Текст книги "Русалка гриль"

Роль

Я произношу свою последнюю реплику, зал заходится от смеха. Раздаются аплодисменты – сначала на галёрке, затем охватывают и весь партер. Я кланяюсь и делаю приветственно-благодарный жест рукой. Глупый запрет на поклоны в середине действия в нашем театре снят. В чём смысл этого запрета, который ввёл, как мне кажется, сам Станиславский? Якобы аплодисменты прерывают связность действия. Отвлекают актеров от их сверхзадач. Разрушают «четвёртую стену», отделяющую сцену от зрительного зала. Никчёмные аргументы! Желаете непрерывность действия и четвёртую стену? Отправляйтесь в кинематограф! Там актёры старательно делают вид, что не замечают смотрящей на них кинокамеры. Может быть, поэтому «глазок» камеры и называется объективом? Он – безличен, объективен, это инструмент фиксации. Понятно, что и в самом финале фильма актёры, участвовавшие в нем, не выходят на поклон, объективность действия сохраняется до конца. Таким образом, зритель выступает здесь в роли тайно подсматривающего. Его не замечают, зато он видит всё.

Иное дело – на подмостках. Мы откровенно называем спектакль – представление. Мы представляем различные ситуации, эпохи, места. Если персонажи фильма переходят пустыню, то и камера со своим Объективом должна отправиться в пустыню и наблюдать там, среди настоящих песков, за актёрами. На сцене же достаточно представить пустыню, то есть – вообразить. Мы можем обозначить её одинокой хилой пальмой на заднике, а можем просто сказать об этом, упомянуть в диалоге персонажей, что находимся в пустыне. И всё. Этого достаточно. Дальше – лишь воображение. Представление.

Сумасшедший в лечебнице тоже воображает себя в различных местах и эпохах, но окружающие не разделяют его представления с ним. В театре же в акте воображения участвуют все: актёры, музыканты и – зрители! Без их участия, без их фантазии театр не состоится. Они, придя в зал, выразили своё согласие в додумывании реальности, свою готовность соучаствовать в представлении. Так, совместными усилиями, суммой всех воль и фантазий и возникает Волшебство Театра.

Я произнес свою финальную реплику. Она очень удачна. И сама по себе смешна. А вкупе с придуманным образом всегда производит положительный эффект. Придумать образ, конечно, задача режиссера. Он задаёт рамки и границы. И в этом, вроде бы, фиксированном пространстве актер волен импровизировать безгранично. Вы скажете – парадокс? Вовсе нет. Ведь мы сами в нашей жизни ограничены множеством факторов: местом рождения, средой обитания, национальностью, врождёнными качествами. Но в этих рамках мы свободны выбирать из великого числа возможностей. Из одной и той же стартовой точки расходится веером множество вероятных путей, биографий. Мы же выбираем лишь одну из мириад, и этот выбор – наш. Так что свобода – это выбор в ограниченных рамках. Когда ограничений нет вовсе, это не свобода, а хаос.

Режиссер в театре – тот, кто из хаоса бесконечных возможностей вычленяет некие определённые, превращая их в правила. Он как бы расставляет флажки по периметру поля, на котором предстоит совершенно свободно, но не заступая за ограждения, передвигаться актёрам. Или другая аналогия – он создает азбуку, из которой актёры составляют слова.

Эта роль коротка. Но персонаж мой чрезвычайно яркий и запоминающийся. Почти все реплики – афоризмы. Конечно, играет свою роль и костюм, он выполнен с выдумкой и некоторым даже вызовом. Кроме того, для этой роли я сам придумал оригинальный грим. Парик здесь я не использую – просто взлохмачиваю собственные волосы так, чтобы они представляли собой этакую копну. Все это вкупе, дополненное моими скромными, но пользующимися популярностью у зрителя актёрскими способностями, делает настоящую роль из проходного вроде бы эпизода.

