Текст книги "Высоцкий"

– Куда?

– В Париж.

– И что ты ей скажешь?

– Что люблю ее. Что говорил о ней со своим замечательным другом и он мне посоветовал немедленно ей позвонить и высказать все, что чувствую…

Молодой хорошенькой телефонистке он плетет что-то лирическое про счастье, про любимого человека, который у нее, наверное, есть. Та краснеет и соглашается попробовать соединить с Парижем через Москву.

– Номера не знаете? А кому?

Услышав про Марину Влади, чуть не обижается, но Москва уже на проводе.

– Пятая, это Магадан. Тут один чудак… Нет-нет…

И, не переставая смеяться, сообщает, что разговор невозможен по техническим причинам. Но если точнее, в Москве сказали, что Марину Влади будут разыскивать только по заказу Алена Делона или Бельмондо.

Не прошел номер. Тогда бы надо Москву оповестить о своих необычайных приключениях. Разговаривать с Люсей не просто страшно – невозможно.

Кохановскому приходится брать на себя дипломатическую миссию и слышать в ответ: «Васечек, ты передай ему, что у него послезавтра в Одессе съемка… Да я уже, кажется, разучилась волноваться».

Все-таки душа прокрутилась вокруг собственной оси и вернулась на свою орбиту. «Могу уехать к другу в Магадан – ладно!»

«В который раз лечу Москва – Одесса…» На этот раз – на досъемки «Двух товарищей».

Из первого же разговора с Москвой Высоцкий узнает, что Галилея уже репетирует Губенко… Через час он снова звонит Тане и почти потусторонним голосом зовет ее в Одессу: «Если ты не прилетишь, я умру, я покончу с собой…» Через дня три-четыре они вдвоем возвращаются в Москву.

А там сюжет развивается в жестком варианте. Медицинские меры по приведению в чувство. Большой письменный пардон, адресованный начальству. Временно-условное принятие на работу со множеством унизительных оговорок. Высоцкий выведен из состава худсовета, переведен на договор, снят с роли Мотякова в «Живом». В «Галилее», «Пугачеве» и «Послушайте!» неустойчивого исполнителя будут дублировать Губенко, Голдаев, Шаповалов. Какие еще есть вопросы?

Теперь-то уж точно весь моральный капитал, накопленный за более чем двухлетний «сухой период», – псу под хвост.

И что было бы с ним, если бы, кроме Таганки, некуда было деться? После такого позорища «остается одно – только лечь умереть». Единственный способ уцелеть – переход на параллельную линию, на запасной путь. Хорошо, что кому-то что-то пообещал, что где-то еще тебя ждут и погибели тебе не желают.

В апреле дописаны песни для пьесы Штейна, которая успела за это время переименоваться в «Последний парад». Гвоздем программы будет, конечно, «Утренняя гимнастика» – ее, по всей видимости, споет Папанов. «Разговаривать не надо – приседайте до упада» – это у Папанова должно получиться неотразимо! Штейн – лицо влиятельное, пьесой уже интересуются и в Ленинграде. Высоцкий на день едет в чинную Александринку, где его читка имеет грандиозный успех, как и песни. Жаль, драматург не решился назвать зрелище «Я, конечно, вернусь…», но песня эта прозвучит, и вообще Высоцкий здесь почти соавтор – будет всё в открытую, с именем на афише!

Даже Любимов на Таганке эту пьесу ставить хочет. Впрочем, не от хорошей жизни. Со спектаклем «Живой» он нарвался на очень крупные неприятности. Повесть Можаева сама по себе крамольна неимоверно: главный герой Кузькин демонстративно выходит из колхоза, потому что не в силах прокормить свою семью. А на сцене все еще утрировано, усилено, даже синий журнальчик «Новый мир» (где печаталась эта вещь) на дереве висит. Начальство давно мечтает Твардовского уволить из «Нового мира», а теперь дамоклов меч занесен и над Любимовым.

Советская власть, прожив пятьдесят лет, ничему не научилась и к лучшему не изменилась. И больше всего ненавидит она тех, кто пытается разговаривать с ней на языке здравого смысла, ссылаясь на ее же партийные лозунги и обещания. Сразу объявляет спорщиков антисоветчиками, и они таковыми действительно становятся. Еще недавно популярна была такая логика: чем больше в партии будет порядочных людей, тем легче что-то изменить к лучшему. Твардовский многих своих ребят подбил с этой целью податься в коммунисты. А у нас здесь Глаголин убеждает Золотухина и Смехова вступить в ряды, чтобы помочь шефу. Только пустое это дело. Сейчас в Чехословакии тамошние коммунисты заговорили о «социализме с человеческим лицом», но у нас этого всего сильно не одобряют и еще покажут им козью морду. И здесь вовсю начали гайки закручивать.

