Текст книги "Рваные души"

Глава 3

Ветер доносил канонаду разрывов с других участков фронта, но перед батальоном пока было тихо. Не нужно было каждый день наступать, бежать, умирать. Люди наслаждались этим коротким перерывом, дарованным зловещим богом войны за принесенные большие жертвы в его усладу.

Но скучать не приходилось. Готовились к обороне. Рыли вторую линию окопов, ходы сообщения, строили блиндажи, перекрытия. Несколько часов в день проводились занятия с молодым пополнением, оставшимся в живых после первого боя. А таковых было всего восемь десятков человек. Остальные сто двадцать пали в первом же бою.

Однажды ночью, обходя караулы, Владимир на участке второй роты не застал часового. Вытащив пистолет из кобуры, он стал медленно обходить траншею, готовясь к самому худшему. Но, завернув за угол, обнаружил мирно спящего Штольмана. Тот сопел, прислонившись спиной к стенке окопа и опустив шапку на глаза. Винтовка стояла рядом. Недолго думая, Владимир забрал винтовку и направился с ней в блиндаж, где расположился Аникеев. Там он приказал разбудить командира роты и послал его самолично снять Штольмана с караула и отправить досыпать, а вместо него назначить нести караульную службу более ответственного солдата. Утром, построив роту, он в который раз объяснил всем, к чему приводит сон на посту. Проходя мимо Штольмана, Владимир увидел у того огромный наливающийся лиловый фингал под правым глазом, однако сделал вид, что не заметил этого, и прошел дальше.

Бездействие порождало воспоминания. Теперь они приходили не только по ночам, терзая душу и не давая спать. Именно поэтому Владимир пытался выкладываться на все сто процентов, занимая себя всякими нужными и ненужными делами. Но в этой прозрачной тишине все равно начинал скрипеть сверчок памяти, доставая из глубины то, о чем не хотелось думать, чтобы не рвать сердце. Ситуация с Софьей и Натальей до сих пор оставалась не разрешенной, и он прекрасно осознавал, что даже здесь, на фронте, не укрыться от этого: рано или поздно придется делать выбор и что-то решать.

Владимир вспоминал тот день, когда впервые увидел Софью. И даже сейчас казалось, что он помнит события этого дня до мельчайших подробностей. Боже, как давно это было… В тот миг ему показалось, что сотни амуров расстреливают его в упор, миллионы разноцветных бабочек вдруг закружились перед глазами, а сердце стучало, как крупнокалиберный пулемет, готовое выпрыгнуть из груди и упасть ей в руки. И дальше пусть она сама решит, что с ним делать – оставить в живых или растоптать. Как только он увидел Софью, в ту же секунду понял, что жизнь будет не жизнь, если рядом не будет этой очаровательной девушки с ее волшебной улыбкой. Потом все было как в облаке сладкого тумана: ухаживания, свадьба, дочка Дашка, вся в красавицу маму, но с папиным характером. Куда бы его ни посылала судьба, Софья всегда была рядом, если не физически, то на духовном уровне. Хотя порой проявлялся ее властный характер. Она умела жесткой рукой вести хозяйство, не давая спуску ни себе, ни ему, ни дочке. А он в это время неделями не вылезал из Генштаба, месяцами был на учениях и всегда знал, что дома его ждут жена и маленькая дочка. Он представлял, как она вечером читает сказку Дашке, а та маленькими глазками смотрит на нее и спрашивает: «А когда вернется мой папусик?» Дашка очень любила так его называть. Даже когда подросла, все равно звала папусиком, а он называл ее ласково дочулькой. Он сейчас корил себя за то, что, уйдя с головой в военную карьеру, так мало уделял ей внимания. Дочка выросла, воспитанная Софьей и бабушками.

