Текст книги "Код Адольфа Гитлера. Апрель"

– Меня, Мюллер, исподтишка, но упрекают: борьба и снова борьба. – Гитлер на минуту задумался, а потом продолжил: – Но в ней судьба всего сущего. Уклониться от борьбы, если он только не хочет быть побеждённым, не может никто. Моя цель состояла в разумном соотношении между численностью населения и величиной пространства. Тут без борьбы не обойтись. От решения этой задачи не может уйти ни один народ, ибо если он пренебрежёт этим, то обречён на постепенное вымирание. Существование государства, Мюллер, имеет смысл только тогда, когда оно служит сохранению своей народной субстанции. А это 82 миллиона немцев. Именно это налагает на меня величайшую обязанность. Тот, кто не берёт её на себя, недостоин принадлежать народу, что и придало мне силы для борьбы. Но она заканчивается, Мюллер, чтобы продолжиться! Я думаю, что вы сделаете всё, как задумали.

– Можете в этом не сомневаться, мой фюрер! – ответил Мюллер.

– Вы свободны. – Гитлер поставил последнюю точку в этом разговоре. – Я должен идти, Мюллер! А то моё долгое отсутствие вызовет подозрение, а это нам как раз ни к чему. Меня ещё ждут беседа и прохладительные напитки в гостиной в кругу друзей.

…По возвращении из фюрербункера Мюллеру, в который раз нашлось о чём серьёзно задуматься. Начальнику гестапо предстояло тщательно продумать и спланировать высшей степени секретности операцию, в ходе которой все его игроки не имели права оступиться без опасения прямого попадания к его костоломам. Мюллер знал чего он хотел и ясно отдавал себе отчёт в том, что он прав.

Вечером рейхсминистр иностранных дел Иоахим Риббентроп вознамерился поговорить тет-а-тет с Евой, что весело и непринужденно веселилась и ворковала с друзьями в гостиной бункера. Фюрер что-то задерживался, временами она бросала на дверь беспокойный взгляд, но та не раскрывала секрет, где был Гитлер.

Риббентроп: Ева, вы очаровательны!

Ева: Спасибо за комплимент, господин рейхсминистр.

Риббентроп: Дорогая Ева! Я умоляю вас!

Ева: О чём, Риббентроп? Я обыкновенная женщина. Вот и всё.

Риббентроп: Нет, не всё, Ева.

Ева: Вы хотели ещё что-нибудь сказать мне?

Риббентроп: Да, Ева. Уезжайте из Берлина.

Ева: Не поняла! Вы склоняете меня к измене?

Риббентроп: Я склоняю вас к тому, чтобы вы оказали Германии неоценимую услугу.

Ева: Какую?

Риббентроп: Попросите фюрера уехать из Берлина с вами. Недавнее моё посещение фронта, Ева, произвело на меня тягостное впечатление. Враждебность, безразличие, склонность к дезертирству, – вот что я увидел на лицах солдат. Им было всё равно, кто стоял перед ними, – рейхсминистр или простой писарь-штабист.

Встав с места, Ева подошла к бледному от волнения Риббентропу и всмотрелась в его голубовато-серые глаза. Потом отошла к гостям со словами:

– Я не стану передавать ваше предложение фюреру. Он должен решить сам. Если он сочтёт нужным остаться в Берлине, то я останусь с ним. Если он уедет, тогда я тоже уеду.

После этих слов Евы Риббентроп так и остался на месте. Злой рок судьбы подводил его к роковой черте.

Гитлер возвратился в свою спальню около шести часов утра. Мысли этого усталого человека были сейчас о сне, но его маниакальная уверенность в том, что скоро всё кончится, не оставляла его безмятежным и спокойным. Он устал разглагольствовать о великом предназначении немцев в этой эпохальной битве с русскими, теперь диктатор не сомневался в том, что скоро Берлин будет лежать у ног Сталина поверженным и уничтоженным. Ему было пора подумать не только о себе, но и о Еве. Любовь этой девушки из Мюнхена творила чудеса, невольно заставляла его продлить жизнь в этом клубке измен и предательств.

