжелых свистящих смертоносных жуков.

Вот тут-то и началось незапланированное: солдаты из нового пополнения, которые уже выскочили из траншеи, вдруг под грохотом разрывов стали спрыгивать назад. Ситуация стала ухудшаться, сверху, разворачиваясь в цепь, выстраивались старослужащие, а снизу, дрожа от каждого выстрела, вжималось в землю молодое необученное пополнение, которое теперь просто необходимо было поднять и вытолкнуть наверх. Молниеносно сработали командиры. Увидев, что происходит, Аникеев тут же бросился назад, пинками и отборным матом стал выбрасывать струсивших наверх. То же самое делали командиры отделений и взводов. Владимир, который уже сам выбрался из траншеи, подошел к краю и увидел вжавшихся в основание Румянцева и Штольмана. Румянцев был белее снега, его лицо, казалось, в этот момент было высечено из белого мрамора, ни единой живой венки не проступало на нем. Штольман стоял на коленях, упираясь лицом в стенку траншеи и зажав руками уши. Винтовка валялась рядом с ним. Не обращая внимания на разорвавшийся рядом снаряд, Владимир спрыгнул в траншею, взял обоих солдат за шиворот, как драных котят, и, отвесив по очереди хорошего пинка одному и второму, заставил их выскочить наружу. Сам вылез следом. Там он снова оторвал от земли Штольмана и Румянцева, которые, оказавшись вне траншеи, тут же, не сговариваясь, упали на землю и вжались в грязь, ища в ней свое спасение. Вновь взяв их за шиворот, Владимир повел их догонять уходящую цепь. Солдаты шли безвольно, совершенно не сопротивляясь, словно поддавшись велению своей участи. Догнав цепь, Владимир воткнул в нее Румянцева со Штольманом и наказал рядом идущим солдатам в случае чего пинками гнать этих в атаку. А сам вышел впереди цепи, вытащил наган из кобуры и стал догонять ушедшего вперед Аникеева. Прошли половину пути, Шварц все еще обстреливал немецкую траншею, одно из его орудий пыталось бороться с немецкой батареей, обстреливающей русскую цепь.

– Давайте ускоряться, – Владимир увеличил скорость и побежал, если это шлепанье по грязи можно назвать бегом. Рядом тяжело засопел Аникеев.

До немецких траншей оставалось метров сто, как немцы открыли кинжальный огонь из всех видов оружия. Их, наверное, не так сильно пугали снаряды Шварца, как сама русская цепь, несущая им явную смерть или пленение, вот и стремились уничтожить ее как можно скорее.

Цепь залегла. Лежать на открытом поле было весьма опасно. Для немецких стрелков солдаты представляли сейчас отличную мишень. К тому же в любой момент может накрыть снарядом или миной. Нужно было двигаться вперед, иначе смерть. Опять раздались крики командиров, заставляющих солдат встать под градом пуль и совершить небольшой рывок. Владимир осмотрелся. Рота Семина уверенно начала продвижение. «Молодцы, – отметил он про себя, – завяжут бой в траншее, остальным будет полегче». Существенно отставала четвертая рота Белорецкого. Даже отсюда было видно, что сам капитан, не пригибаясь, ходил под пулями и отрывал от земли то одного, то другого солдата. «Вот дурак, – мелькнуло у Владимира в голове, – кому нужна эта напускная храбрость? Хочет оправдаться перед ним за вчерашнее бегство? Себя угробить решил? Назло мамке отморожу уши?»

Рядом Аникеев перебегал от одного солдата к другому, уговаривая, заставляя их сделать рывок и опять лечь в грязь. Только так, перебежками, можно было вырваться из этого кромешного ада и свалиться в другой ад, только поменьше, из которого шанс выйти живым был больше, нежели лежать здесь под ливнем пуль и молча ожидать своей смерти.

Владимир вдруг опять увидел Румянцева и Штольмана. Они лежали рядом, дрожа от страха и прижимаясь друг к другу, словно каждый решил спрятаться за другим. В глазах обоих читался какой-то непередаваемый ужас животного, которого ведут на убой. Винтовки у Штольмана не было.

«Уже успел где-то потерять, гаденыш! – со злостью подумал Владимир. – И чем он теперь воевать собрался, своими хиленькими ручонками?»