Я вообще люблю эпизодических персонажей. По нескольким причинам. Во-первых, это как бег на короткие дистанции. Можно выложиться за малое время с большой силой. Во-вторых, проходные роли, как правило, прописаны не так детально, как главные, а значит – оставляют гораздо больше возможностей для импровизации. Еще одна причина моей привязанности к эпизодическим ролям кроется в особенности нашего театра. Труппа у нас невелика, и почти в любом спектакле актёрам приходится исполнять по нескольку персонажей. Конечно, тем, кто играет главные роли, этого сделать невозможно – они почти непрерывно на сцене. Но мы – исполнители эпизодов – лишь только покидаем действие, можем перевоплотиться в другого персонажа, чьё пребывание на сцене столь же кратковременно. В некоторых постановках я играю четыре, пять, а то и больше ролей. И это, конечно, гораздо интереснее, чем пробыть всё сценическое время в одной маске. Ведь актер, – любой актер, – мечтает испробовать как можно больше всевозможных образов, сыграть как можно больше ролей. У меня, короля эпизода, именно это и получается.

В этой смене образа прямо во время спектакля есть отдельное удовольствие, свой специфический азарт. И дело не только в том, что надо так продумать свой костюм и грим, чтобы успеть поменять их за ограниченное время – хотя и это тоже задача очень творческая, и потому привлекательная. Но и тот факт, что ты выходишь в те же декорации, к тем же партнерам, которые только что кланялись тебе как князю, а теперь отдают тебе, солдату, приказы, или минуту назад слушали твою мессу, а сейчас подают тебе милостыню – само это быстрое перевоплощение весьма возбуждает и манит. Будто игра твоя обретает «второе дно». Это как шкатулка с секретом – её открываешь, а там новая дверца. Получается, что ты играешь не только для зрителя, но и для актёров, которые не уходили со сцены. И тех и других ты как бы водишь за нос. В театральном, конечно, смысле. Снова появляясь на сцене, уже в другом костюме, будто призываешь своих собратьев по ремеслу включить воображение вдвойне: представьте, что я не тот, кого вы знаете в своей обыденной жизни, но и не тот, кого вы только что представляли на его месте, а уже некто снова иной, не имеющий отношения к тому, первому и, может быть, даже не знающий о нём. Хотя это всего лишь я, все тот же я.

Вот эта игра в игре, театр-матрёшка, мне и нравятся больше всего в моей работе. Я рад, что у нас не огромная труппа, которая смогла бы сыграть любую постановку, с каким угодно количеством персонажей, где каждый актер исполнял бы всего одну роль. Наша «экономность» мне очень по нутру.

И вот я отвешиваю свой поклон – всё ещё наполовину в образе – и специально придуманной для этой роли походочкой удаляюсь в правую кулису. Это снова вызывает смех в зале, и опять – аплодисменты. Но я, конечно, не возвращаюсь. Таковы правила. Свою порцию зрительского внимания и одобрения я получил, надо уступать место другим.

Я сбегаю по узенькой лестнице в свою гримерку. Это комната на четверых, моё зеркало слева от двери. В проходе я почти сталкиваюсь с моим товарищем. Он тоже только что переоделся в другого персонажа, но, по моим расчетам, немного задержался. Я не должен был его встретить. Заметно – мы ведь знаем друг друга не один десяток лет – что он раздражён своим опозданием. Коллега коротко показывает мне на свои приклеенные усы, правый ус отходит. Я понимающе киваю ему. Сколько раз мы говорили администратору, что клей никуда не годится! И если у твоего персонажа усы или борода, приходится повозиться. Понятно, почему мой товарищ задержался. Я ободряюще хлопаю его по плечу, и он бежит к лестнице.