В том, что в этой битве немцы оказались слабы, Гитлер нисколько не сомневался. Фюреру было достаточно посмотреть на друзей, которые присутствовали на беседе, где всех обносили чаем и пирожными, чтобы убедиться в этом. Всё о чём он говорил, Гитлер это давно заметил, проходило мимо их ушей. Где им было понять его историческую миссию, если они не хотели внимать его словам… Он понял, что в эти последние дни надо достойно сыграть свою роль и уйти из политики головокружительно, но с непоколебимой надеждой на возврат. Но прежде чем залезть под армейское одеяло, он вспомнил и подумал: «Завтра будет ровно шесть лет, как моё движение обрело все козыри в борьбе с мировым еврейством».

21 апреля 1939 года. Берлин. Рейхсканцелярия

Гитлер: Господа! Открывая это совещание, позволю вам заметить, что оно строго секретное и посвящено перспективам освоения Ледовитого континента.

Дёниц: Мой фюрер. Подводники выполнят любое ваше поручение, но я не считаю, что мы должны направить в Антарктиду целый подводный флот. У рейха пока ещё мало подлодок. Я опасаюсь того, что, выделяя слишком много кораблей для проекта «А», мы ставим под угрозу нашу обороноспособность на случай европейской войны.

Гитлер: Господин Дёниц, вы прежде всего солдат. Политикой занимаюсь я, а она есть искусство превратить невозможное в возможное.

Дёниц: Вы правы, мой фюрер. Заявляю вам как командир подводного флота со всей ответственностью: если «Нептуния» не начнёт работать на наш подводный флот, то мы будем неспособны прервать атлантические коммуникации Британии.

Гесс: Есть вещи более важные, чем трансатлантические коммуникации. Дёниц, вам пора перестать мыслить обыденными категориями. Германия проиграла войну, а вы оказались в английском плену лишь из-за того, что у вac превалировало именно такое мышление, какое вы пытаетесь навязать нам. Важно осознать, что сегодня мы находимся на пороге контакта с неизвестной цивилизацией. Это могут быть антаркты или потомки атлантов. Несомненно лишь то, господин Дёниц, судя по всему, она значительно превосходит нас по уровню технического развития. Если мы сможем поставить её технику себе на службу, то выиграем любую войну.

Гитлер: Капитан Ритшер, выскажите ваше мнение.

Ритшер: Осмелюсь заметить, мой фюрер, что я целиком и полностью разделяю точку зрения партайгеноссе Гесса. Экспедиция, что началась в прошлом году, принесла ошеломляющие результаты. Вопреки расхожим представлениям, Антарктида вполне пригодна для жизни, и мы можем превратить её в нашу колонию, в территориальное приращение к Третьему рейху. Думаю, партайгеноссе Борман согласится со мной.

Борман: Я согласен с вами, капитан Ритшер.

Дёниц: Мой фюpep, я не понимаю, зачем вам нужны колонии не в Африке, коими мы владели, а на другом конце земного шара, в стране вечной мерзлоты. Восточные земли СССР подойдут нам гораздо больше.

Гитлер: Господин адмирал, вы решительно отказываетесь понимать суть нашего начинания. Антарктида – не просто кусок камня, покрытый льдом. Это прародина человечества, там живёт истинное человечество – арийская нация. Судя по всему, господин Готт прав и потомки арийцев, чья кровь не пережила смешения с низшими расами, до сих пор населяют эту кажущуюся безжизненной землю. Да, конечно. Мы вынуждены будем признать себя бастардами.

Дёниц: Я не понял, мой фюрер.

Гитлер: Поймёте позже, Дёниц, правоту своего фюрера. Мы есть плод смешения рас, но насколько глубже будет наш позор, если первыми в контакт с арийцами вступят наши враги. От этого меня бросает в дрожь. И чтобы избежать такого позора, я готов пойти на всё. Если потребуется отправить десяток лодок, я отправлю десяток лодок. Если потребуется отправить двадцать лодок, я отправлю двадцать лодок. Если потребуется отправить больше, я не задумываясь, это сделаю. Я могу послать в Антарктиду весь подводный флот рейха. Вы слышите, Дёниц?! Весь!!!

Дёниц: Как прикажете, мой фюрер.

