Текст книги "Машина ужаса"

– Значит, все же вы считаете, что борьба возможна?

– Человечество не заслуживало бы права дышать воздухом, если бы оно отказалось от борьбы. Но она будет тяжелой и ужасной по существу. И притом молниеносной, потому что затягивать ее, конечно, не может входить в расчеты Эликотта: если он и независим в главном – источнике энергии, то не могут быть неисчерпаемыми запасы хотя и второстепенных, но в конце концов также необходимых предметов.

– Но как бороться? Ведь обычное наше оружие – огнестрельное – против него бессильно?

– Не знаю. По-моему, не всякое. Те взрывчатые вещества, которые состоят из однородных неустойчивых молекул, конечно, не могут сопротивляться действию этих лучей. Но старый обыкновенный дымный порох, думается мне, должен оказаться неуязвимым. Он состоит не из однородных частиц, а из трех родов вещества: селитры, серы и угля, молекулы которых сами по себе достаточно устойчивы, и лишь при нагревании до определенной температуры начинается взаимная химическая реакция между этими составными частями, имеющая результатом быстрое горение угля за счет кислорода селитры. И здесь такая электромагнитная волна, пожалуй, окажется бессильной.

– Да, но чтобы воспользоваться этим, нужны люди, которые были бы обеспечены от других лучей, тех, которые сводили с ума в Атланте и сеяли ужас и панику в Роаноке, потому что, если они действуют так на расстоянии сотен километров, то что же будет, когда они будут пущены в ход вблизи? – сказал Юрий.

– Очень возможно, что при таких условиях они могут оказаться смертоносными, и я думаю, что гибель этого англичанина, как его, кажется… Джексона, о котором ты рассказывал, делает такое предположение очень вероятным, – ответил Сергей Павлович.

– Вот видишь. Единственный человек, кто может дать отпор этому страшному оружию, – ты. Окруженные оболочками или одетые в костюмы, с которыми ты проделал столько опытов, люди будут защищены от действия этих проклятых лучей, и старик окажется бессилен. Ты видишь, что ты один можешь противостоять этому врагу, и ты обязан сделать это во имя гуманности, во имя сохранения человеческого достоинства, во имя свободы…

– И во имя красивых глаз … – усмехнулся Сергей Павлович.

Лицо Юрия снова дернулось судорогой боли и потемнело.

Несколько секунд длилось тяжелое молчание.

– Если бы я был здесь только во имя красивых глаз, – выговорил, наконец, Юрий медленно, – то после сказанного тобой я, конечно, больше не стал бы тебя утруждать; но повторяю: здесь речь идет о гораздо более важном, я это вижу и знаю… То, что готовится и делается по ту сторону океана, – настолько огромно и страшно, что заслуживает, я думаю, другого отношения.

Сергей Павлович неприятно поморщился и сказал примирительным тоном, кладя руку на плечо племянника:

– Не сердись. Я не хотел тебе сделать больно. Может быть, ты и прав. Но я не могу броситься в это дело очертя голову. Ты устал, тебе надо отдохнуть с дороги и повидаться с матерью.

– Как? Разве она здесь? – вскочил Юрий.

– Здесь – уже два месяца. И уже все глаза выплакала, ожидая тебя. Иди к ней. Я тем временем всё обдумаю. Мы поговорим завтра.

Глава XVII. Машины действуют

Следующие два дня телеграф принес новые вести, которые показывали, что события развертываются именно с той быстротой, которую предвидел Сергей Павлович.

Борьба началась с обеих сторон, но пока силы были слишком неравны. Большая мировая держава с колоссальной промышленностью, громадным военным флотом и армией, снабженной всеми техническими средствами по последнему слову науки, оказывалась бессильной перед этим маньяком, ученым и миллиардером, охваченным жаждой власти.

Сделан был, правда, один шаг вперед, который, впрочем, не дал в результате ничего, кроме поражения и разочарования: открыто было местопребывание таинственного корреспондента, и Неведомый перестал быть им.