От постоянных ударов пошли трещины по монолитной прежде Таганке. Директор Дупак, демонстрируя свою политическую лояльность, явно перебарщивает. Посмотреть «Живого» пришли Макс Леон с Жаном Виларом – и Дупак остановил прогон: нельзя, мол, показывать неутвержденный спектакль иностранцам. Любимов в сердцах уже объявляет директора чуть ли не стукачом – это, конечно, болезненная мнительность, но немудрено и сдвинуться, когда тебя так со всех сторон обложили: тут райком, там комиссия.

Вместо отмечания таганской четвертой годовщины – городская конференция театрального актива в помещении Ленкома. Причем как срежиссировано: Любимова громогласно осуждают, а ответного слова ему не дают. Приходится пробиваться на трибуну якобы по вопросу принятия каких-то там социалистических обязательств и зачитывать слово в свою защиту. Этот текст – письмо, которое он посылает потом лично Леониду Ильичу Брежневу. В старину это называлось «прошение на высочайшее имя». А реально говоря, прочитают его только те, от кого затравленный режиссер просит его защитить. Театр абсурда.

В этой ситуации внутренние конфликты угасают. Хранить в душе обиду на шефа, помнить его жестокие оскорбления было бы просто предательством. На общем собрании театра, проходящем под присмотром райкомовского инструктора, все, как могут, защищают Петровича, Высоцкий в том числе. Шестеро актеров-комсомольцев (то есть те, кому меньше двадцати восьми лет) отправляются на бюро райкома ВЛКСМ. Их там прорабатывают, комсоргу Губенко – выговор с занесением. И задача поставлена: сохранить театр без Любимова.

Одни считают политику самым главным в жизни: дескать, с кем вы, мастера культуры? Другие говорят: оставьте нас в покое с нашей культурой, с нашими творческими планами: «Не для житейского волненья, не для корысти, не для битв – мы рождены для вдохновенья…» – и так далее. Третьи – и таких, наверное, большинство – живут своей нормальной, повседневной, единственной жизнью, до которой волны политики просто не достают.

А если в целом посмотреть, то политика – как война. Начинаешь в ней разбираться только тогда, когда на тебя нападут – вероломно, как фашистская Германия.

Война объявлена

Месяц май начался с веселеньких пророчеств. Золотухин рассказывает услышанную им где-то такую сплетню-версию: Высоцкий спел в последний раз все свои песни, вышел из КГБ и застрелился. Сколько слухов… И главное – верят люди, некоторые даже такую весть с готовностью воспринимают: тридцать лет – возраст, вполне подходящий для самоубийства. Есенину ровно столько было, когда он в «Англетере» в петлю полез. Гостиница нам знакомая, теперь она «Асторией» называется, и номер соответствующий посмотреть однажды довелось.

А одна неутомимая поклонница недавно дозвонилась на служебный вход:

– Вы еще живы? А я слышала, вы повесились.

– Нет, я вскрыл себе вены.

– Какой у вас красивый голос… Спойте что-нибудь, пожалуйста.

Сказал три заветных слова – понятно, каких – и положил трубку. Какова наглость! Это Фурцева, рассказывают, утром с похмелья может звонить Магомаеву: «Муслим, пой мне!» Ну и народ! К нашему брату как к игрушкам, как к хламу относятся! Слушать слушают, на спектакли и концерты ломятся, а признать за тобой право быть человеком, таким же, как они – с нервами, с кровью, – не могут.

Прочитал «Последний парад» в родном театре, хотя и без толку – все равно Любимову ставить не разрешили. И в Сатире все негладко с этой вещью. С одной высокой трибуны большой культурный начальник по фамилии Сапетов кричал, что Высоцкий «антисоветчик» и «подонок», выговаривал Штейну за то, что он такому несоветскому человеку предоставил слово в своей пьесе.