Гитлер: Мои генералы и адмиралы никогда не были в состоянии оценить размах моих проектов. Они всегда роптали. Они роптали, когда я рвал позорный для немцев Версальский мир, когда я с помощью войск возвращал рейху Рейнланд, когда я без единого выстрела вошёл в Австрию и присоединил её к рейху. И всегда оказывался прав я, а не они! Я приказываю: к осени текущего года подготовить более масштабную экспедицию. Я приказываю исследовать весь антарктический континент, включая территории к востоку, западу и к югу от него. Свяжитесь с аргентинским правительством и попросите предоставить базу на Огненной земле. Руководителем проекта «А» продолжает оставаться партайгеноссе Гесс.

Гесс: Будет выполнено, мой фюрер.

Гитлер: Дёниц, приказываю вам задействовать военно-морскую разведку для решения важнейшей задачи. Мы должны знать все планы противника, касающиеся Антарктиды. Кто первым получит доступ к тайнам антарктов, тот будет господствовать над миром.

Гесс: Поймите, Дёниц. НСДАП – это не только политическая партия. Кто так считает, ничего не смыслит в национал-социализме. Национал-социализм – это воля к созданию человечества заново.

Гитлер: Правильно, Гесс. В Антарктиде, Дёниц, в будущем должна вырасти раса «подземных арийцев».

Наконец Гитлер прозрел. Те люди, которые в лучшие дни рейха клялись ему в верности, готовы были умереть за него, вдруг взяли и покинули его. В критический момент! Только Геббельс и Борман оставались с ним в обстреливаемом бункере, что утешало и успокаивало фюрера. С ним была и Ева, та самая скромная девушка из Мюнхена, что вскружила ему голову 16 лет назад. Она ждала своего звёздного часа. В честь дня рождения, выпив с фюрером по стаканчику шнапса, она по его просьбе оставила Гитлера в спальне, а сама задумала устроить вечеринку в бункере. Таким образом эта легковерная особа по своей наивности хотела отсрочить неизбежную катастрофу до завтра. В этот счастливый для нее день она хотела танцевать, пить, хотела забыть ужас настоящего, который грозил гибелью ей и Адольфу. Поэтому она, как озорная девчонка, хватала любого, кто встречался ей на пути, и за руку волокла с собой на второй этаж. Кто-то отыскал старый граммофон, полилась мелодия с пластинки «Кроваво-красные розы говорят тебе о счастье», и она обратилась к молчавшим вокруг нее людям, среди которых оказались Борман и Морелль.

– Что же вы стоите? – среди тишины вопросила она. – Все должны танцевать, все вместе мы будем веселиться!

И тут народ сбросил неловкость ситуации и пришел в движение. Как будто не было войны, как будто над бункером не было смертельных боев, пожарищ и перемешанного с кровью людского горя. Кавалеры приглашали дам. Хлопнули пробки, полилось шампанское. Нервничая от безысходности, в сторонке незаметным стоял Фегеляйн и пялился на Еву. Даже в эти ужасные дни, когда весь Берлин превратился в поле боя, она была хороша собой, но он был женат на ее сестре, что претило ему завести с ней любовную интрижку.

– Разрешите?! – обратился к Еве Хавель.

– С удовольствием!

Они танцевали недолго. Устав ждать, когда подвернётся удобный случай, Фегеляйн вышел на середину зала, говоря:

– Прошу прощения, Хавель!

– Да, конечно!

Уводя Еву за локоть от дипломата, Фегеляйн услышал её вопрос:

– В чём дело?

Прислонив её к стене, он произнёс:

– Мы должны покинуть Берлин, Ева. Убеди его или поезжай со мной. Ева! Ты умрёшь!!!

Невинная улыбка на лице Евы стала ответом на его слова. Почему-то перестала играть музыка. Все вокруг что-то обсуждали. На лицах был немой вопрос: «Сегодня танцы, а что будет завтра?»

Взобравшись на стол, Ева вопросила:

– Неужели нельзя завести музыку? Я хочу танцевать!

– Будут ли особые пожелания? – обратился к ней с вопросом полковник.

– Да! – ответила Ева. – Свинг!

В бывшей гостиной всех закружил бесшабашный вихрь, все пили шампанское и истерично хохотали, так как гурьбой было легче перенести ледяное дыхание смерти, с каждым часом становившееся всё реальнее и реальнее. И всю ночь напролёт Ева танцевала, а розы с пластинки сулили брошенным на произвол судьбы иллюзорное счастье.