У меня времени достаточно – до конца первого акта. Мой следующий герой появляется лишь после антракта, и то не сразу. Так что я спокойно снимаю с лица грим, не торопясь умываюсь и расчёсываю волосы. Раздеваюсь и аккуратно вешаю костюм, на что не всегда хватает времени, порой приходится уже после спектакля собирать разбросанные впопыхах вещи. Снимаю с вешалки новый костюм. Этот образ я придумал целиком, от начала до конца. Без лишней скромности говорю – режиссёр тут ни при чём. Это моё дитя. Каждая деталь, каждый мелкий элемент я создавал сам. Мой персонаж лыс. Так что я начинаю с парика. Он заготовлен на моём столике, на деревянной болванке, которой кто-то забавы ради пририсовал усики. Я надеваю парик, закрепляю его, и вот я – облысел. Замазываю гримом те места, где кончается парик, слегка обозначаю мешки под глазами. Немного подумав, наношу на нос чуть-чуть красного. Пусть сегодня мой герой будет немного навеселе. Ну, буквально, пару бокалов пива. Это – чистой воды импровизация. Я могу себе это позволить. В отличие от главных героев, образы которых выверены до мельчайшей детали, и уже не меняются годами, мои персонажи – более живые. Они могут на одном из представлений вдруг заболеть и начать чихать, или погрузиться в меланхолию. Кто-то из них вдруг резко постареет, как это и в жизни иногда случается, другой вдруг удачно женится – и это так и будет читаться на его счастливом лице. Особенно свободен я, когда играю персонажей без слов, такие роли дают массу возможностей для метаморфоз!

Но сегодняшний мой герой не особо меняется от спектакля к спектаклю. Просто потому, что он мне нравится таков, каков есть. В строгом, но не очень чистом костюме, с обшарпанными часами на цепочке, с бровями, приподнятыми в вечном удивлении, со своей мягкой походкой. Он всегда ступает так… я всегда ступаю так, будто боюсь кого-то разбудить. И эта постоянная готовность извиняться неизвестно за что! Это неплохой человек, немного несчастный, немного мечтательный. Не слишком ловкий, совсем не талантливый, но не способный на подлость. Я обуваюсь. Ботинки слишком чисты. Не беда, по пути около лестницы я смогу их немного присыпать пылью.

Время. Я слышу звонок, призывающий после антракта ко второму акту. Сейчас зрители покидают буфетную и проходят в зал. Мне нужно выждать совсем немного. Ведь мой герой нерасторопен, он часто опаздывает. Я вхожу в зал, когда большая часть зрителей уже на местах. Я смущён своим опозданием и тем, что нужно теперь пробираться по ряду, наступая на ноги дамам, вынуждая вставать мужчин. Я непрерывно бормочу извинения, и в то же время – ведь я актёр! – успеваю примечать, как реагируют на моего персонажа люди в зале. Вот пожилая дама, когда я с трудом пробираясь к своему месту, непроизвольно прижимаюсь к её коленям, смотрит на меня не с раздражением, а с интересом. «Ух, старая развратница!» – весело думаю я. Но виду, конечно, не подаю. Это тоже импровизация. Раньше она всегда смотрела на меня с видом оскорблённого достоинства, а сегодня решила добавить немного кокетства. Что ж, вполне удачная находка. И сыграно великолепно, на мельчайших нюансах. Вот высокий господин поднимается, давая мне пройти. Он коротко взглянул на меня и вдруг как будто узнал. Во взгляде его читается затруднение, он не вполне уверен и оттого не знает – кивнуть мне сухо, как незнакомцу, или поздороваться. Я быстро принимаю решение, что мы с ним действительно немного знакомы. Улыбаюсь со своим вечно извиняющимся выражением и преувеличенно радостно здороваюсь. В ответ здоровяк тоже расплывается в улыбке и тепло пожимает мне руку. Я пробираюсь дальше, к своему месту. Вот и оно. Рядом с милой дамой, которая коротко кивает мне. В одном из спектаклей мы играем с ней супругов, и между нами разыгрываются настоящие баталии, это очень смешная пьеса. Но сейчас мы с ней незнакомы. Просто случайные соседи по театральным креслам. Я никого, ну да – почти никого (вспомнил о высоком господине) н-не знаю в этом зале. По пьесе, разумеется. Но, когда спектакль окончится, мы выйдем из зала, отыграв свои роли до финала – до гардероба или выхода на улицу. Одни будут идти группками, изображая семьи или компании друзей. Они будут обсуждать спектакль (о! сколько тут возможностей для импровизации!), игру на сцене или уже переключатся на другие темы, например – предстоящий ужин. Другие, как мой герой, пойдут в одиночку. Я немного задержусь у гардероба, ведь моему персонажу слегка грустно покидать театр, выходить на промозглую улицу, брести одиноко до своего крошечного холостяцкого жилища. Ему так хочется ещё немного, ещё совсем чуть-чуть побыть здесь, в ярком свете, в теплом окружении незнакомых людей. И я замешкаюсь у зеркала, не спеша выходить из здания.