На что-то это очень похоже. Зощенко Михаила Михайловича в сорок шестом году товарищ Жданов обозвал именно «подонком», и тот потом вынужден был доказывать, что он не верблюд и никогда не был «антисоветским» писателем. Кстати, совсем недавно в одном нью-йоркском издании Высоцкого сравнили с Зощенко – в лестном, положительном смысле. А вот теперь и на родине готовы удостоить соответствующего венца… Тернового.

Энергетические ресурсы – на нуле. Одному оставаться уже просто небезопасно. Вместе с Люсей он отправляется в Киев, с песнями для фильма «Карантин». Одну из них, с настойчивым вопросом-рефреном «Ты бы пошел с ним в разведку?», дописывает уже в поезде, настраивая себя на боевой лад:

 
Покой только снится, я знаю, —
Готовься, держись и дерись!
 

После записи на Киностудии Довженко долго сидели в гостях у Лубенца, крупного руководителя здешней печати, который только что был в Праге и много чего порассказал. Наутро не было сил подняться, и Люся улетела одна. Высоцкий уже другим самолетом добрался до Москвы и все-таки успел на вечернее «Послушайте!».

Тут же поехал в Ленинград, на этот раз вдвоем с Таней. Увидел, как порезали «Интервенцию» – остались от Бродского рожки да ножки… По возвращении угодил в Люблинскую больницу. Там тридцать первого мая открывает он газету «Советская Россия» и видит выразительный заголовок: «Если друг оказался вдруг…». На полсекунды, даже на четверть мелькнуло предположение, что слова из песни попали в заголовок просто как цитата – в газетах любят ведь пользоваться такими «крылатыми словами»…

Но куда там! Сообщается, что Высоцкий в Куйбышеве вместо того, чтобы исполнять хорошие песни из фильма «Вертикаль», пел то, что крутят на магнитофоне во время пьянок и вечеринок… И всякие обвинения клубу, пригласившему столь сомнительную фигуру…

Кто авторы? Потапенко и Черняев – фамилии, ничего не говорящие. Но неспроста все это кем-то организовано.

Пятого июня в Госкино показали «Интервенцию». Ездил туда с Люсей. На этот раз впечатление не такое безнадежное. Но выпустят ли картину к людям? Не протащат ли каким-нибудь третьим-четвертым экраном, как «Короткие встречи»?

А девятого ему в палату приносят очередной номер «Советской России» со статьей «О чем поет Высоцкий». Первый раз его фамилия печатается таким крупным шрифтом. Но что дальше… «Быстрее вируса гриппа распространяется эпидемия блатных и пошлых песен, переписываемых с магнитофонных пленок… Мы очень внимательно прослушали, например, многочисленные записи таких песен московского артиста В. Высоцкого в авторском исполнении (спасибо за внимание!), старались быть беспристрастными». (Ну, это невозможно, у каждого нормального человека пристрастия есть!)

Спокойно, читаем дальше: «Скажем прямо, те песни, которые он поет с эстрады, у нас сомнения не вызывают, и не о них мы хотим говорить. Есть у этого актера песни другие, которые он исполняет только для “избранных”. В них под видом искусства преподносится обывательщина, пошлость, безнравственность. Высоцкий поет от имени и во имя алкоголиков, штрафников, преступников, людей порочных и неполноценных».

Что значит: «во имя алкоголиков»? Это на каком же языке они пишут?..

«Это распоясавшиеся хулиганы, похваляющиеся своей безнаказанностью (“Ну, ничего, я им создам уют, живо он квартиру обменяет”)».

Товарищи дорогие, но это же называется сатира! Этот персонаж-завистник в песне высмеивается! И вовсе не «избранным» я это пел, а в больших аудиториях вроде какого-нибудь «Гидропроекта», наверняка запись они слушали – со смехом и аплодисментами в конце. Совсем, что ли, юмора не понимают?

Достается Высоцкому и за друга, который едет в Магадан, и за «штрафников», которых он якобы считает главной силой в войне (а что же, «Братские могилы» они не слышали?). «Песню-сказку про джинна» оригинально переименовали в «Сказку о русском духе» – ну нет же там слова «русский» ни разу! Но все это пустяки по сравнению со следующим заявлением:

«В программной песне “Я старый сказочник” Высоцкий сообщает:

 
Но не несу ни зла я и ни ласки…
Я сам себе рассказываю сказки.
 

Ласки он, безусловно, не несет, но зло сеет. Это несомненно».

Люди добрые! Это что же делается на страницах центральной прессы! Про сказочника же совсем другой автор написал! Это хорошая песня Кукина, но при чем тут Высоцкий?