Во-первых, при помощи сличения характера и силы колебаний, доставивших знаменитые депеши к различным радиостанциям, удалось приблизительно наметить район, откуда должны были исходить эти волны. Тогда был направлен отряд полиции для обследования всего побережья Памлико-Саунда, его островов и всей Северной Каролины. И сразу же положение определилось. Когда полицейский комиссар с несколькими подчиненными явился на остров, где был расположен завод Джозефа Эликотта, – он был встречен более чем недружелюбно, и ему было предложено немедленно убираться восвояси. Так как против горсточки полицейских оказалась толпа в несколько сот человек рабочих поселка, возбужденных и взволнованных неожиданным визитом, почти всем им грозившим крупными неприятностями, – то положение блюстителей порядка оказалось щекотливым. В конце концов комиссар благоразумно ретировался, провожаемый улюлюканьем, свистом и ревом толпы.

Таким образом неуловимый враг был открыт, и правительство решило ликвидировать события сокрушающими суровыми мерами. Немедленно был снаряжен небольшой отряд, который 3-го июля отплыл из Балтиморы в Памлико-Саунд в сопровождении двух миноносцев с приказанием занять, во что бы то ни стало, остров, не останавливаясь перед применением оружия.

Едва маленькая эскадра показалась в виду острова, на кораблях была принята радиотелеграмма с требованием вернуться обратно и угрозой в случае дальнейшего движения вперед принять необходимые меры защиты.

Начальник отряда в свою очередь потребовал немедленного изъявления покорности и выдачи главарей и зачинщиков бунта, как это именовалось на официальном языке.

С острова еще раз категорически потребовали остановки.

В ответ с головного миноносца был произведен выстрел из орудия без прицела, с целью предостережения и острастки.

В следующий же момент произошло нечто невероятное: все запасы взрывчатых веществ на кораблях, все заряды и снаряды в орудиях и патроны в ружьях и револьверах, – словом все, что могло взорваться, – взворвалось с оглушающим грохотом – в один и тот же момент. Это была неописуемая картина. Битва была окончена в несколько секунд. Один миноносец и транспорт были настолько повреждены взрывом, что стали погружаться в воду.

Второй миноносец держался на поверхности, но был охвачен огнем и к бою во всяком случае неспособен.

Пушки и ружья, которые были заряжены, разнесло в дребезги; стоны изувеченных смешались с криками и проклятьями уцелевших, потерявших голову в дикой панике и вступивших в побоище из-за мест в лодках.

Объятые ужасом люди, искавшие спасения в шлюпках, не рискнули даже приблизиться к берегу, а направились в глубь Памлико-Саунда, к материку. По-видимому, одна или две лодки вынуждены были все же выброситься на негостеприимный остров, и дальнейшая судьба их осталась неизвестной.

На следующий же день к острову была направлена для бомбардировки эскадрилья самолётов. Результат был тот же. Еще на расстоянии нескольких километров от рокового места бомбы взорвались, как по команде, уничтожив, конечно, таким образом самолёты с летчиками. Три машины, не несшие на себе никакого взрывчатого груза, благополучно добрались до острова, и одна из них рискнула опуститься где-то в южной части, но больше уже не поднялась.

Другие два самолёта, с полчаса покружившись над островом, произвели фотосъемки и вернулись в базу с печальными новостями.

Наконец, была сделана еще одна попытка. В различных точках побережья были установлены орудия больших калибров и огромной дальности боя, достигшей еще после великой европейской войны 400–500 километров. Действовали они не толчком горючих газов, а при помощи электромагнитов, выбрасывавших снаряды с колоссальной скоростью.

В сущности и эта попытка была безнадежной. Во-первых, с таких расстояний, даже при помощи наблюдения с аэропланов, сигнализирующих о результатах стрельбы по радио, – меткость могла быть очень незначительной, и дело, конечно, могло бы свестись только к моральному воздействию, по выражению военных специалистов. Но в данном случае и этого добиться было невозможно.