Но, как только я выйду, сразу же направлюсь к служебному входу, в гримёрку – переодеваться и снимать парик. Как и все остальные зрители, мои любимые коллеги, короли эпизода. Спектакль окончен. Занавес.

И надо будет по кружечке пропустить с Александром. Как он убедительно и характерно сыграл сегодня билетёра!

Страницы

6 августа 1912. «Геркулес».

Не исключаю возможности, что для кого-то из экипажа это решение начальника экспедиции В. Р. и капитана стало неожиданностью. Хотя, если даже я, с моим ничтожным опытом полярного мореплавания, догадался, что цели нашего похода явственно выходят за рамки публично объявленных, что говорить о бывалых путешественниках. Когда мы с Раввиновым, – коком нашей команды, – сортировали и составляли реестр провизии – ещё по пути на Шпицберген – и он, и я со всей очевидностью поняли, что запасы намного превышают необходимую норму. Месяц, много – полтора могло занять плавание вокруг Шпицбергена, даже с учётом непогоды. Провианта же было запасено месяцев на 18–20. А, принимая во внимание, что инженер Самойлович и ещё двое были отправлены норвежцем обратно на материк, да с той экономностью и рачительностью, которая была присуща Раввинову, наш экипаж мог бы прокормиться и пару лет.

Так что, когда Ал. Степанович и начальник объявили, что «Геркулес» следует к Новой Земле, никто особенно не удивлялся и, тем более, не протестовал. Люди на судне подобрались неслучайные, проверенные севером, немногословные и знающие своё дело. Пожалуй, только себя я и ощущал немного лишним, учитывая обстоятельства моего зачисления в команду.

Да ещё присутствие на борту дамы, конечно, немного смущало. Впрочем, при всей своей приверженности к разного рода суевериям, в новую просвещённую эпоху мореплаватели, похоже, постепенно отказываются от пережитков былого, и женщина на корабле уже не видится чем-то экстраординарным.

Результаты изысканий и все материалы передали с Самойловичем на большую землю и взяли курс на Новую Землю.

12 августа 1912. «Геркулес».

Насколько я понимаю, течение относит нас немного южнее, чем предполагалось. Впрочем, даже с учётом этой коррективы, берегов Новой Земли капитан полагает достичь не позднее, чем через неделю.

Я вполне освоился со своими обязанностями. Вымышленная биография и имя, под которым я попал на судно, предполагают небольшой мореходный опыт и непродолжительную службу в качестве стюарда. Но при нашей немногочисленности каждому приходится брать на себя и часть работы моряка. Вот и Раввинов, с которым мы довольно сдружились о последнюю пору, когда не занят на камбузе, несёт морскую вахту наравне с остальными матросами. То же приходится и мне. Однако, я не жалуюсь. На берегу меня ждала бы судьба гораздо более удручающая. Либо бега, либо каторга. По меньшей мере, ссылка.

Впрочем, наш начальник Владимир Александрович отбывал ссылку, как известно. Могу сказать, что моё уважение к нему продиктовано не только его заслугами перед географией, но и его гражданской позицией. Да и среди членов экипажа хватает «политически неблагонадёжных». Так что, рано или поздно я думаю открыться, – при удобном случае.

Младший помощник механика Быковский слёг в лихорадке.

19 августа.