Сейчас, когда времени вроде бы хватало, он так и не смог понять, когда все стало меняться. И что произошло с ним и Софьей. У них только родился сын, копия Владимира, безумно любимый Димка, которому отец позволял делать все, что тому заблагорассудится, справедливо полагая: самое худшее, что есть в детстве, это то, что оно заканчивается. Не испытавший до конца счастья детства, он всеми силами старался дать это сыну. Но какие-то темные силы уже подтачивали его семейное счастье, словно бельмом на глазу светило оно завистникам. Ссоры стали чаще и злее, Софья переставала его понимать. Да и некогда было сесть, просто поговорить по душам, работа приковала его, как раба на галерах.

Потом появилась Наталья, этот молодой белокрылый ангел, ворвавшийся в его серую рутинную жизнь и перевернувший ее. Впервые он увидел ее в штабе, куда она устроилась работать машинисткой. И все: стрелы амуров, миллионы бабочек, сердце, как крупнокалиберный пулемет. Все точно так же, как было с Софьей. И он пропал. Пропал бесповоротно. С этого момента и началась их грешная, но счастливая для обоих любовь. Казалось, весь мир был тогда против них, но они были счастливы вместе, эти два сплетенных сердца. И это им казалось раем. Тем самым раем, который создал Бог для Адама и Евы. Но так же пришлось им вкусить плод с древа познания. И увидели они, что, пытаясь стать счастливыми, делают несчастными других близких им людей. Сколько раз пытались они расстаться, прервать эту порочную связь. Он возвращался в семью, Наталья пыталась строить отношения с другими мужчинами. Но как жить в семье и все время думать о ней? И как строить отношения и все время думать о нем? Проходило всего немного времени, и их снова с неистовой силой бросало в объятия друг друга. Та самая любовь, данная людям самим Богом, вдруг оказалась для них дьявольской ловушкой, из которой не было выхода. И тогда для сохранения семьи Владимир принял решение уехать из Петербурга. Он написал рапорт начальнику Генштаба с просьбой перевести его подальше от столицы в строевую часть, чем вызвал истинное удивление коллег. Так он оказался в Иркутске командиром роты Сибирского полка. Софья с детьми поехала с ним. Она уже знала про существование Натальи (мир не без добрых людей) и справедливо решила не отпускать больше мужа одного, давая ему возможность все забыть и самой забыться от этого предательства. Сколько слез было ею пролито за это время, сколько сердечных капель выпито! Но ни разу она не дала понять Владимиру, что знает про измену, тая эту страшную тайну в себе, переваривая ее и не вынося за семейный круг. Бедняжка, сколько ей пришлось вынести! А он казался себе теперь бездушной скотиной, хотя осознавал свой грех сполна. Но не утешил ее, не приголубил, а молчал. Смотрел на ее мучения и молчал. Даже дети не радовали его так, как раньше. Хотя он всегда безумно их любил. Может, именно из-за детей и была с ним сейчас Софья, не думала о себе, а хотела растопить лед его сердца звонкими детскими голосами. А он все понимал, но молчал.

Владимир отогнал от себя воспоминания и встал. С августа 1914 года он на фронте, прошел через такие заварухи, что и рассказать страшно, а сердце все равно не с ним. И неизвестно с кем больше, с семьей или с Натальей. Верно говорят: от себя не убежишь. Сколько раз он старался это сделать, но никак не получается.

Шло время, строевая жизнь отнимала еще больше сил, нежели штабная. Но чувства к Наталье не пропадали. Софья видела его мучения, но ничего не предпринимала, ждала, когда это все закончится само собой.

Владимир прошелся по блиндажу, сел за стол и залпом выпил кружку холодной воды. Затем, отгоняя нахлынувшие воспоминания, вышел на улицу. Стояла глухая ночь, со стороны немцев не было видно ни огонька, хотя Удальцов вчера доложил, что его разведчики засекли движение крупных немецких сил на их участке. «Значит, отдыхать нам осталось совсем немного», – подумал Владимир. Немцы во что бы то ни стало постараются отбросить его батальон, так сильно вырвавшийся вперед и оседлавший очень важную дорогу. Сегодня днем были слышны стуки топоров, значит, устраиваются, готовят позиции. Однако стараются пока себя не выдать, что и странно. Чувствуется, затевают что-то грандиозное.