Рывком он бросился к этой парочке и громко заорал, лежа рядом в грязи:

– Ну что разлеглись, говнюки недоделанные? Убьют же на хрен! Быстро за мной! И не отставать, иначе сам пристрелю! – и пополз в сторону ближайшей воронки. Через полминуты туда скатились Румянцев и Штольман, дрожащие, мокрые и испуганные, как побитые собаки.

– Штольман, ты где, гаденыш, винтовку потерял? Отвечай, когда тебя спрашивают! Ты чем воевать собрался? – И, не слушая ответ Штольмана, сунул ему в руку свой наган. – Потеряешь, расстреляю перед строем. Румянцев, а ты чего испугался? Ты мне смелее вчера показался. Обделался от страха, что ли? – Он с улыбкой посмотрел на искаженное страхом лицо Румянцева. – Слушай меня внимательно, братья-близнецы, от меня не отставать. Делай все, как я. Кто отстанет, тому осколок в задницу. Понятно?

Бойцы испуганно закивали головами. Владимир подтянулся к краю воронки и выглянул наверх. Батальон испуганно жался к земле, но потихоньку продвигался в сторону врага. Шварц, боясь попасть по своим, перенес огонь за линию немецких траншей и стал усиленно бороться с немецкой артиллерией, играя в смертельную дуэль. Немцы приняли вызов, и их снаряды стали улетать дальше. Зато везде захлопали мины, помогая пулям выбивать солдат.

– За мной! – негромко крикнул Владимир и рывком бросил свое натренированное тело к следующей воронке. Он даже не оглянулся назад, словно чувствуя, что сейчас Румянцев и Штольман обязательно пойдут за ним, так как сейчас он для них был больше чем командир, для них он был единственным шансом выжить. И оба знали, что только в слепом подчинении капитану заключена их способность пережить это утро. В следующую воронку они скатились уже одновременно втроем. И пошло-поехало. Владимир выжидал паузу в выстрелах и разрывах, несущихся в их сторону, затем выскакивал из воронки или из-за кочки, делал несколько шагов и снова нырял в очередное укрытие. За ним тут же валились рядом Штольман и Румянцев. Конечно, им было до чертиков страшно, но куда страшнее было просто лежать на постоянно вспахиваемом разрывами поле, ежесекундно ожидая смерти. И пугала больше не ее неизбежность, а своя собственная беспомощность. За спиной бегущего впереди капитана было и спокойнее и безопаснее. Вот и старались не отставать, несмотря на дикую навалившуюся усталость вперемешку со страхом.

– Приготовиться! – за двадцать пять метров до немецкой траншеи приказал Владимир. Он отстегнул гранату, взвел в боевое положение и, держа ее в левой руке, вытащил из-за ремня свою привычную лопатку. Семеныч постарался, за ночь снова наточив ее со всех сторон. Владимир бросил гранату и за секунду до взрыва с криком «понеслось!» приподнялся для последнего рывка и, как только раздался хлопок разрыва, бросился к траншее. Дальше все было как обычно. Лопатка то и дело ходила вверх, вниз, вбок, оставляя после себя кровавые следы. В азарте боя Владимир совсем позабыл про своих спутников. Когда он случайно обернулся назад, то увидел, что какой-то здоровенный немец пригвоздил Румянцева штыком к стенке траншеи с такой силой, что штык прошел через тело и застрял в бревне стенки. Немец упирался в тело Румянцева ногой, пытаясь освободить винтовку для следующего удара по Штольману, который при виде смерти своего сослуживца сполз на дно окопа и со скорбным трагизмом всего еврейского народа ожидал неизбежной смерти от этого здоровяка, который попался на их с Румянцевым пути.

– Штольман, стреляй! Стреляй, гаденыш! – крикнул Владимир, бросаясь к немцу, который, наконец-то вытащив винтовку, стал разворачиваться лицом к Штольману. Но страх парализовал того настолько, что рука не могла держать пистолет, и оружие безвольно выпало в грязь. Еще секунда-другая, и все будет кончено. Владимир ударом ноги оттолкнул в сторону очередного немца, выбив винтовку у того из рук и, поняв, что уже не успевает на помощь Штольману, метнул лопатку в спину здоровяку, уже занесшему винтовку над его солдатом. Очертив оборот, лопатка воткнулась прямо в позвоночник немца и застряла там. Тот вдруг опустил уже занесенную винтовку, обернулся и удивленно посмотрел на Владимира, затем стал оседать в траншею и в конце завалился сверху прямо на Штольмана, придавив его всей своей массой. Владимир подхватил со дна выбитую у немца винтовку и, держа ее наперевес, стал отступать поближе к своей лопатке, надеясь поскорее вытащить ее из тела здоровяка. Винтовкой орудовать в траншее было неудобно. Ярость боя в траншее нарастала, все чаще и чаще сверху стали спрыгивать русские, но немцы еще держались. Владимир вырвал застрявшую лопатку, поднял с земли свой пистолет и, оттолкнув мертвого немца, рывком поднял Штольмана на ноги.