Наблюдающие аэропланы появились рано утром над островом. Там было гробовое молчание. Около 8-ми часов утра были выпущены первые шесть снарядов, но они же были и последними. Дальнейшая стрельба оказалась не только бесполезной, но и опасной для населения окрестных районов: снаряды рвались на подлёте за несколько десятков километров до цели, осыпая осколками приморские селения и городки и сея панику по всему побережью. Несколько снарядов на ближайших к острову батареях разорвало еще в канале орудий и перебило прислугу, произошло несколько взрывов зарядных ящиков и складов пироксилина и экразита, от которых значительно пострадало мирное население, которое поднялось со своих мест и под влиянием ужаса, внушенного этим невидимым врагом, двинулось целым потоком на запад, вглубь материка.

Словом, первоклассная мировая держава потерпела поражение в этой первой схватке с неуязвимым противником и стояла перед угрозой новых катастроф, от которых оградить себя она не была в состоянии. Это было нечто единственное в своем роде на всем протяжении человеческой истории. Орудие человека, – его мысль, поднявшая его из тьмы первобытного зверства, теперь изменяла ему и обращала против него свое острие. Двигатель прогресса и культуры, человеческий разум, попав в плен к одному человеку, в руки сумасшедшего честолюбца, – оказывался страшным орудием, направленным против своего господина, и грозил ему позорным рабством.

В тот же день, когда разбита была воздушная эскадра, посланная к острову, – радио принесло новое обращение врага к народу и правительству.

«Безумцы, опомнитесь в своем ослеплении. Вы отважились на борьбу, не зная моих сил и могущества. Теперь вы их видели. Я мог бы испепелить вашу землю и обратить ее в место безумия, ужаса и смерти. Но я терпелив. Я не хочу быть владыкой мертвых. Я даю вам срок неделю, чтобы вы могли примириться с мыслью о неизбежном. Я ваш рок и владыка.

К полудню субботы мой флаг должен быть поднят на Капитолии, и ко мне должны прибыть уполномоченные правительства и народа для выслушивания моей воли по управлению страной.

«Если на этот раз вы останетесь по-прежнему глухими к голосу судьбы, – вас постигнет кара, перед которой померкнут казни египетские».

На этот раз никому не пришло в голову легко отнестись к этому напыщенному, но грозному заявлению, – ему уже знали цену.

Теперь угроза была еще страшней, так как не указывалось ни места, ни времени, где должно было совершиться возмездие, или того, в чем оно будет заключаться.

В стране началась паника, с трудом удерживаемая правительством. Пароходы, уходившие в Европу, были битком набиты; началось бегство на запад, где люди чувствовали себя спокойнее. Грозил нарушиться весь привычный ход огромной машины, именуемой государством.

Сенат, по известиям газет, заседал беспрерывно в течение двух суток при закрытых дверях; на это совещание были приглашены представители финансового мира, Уолл-Стрит должен был решить судьбу народа и страны.

Печать пестрела бесчисленными сенсационными подробностями, невероятными предположениями и предсказаниями. Печатные газеты во всех больших городах выпускались по несколько раз в день экстренными прибавлениями и тучами наводняли улицы, громкоговорящие рупоры телефонов осведомительных бюро и телеграфных агентств выкрикивали на людных площадях последние новости. Радиогазеты установили сроки своих сообщений на каждый час. Вечерами те же нетерпеливо ожидаемые известия писались огненными буквами световых сигналов, на темном фоне ночного неба. Человечество лихорадочно прислушивалось к этим новостям, ожидая приближения грозных событий и хватая на лету бесконечно растущие слухи, творившие уже легенду вокруг таинственной фигуры человека, объявившего войну миру.

К концу второго дня стало, наконец, известно, что совещание сената закончилось и вынесло решение.

Оно сообщалось дословно в специальных вечерних выпусках и снова оглушало, ослепляло и ошеломляло выбрасываемое и выплевываемое в бешеный бег улиц, в стремительные безликие шумные толпы, их затопившие бурными волнами живого моря, – всеми способами, какие только дал человеку разум, дотоле послушный слуга, теперь восставший против своего владыки.

Вот что говорило сообщение:

«Правительство республики в грозный час небывалого испытания, рассчитывая на стойкость и достоинство американского народа, – принимает вызов врага, объявляет страну на осадном положении, вручает президенту чрезвычайные полномочия и переводит на военное положение несколько дивизий, расположенных вдоль Атлантического побережья, и Атлантическую эскадру.