Глава 3

21 апреля 1945 года. Москва, Кремль

В кабинет вошёл генерал Антонов. Сталин с трубкой в руке стоял у окна, потом пошёл начальнику Генштаба Красной Армии навстречу. Верховный главнокомандующий поздоровался с ним за руку, глядя прямо и пристально в глаза:

– Как ты думаешь, Алексей Иннокентьевич, не рановато ли мы дали ход этой директиве? – спросив, Сталин вновь оценивающим взглядом уставился на Антонова.

– Я думаю, это очень правильная и, что главное, своевременная директива, товарищ Сталин! – сказал генерал.

– Я напомню вам, товарищ Антонов, слова Ленина: «Первое дело – не увлекаться победой и не кичиться, второе дело – закрепить за собой победу, третье – добить противника». Что скажете на это, товарищ Антонов?

– Победа не за горами, товарищ Сталин! – не став медлить с ответом, произнёс Антонов. – Всем и так ясно, что власти Гитлера конец.

– Германия, товарищ Антонов, мне представляется сейчас разбитой страной, – стал говорить Сталин. – Да, всё верно, и вы, наверно, поддержите меня в том мнении, что немцы точны и аккуратны в своих действиях, когда обстановка позволяет фрицам осуществлять требования устава. В этом их сила. В этом я усматриваю успех диктатора, коим пока является Гитлер. Но есть и другое, товарищ Антонов. Немецкие вояки становятся беспомощными, когда обстановка усложняется и начинает не соответствовать тому или иному параметру устава. Эта обстановка требует принятия самостоятельного решения, которое не предусмотрено уставом. В этом их основная слабость. Не лез бы он, подлец, на Союз – и не знал бы, на что бывает способна доблестная Красная Армия, когда вероломно нападают на Родину Ленина, на бывшую империю, Московию русских царей.

Антонов стоял на месте и наблюдал, как Сталин ходит по кабинету, и взял инициативу в свои руки:

– Вы, товарищ Сталин, дали войскам прекрасную директиву!

– Это ты вновь говоришь о той, что мы приняли вчера? – походив некоторое время в раздумье, нарочито спросил Сталин и тут же сам ответил на свой вопрос: – Всё правильно, товарищ Антонов. Мы не собираемся уничтожать или ввергать в рабство немецкий народ, он сам стал жертвой обмана Гитлера и его банды. Мы намереваемся дать немцам возможность возродить свою жизнь на демократической и мирной основе. Я вижу лишь одну цель оккупации Германии советскими войсками и войсками союзников – полное разоружение и демилитаризация её военщины, ликвидация всей той промышленности, которая может быть использована для военного производства. Советские люди верят в то, что со временем немецкий народ, очнувшись от ужасов нацизма, сможет занять своё место среди свободных и миролюбивых народов мира. Именно на это и нацелена директива № 11072. Нам надо, несмотря на то что враг три года поганил нашу землю, изменить отношение к немцам, всё равно как военная сила они обречены, товарищ Антонов. Кто-то же должен отстраивать наши разрушенные города и села, выплачивать репарации, чтобы чем-то возместить тот урон, который понёс советский народ. Мне понятна благородная ярость моего народа, вот поэтому необходимо обращаться как с военнопленными, так и с гражданскими лицами лучше. Мы же не эсэсовцы, товарищ Антонов, на радость народам Европы, мы являемся освободителями от коричневой чумы. Жёсткое обращение с немцами пугает их, заставляет упорно сопротивляться – одним словом, не сдаваться в плен. Мне Берия докладывал о случаях мародёрства, грабежа и насилия. Это недопустимо для советского солдата. Действие, товарищ Антонов, рождает противодействие. Гражданское население организует банды, немцы, как огня, боятся справедливой мести русских, но нам расправляться надо не с целой нацией, а с её руководителями, которые превратили немецкое государство в орудие своих злодеяний. Это мерзавцу Гитлеру не сойдёт с рук, фюрер и его шайка должны понести заслуженное наказание. Сейчас, когда рейх в агонии, нам невыгодно такое положение вещей, когда немцы видят в наших солдатах оккупантов. Поэтому, товарищ Антонов, надо к немцам относиться более гуманно, что в свою очередь облегчит нашему командованию ведение боевых действий на их территории, снизит упорство немцев в обороне. Мы не преследуем, как это делал с нами Гитлер, агрессивные цели, нашим солдатам необходим мир. Не за горами война с Японией, а немецкий народ как жил, так и будет жить дальше. Гитлер пришёл, Гитлер ушёл, сами немцы остались. И я, Сталин, хочу с ним сотрудничать, а не воевать. Нашим военным необходимо в районах Германии к западу от линии устья реки Одер, Фюрстенберг, западнее реки Нейсе создавать немецкие администрации, а в освобождённых от фашистов городах ставить бургомистрами тех лиц, которые не запятнали свою честь службой у Гитлера. Я приказываю рядовых членов НСДАП не трогать, нам это делать не с руки, хотят они этого или нет, они будут более лояльно относиться к Красной Армии. Вожаков, кто не успел удрать, задерживать и предавать суду. Но все эти меры, что оговорены в директиве, не должны приводить к снижению бдительности наших войск и панибратству с немцами. Вот такие предстоят задачи, товарищ Антонов! – закончив, Сталин подошёл к карте на столе.

