Текст книги "Заметки о Москве"

Владимир Федорович Одоевский
Заметки о Москве

‹1›
1842

Москва изменилась. Прежде в мыслящей ее половине жили немцы; теперь мыслящие люди православны в высшей степени. Изучение памятников, возбужденное скептицизмом школы Каченовского{1}1
  Каченовский Михаил Трофимович (1775–1842) – историк, профессор Московского университета, издатель журнала «Вестник Европы», где молодой Одоевский печатал свою прозу и стихи.


[Закрыть], произвело род православного фанатизма, который дошел до того, что умные люди почитают нужным давать разумный смысл всему нелепому, застывшему в Москве. Молодежь donne en plein l'o dedans[1]1
  Всецело поглощена этим (фр.).


[Закрыть]; Хомяков{2}2
  Хомяков Алексей Степанович (1804–1860) – поэт и критик, один из вождей московского славянофильства. Идейные разногласия между Хомяковым и западником Одоевским не мешали их старой дружбе. См. переписку писателей.


[Закрыть], диалектический ратоборец, очень рад, что нашел поприще бесконечное для своего игривого ума и разумной шутки. Боюсь, чтобы это направление не дошло до апотеозиса московских тетушек. – Между тем ученые ex officio[2]2
  По обязанности (лат.).


[Закрыть], как, н‹а›пр‹имер›, ‹Ф. Л.› Морошкин{3}3
  Морошкин Федор Лукич (1804–1857) – юрист и историк, профессор Московского университета. Сохранилось примечание автора к этому месту рукописи: «Морошкин человек высокого роста, приятной наружности с примечательно выдавшимся лбом; орган весьма приятный, похож на орган Шелехова; говорит красноречиво и несколько напыщенно, но это не мешает профессору».


[Закрыть], отыскивают допотопную Русь, и их изыскания весьма замечательны.

‹2›
Москва

В некотором царстве, в некотором государстве жил был город Москва, в котором жили немцы{4}4
  Немцами Одоевский вслед за тогдашними московскими сплетниками называет себя и своих друзей по Обществу любомудрия, увлекавшихся в начале 1820-х годов немецкой идеалистической философией.


[Закрыть] и весело грезили в поэтических туманах Океновой{5}5
  Окен Лоренц (1799–1851) и Шеллинг Фридрих-Вильгельм (1775–1855) – немецкие философы-идеалисты, чьи труды изучались юными любомудрами.


[Закрыть] и Шеллинговой философии; из этих немцев вышли люди разного звания: русские, полурусские и никакие; в Москве живут люди не полурусские, но и не русские, а православные, дельные и недельные; одни с фанатизмом роются в рукописях, другие стараются придать разумный смысл философии моих почтенных тетушек, живущих частию на Покровке, частию на Ордынке, которые нисколько не подозревают такой неожиданной себе чести. Их мысли, речи, деяния – все воплотилось в новое поколение; Запад и все западное предано анафеме, и, как говорит Ч‹аадаев›{6}6
  Чаадаев Петр Яковлевич (1794–1856) – русский философ и писатель, с которым Одоевский, несмотря на дружеские отношения, расходился во мнениях.


[Закрыть], «l'orthodoxie fait des terribles ravages Ю Moscou»[3]3
  Православие производит ужасные опустошения в Москве (фр.).


[Закрыть]; читаются лишь книги, писаные славянскими буквами, поздравляют друг друга с именинами Кирилла Туровского{7}7
  Св. Кирилл Туровский (1130–1182) – русский церковный писатель.


[Закрыть], многие дамы прочли Карамзина{8}8
  …дамы прочли Карамзина… – имеется в виду «История государства Российского» Н. М. Карамзина.


[Закрыть] раз шесть сряду. Это направление дает совершенно особенный характер Москве; в гостиных цитируются фразы из Нестора{9}9
  Нестор – монах Киево-Печерского монастыря, русский писатель конца XI – начала XII вв.


[Закрыть], как некогда стихи Вольтера или Расина. В умной стороне этого направления – Морошкин, который отыскивает нашу допотопную юриспруденцию; его лекции слушаются с восторгом; мне не удалось его слышать с кафедры, но в обыкновенном разговоре.