«И в погоне за этой сомнительной славой он не останавливается перед издевкой над советскими людьми, их патриотической гордостью. Как иначе расценить то, что поется от имени “технолога Петухова”, смакующего наши недостатки и издевающегося над тем, чем по праву гордится советский народ:

 
Зато мы делаем ракеты,
Перекрываем Енисей,
А также в области балета
Мы впереди планеты всей».
 

Визбор сочинил про технолога и про балет, Юрий Визбор! Они просто с ума посходили, эти Мушта и Бондарюк из города Саратова… И кто они такие? Непонятно даже, какого они пола.

«Мы слышали, что Высоцкий хороший драматический артист, и очень жаль, что его товарищи по искусству вовремя не остановили его, не помогли ему понять, что запел он свои песни с чужого голоса».

Нет, этого так оставлять нельзя! Тут мы еще поборемся! Приехал Кохановский – говорит, что они крупно прокололись, приписав Высоцкому чужие песни. В газетах все-таки явные фактические искажения не поощряются. У Гарика в «Советской России» оказался знакомый по Магадану. Пришли к нему, он разузнал «в верхах», что было указание Высоцкого «приструнить». Но страшных последствий не будет, можно спать спокойно…

Однако не дают спать. В «Комсомольской правде» через неделю очень гаденькая статейка «Что за песней?». Рассказывается про каких-то спекулянтов, торгующих в Тюмени записями песен про Нинку-наводчицу, про «халяву рыжую» (не «халяву», а «шалаву» – грамотеи! – слово-то вполне народное и даже «партийное», его, например, у Шолохова в «Поднятой целине» коммунист Давыдов употребляет). Если в прошлый раз Высоцкому чужие песни приписали, то теперь наоборот: «…Одни барды взывают: “Спасите наши души!” Другие считают, что лучше “…лечь бы на дно, как подводная лодка, чтоб не могли запеленговать”». И «те» и «другие» барды – это все один Высоцкий. Нет, не совсем дураки этим делом занимаются, и автор Р. Лынев с толком цитатки подбирает: «…Рассказать бы Гоголю про нашу жизнь убогую…» Что написано пером – хотя и не напечатано, а только спето, – остается навсегда, и не отвертишься от сказанного…

Вышел из больницы, сыграл Галилея. Все-таки она вертится, и отречься от себя нас никто не заставит! Опять тормозят «Последний парад», хотят оставить две-три песни, а остальные пустить под сурдинку, без указания авторства. Но в то же время Золотухин и Высоцкий утверждены на главные роли в фильме Назарова «Хозяин тайги» (это уже четвертый режиссер, трое по разным причинам снимать отказывались). Утверждение состоялось несмотря на то, что в райкоме товарищ Шабанов говорил режиссеру: «Высоцкий – это морально опустившийся человек, разложившийся до самого дна… Не рекомендую его брать». Положительного милиционера предстоит играть Золотухину, а Высоцкому достался отрицательный бригадир сплавщиков – ворюга Иван Рябой. Но роль все равно нравится: нам не привыкать из дерьма конфетку делать, у нас любой рябой будет неотразим. Есть заготовка песни с веселыми рифмами, которую он хотел Гарику посвятить:

 
На реке ль, на о-зе-ре —
Работал на бульдо-зе-ре,
Весь в комбинезоне и в пыли, —
Вкалывал я до! – за-ри,
Считал, что черви ко! – зы-ри,
Из грунта выколачивал рубли…
 

Ничего, что она про старателей, допишем про сплавщиков… По сюжету Рябой должен добиваться любви местной красавицы Нюрки, а она его изо всех сил будет отвергать и только под конец с отчаяния согласится с ним уехать, а его поймают на краже – ну и прочий социалистический реализм. Насчет отвергнутой любви у нас опыта, конечно, не хватает: не могу припомнить за последние тридцать лет подобного случая… Но – зря, что ли, учили нас мхатовскому перевоплощению!

И Таганка еще выплывет, пробьется сквозь штормы. В последнее время появилось хорошее выражение – «еще не вечер», захотелось его в песню вставить. Песня получилась пиратская, записал ее для фильма под названием типа «Мой папа – капитан», но на самом деле она о театре, о корабле, преследуемом целой эскадрой:

 
За нами гонится эскадра по пятам, —
На море штиль – и не избегнуть встречи!
Но нам сказал спокойно капитан:
«Еще не вечер, еще не вечер!»
 