Но и батальон не дремлет, люди готовятся, саперы уже третий день ставят мины, кажется, и мышка не прошмыгнет. Так что встретим врага подготовленными, еще посмотрим, кто кого. Так считал не только Владимир, так считал весь батальон.

Проверив в очередной раз караулы, он пошел к разведчикам. Удальцов не спал. Сидя на входе в блиндаж, он молча курил самокрутку, иногда посматривая на часы. Очередные группы разведчиков ушли на поиск, и он просто обязан был их дождаться. Это правило установил еще Макарыч, и Удальцов старался придерживаться его. Увидев Владимира, он встал и затушил окурок.

– Ничего, сиди, – начал тот, присаживаясь рядом, – не пришел никто еще?

– Жду пока, ваше благородие, еще час есть. Что-то больно спокойно у нас, а от этого сильно тревожно мне. Чую, германцы какую-нибудь пакость готовят.

– Готовят, тут к бабке не ходи. Только твои орлы должны ее заранее заметить, иначе прохлопать можем.

– Заметят, вы уж не волнуйтесь, ваше благородие, мои точно не подведут. Они в этом лесу уже каждый кустик знают. Не проморгают. Пока все без изменений. Роют германцы окопы, строят траншеи, только на этот раз много артиллерии везут. Я Овечкина послал на дорогу, он парень грамотный, успел три класса закончить. Вот ему и считать, что в наш лес идет. Только он завтра ночью вернется. Ночью германцы спят, порядок у них такой. А вот с утра начнут вошкаться, с перерывом на обед.

– Ладно, Михаил Тихомирович, я у себя буду. Как только твои вернутся, дай знать, я спать не буду. – Владимир встал и направился в очередной раз проверять караулы. Тишина слишком нервировала его. Раз немцы задумывают что-то против батальона, значит, наверняка вот-вот полезут за «языком». Наступать вслепую они вряд ли решатся. В очередной раз проверив часовых и поговорив с ними насчет усиления бдительности, он вернулся в блиндаж и попросил Семеныча приготовить чаю. Спать не хотелось.

Внезапно в голову опять пришли картины из детства. Один раз, когда няня Софина Константиновна после обеда легла отдохнуть, они с братом незаметно вышли через заднюю дверь и помчались к озеру. Стояло жаркое лето, и очень хотелось искупаться. Ему тогда было лет пять, брату семь. Вдоволь накупавшись, они стали ловить головастиков и складывать их в Володину рубашку. Увлеклись до того, что и не заметили, как наступил вечер. Вдруг Николай увидел маму и няню, бегущих к озеру. Подумав, что что-то произошло, они вылезли из озера и пошли им навстречу, чтобы похвастаться своим уловом. Когда мама подбежала ближе, она вдруг схватила Володю, прижала к себе и разрыдалась. А он тогда не мог понять, почему мама плачет, ведь они наловили так много головастиков. Мама плакала и гладила его по голове, рядом стоял понурый Николай. Он уже догадывался, чем закончится эта самовольная прогулка на озеро. Потом они все вместе вернулись домой, мама крепко держала его с Николаем за руку. Володя шел гордо, неся улов в рубашке. Он впервые тогда увидел отца таким рассерженным. Отец хотел наказать их ремнем, но мама не позволила это сделать. Отец долго еще выговаривал няне, а та молча слушала, теребя в руках цветастый платок.

– Ваше благородие, – прервал его воспоминания Семеныч, – там разведчик пожаловал. Звать?

– Конечно, зови!

Семеныч вышел, и через секунду на пороге показался Удальцов.

– Проходи, Михаил Тихомирович, присаживайся. Какие вести из лесу? – нетерпеливо спросил Владимир, расстилая карту на столе.