Вчера пришвартовались в Маточкином Шаре. Пополнили запас вяленой рыбы. Начальник оставил промысловикам короткую записку с описанием намерений. Короткую – из соображений передачи по телеграфу. В записке этой В. Р. указал, что предполагает двигаться на восток к острову Уединения, а затем и далее, если позволят условия.

Вопреки заведённому обычаю, вчера мы с коком обсуждали намерения начальника и капитана. Раввинов считает, что В. Р. и А. К. тешат себя надеждой преодолеть Северо-Восточный проход. Кок вполне разделяет их энтузиазм в деле осуществления этой давнишней мечты не только российских исследователей околополярных районов. Я же испытываю смешанные чувства. По моему – разумеется, не подкреплённому ни знаниями, ни опытом – чувству, таковая экспедиция должна бы быть подготовлена в большей степени. Не уверен также, что наше, хоть и великолепной плавучести, судно вполне пригодно для столь серьёзной задачи. Свое имя «Геркулес» получил явно не благодаря размерам. Впрочем, я отдаю себе отчёт, что не вполне вправе вести подобную дискуссию с людьми, в гораздо большей, чем я, степени подготовленных и обладающих несомненно большим опытом.

26 августа.

Вчера в салоне стал невольным свидетелем небезынтересной дискуссии. Речь сперва шла о тех изменениях и уточнениях, которые могут быть внесены на географические карты благодаря нашей экспедиции. В частности, В. Р. пешком с двумя матросами прошел весь Западный Шпицберген, кстати, рискуя собственной жизнью. Этот эпизод в присутствии невесты начальника Жюльетты Ж. по понятным причинам не упоминался, чтобы понапрасну не волновать барышню, однако команда была посвящена в события. Лишь чудом Владимир Александрович не сорвался в ледовую трещину!

Но, собственно, разговор касался не столько драматических событий и трудностей похода, сколько его научных результатов. Штурман Белов подсчитал количество миль, заново нанесённых на карты по уточнённым данным экспедиции, и выразил надежду, что этими открытиями наш поход не ограничится. Капитан высказался в том смысле, что раз уж нам не суждено открыть Америку, то хотя бы северный путь до Америки мы в силах изучить в деталях, дабы будущие поколения мореплавателей могли пользоваться верными лоциями. В. Р. обратил внимание присутствующих на тот факт, что Колумб открыл не только Америку, но и новую эпоху в истории. Он вписал первые строки в чистый до того лист под названием «История Нового света» (я бы, при всем уважении к В. Р., выразился скорее «история европейцев в Новом свете»). Так что, по словам начальника, Колумб совершил не только географическое, но и историческое открытие.

Штурман заметил, что в исторической науке, как и в географии нашего времени, всё меньше белых пятен, и счастливы те, кому выпадает возможность вписать новые страницы, заполнив эту пустоту. «Получается, – согласилась мадемуазель Ж. Ж. (насколько я знаю, она невеста В. Р., а не супруга), – что наша экспедиция не только географическая, но и историческая». А. С. как-то преувеличенно возбуждённо подхватил эту мысль: пока мы движемся на восток и наносим на карту береговые линии, на белых страницах Истории сами собой пишутся слова: «В августе 1912 года российская шхуна «Геркулес» следовала курсом от Шпицбергена к южной оконечности Новой Земли. Затем, обогнув остров с севера, шхуна направилась дальше на восток…» И только от нас зависит, какие именно слова будут вписаны далее.

На что Белов выразил сомнения. Ведь мы не можем решать, что именно нанести на географическую карту, мы лишь следуем за природой и реальностью. Возможно, подобным же образом дело обстоит и с историей. Как координаты острова существуют помимо нашей воли, мы их лишь определяем и вписываем в судовой журнал. «Да, – возразил капитан, – но остров уже существует и существовал до нас, в то время как история ещё не произошла, а значит, мы не фиксируем, а творим её».

Может, таким же образом обстоит дело и с островами? Штурман лукаво улыбался. Может, мы их тоже творим? Оттого и меняются периодически географические карты, благодаря вмешательству путешественников? Ж. Ж. в шутку обозвала Белова мистиком и теософом. «Скорее уж, солипсистом», – поправил я.