Он садится за письмо Владимиру Ильичу. Не Ленину, а Степакову, есть такой деятель в отделе агитации и пропаганды. Сказали, что нужно адресовать именно ему. Трудно писать, когда не видишь перед собой человека. Что-то натужное выходит из-под пера. Стал объяснять про приписанные ему чужие песни, но не назовешь же истинных авторов – получится, что на них доносишь. Потом начал за «штрафников» оправдываться: «Мною написано много песен о войне, о павших бойцах, о подводниках и летчиках». И о блатных песнях приходится какими-то обиняками говорить: «Сам я записей не распространяю, не имею магнитофона, а следить за тем, чтобы они не расходились, у меня нет возможности». Но главное, чтобы результат был. Постарался закончить твердо: «Убедительно прошу не оставить без ответа это письмо и дать мне возможность выступить на страницах печати».

Центральный комитет КПСС находится совсем недалеко от театра: таксист сначала не хотел даже везти, но потом узнал, заулыбался, газанул – и через пять минут уже развернулся у Политехнического музея. Вот она, Старая площадь, вот подъезд с тяжелыми дверями.

– Вы с письмом? Вот к тому окошечку, пожалуйста.

Письмо зарегистрировали, выдали квитанцию, записали адрес.

– Ответ будет в течение месяца. Такой порядок.

Настроение вмиг упало. Да за месяц его уже успеют опозорить во всех газетах, включая «Советский спорт»! Растерянно вышел, стал стучаться в окошечки черных «Волг» – мордатые водители смотрят как на сумасшедшего. И личность в штатском какая-то уже приближается. А, ладно, пройдусь пешком – полчаса еще до конца перерыва.

После репетиции он выходит в обнимку с Таней – и вдруг Люся навстречу. Заплакала и убежала. Куда-то ведь обещал вместе с ней сходить сегодня – и забыл, как назло! Надо наводить порядок в своей жизни. Помочь Люсе с детьми, заработать на квартиру для себя. Пока для себя одного, а там посмотрим.

«Тартюф» у Любимова получается неинтересный. Не тот материал. Шеф хочет прикрыться плащом мировой классики и провести намек на лицемерие советской власти: мол, тартюфы сидят в Кремле и на Старой площади. Но у Мольера нет ничего для выставления наружу, для таганской броскости. Его можно только внутрь разворачивать, в том числе в самого себя. Кто из нас не бывал Тартюфом, кто не обвинял других в том, в чем сам повинен? А уж люди нашей профессии… Лицедей не может не быть лицемером. Ну и режиссер, извиняюсь, тоже.

Уже не получается уйти в работу, как в запой. В начале июля у Высоцкого пропадает голос. Почему? И не такие ведь перегрузки случались. Голос – он как человек, не любит бессмысленного напряжения. Наконец шестнадцатого числа сыгран последний Керенский в «Десяти днях» – и ждет нас Сибирь.

А Марина собирается в Москву. Сообщила по телефону, что записалась во французскую компартию, чтобы легче взаимодействовать с советскими конторами. У них все перевернуто: «левыми» называют коммунистов, они там считаются борцами за свободу. Студенческая революция бушует. А у нас здесь «левые» – это, наоборот, диссиденты, а «правые» сидят в райкомах. Абсурд какой-то… Ладно, выясним сначала личные отношения, а потом уже с политикой разберемся.

Рейс отложили часиков так на пять, а потом шесть часов лету до Красноярска (а там еще поездом километров триста, да еще автотранспортом до Выезжего Лога). В группе – Золотухин, Пырьева, Кокшенов, Кмит, Шпрингфельд… Приступили к застолью уже в аэропорту «Домодедово», продолжили на борту серебристого лайнера. Все, кроме Высоцкого. «Сегодня пьянка мне до лампочки», – кто-то весело цитирует от имени присутствующего здесь автора, за которого поступает предложение выпить.

А он тем временем думает о том, что через несколько дней предстоит как-то вырваться в Москву. Есть целых два дела – и оба главные.

С корабля – на бал, в ЦК КПСС, где у Высоцкого назначена важная встреча…

Здесь нам придется забежать вперед и обсудить с читателем имеющиеся на этот счет документальные свидетельства.