– Кстати, товарищ Антонов! – выбивая трубку и стоя вполоборота к Антонову, сказал в заключение Сталин. – Идите к себе, работайте. Я сейчас буду писать ответ на послание Черчилля.

Всю эту ночь Мюллер провёл в стенах своего кабинета. Стрелки настенных часов показывали 7 утра, но сна не было. Он был один, так как группенфюрер определённо опасался, чтобы кто-то из подчиненных не стал свидетелем его ночных бдений, не дай бог, влез к нему в душу, куда он боялся впустить даже самого себя. Поэтому он отдал распоряжение не тревожить его до утра, за исключением срочного вызова в фюрербункер. Вчерашний разговор с фюрером не выходил у него из головы, цепкая память бесконечно прокручивала один эпизод за другим, и к утру у Мюллера в голове сложилась своя мозаика предстоящего поведения фюрера в бункере.

За всю ночь ради этого стоило не сомкнуть глаз. Начальник гестапо понимал, что сегодня начинается феерическая сцена всеобщего краха, то, наступление чего он предчувствовал последние два года. Он похвалил себя за то, что оказался на высоте своих пророчеств. Ему не надо было гадать, чтобы понять, что вместе с гибелью режима Гитлера закончится и его власть, а вместе с ней в прошлое уйдут многие его заслуги и достижения, и, безусловно, найдётся много таких, кто при новом режиме напомнит о них. Дальше – тюрьма, избиения, смерть. Такое развитие будущих событий его не устраивало. Пора было прятать концы в воду, уходить, но предусмотрительный Мюллер хотел обставить свое исчезновение таким образом, чтобы оно не вызвало подозрений ни у врагов, а главное, ни у Гиммлера. Сам Гитлер был соавтором его плана, в услугах рейхсфюрера СС, как и предполагал Мюллер, он уже не нуждался. Помыслы Мюллера, хотел он того или нет, теперь должны были повиноваться воле переменчивого ветра судьбы. Что такое судьба? Мюллер долго размышлял над этим вопросом, прежде чем нашел ответ, поразивший его своей простой сложностью. Судьба, по мысли Мюллера, подобна женщине. Она лишь в том случае даёт шанс одержать над собой верх, когда её бьют и толкают, иного, по крайней мере Мюллеру, не дано. И шеф гестапо, в этот апрель рискнувший сыграть с ней ва-банк, принял за аксиому то утверждение, что судьба лишь наполовину способна распоряжаться поступками человека. А другую же она оставляет на его усмотрение. В дальнейшем всё зависит от силы воли и характера человека. И жизнь, та, в которой он променял авиапилота на сыщика, показала, что он не ошибся. Соразмерять свой образ действий с обстоятельствами момента стала альфой и омегой успеха Мюллера. Усердно сажая в тюрьмы нацистов, а с их приходом к власти коммунистов, Мюллер предпочитал казаться тем, кого мало кто из начальства понимал. Каждый видел в нём невзрачного чиновника, но никак не того, кем он был на самом деле. Это устраивало Мюллера, ведь он справедливо считал, что большинство людей в целом судят больше на взгляд, чем на ощупь. По своему житейскому опыту Мюллер знал, что всякому человеку дано видеть многое, а вот притронуться к сути вещей дано не каждому. У него всё должно было получиться. Крах рейха не стал препятствием, а обязывал к хитроумным действиям. Вот и сейчас, до мелочей обдумав предстоящую комбинацию с Бруком и Кэт, Мюллер, подбодрив себя парой рюмочек коньяка, нажал на кнопку звонка, бодро встал, взял со стола бутылку и рюмку, убрал всё это в сейф, а потом подошёл к окну, где давно рассвело. Мюллер посмотрел на небо и нахмурился. Ах, эта весна! Сейчас по всей Германии цвели сады, в рощах заливались соловьи, по своему игнорируя дух людских битв, и Мюллер поймал себя на мысли о том, что жить в городе ему всегда претило. Вот такие получались забавные виражи судьбы. Выходцу из простого народа больше импонировала деревенская тишина, мычание коров и запах лугов. Серые будни города были чужды ему, но в имперском Берлине его удерживал долг службы, хотя зов сердца звал к земле, к возврату в родную Баварию. И только теперь, глядя на небо, Мюллер с тоской понял, что для него возврат к берегам детства неосуществим. Открылась дверь. Мюллер резко обернулся, вопросительно осведомляясь:

– Штурмбаннфюрер Оскар Стрелитц?

– Так точно, группенфюрер!

Стрелитц почувствовал на лбу взгляд шефа. Став прежним, Мюллер излучал обманчивое спокойствие. Его опухшие глаза не могли выдать Оскару и доли того, что за идеи носились в голове бодрствовавшего всю ночь шефа. Вплотную подойдя к Стрелитцу, и хитровато щурясь, Мюллер задал озорной вопрос:

– Ну, дружище, какие известия?

– Пока, группенфюрер, особых не наблюдается.

– А жаль, Оскар, жаль. В Берлине каждый день, но что-нибудь да происходит. В большинстве случаев удручающих событий. Вам проще было бы сказать, что всё у нас как и прежде. Одним словом, хуже не бывает.

– Я полностью согласен с вами, группенфюрер.

– Вот так-то оно будет лучше, Стрелитц. Как там наш подопечный? За ночь не поумнел?

– Трудно сказать, группенфюрер. Они, евреи, все какие-то странные. Вот и этот. Уставился взглядом в одну точку на потолке камеры, всё гадает, как мы с ним поступим – скоро повесим или пристрелим, как бешеного пса.

– Пусть себе гадает, как та старая цыганка, – сказал Мюллер. – Неведение, Стрелитц, и есть одна из форм пыток. Пусть изощряется, помучится, пострадает по вольной жизни, так легче будет с ним работать. Когда им плохо, они становятся податливым материалом. А вообще, если серьёзно, вешать его пока не стоит, а вот бока ему намять не помешало бы. Для острастки. Чтобы жизнь не казалась раем, а про нас, гестапо, не говорили, что мы зря свой хлеб кушаем. Сильно его не бейте, но постарайтесь так, чтобы ваше рукоприкладство привело к нужному результату.

– Это приказ, группенфюрер?

– Нет, Оскар, лишь благое пожелание, но сегодня он должен дать согласие работать на нас. И заставьте его, дружище, пойти на этот шаг. Мне наплевать, как ты и Зигфрид этого добьётесь, но сделать это следует непременно.

– Так точно, группенфюрер.

– Да! И чаще там приглядывайте за ним, а то чего доброго, этот паршивец возьмёт да и наложит на себя руки. У вас на всё про всё два часа. За это время, прежде чем еврей дозреет до беседы со мной, вы должны выбить из него согласие работать на нас. Не забудьте доставить ко мне Кэт, даже если она на работе в фюрербункере. Она сегодня нам пригодится. Всё, выполняйте.