Конечно, из уст стюарда подобные слова услышать никто не ожидал, и я запоздало прикусил язык.

В тот же вечер я был вынужден открыться В. Р. Он посоветовал мне пока ограничиться тем, что стало известно ему и не распространяться далее. Хотя он и полностью доверяет каждому члену экспедиции, всё же…

2 сентября.

Несмотря на сплошные льды, продолжаем продвигаться в восточном направлении, вышли в Карское море и вчера достигли острова Уединения. Названный остров вполне оправдывает своё имя – кроме снега и скал ничего на нём нет. Удобной бухты мы также не обнаружили. Однако, капитан и не планировал здесь остановку, насколько я понимаю. Лавируя между льдами, всё с большим трудом находя открытую воду, мы пытаемся двигаться в сторону Северной Земли. Что, впрочем, до зимовки нам вряд ли удастся. Но и судно, и команда готовы зимовать.

Странно. Перечитал свою запись от 12 августа. Не могу вспомнить, из каких соображений я сделал приписку о болезни Быковского. Ведь это дневник, а не судовой журнал, чтоб отмечать в нём состояние здоровья экипажа. Тем более, что о ту пору я не вполне ещё наладил общение с помощником механика…

9 сентября.

Окончательно вмёрзли в лёд. Легли в дрейф. Теперь от нашей воли и усилий не зависит направление, в котором мы будем двигаться. Морские течения и движения ледового панциря – вот наша движущая сила. Мне в этом видится некий фатализм: корабль, оснащенный парусами и машиной, не использует ни то и ни другое, полностью подчинившись стихии. Из всего экипажа лишь четверо никогда не испытывали ледовый дрейф, и я в их числе. Возможно, оттого я чувствую себя немного не в своей тарелке.

Есть и положительные стороны дрейфа. Матросские обязанности практически свелись к минимуму, и команда вполне обходится без моего неловкого участия. Так что я полностью поступил в распоряжение Раввинова. Изучаю под его, зачастую юмористическим, руководством гастрономическую премудрость. Вот навык, который может сослужить мне службу и на суше. Что моряком мне стать не суждено – ясно, как день. Может, из меня выйдет хотя бы толковый кашевар.

14 сентября.

Именины Семёнова, старшего механика. Мы с Раввиновым изготовили настоящий шедевр – бланманже в виде айсберга. Я пытался вылепить из сахарной массы фигурку полярного медведя, но получившееся чудовище больше напоминало карикатурного кота. Однако, наше творение имело оглушительный успех. Было откупорено шампанское и ром. После прочувствованных спичей все уселись в кают-компании по-простому, в креслах. В. Р. предложил освободить меня на вечер от обязанностей стюарда и пригласил присоединиться к компании. Все отнеслись вполне доброжелательно к моему вхождению «в общество». Или Владимир Александрович не выдержал и рассказал им, кто я на самом деле? Нет, не думаю. В. Р. не таков. Обещал молчать, значит – молчит.

15 сентября.

Лёг вчера в довольно изнурённом состоянии. И причина не только в выпитом шампанском (хотя и в нём тоже), но и в некотором напряжении, которое не отпускало меня на протяжении вечера. Я пребывал в несвойственном мне положении на этом судне, и такая перемена статуса, конечно, не могла произойти совершенно бесследно. Надеюсь, что я не наговорил чрезмерных глупостей.

Разговор вновь произошёл любопытный, и промолчать было выше моих сил. Не помню достоверно, с чего завязалась беседа о семи днях творения. Обсуждали известную теологическую версию, что понятие «день» в данном случае метафорично и означает некий протяжённый отрезок времени. Ж. Ж. сказала, что день Творца совсем не равен дню человека, скорее мы воспринимаем его как месяц или даже год. Штурман подхватил эту мысль и заявил, что, по его мнению, один день творения равен целой эпохе, тысячелетиям. Тогда библейская история не противоречит данным современной геологической науки. Да, в первый день – который продолжался по нашему человеческому счислению миллионы, а то и миллиарды лет – были созданы небо и земля, то есть планетная система. Затем, в последующие дни – равные геологическим эпохам – сформировались реки и горы, появилась флора, фауна и наконец – венец творения. Человек.