‹3›
Москва 1849

Тут штука простая, мои друзья. Вас обуяла лень, которая, как квас, сродна русскому человеку; вам наскучила эта ежечасная борьба, которая встречает человека в мире положительном: не легко сегодня принимать теорию какого-нибудь химического или метеорологического явления и завтра натолкнуться на какой-нибудь катализис или сфероидальность воды, которые заставляют все теории переделывать сызнова; не легко встречаться и с общественными вопросами, где дорога тянется тоненькой ниточкой между диким варварством и просвещенным безумием; не легко при каждом шаге спрашивать себя: согласен ли я с моими убеждениями? не подаюсь ли я в ту или другую сторону; не легко каждую минуту анализировать свои действия, когда силою жизни, в которой живешь, должен каждую минуту действовать; не легко бороться ни с собственными, ни с чужими сомнениями или предрассудками; не легко отличать постоянное от случайного, ни временное от вечного; вообще трудно жить и делать что-нибудь на сем свете; такая жизнь полна горечи и забот, часто требует мелочной хлопотливости и вместе энергической решительности, простоты сердца и глубокого знания людей, добросовестности и стратегии. Вам захотелось полениться; но как вы люди умные, то вы не могли не приискать какого-либо основания для своей лени; вы принялись отыскивать для нее благоприличное платье, несколько успокоительных букв; для того отбросили все сомнения, волнующие душу, но чтобы отбросить сомнения, вы должны были отбросить всю существенность. Тогда дело сделалось очень легким; все настоящее показалось вам столь скверным, что вы предали его полному презрению, но, к сожалению, незаслуженному; весь положительный мир, успехи наук, искусств, промышленности, для вас исчез; прошедшее приманило вас своею мертвенностию; оно прошло и потому спокойно, по крайней мере для потомков, а вам и нужно именно успокоение. Но этот скверный квиетизм ведет вас прямо – ужаснитесь – к католицизму римскому и иезуитскому, – ибо к нему первый шаг византийское словопрение. Там успокоение совершенное; не о чем заботиться! встретится ли сомнение в житейском быту, под рукою папа, а для обыденных надобностей le directeur spirituel[4]4
  Духовный наставник (фр.).


[Закрыть], – какой бы ни был вопрос, на все есть ответ, как в добром словаре, и, что всего лучше, с полной верою в понятия и страсти своего директора папист не только успокаивается, но еще творит нечто весьма благочестивое, ибо, как говорит св. Тереза: «Если бы Иисус Христос сам говорил мне что-нибудь, то я бы ему отвечала: Pardon, Seigneur, mais je dois obéir vi à mon Directeur!»[5]5
  Простите, Господин, но я должна подчиняться своему наставнику! (фр.)


[Закрыть] – Вот удочка, на которую паписты словили столько людей, они играли наверняка, рассчитывая на самую постоянную и сильную страсть человека: рукавоспустие, а чтобы обмануть потребность деятельности, также врожденной человеку, они заняли ее празднословием. Берегитесь этой удочки – и вспомните филолога Печерина{10}10
  Печерин Владимир Сергеевич (1807–1885) – русский писатель. Эмигрировал, принял католичество и вступил в монашеский орден редтемпористов.


[Закрыть], который на нее попался. Не забудьте и Гагарина{11}11
  Гагарин Иван Сергеевич (1814–1882) – князь, русский дипломат и писатель. Эмигрировал, принял католичество и вступил в орден иезуитов.


[Закрыть].

‹4›

Москва в 1849-м году – торжественное праздношатательство, нуждающееся еще в Петровой дубинке; болтовня колоколов и пьяные мужики довершают картину.

Вот разница между Петербургом и Москвою: в Петерб‹урге› трудно найти человека, до которого бы что-нибудь касалось; всякий занимается всем, кроме того, о чем вы ему говорите. В Москве нет человека, до которого что-нибудь бы не касалось; он ничем не занимается, кроме того, до чего ему никакого нет дела.