Вместе с тем, учитывая то, что борьба ведется не только за честь, достоинство и благополучие американского народа, но и всего мира, и помня силу противника, конгресс обращается но всем правительствам, ученым ассоциациям и отдельным их представителям с просьбой о помощи против общего врага в смысле изобретения способов борьбы с новым оружием».

Сообщение звучало достаточно убедительно. Правительство республики, в сущности, признавалось в своем бессилии. Дело принимало серьезный оборот. Готовились грозные события.

Они были тем более грозными, что развертывались шире, чем, может быть, думал и желал сам Джозеф Эликотт.

Рядом с молниями, которые метал Великий Неведомый из своего царства железа и камня, – слышались глухие раскаты другой грозы, растущей из глубины народных масс.

Бессилие правительства будто сообщило толчок этим дремлющим силам, дававшим себя знать только изредка и слабо неясным гулом, который должен был перейти в раскаты непобедимой бури. Кажется, теперь наставали сроки.

Из разных углов Заатлантической республики, главным образом из крупных промышленных центров, приходили известия о глухом волнении рабочих масс, прорывавшемся то там, то здесь все более серьезными вспышками. Уже через три дня разразилась забастовка, охватившая весь нефтяной район Пенсильвании и Огайо.

Правительство старалось не допустить сведений об этих событиях в печать; когда же скрыть их не оказалось возможным, – оно приписало их результатам воздействия оружия Эликотта и на этом основании объявило, что будет бороться всеми имеющимися в его распоряжении средствами с движением, как оказывающим содействие врагу государства.

Но нам, конечно, была ясна вся вздорность этого утверждения: слишком обширен был район, охваченный волнениями, отозвавшимися к тому же и в других пунктах страны: в Сан– Франциско, в Чикаго, в Новом Орлеане.

– Вот что называется – передергивать в игре, – насмешливо заметил по этому поводу Сергей Павлович.

Как бы то ни было, под этим «благовидным» предлогом осадное положение было прежде всего использовано против нарастающего движения и обрушилось своими громами на главные его центры. Трудно было угадать правду в туманных сообщениях газет по этому поводу, но главное было ясно: правительство, чувствуя пробуждение старого неугомонного врага, поставило свои пулеметы против него, отыгрываясь в поражении, понесенном в Памлико-Саунде.

Вечером третьего дня мы собрались втроем в лаборатории Сергея Павловича. Юрий был возбужден и, видимо, весь горел; Морев смотрел сосредоточенно и угрюмо.

– Ты видишь? – обратился к нему мой приятель. – Ты убедился теперь, что ждать нельзя ни одного часа, ни одной минуты, что с твоей стороны каждый упущенный миг – преступление перед человечеством и лишний потерянный шанс на успех?

Морев ничего не ответил и глубже ушел головой в плечи, закрыв глаза.

Наконец, он словно очнулся от глубокого сна.

– Да, на этот раз ты прав. Дольше сидеть сложа руки я не имею права. Трудно сказать, чем это кончится, но придется принять участие в этой странной войне. Я сегодня же еду в Москву с докладом в центр. Надеюсь, я могу рассчитывать на вас обоих, как на своих сотрудников?

Юрий молча кивнул головой.

Я невольно поморщился.

– Я, разумеется, предлагаю себя в полное ваше распоряжение и буду рад быть вам полезным, насколько это в моих силах, но… откровенно говоря, я не думал, что мне придется когда-либо принять снова участие в этом деле… Кровь, убийство, развороченные животы, разбитые головы, переломанные кости, – не в моем духе вообще это милое занятие.

Сергей Павлович саркастически усмехнулся.

– Удивительный вы человек. Неужели можно в такой момент разводить какую-то сантиментальную канитель, когда дело идет о судьбе человечества, когда его берут за горло, и единственное естественное движение – схватить палку и дубасить по руке, в него вцепившейся.

– Да, я не спорю, что защищаться необходимо. В самом деле, не идти же покорной овечкой в пасть зверю. Но я не могу представить себя участвующим непосредственно в этой свалке, в убийстве, в отнятии жизни у живых существ. Ну, просто это противоречит чему-то, что, помимо всяких миросозерцаний, является моим нутром, – понимаете, органически противно и непереносимо.