– Ваше благородие, странно все это, но германцы и по ночам работают. Это на них совсем не похоже. Как будто спешат очень. Окопы уже почти отрыты, пулеметные гнезда тут, тут и вот тут, – Удальцов показал пальцем на карте расположение огневых точек противника, – и стоят вот здесь. Пока насчитали 24 ствола. До сих пор зарываются в землю и таскают снаряды. Кажется, со дня на день ударят. Пехоты около полка. На обратном пути догнали их разведгруппу, которая искала проход в минном поле. Пять человек. Немцы сгоряча приняли моих за свое подкрепление, пока прочухали, их и вырезали, не поднимая шуму.

– Спасибо за новости, хоть они и не очень приятные, но нужно быть готовым. Ты прав, тишина у нас скоро закончится. Как только появится Овечкин, сразу ко мне. А пока наблюдать и наблюдать, расслабляться некогда. Докладывать каждые четыре часа. Теперь на тебя одна надежда, Михаил Тимофеевич, главное – не прошляпить начало.

Удальцов ушел, а Владимир приказал немедленно созвать всех командиров рот. И когда они пришли, сонные, уселись за столом, он рассказал про результаты разведки и про немецкую разведгруппу.

– Один раз попытались сунуться, полезут и еще. Теперь все зависит от нашей бдительности. Нужно не дать им найти проходы в минных полях. Днем подключайте снайперов. На ночь высылайте поближе к полям боевое охранение, пусть гоняют немцев. И постоянная бдительность часовых, не хватало нам еще вырезанной землянки или уведенного в плен солдата. Подберите самых надежных солдат. Каникулы, господа, заканчиваются, впереди экзамены, – невесело пошутил он.

С утра он взял карту и пошел к Шварцу. Тот, на удивление, был на позициях батареи.

– О! Володенька! Какими ветрами тебя занесло в нашу гавань?

– Да вот мимо проплывал, решил швартануться. Ты что, захотел свежим воздухом подышать или очередную сестричку провожал?

– А что ее провожать? Не маленькая, дорогу сама найдет. – Шварц выглядел несколько озадаченным. – Расскажи мне лучше, друг мой ситный, что нам ждать в ближайшие дни?

– Похоже, Андрюша, отпуск заканчивается. Скоро здесь станет горячо.

– В этом-то я не сомневаюсь. Не зря у меня с утра несварение желудка.

– Да ты, небось, опять шампанское огурцами закусывал, вот у тебя и несварение.

– Не скажи, Володенька, он у меня чувствительнее разведки будет. Раз началось, значит, точно со дня на день жди беды.

– Так, может, оставишь свои пушки и пойдешь ко мне начальником команды разведчиков? Тебе же цены не будет. Будем по твоему дерьму определять замыслы противника, – Владимир засмеялся.

– Вот! Художника всякий обидеть норовит, – Шварц сделал грустное обиженное лицо, – ладно, пойдем ко мне, похвастаешься своими наблюдениями.

Они прошли в блиндаж. Денщик тотчас приволок горячий чайник и поставил миску с белым хлебом.

– Андрюшенька, ты, безусловно, начинаешь меня удивлять! А где шнапс? Ты так теперь гостей встречаешь? Сам, небось, вылакал или зажал для друга?

– Володенька, ну ты и мерзопакостная личность, я же знаю, что ты не сторонник Бахуса, особенно в такие минуты. Давай, не томи душу, рассказывай же скорее мне все.

Владимир подробно обрисовал надвигающуюся ситуацию. На карте показал место расположения немецких пушек, готовящихся нанести удар.

– Я могу вечером вмазать по этому району своей батареей, хоть немного им малину подпортим, – деловым голосом сказал Шварц, – мне только нужно успеть еще одни запасные позиции подготовить, а то ведь обидятся, засранцы. Начнут меня снарядами забрасывать, а мне батарею к этому времени перебросить нужно будет. Пусть лупят по пустому месту.

– Вечером не надо. У меня сейчас там разведчик толковый находится, боюсь, можем ему навредить. Он вечером вернется. Принесет уточненные данные. Тогда и можно начинать. Как появится, я его после доклада к тебе пришлю, он на карте тебе все и покажет, толковый парнишка.

– Ладно, договорились, раз еще не начали, значит, сегодня уже вряд ли начнут. Я к тебе корректировщика сегодня после обеда высылаю, пусть подготовит все данные для меня.