Утром Гитлер отдал приказ генералу СС Феликсу Штайнеру выступить из района Ораниенбаума на помощь Берлину, а в 11 часов 30 минут русские пошли на штурм города. Фюрербункер пришёл в движение. Злой и небритый, Гитлер появился в коридоре:

– Что происходит? Откуда ведётся огонь?! – при этом этом Гитлер размахивал руками, его щёки пылали от ярости. На этот крик-вопрос фюрера ни Бургдорф, ни фон Белов, ни Гюнше не смогли дать вразумительного ответа. В этот момент вместе с Линге показался Борман. Рейхсляйтер был явно встревожен начавшимися событиями, он отлично понимал, что утреннее настроение Гитлеру испортила не усталость, а начавшаяся вакханалия на просторах города.

– Центр Берлина, мой фюрер, находится под обстрелом советской артиллерии, – за всех ответил Бургдорф. На нём не было лица, одна растерянность.

– Я не думал, что артиллерия русских так близко, – сказал Гитлер, прислушиваясь к гулу самолетов противника над бункером, далее обращаясь к Борману: – Мартин! Немедленно соедините меня с Коллером!

– Да, мой фюрер! – услужливо сказал Борман. Глаза партайгеноссе говорили о бессонной ночи, о боязни расплаты. – Я дам соответствующее распоряжение.

Покинув находившихся офицеров в коридоре, Гитлер и Борман оказались у телефонного коммутатора. Вскочив с мест и отдав вождю нацистское приветствие, телефонисты выслушали из уст Бормана устный приказ, а через две минуты соединили фюрера с Коллером. Начальник штаба люфтваффе пребывал на своём командном пункте и без напоминаний фюрера был в курсе, что происходило на улицах Берлина.

Гитлер: Коллер! Я приказываю, слышите, приказываю вам немедленно задействовать авиацию! Советская артиллерия должна замолчать!

Коллер: Это трудновыполнимо, мой фюрер! Русские открыли массированный огонь по центру Берлина.

Гитлер: Я это знаю и без вас, Коллер. Выполняйте. И немедленно перебросьте личную армию рейхсмаршала из Каринхалле на защиту Берлина.

Коллер: Но, мой фюрер, у рейхсмаршала нет никакой армии.

В ответ Коллер услышал телефонные гудки.

– Он размышляет, как кретин! – зло выпалил Гитлер.

– Мой фюрер! – произнёс Борман – Постарайтесь договориться, иначе разрушений будет много.

– Да, Мартин, ты прав! – согласился Гитлер.

Не успел генерал Коллер отойти от телефона, как тот зазвонил вновь.

Коллер: Да, я слушаю.

Гитлер: Я решительно требую от люфтваффе отбить атаку на северо-востоке Берлина.

Едва собравшись с мыслями, Коллер так ничего и не успел ответить. Гитлер бросил трубку.

– Вы поступили мудро, мой фюрер! – заверил Борман.

– Пока нас, Мартин, не взяли в плен русские, надо что-то предпринимать! – произнес Гитлер. – Передайте бригаденфюреру Монке мой приказ: срочно сформировать из всех немецких сил и средств группу для обороны рейхсканцелярии. С этого дня моя Ставка переносится на нижний уровень бункера.

– Ваш приказ – для всех нас закон, мой фюрер!

– Вот и хорошо.

Заметно ухудшившаяся обстановка во второй половине дня заставила Гитлера вновь позвонить Коллеру.

Гитлер: Коллер! Действуют ли люфтваффе?

Коллер: Да, мой фюрер.

Гитлер: Сосредоточьте удар на юге Берлина.

Коллер: Да, мой фюрер, но…

Гитлер: Что «но», Коллер?

Коллер: Но связь затруднена, по крайней мере, нужно дождаться завтрашнего утра, чтобы получить об этом минимум информации.

Гитлер: Не распускайте нюни, Коллер! Генерал ли вы, в конце концов, или нет? Где реактивные самолеты? Недавно Геринг докладывал мне, что они есть у вас в наличии в Праге.

Коллер: Да, мой фюрер! Но русские так озверели в своих непрерывных бомбардировках, что они не могут вылететь.

Гитлер: Я давно знал, Карл, что люфтваффе ни к чёрту не годятся, а её командующих надо повесить. Я отдам вас под трибунал, генерал, за сопротивление моему приказу. Выполняйте то, что я от вас требую, иначе я отдам вас в руки гестапо.