Тут меня прорвало. Уж не знаю, откуда в моей голове возникли эти идеи, ведь прежде я никогда не задумывался о подобных материях. Но, возбуждённый общей игрой разума, я тоже решил вставить своё слово. «Седьмой день творения, господа.

Он тоже равен целой эпохе. И – вот фокус! – эта эпоха не закончилась. Она продолжается. Мы живём в седьмом дне».

Капитана эта мысль развеселила. «Действительно, это многое объясняет, молодой человек! Акт творения не окончен! Мир ещё не создан. Он лишь в процессе. Седьмой день продолжается, он тянется бесконечно долго с нашей точки зрения, но не с Божьей. Для него это всего лишь заключительный аккорд. И вот, когда он прозвучит, когда закончится седьмой, последний день творения – мир будет завершён. Ведь это объясняет все те несовершенства, которые мы наблюдаем. Мы сетуем на Творца, который создал мир, где много хаоса, зла и несправедливости. А просто надо набраться терпения. Ведь мы не въезжаем в дом, который не достроен. Мы не выходим в плавание на недоделанном корабле. Вот так и наш мир – он ещё не досоздан!»

Белов тоже вдохновился этой картиной. «Ведь Господь, как мы знаем, на седьмой день устроил себе выходной. Зачем же он в таком случае нужен, этот день? Почему мы говорим не о шести, а именно о семи днях, если в этот день вроде бы ничего не происходило, не создавалось?» Семёнов весело возразил, что в этот день был создан выходной – одно из великолепных творений Господних. Когда все отсмеялись и вновь наполнили бокалы, штурман продолжал. Я, как он выразился, натолкнул его на мысль, проясняющую не только несовершенство мира, но и роль человека в божественном замысле. Да, Господь взял выходной. Почему? Да потому, что к этому моменту он создал помощника – человека! Замысел был таков, что теперь именно человеку предстоит довести дело до конца. Каменщики уходят, приходят маляры. Основа есть, осталось привести её в благой вид. И эта работа возложена на нас! На людей. На человечество. Да, мир ещё не создан, осталось многое в нём доделать, но Творец лишь наблюдает теперь, а мы, скромные маляры мироздания, приводим его в соответствие с божественным замыслом.

Выступление штурмана было встречено всеобщим одобрением. Всех настолько воодушевила мысль, что человек не просто результат творения, но и сам – соавтор. Ну, участник, по крайней мере. Мир – незавершённая книга, и мы вписываем в него недостающие страницы! Долго я ещё не мог уснуть…

29 сентября.

Не понимаю, как это можно объяснить, но пропали несколько страниц моего дневника! Я обыскал свои вещи, но записей от 18 и 22 сентября так и не обнаружил. Дело даже не в том, что я не могу вспомнить, что именно записал на этих страницах. Событий на судне происходит не так много. Дрейфующие льды относят нас на юго-запад, к Таймыру. Это движение неравномерное и непрямое, и нет никакой возможности вычислить, где мы окажемся через месяц, даже неделю. Поэтому жизнь на «Геркулесе» хоть и подчинена морскому распорядку, но всё же слегка напоминает дачное существование. Провианта нам достаточно… ах, да! 22 сентября мы подстрелили медведя. Семёнов и Бурков меткими выстрелами завалили огромного зверя. А мы с Раввиновым порадовали команду рагу из свежего мяса. Вот об этом я и писал в тот вечер. Где же запись? Ничего не понимаю. В бумаге мы не испытываем недостатка, как и в других принадлежностях, так что версия кражи ради бумаги как таковой отпадает. Да и не мог бы я заподозрить в таком проступке никого из команды. Нет. Даже мысль об этом, на мой взгляд, оскорбительна. На «Геркулесе» нет подобных людей.