– Хорошо, договорились.

Они посидели еще немного, попили чаю, разговаривая о рутинных будничных делах, немного посмеялись над наивными сестрами милосердия, так глупо клюющими на амурную удочку старого бабника Шварца. Потом попрощались, и Владимир отправился в батальон.

После обеда над их позициями пролетел разведывательный аэроплан немцев. Кто-то из сибиряков выстрелил, и больше эта фанерная крылатая коробка им не надоедала. Наверное, пилот просто-напросто испугался меткого выстрела или самолет был испорчен. Но как бы там ни было, день прошел спокойно. Со стороны немцев так же стучали топоры, больше они ничем себя не выдавали.

Днем Владимир доложил в штаб полка свои соображения по поводу готовящегося немецкого наступления и попросил еще людей, так как в батальоне их явно не хватало. Вечером его вызвал к аппарату сам полковник Мясников, сказав, что держаться придется своими силами, лишних людей у него сейчас нет. Вновь прибывшее пополнение ушло в другие батальоны, в которых ситуация с живой силой еще хуже. И единственное, чем он может помочь, так это прислать немного снарядов для Шварца. Он одобрил нанесение Шварцем удара по сосредоточению немецкой артиллерии, справедливо полагая, что это уменьшит силу начального удара по батальону и увеличит срок, который может выстоять батальон.

Ночью пришли Удальцов и Овечкин. Овечкин рассказал, что он видел, находясь в тылу немцев, при этом не стал говорить о том, что сам едва не угодил к ним в лапы. Достаточно было немцу, пошедшему по своим делам в лес, ступить на пол-аршина в сторону, и он наступил бы прямо Овечкину на голову. А там уж попробуй вырваться из этого кишащего муравейника.

Как и предполагалось, против батальона готовился наступать пехотный полк, усиленный артиллерией. Овечкин насчитал уже 32 орудия, готовых в любую минуту начать обстрел. Он указал на карте места их расположения. Все указывало на то, что наступление может начаться сегодня утром. Владимир поблагодарил Овечкина за такие сведения и пожаловал ему пять рублей личных денег за убитого снайпера.

– Спасибо тебе, отомстил за нашего Орлова. Когда все закончится, поедешь на неделю в отпуск, – пообещал он, – а теперь, братец, ступай к артиллеристам, найдешь капитана Шварца и расскажешь ему, где видел орудия.

– Ну что, Михаил Тихомирович, – сказал он Удальцову после того, как Овечкин вышел, – похоже, утром начнется. Садись, посиди, сейчас вызову командиров рот, «обрадую» их. А то совсем, поди, раскисли от безделья.

Владимир улыбнулся, затем вызвал Семеныча и отправил его собирать командиров. Первым пришел Грищук.

– Чувствую, не зря вызывали, господин капитан, – с порога начал он. – Завтра?

– Присаживайся, Степан Тимофеевич. Завтра.

– Ну пора бы, а то уж измаялись совсем от отдыха, – в тон ему повторил Грищук, занимая место за столом.

Когда все собрались, Владимир еще раз обрисовал картину. Не забыл упомянуть и о предстоящем утреннем упредительном огневом ударе Шварца. Посоветовал на это особо не надеяться, а рассчитывать больше на свои силы.

– Место у нас выгодное, люди подготовлены, патронов уже хватает. Так что с Божьей помощью да с собственными силами должны выстоять, – закончил он.

Всю оставшуюся ночь обсуждали предстоящий бой, отрабатывали разные его варианты. Разошлись только под утро, чтобы успеть вздремнуть хоть пару часиков.

Владимир, не разуваясь, завалился на топчан, приказав Семенычу разбудить его за полчаса до рассвета. И тут же провалился в глубокий усталый сон. И опять во сне пришло воспоминание.