Сам Высоцкий год спустя, девятого июня 1969 года, напишет в высшую партийную инстанцию еще одно письмо, где будут такие слова: «После моего обращения в ЦК КПСС и беседы с товарищем Яковлевым, который выразил уверенность в том, что я напишу еще много хороших и нужных песен и принесу пользу этими песнями, в “Литературной газете” появилась небольшая заметка, осуждавшая тон статьи в “Советской России”».

Какой «товарищ Яковлев» имеется в виду? Первым заместителем заведующего отделом пропаганды в тот момент был Александр Николаевич Яковлев, впоследствии легендарный «архитектор перестройки». Можно было предположить, что именно он принял Высоцкого летом 1968 года. К такому мнению какое-то время склонялся и автор настоящей книги. Однако в 2008 году, то есть через сорок лет после события, свои права на историческую роль предъявляет Борис Григорьевич Яковлев, работавший в ту пору инструктором отдела пропаганды – как раз в секторе газет. После того интервью, которое Б. Г. Яковлев дал журналисту Борису Кудрявову, один из блогеров подверг эту публикацию сомнению и рассказал о своей беседе с А. Н. Яковлевым, который «лично принимал ВВ после публикации статьи “О чем поет Высоцкий”». Согласно этому сообщению, А. Н. Яковлев, тогда почти не знавший песен Высоцкого, сдержанно поговорил с бардом минут двадцать-тридцать и «пообещал, что статей-“двойников” в центральной прессе больше не будет». Примем во внимание и это свидетельство.

Однако в 2011 году выходит мемуарная книга Б. Г. Яковлева «Записки счастливого неудачника», где о встрече автора с Высоцким рассказано достаточно подробно. Факт этой встречи теперь уже не вызывает сомнения. Что же касается А. Н. Яковлева, то теоретически можно допустить, что он ненадолго принял Высоцкого, после чего направил его к своему однофамильцу и подчиненному. И вот через четыре десятилетия Б. Г. Яковлев воссоздает часовой разговор по памяти и «по старым записям».

Приведем некоторые выдержки из рассказа Б. Г. Яковлева, обращая внимание прежде всего на воспроизводимую мемуаристом речь Высоцкого.

«…Ближе к полудню легкий, но решительный стук в дверь. Я иду навстречу попавшему в беду именитому посетителю. Судя по внешним признакам, особого психологического напряжения этот невысокий, худощавого телосложения молодой человек в модной темно-серой куртке вроде бы не испытывает: как будто только и делал, что ходил в ЦК…

С первых же фраз становится ясно, что мой собеседник очень серьезно подготовился к разговору – открытому, доверительному. Еще одна приятная неожиданность: оказывается, он полемист, и притом неплохой; у него четкая, аргументированная позиция по поводу содержания статьи, широта и глубина взгляда на предмет обсуждения – песню, безупречная логика суждений. Превосходная культура речи…

– Я достаточно зрелый человек, с детских лет находился в нравственно здоровой, скажу больше, – патриотически настроенной среде военных людей. Эта закалка, полученная “с младых ногтей”, определяет доминанту и градус моего творчества, будь то театр, эстрада или кинематограф. Мой основной песенный репертуар посвящен святым для меня ценностям – дружбе, товариществу, честности и порядочности, верности долгу, переходящей, если так складываются обстоятельства, в самоотверженность, подвиг…

Если вы хорошо знаете мой песенный репертуар, то именно такого характера человеческие поступки интересуют меня в первую очередь.

Разумеется, мне есть, что сказать и спеть “за”, но есть и “против”. Так вот, я категорически не приемлю малодушия и трусости, неискренности в отношениях между людьми и тем более – предательства. Ну и, конечно же, пошлости во всех ее разновидностях.

На все это я имею право как гражданин, ценящий свою страну и свой народ».

Что ж, такой монолог Высоцкий вполне мог произнести, обращаясь к инструктору ЦК.

Примерно так изъяснялся он в письмах, адресованных в высокие инстанции. Правда, устная интонация его была несколько иной. А вот как отвечает Высоцкий на вопрос Б. Г. Яковлева по поводу злополучной статьи в «Советской России»:

«– Знаете, о чем я думаю? О поразительной неосведомленности этих и им подобных авторов в существе дела. Во-первых, из пяти стихотворных цитат, приведенных в письме, только одна – моя. Остальные написаны А. Галичем, Ю. Куниным (описка или опечатка, речь, конечно, о Юрии Кукине. – В. Н.) и другими. Получается, ударили не только меня, и, поскольку цитаты вырваны из контекстов, они не отражают в целом смысла текстов этих талантливых авторов».