Коллер: Мы предпримем экстренные меры и придём на помощь Берлину.

Гитлер: Пока не поздно, генерал, сделайте же что-нибудь. И вот увидите, перед вратами Берлина враг потерпит величайшее поражение в своей истории.

Положив трубку, Гитлер обратился к рядом стоявшему Борману:

– Дорогой Мартин! Ты лишний раз убедился в том, что мой гнев побуждает генералов к действию. Того, кто бросает в бой свой последний батальон, ждет слава победителя. Это, Мартин, говорю не я, а история голосом Фридриха Великого.

В камеру вошли два эсэсовца. Ожидая от этого появления нехорошую прелюдию, Брук всем естеством вжался в стенку кровати. Они пришли за ним. Его мир сжался до пределов этой камеры. На Брука накатил страх, парализующий разум. Сейчас арестант находился в состоянии тревожного ожидания, он разом почувствовал, как всего его охватило чувство безнадёжности. Брук почувствовал теплую влагу в уголках глаз, и до него дошло, что это слёзы. Какая будет невосполнимая утрата… Прежде всего для Кэт. От переживания этого испытываемый им ужас теперь помог очистить его мозг, избавить Брука от сожалений. Всё, что он хотел, – поскорее и безболезненно избавиться от жизни. За зарешёченным окном была слышна канонада, русские вошли в Берлин, но двоих это не волновало. Стрелитц закурил, испытывающим взглядом смотря на еврея, а Зигфрид шагнул к нему, вздёрнул за грудки и под смешок штурмбаннфюрера отпустил того на край нар. Человек терял свой облик у них на глазах.

– Радуемся жизни, еврей? – произнёс беспощадный Зигфрид. – Радуйся, радуйся. Лови момент, пока шеф добрый, завтра он может переменить своё решение – и тебя будет ждать безымянная могила. Такие евреи, как ты, рейху не нужны.

Брук молчал, Стрелитц продолжал буравить его взглядом, а потом произнёс:

– Меня начинает, Брук, раздражать это ожидание. Вы вольготно живёте в камере, а наши дети, солдаты, старики и матери гибнут под бомбёжками. Понимаете, как это несправедливо? Еврей сидит в камере, а нация погибает. Это неслыханно, чудовищно! И благодарите группенфюрера, он у нас человек добрый, будь я на его месте, то не стал бы с тобой церемониться. Кофе, сигареты, чай тебя не спасут, если папаша Мюллер будет тобой недоволен. Ты уж постарайся его задобрить, сотрудничай с нами.

– Я счастлив, что герр Мюллер предоставил мне возможность жить, – тихо ответил Брук. – И я понимаю, что должен сделать всё возможное, чтобы не вызвать его недовольства.

Его слова произвели на эсэсовцев хорошее впечатление, Брук не знал, по какой-то причине, но они поверили ему.

– Ты должен не только его благодарить, но и делать то, еврей, что он тебе прикажет, – сказал Стрелитц. – Иначе я затрудняюсь сказать, что он с тобой сделает, если ты будешь и дальше упрямиться. Ладно! Хватит тут разводить слова! Вставай и пошли!

Брук было повременил, но сильным ударом ноги в живот Зигфрид заставил его пошевеливаться быстрее. Было очень больно, но Брук поторопил себя встать и с покорностью протянул руки. С усмешкой в глазах Зигфрид защёлкнул на запястьях наручники и дулом автомата стал выталкивать Брука из камеры. Покидая камеру с пистолетом в руке, Стрелитц бросил в спину еврея слова:

– Для тебя, еврей, группенфюрер приготовил весьма интересное зрелище.

Куда они его повели, Бруку стало известно тогда, когда они вывели его во внутренний дворик тюрьмы. Расстрельная команда явно кого-то поджидала. Стрелитц подошёл к военному прокурору, вкрадчиво шепнул ему на ухо, тот недобрым взглядом уставился на Брука и согласно закивал головой. Восемь приговоренных к расстрелу человек, бывших эсэсовцев, стояли у стены. В глазах каждого Брук прочитал животный ужас, и когда Стрелитц прямиком отправился к нему, еврей понял всё. Девятым в этом списке смертников стал он.