Однажды Наталья приехала к нему в Иркутск. Он возвращался со службы, как вдруг его окликнул знакомый голос. Целую неделю они наслаждались друг другом. Владимир соврал Софье, что уехал на учения, а сам взял отпуск и поселился с Натальей в центре города в фешенебельной гостинице. Когда же Наталья уехала, он чувствовал себя чрезвычайно виноватым перед Софьей, перед детьми за такое предательство, но запретный плод оказался сладок. Еще долго он не мог смотреть Софье в глаза, а та, что-то почувствовав, вдруг стала необычно ласкова и нежна с ним. И это еще больше угнетало его смятенную душу. Неизвестно, как бы он смог выдержать это, если бы не сын, который уже стал ходить и требовал от отца большего внимания. Именно в сыне он по-настоящему ощутил тогда продолжение самого себя и почувствовал самую настоящую бескорыстную любовь со стороны этого маленького человечка, который ждал его со службы и хотел засыпать только с «папусей», и никто не мог заставить его поступить по-другому. Полностью уйдя в сына, Владимиру удалось привести свои эмоции в порядок. Но наступала ночь, и он жаждал прикосновений Натальи, ее сладких поцелуев, нежных объятий. Софья пыталась приблизиться к нему, но он делал вид, что устал и отдалялся от нее все дальше и дальше. А она молчала и все терпела, не говоря ему ничего. Просто молчала и терпела… Только сейчас он стал понимать, какое геройство она тогда совершила, какой внутренней силой обладала, раз смогла пройти через такое, не вынося это наружу, а переваривая только в себе. А он тогда это не оценил. И сейчас он продолжал грызть себя за свое недостойное поведение. Но потом всплывал образ Натальи, и все вдруг снова становилось несущественным и ненастоящим, словно растворяясь в пелене белого тумана.

– Ваше благородие, вы просили разбудить, – Семеныч зажег лампу в блиндаже. Ее неровный свет создавал причудливые тени на потолке. И если бы позволяло время, то Владимир с удовольствием бы понаблюдал за вечной борьбой света и тьмы, которая шла от сотворения мира и будет идти до его окончания. Но пришлось содрать себя с кровати, умыться и топать к связистам. На улице светало. Чернота ночи медленно начинала сереть, в очередной раз уступая утренней заре. Корректировщик тоже находился у связистов, зевая от недосыпа, он что-то измерял на карте, записывая полученные данные у себя в блокнотике с расчетами.

– Вы хоть вздремнули немного? – поздоровался с ним Владимир.

– Нет, господин капитан, еще успею, – ответил тот, зевая в очередной раз и прикрывая рот ладошкой.

– Соедините меня с батареей капитана Шварца, – обратился Владимир к связисту.

– Капитан Шварц у аппарата, – раздалось на том конце провода.

– Андрюша, мой Овечкин был у тебя? – с ходу начал Владимир.

– Володенька, для начала, друг мой, доброе утро. Будем надеяться, оно не станет для нас последним, – голос Шварца звучал бодро. – Да, он у меня был. Толковый. Слушай, из него может получиться хороший корректировщик. Дай мне его на обучение, а то ему уже, поди, надоело с веткой в заднице по вражеским тылам ползать. У меня будет всегда сыт и накормлен. Да и перспективы для него открываются.

– После поговорим, хорошо? – Владимир прервал монолог Шварца. А ведь действительно, может, пора устроить Овечкина на хорошее место, дать ему путевку в жизнь. Станет корректировщиком, поднатореет в расчетах и после войны сможет пойти учиться дальше, а там, чем черт не шутит, и в люди выйдет. Жалко ведь будет, если пропадет парень в очередной разведке, мелькнуло в голове. Но он тут же загнал эту мысль на более мирный период, а сейчас, взглянув на часы, спросил Шварца:

– Ты готов?

– Обижаешь! Всю ночь не спал!

– Ну тогда я передаю трубку корректировщику и начнем, помолясь. Андрюша, только об одном прошу: когда начнут отвечать, сразу меняй позицию. Их намного больше, накроют вмиг. Договорились? – не слушая ответ Шварца, он сунул трубку корректировщику, а сам вышел на улицу. Не любил он мешать людям работать, особенно если они знали свою работу досконально. Зачем стоять над душой человека, только сам будешь нервничать и его изведешь.