– Двигай вперед! – крикнул он ошалевшему Штольману в лицо, всучивая тому винтовку. – Давай, пошевеливайся! Помни, или ты или тебя!

И вновь ринулся в драку, снеся полчерепа пытавшемуся достать его штыком немцу. Кровь, остатки серых мозгов обрызгали его и плетущегося сзади Штольмана. И если Владимир даже не обратил на это внимание, настолько все было ему привычно, то Штольман вдруг перегнулся пополам. Его сильно рвало прямо на труп немца под ногами. Владимир на секунду повернулся к нему:

– Досталось же мне такое чудо! Отойди хотя бы в сторонку, не глумись над мертвым.

Штольман поднял на него невидящие глаза, отошел к краю траншеи и вновь сложился пополам.

Вдруг прямо к ногам Владимира упала граната. Инстинктивно он бросился назад и на землю, подминая под себя блюющего Штольмана. Через секунду раздался сильный взрыв, от которого заложило уши. Через мгновение Владимир почувствовал, что что-то липкое потекло по спине. Вслед за этим пришла боль. Он попробовал подвигаться, вроде тело еще было послушным, значит, задело несильно. Встав, он огляделся вокруг и стал очищаться от крови, грязи и рвотных масс Штольмана. Затем опять поставил того на ноги.

– Посмотри, что у меня со спиной, – сказал он, сбрасывая шинель. Ответа не последовало. Владимир оглянулся и увидел медленно оседающего Штольмана. Глаза его были закрыты.

– Черт! – в сердцах прикрикнул Владимир. – Твою ж мать! Поприсылают доходяг, и что с ними потом делать?

Он уже понял, что Штольман просто потерял сознание от пережитого и увиденного. Остановив пробегающего мимо солдата с красным от крови штыком и бешеными глазами, он приказал тому достать флягу, полить на лицо лежащего Штольмана и оставаться здесь, а сам рванул дальше по траншее.

– Некогда мне здесь всяких еврейских барышень спасать, – прошептал он себе в оправдание.

Бой потихоньку подходил к концу. Кое-где еще раздавались одиночные выстрелы и взрывы гранат – это солдаты выкуривали оставшихся немцев из блиндажей. Стоны раненых еще висели в густом пороховом дыму, который быстро поднимался вверх, унося с собой души павших. То тут, то там сновали окровавленные санитары, спасая тех, кого еще можно спасти. Батальон готовился к контратаке немцев. Хотя, собственно говоря, вряд ли они решатся сейчас контратаковать, после таких сильных потерь. Люди приводили себя в порядок, готовили оружие, делясь своими эмоциями от пережитого. Вокруг раздавались голоса:

– Петруха, кулак тебе в ухо, живой еще, твою мать?

– А Онуфрия-то нашего пополам разорвало миной, только левый сапог и нашли.

– А он на меня как прыгнет, я винтовку даже вскинуть не успел, думал, хана мне.

– А Порфирий Михалыч, похоже, обделался, вон штаны мокрые!

– А я тому здоровому штык под ребро-то и засунул, прямо как на медведя сходил.

– А прямо в меня пулемет строчил, да Боженька все пули отвел.

Прямо на Владимира вышел, прихрамывая, Аникеев:

– Владимир Федорович, вы как, живой?

– Живой пока, сам-то как? Что с ногой?

– Царапина. Осколком задело. Как вы думаете, пойдут немцы в контратаку?

– Думаю, что сегодня вряд ли сунутся, сил-то мы у них выбили порядочно. Так что подготовиться успеем.

– У меня хорошая новость: все пулеметы целые захватили, и патронов тьма, так что продержимся.

– Вот это вы молодцы! Прямо не нарадуюсь я вами, – Владимир видел, как счастливой улыбкой засияло лицо Аникеева, – а вот Штольмана из молодого пополнения ты уж, пожалуйста, сгнои в караулах. Не боец он. Так пусть хоть солдатскую кашу ночными бдениями отрабатывает.