Тут уже совершенно неуместно упомянут Галич – вместо Юрия Визбора. Так ошибиться Высоцкий не мог. Не говорилось в газетной статье и ни о каких «других» авторах. Еще меньше похож Высоцкий на себя, когда высказывается на темы современной эстрадной песни.

«– Вот была война. Великая Отечественная. И были песни, отвечающие ее всенародному характеру, патриотическому порыву. <…> Я думаю, настоящая массовая песня задыхается от мелкотемья, примитивности текстов. Невыразительности мелодий. Только один пример: кстати, и поэт, сочинивший текст, весьма одаренный, и композитор “из первого ряда”, а исполнительница – песенная богиня. Но слова!

 
Мне бы взять да побежать за поворот,
Мне бы взять да побежать за поворот,
Мне бы взять да побежать за поворот…
 

Ну что ей там, за поворотом, делать?»

А вот тут уже с мемуарной версией вступают в спор реальные высказывания Владимира Высоцкого по поводу пресловутого шлягера «Белый свет». Эта незатейливая песня была его постоянной мишенью во время публичных выступлений. Цитируя ее с убийственным сарказмом, он никак не мог назвать сочинившего ее поэта «весьма одаренным», поскольку авторов у «Белого света» два: М. Танич и М. Шаферан. Именно это обстоятельство располагало Высоцкого к издевке. Цитируя троекратно повторенное «На тебе сошелся клином белый свет», он комментировал: «Очень глубокомысленно и содержательно. И два автора! Один не справился, пригласил второго». Пожалуй, Высоцкий был чрезмерно строг к этой песенке (как и к песне на слова К. Ваншенкина «Как провожают пароходы», тоже многократно им осмеянной), но позиция его по отношению к эстрадным шлягерам (сегодня они именуются «попсовыми») была определенной и жесткой. Даже в стенах ЦК он едва ли стал бы прибегать к дипломатичным оборотам типа «песенная богиня».

Тут поневоле задумываешься о тонкой стилистической разнице между индивидуальным языком Высоцкого и лицемерной советской риторикой. Высоцкий не избегает в своей речи высоких понятий, ему не чужд гражданский пафос. Но без приторности и болтливости. Андрей Синявский говорил о своих «стилистических разногласиях с советской властью». Высоцкий, в отличие от своего педагога, не был диссидентом, но свои стилистические разногласия с господствовавшим строем у него были. А за ними – непреодолимый конфликт искренности и притворства, правды и лжи.

Вернемся, однако, к рассказу Б. Г. Яковлева, к его итоговой части:

«Поскольку наша беседа приближается к финалу и надо определиться с решением, прошу Владимира Семеновича:

– А вы могли бы выступить в центральной печати с проблемной статьей или публицистическими заметками по поводу состояния современной советской песни? Думаю, это был бы самый подходящий случай не просто реабилитировать ваше доброе имя, но и поделиться с читателями и коллегами по “песенному цеху” вашими весьма интересными соображениями. Что касается нас, то мы поможем найти для вас вполне достойное издание. Разумеется, о “Советской России” речь не идет». (Здесь мемуарист сообщает об имевшейся у него на этот счет договоренности с главным редактором «Комсомольской правды» Б. Д. Панкиным.)

Завершается рассказ следующими словами:

«Мы расстались с Владимиром Семеновичем, довольные друг другом и итогом встречи. Прощаясь, я сказал, что уверен: он напишет еще много хороших и нужных песен и принесет ими большую пользу своей стране. Эти слова Владимир Высоцкий процитирует потом в своем письме, адресованном руководству Министерства культуры СССР…

Так случилось, и тут уже была определенная вина самого Высоцкого, что он, попав в очередной житейский “штопор”, не смог написать в “Комсомолку” обещанной статьи».

Да, просто идиллическая картина нарисована бывшим инструктором ЦК. Власть, оказывается, шла навстречу опальному барду, а он просто не сумел этим воспользоваться.

И все же ради объективности зададимся сорок с лишним лет спустя вопросом: почему Высоцкий не ухватился за возможность выступить в одной из самых массовых газет? Возможный ответ: для этого надо написать статью на «советском» языке. А Высоцкий если и немного владеет им, то только как материалом для пародирования, как объектом сатиры.

Нет, выбора Высоцкому не дано.