Широкий солнечный круг медленно вылезал из-за спины, заставляя ночь отступать все дальше и дальше. Пройдет совсем немного времени, и ночь будет повержена. Она исчезнет, растворится в ярком дне, сохранившись только в полумраке блиндажей. А здесь, снаружи, останутся только ее маленькие лазутчики – тени. Потом наступит вечер, и эти тени начнут расти, захватывая то, что отнимает сейчас у них утро, и опять придет ночь. И так без конца.

Владимир вытащил бинокль и подошел к краю траншеи. С этого места хорошо просматривался тот лес, где сейчас должны находиться пушки врага, которые через пару часов начнут своими снарядами перепахивать эти самые траншеи, стремясь уничтожить как можно больше живого, чтобы дать возможность пехоте прийти сюда почти без потерь. Именно в жизни одних за счет убийства других и заключен самый зловещий смысл войны.

Прошла всего пара минут, как в глубине, там, где находилась батарея Шварца, что-то громыхнуло, и над Владимиром, свистя своим тонким надсадным свистом, пронеслись первые снаряды. Вот они взорвались в лесу, поднимая облако дыма вперемешку с остатками самой жизни. Затем следующий залп, и снова взрывы. Потом еще один, и понеслось. Снаряды летели один за другим. Вдали что-то грохотало, взрывалось, взлетало на воздух. Минут через десять немцы окончательно очухались и стали отвечать. Теперь снаряды летели и в другую сторону. Земля содрогалась от взрывов.

– Почему он не уходит? – в сердцах крикнул Владимир, ударив кулаком о бруствер. – Накроют же!

Взрывы продолжались, только сейчас их было намного больше там, где стояла батарея Шварца. Сказывалось явное преимущество немцев в орудиях. Внезапно над позициями батареи мелькнуло облако пламени, через несколько секунд донесся звук сильного взрыва. Владимир бросился в землянку. Подскочив к телефону, он вырвал трубку у корректировщика.

– Алло, Андрей, что там у вас?

– Володенька, не ори мне в ухо, мне разрывов хватает, – спокойным голосом ответил Шварц. – У меня одно орудие в щепки, снаряд попал прямо в ящики с боеприпасами. Готовлюсь сменить позицию. Потом продолжу. Дай мне моего и не влезай больше, не мешай нам работать.

Владимир молча сунул трубку корректировщику и опять вышел из блиндажа. Дуэль шла своим чередом. Но, как показалось Владимиру, в обстреле батареи Шварца участвуют не все немецкие пушки. Значит, есть попадания? Значит, не зря они устроили этот утренний концерт? Значит, погибшие артиллеристы Шварца своими жизнями спасли души его ребят? Он нервно заходил взад-вперед.

Взрывы с перерывами продолжались еще минут сорок, потом медленно сошли на нет. Над лесом, где стояла артиллерия немцев, поднимался густой черный дым. У Шварца одно орудие было уничтожено прямым попаданием, еще одно он обещал восстановить до обеда.

Владимир доложил командиру полка о проведенной операции.

– Думаю, – согласился тот, – это расстроило неприятельские планы и должно задержать ненадолго наступление. Но вы, господин капитан, не расслабляйтесь и рассчитывайте больше на свои силы.

– Слушаюсь, господин полковник!

Огневую подготовку немцы начали только в полдень. Нестройными залпами снаряды полетели к позициям батальона. «Ай, да Шварц, – думал Владимир, – молодец! Наделал дел! Сбил всю спесь с этих германцев и здорово им поддал! Нужно будет послать ему еще коньяку, да и сам с ним выпить не откажусь, пожалуй».

Солдаты отсиживались по крепким блиндажам, которым, казалось, не грозило даже прямое попадание, да по вырытым щелям и норам. Только по одному наблюдателю из каждой роты сейчас находилось в этом аду, стараясь не пропустить начало немецкой атаки.