– Хорошо, господин капитан, сделаю.

– Ладно, я пойду к Сосновскому заскочу, все-таки первый бой в качестве командира роты, а ты и так знаешь, что делать нужно. Уже опытный волчара. – На лице Аникеева снова блеснула неприкрытая радость. – Подай мне списки особо отличившихся, нужно представить на награждение. Да, и себя не забудь включить, чтобы без ложной скромности. Договорились?

– Слушаюсь, ваше благородие, – Аникеев сиял от счастья.

Владимир пошел в первую роту. Хотя она наступала на фланге, ей тоже досталось немало.

– Где Сосновский, ваш командир роты? – спросил он первого попавшегося бойца.

– Не знаю, ваше благородие, на том конце его последний раз видел, – ответил тот, стоя навытяжку перед командиром батальона.

– Ладно, дорогой, не тянись, и так вижу, что молодец, продолжай готовиться к отражению атаки со стороны германца, – Владимир пошел дальше. Но Сосновского он так не нашел. Его видели то слева, то справа. Потом к Владимиру подошел пожилой сибиряк и рассказал, что Сосновского в клочья разорвало снарядом еще в самом начале наступления, когда только начался немецкий обстрел. Собрав всех младших и унтер-офицеров, Владимир назначил командовать ротой подпрапорщика Емелина, наказав тому готовить роту к обороне и прочнее укреплять позиции. «Что за беда с первой ротой, – думал он по дороге к Семину, – кого ни назначишь, всех убивают. Прямо заколдованная должность какая-то. Кто ж ее так сглазил-то?»

Семин как всегда был бодр и весел и тоже успел похвастаться хорошими трофеями. Удалось захватить целыми два пулемета и три миномета с внушительным запасом мин. Так что отбиваться есть чем. К тому же прибыли подносчики боеприпасов с патронами, да и повар уже приволок целый термос с горячей кашей. К Владимиру подошел санинструктор и попросил показать спину. Кровь уже подсохла, и гимнастерку сняли с болью. Сильных ран не было, спасла мгновенная реакция, только несколько осколков сняли кожу полосками на спине. Если бы не Штольман, то вообще бы ничего не произошло. Хотя, с другой стороны, окажись Штольман потолще, могло бы и убить. Обработав раны и перевязав их, санинструктор пошел дальше, а Владимир отправился в четвертую роту узнать обстановку.

Белорецкий был убит пулей прямо в сердце на подходе к траншее. «Добегался идиот, перед кем хотел прогнуться? – со злостью думал про него Владимир. – Неужели так и не понял, что не собираюсь я про него докладывать командиру полка? При чем здесь его рота, если я несу ответ за выполнение задачи всем батальоном? Храбрость мне свою показать решил, знал же, что я увижу, как он пулям не кланяется». Потом на смену злости пришла обыкновенная человеческая жалость: «Ну почему же я не поговорил с ним тогда? Он же храбрый офицер, поди, очень расстроился из-за отступления. Ведь не по своей воле отступил, не было чем сражаться, вот и побежала рота. Хотя если бы не побежала, если бы смог ее удержать, то не было бы столько трупов. Ну почему я с ним тогда не поговорил?» – корил себя Владимир. Назначив вместо Белорецкого поручика Чистякова, он с тяжелым сердцем отправился искать связистов, чтобы доложить командиру полка о ходе боя.

На этот раз полковник Мясников излучал удовольствие, которое чувствовалось даже через телефонный кабель. Поблагодарив Владимира, он приказал заняться совершенствованием оборонительных позиций и отменить преследование противника. Обещал завтра же выслать группу саперов для установки минных полей впереди траншеи. Владимир не знал, что его батальон вырвался вперед и сейчас находится впереди всей дивизии. И на этот раз непролазные белорусские болота защищают его фланги от удара немецкой армады и не дают возможности зайти к нему сбоку. Да и откуда ему было знать, что еще утром начальник дивизии отдал приказ о переходе к обороне на участке фронта дивизии в связи с резко возросшим сопротивлением германской армии и ослаблением ударной мощи своей дивизии. Командир полка также не сказал ему, что сейчас батальон Владимира будет для немцев как кость в горле, и они всеми силами будут стараться отбросить его назад. Пока над фронтом батальона наступила зловещая тишина, грозившая каждую минуту разгореться яростным огнем.