Потерял? Каким образом? Дневник всегда лежит на одном и том же месте в кубрике, который я делю с Раввиновым, человеком во всех отношениях благородным. Загадочное происшествие!..

3 октября.

Снова охота. На этот раз медведь не подошёл так близко к «Геркулесу», и пришлось спускаться на лёд. Охотниками вызвались опять же Семёнов и Бурков. Я увязался с ними. Ружьём я владею вполне, хотя на такую крупную дичь, признаться, охотиться мне не приходилось. Мы спустились на лёд, обулись в лыжи и двинулись в направлении зверя. Он видел наше приближение и угрожающе зарычал. Вид у него был и впрямь грозный. Обычного нашего бурого мишки он больше едва ли не вдвое. Семёнов с Бурковым, тем не менее, уложили великана парой выстрелов. Мне не пришлось спустить курка. Но отказать себе в удовольствии позировать для фотографического аппарата я не мог. В. Р. снял нас, как он выразился, для истории.

Не успели мы вернуться на корабль, как началась пурга. В этих широтах погода меняется столь внезапно! И без того короткий полярный день внезапно будто оборвался. В наступившей тьме холодный ветер обжигал нам руки, пока мы пытались уложить тушу на приготовленные нарты. С «Геркулеса» нам сигналили фонарём. Семёнов прочитал это сообщение как приказ немедленно возвращаться. Мы оставили нарты и направились к судну. Неожиданно фонарь погас, возможно, его задуло ветром. Бурков, шедший первым, остановился и оглянулся на нас. Семёнов сказал, что нам надо вернуться к нартам, где он оставил верёвку. Мы должны связаться верёвкой, чтоб не потеряться в пурге. Что мы и сделали.

В одной связке мы снова двинулись, как нам казалось, в направлении «Геркулеса». Но когда фонарь загорелся вновь, стало ясно, что мы забрали круто вправо. На судне появились ещё два фонаря, и вскоре мы уже были на месте.

Я и представить боялся, насколько трудно будет нам взобраться по верёвочной лестнице на пронзительном ветру. Но внезапно, как и началась, пурга вдруг прекратилась. Темнота, правда, осталась прежней. Оно и понятно, всё ближе полярная ночь, когда солнце вовсе скроется за горизонтом на три, а то и больше месяцев.

4 октября.

После вчерашней, так удачно начавшейся и так опасно закончившейся охоты начальник и капитан приняли решение соорудить постоянный спуск с корабля на лёд. А кроме того, вблизи судна построить холодный склад и баню. Работы пришлось начать ещё затемно, так как световой день об эту пору уже совсем короток. Завизжали пилы, застучали топоры. Работали все, невзирая на чины. Ж. Ж. отправилась на камбуз заменить нас с Раввиновым. Она попросила меня показать, где можно найти необходимые продукты. Когда мы закончили, и я вышел на палубу, уже рассвело. День начинался на удивление солнечный, хотя светило и поднялось совсем невысоко над горизонтом. Воздух был прозрачен как-то особо празднично. Возможно, на моё настроение повлияло общение с прекрасной дамой, но – факт – оно было приподнятым.

На палубе и внизу кипела работа. Я взглянул сверху на окрестности, разглядел тушу убитого медведя, полузанесённую снегом. Непостижимо, но от нарт, на которые мы успели уложить медведя, вели явственно видимые следы наших с Семёновым и Бурковым лыж. Судя по всему, пурга была не такой свирепой, как нам показалось накануне, если не засыпала нашу лыжню. Следы вели в сторону от корабля, затем делали поворот под прямым углом, потом еще один резкий поворот и дальше описывали крутую дугу. Я не сразу понял, что вижу на снегу огромную цифру «5», начертанную нашими тремя парами лыж. А, поняв это, я поспешил поделиться своим открытием со штурманом, который находился рядом. Он тоже увидел в следах от лыж пятерку и прокомментировал это в том смысле, что вот мы и начертали свой след в истории. Или напротив – история написала и адресовала нам своё таинственное сообщение. Пять. Чего пять? Пятое число? Какого месяца? Пять человек?