Артподготовка продолжалась ровно два часа. За это время на позиции батальона было выпущено несколько сотен снарядов, но сильного ущерба они не принесли, за исключением разрушенной траншеи. Еще через двадцать минут началась первая атака. Ее отбили легко. За ней последовали вторая, третья. За день батальон отбил пять вражеских атак, покрыв поле перед траншеей толстым слоем мертвых и умирающих людей. Потери среди личного состава батальона были незначительны, о чем вечером Владимир доложил командиру полка. Правда, один раз немцы подошли настолько близко, что пришлось выпрыгнуть в штыковую и отогнать их назад.

Ночью восстанавливали траншею, подвозили боеприпасы, перевязывали раны. Батальон готовился к следующему дню. Присланная команда саперов ночью установила еще одну линию колючей проволоки, полностью разрушенной во время дневных атак, и поставила немного мин. Именно благодаря заранее установленным минным полям, в которых немцам так и не удалось нащупать проходы, была уничтожена первая немецкая цепь. Запутавшись в них и колючей проволоке, немцы запаниковали и стали легкой добычей маленьких железных коробочек, начиненных взрывчаткой. После этого наступление было приостановлено, и немцы стали методично из минометов обстреливать подходы к траншее, вызывая детонацию еще сохранившихся мин и разрывая колючую проволоку на куски.

Во второй день пришлось выдержать две артиллерийские подготовки и отбить семь атак противника. Батальон держался, хотя потери становились более ощутимыми. Особенно мешали немецкие минометы, забрасывающие мины прямо в траншею. Шварц пытался вести борьбу с ними, но потерял еще одно орудие.

На третий день Владимира ранило. Он пробирался в роту Аникеева (который еще утром получил осколок в голову и был отправлен в санчасть), чтобы назначить нового командира, как вдруг услышал звук мины, которая должна была упасть перед траншеей, но по каким-то неведомым законам ударилась в бруствер, перескочила через него, упала прямо в траншею и взорвалась. Владимир ощутил сильный удар в левую ногу чуть выше колена, от которого потемнело в глазах, сапог сразу стал заполняться кровью. Второй осколок, рассекая шинель, вошел чуть выше сердца, вырвав большой кусок мяса. Истекая кровью, Владимир стал оседать, прислонясь к задней стенке траншеи. Сознание начало покидать его, воздух вдруг внезапно исчез, голова стала тяжелой, очень горячей и закружилась, как после стакана спирта. Его подхватили, уложили на дно траншеи и стали звать санитара. «Семина, срочно вызовите Семина!» – хрипел он, превозмогая боль, пытаясь сесть, но его держали, подкладывая под голову сорванную шинель.

Санитар накладывал повязку, когда прибежал взволнованный Семин.

– Владимир Федорович, вы как? Будет жить? – начал он трясти санитара.

– Нужно срочно доставить в санитарную часть, – спокойным голосом ответил тот, продолжая туго перебинтовывать грудь.

– Александр Иванович, – прохрипел Владимир, – остаетесь за меня. Доложите о случившемся командиру полка. Задача батальона – держаться, держаться во что бы то ни стало! На свое место поставьте замену. И замену Аникееву найдите срочно. Слушайте Степана Тимофеевича, он, если что, подскажет, что нужно делать. Уж извините, что вынужден покинуть вас в такой час. Видит Бог, я этого не хотел, – он постарался улыбнуться, но улыбка получилась измученной.

– И вы держитесь, Владимир Федорович, в госпитале вас поставят на ноги. Знайте, мы будем вас ждать, – на щеке Семина блеснула слеза.

– Все будет хорошо, – Владимир откинул голову на шинель. Его закружило, понесло, перед глазами поплыли Семин, санитар, солдаты, траншея, серое небо. Вдруг мелькнуло лицо Софьи, такое близкое и одновременно далекое, и он потерял сознание.

Владимир не знал, да и откуда ему было знать, что в эту же секунду на другой стороне фронта, под далеким Верденом, немецкий снаряд прямым попаданием разметал на мелкие кусочки Жерара, сына старого парижского кондитерщика Бурже.