– Так. Значит, вы, мол, делайте грязное, хоть и нужное дело, а я буду сидеть в сторонке с чистыми ручками и лицезреть? Нет, уж коли нужно, так нужно для всех, и ради будущего блага надо не бояться запачкаться и бороться всеми средствами, а не разводить словесный кисель. Особенно в нашу переходную эпоху некогда предаваться сантиментам.

– Вы считаете, что человечество должно быть таким… жестоким всегда, даже и тогда, когда оно преодолевает врага в самом себе и выйдет на новую светлую дорогу?

– Нет, отчего же? Тогда пускай отдохнет; тогда, пожалуй, можно будет на свежем воздухе, так сказать, культивировать этакие нежные цветочки. Но только не сейчас.

– А вы не боитесь, что, последовав вашему рецепту, человечество настолько укоренится в этом миросозерцании и настроении, что, выйдя на свежий-то воздух, окажется уже бессильным возделывать цветочки? Потеряет к ним вкус и желание? К чему же тогда окажется вся борьба?

– Однако же до сих пор этот вкус не утратился. Люди всегда будут мечтать о золотом веке.

– Потому и не утратился, что не все исповедовали вашу веру. Да ведь и вы сами, также как и отец ваш, больше других работали над расширением сострадания, как основного двигателя человеческой жизни. А ведь это и есть возделывание тех цветов, о которых мы говорили.

– Да, но мы делали и делаем только черновую работу, унаваживаем землю для будущего сада.

– Ну, а нам позвольте попытаться сквозь мрак и бурю времен пронести ростки тех самых цветов, для которых вы готовите почву.

– Завидная задача. Главное – руки будут чистенькими. Значит, вы отказываетесь принять участие в нашем предприятии?

Я колебался ответить. Юрий смотрел на меня умоляюще. Да и во мне самом боролись два чувства: отвращение к крови и желание увидеть близко, своими глазами события, которым равных, пожалуй, не было на протяжении всей истории.

Да притом у меня в глубине души шевелилось неясное ощущение, что отказ будет чем-то не совсем красивым. В конце концов, это могло быть просто трусостью.

– Нет, Сергей Павлович, конечно, я не отказываюсь, я поеду с вами и постараюсь быть вам полезным по мере сил и умения. Я буду вместе с вами обоими везде, где это будет нужно. Но не рассчитывайте на меня, как на бойца и потрошителя чужих животов.

– Знаете ли, – засмеялся Сергей Павлович, – вы напоминаете мне одного моего родственника, какого-то двоюродного дядю или что-то в этом роде. Он участвовал в качестве офицера запаса в минувшей войне, был в самых тяжелых боях и походах и ни разу за все три года не дотронулся до оружия и даже просто не носил его вовсе, в бой же ходил обычно только с легким стэком для того, чтобы, как он говорил, руки были заняты. И вместе с тем был человек бесспорной отваги, всегда бывал на своем месте, впереди и в самых опасных и жарких местах; в конце концов, и погиб где-то в Галиции или Румынии, – ему начисто оторвало голову снарядом. Из принципа исполнял свой долг, но не хотел принимать участия в пролитии крови. Ну, скажите, разве это не донкихотство по существу?

Настала моя очередь рассмеяться.

– А знаете, Сергей Павлович, – ответил я, – вы не находите, что в мире было бы удивительно скучно, если бы он не был разбавлен некоторым количеством донкихотства?

На этом разговор наш кончился. С вечерним поездом Морев уехал в Москву, поручив нам и его помощникам сделать те приготовления, которые могли быть исполнены без него.

Заключались они, главным образом, в укупорке необходимых материалов, уже готового препарата изолятора, костюмов, им пропитанных, и просто личных наших сборах.

Юрий весь горел нетерпением, и время, казалось, было для него тяжелым игом. После первой радости встречи с матерью он точно забыл о ней и бегал по комнатам из угла в угол, словно стены давили его своей тяжестью.

Конечно, судьба человечества – важное дело, но все же, кажется, красивые глаза здесь были важнее.