Текст книги "Девять рукописей"

Девять рукописей
Владимир Попов

Иллюстратор Юлия Архирий

© Владимир Попов, 2017

© Юлия Архирий, иллюстрации, 2017

ISBN 978-5-4485-4152-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Рукопись первая. Шляпа с пером

Впечатление

 
Довольно старый, как Писсарро,
вдыхая ветреный Париж,
гуляю по бульварам с Саррой…
Красиво жить не запретишь!
 
 
Туманы, отсветы, муары…
Сезоны дымчатых аллей.
Гогены, берты, ренуары
и отцветающий сислей.
 
 
Уйдём в окрестности Руана,
туда, где жёлтые стога…
Там, где кончаются сезанны,
и начинаются дега,
 
 
Где криком надрывают глотки
в толкучке пёстрых храбрецов…
И где парижские красотки
целуют морды жеребцов.
 

«Лизхен пела про Отелло…»

 
Лизхен пела про Отелло,
про тоску родных осин.
Лампа тусклая горела,
потребляя керосин.
 
 
Лизхен пела, пела, пела,
а высокий господин
подпевал ей то и дело,
опершись на клавесин.
 
 
Муж, роняя комплименты,
извинился в тот же миг,
удалясь в аппартаменты
и поправив свой парик.
 
 
Лизхен пела про омелу,
про желанье «умэрэть»…
Но, поскольку надоело,
перестала Лизхен петь.
 
 
Лизхен вроде не хотела,
но высокий господин
целовал её умело,
опершись на клавесин.
 

Старый город

 
Неторопливый свист
легко летит по ветру…
Весёлый трубочист
похож на Риголетто.
 
 
Ушёл от суеты —
он никого не слышит.
Лишь чёрные коты
сидят на красной крыше.
 
 
На верхнем этаже
окно полуоткрыто,
где дама в неглиже
склонилась над корытом.
 
 
И рыжий идиот
с соседнего балкона
весь вечер вниз плюёт
в прохожих монотонно.
 

Ходасевич в Берлине

 
Играл на пьянино любовник хозяйки.
Хозяин за картами плакал всю ночь.
И пьяненький Белый хватал без утайки
дурнушку Марихен – хозяйскую дочь.
 
 
За что мне досталась такая награда —
и в этой пивнушке я пьян без вина,
когда представляю средь дыма и смрада:
О, Боже, какая у Нины спина!
 
 
Всё будет отлично, всё будет прекрасно, —
неужли напрасно мечтали о том…
Мигает фонарь на углу Лютерштрассе,
где нищий стоит под дырявым зонтом.
 

Пианист
(детский рисунок)

 
Под огромной чёрной шляпой
в голой комнате – один,
неземной и косолапый,
заседает господин.
 
 
Пианино в чёрной гамме…
Прикасается диез
к нижней челюсти с зубами,
где гуляет кариес.
 
 
«Песню старого скитальца»
он пытается играть.
На руке четыре пальца,
а мизинца не видать.
 
 
Чтобы звуки длились дале,
извивается дугой,
нажимая на педали
музыкальною ногой.
 
 
Тихо музыка струилась
вдоль по нотной борозде…
И улыбка заблудилась
в тёмно-красной бороде.
 

«Целовал я туфельки…»

 
Целовал я туфельки.
Целовал я пальчики:
тютеньки-матютеньки,
зайчики-банзайчики.
 
 
А теперь – трагедия,
или просто драмочка:
на велосипедии
укатилась дамочка.
 
 
И теперь я брошенный…
Потерялось времечко:
ни одной горошины,
ни пустого семечка.
 
 
Улетели утеньки.
Убежали пальчики:
тютеньки-матютеньки,
зайчики-банзайчики.
 

Джеммахали

 
Шёл я,
пьяный немножко,
где-то
краем земли.
Кто-то
пел под гармошку:
– Джеммахали,
джеммахали!
 
 
Что же
это такое?
Чудо —
не говори:
по-над
русской рекою:
джеммахали,
джеммахали…
 
 
Раз-два,
вроде бы сами,
не
касаясь земли —
сами ноги плясали —
джеммахали,
джеммахали.
 
 
Словно
ручкой махала
и исче-
зла вдали,
тайной
из Джеммахала:
джеммахали,
джеммахали.
 

Чикал чикалкой Чикалкин

 
Я скакал верхом на палке,
совершая поворот…
Чикал чикалкой Чикалкин
и начикал много фот.
 
 
Вот:
Дядя Петя с тётей Маней,
как два крепеньких груздя.
Дядя Петя тётю Маню
обнимает за грудя.
 
 
Чтобы чётко был в ответе
за разбитые часы,
тётя Маня дядю Петю
поднимает за трусы.
 
 
Беспризорник Бобик лает,
чешет лапой вшивый бок.
Пацаны в очко играют —
веет лёгкий матерок.
 
 
Вадик бабушку Ларису
вдруг о чём-то попросил,
потихонечку описал
и песочком пригасил.
 
 
Я скачу, – а как иначе!
Гордо выпятив живот,
дядя Гриша тоже скачет
за пловчихою и ржёт.
 
 
И на этом светлом фоне,
отряхнувшись от утрат,
дядя Моня с тётей Соней
поглощают лимонад.
 
 
Муравьи зашевелились:
заползают за трусы…
Из кустов Карандашвили
наблюдает за Люси.
 
 
И глаза горят, как угли —
ослепительны до слёз…
Девки скользкие, как угри.
Парни мокрые, как хвост.
 
 
Смех и крики: воздух плещет
от восторга над прудом…
Из стакана водку хлещет
с Огурцовым управдом.
 
 
Прошлый век. И полдень жаркий.
Пятьдесят какой-то год.
Чикал чикалкой Чикалкин
и начикал много фот.
 

Рукопись вторая. Новые плебейские песни

Трубка и пастернак

 
Это слово
мне открыл
во всей красоте
одинокий дачник,
который снимал
в середине девяностых
деревянную развалюху
с печкой.
– Послушай, соседушко! —
кричал он через забор.
 
 
Его удивительная речь:
восторженно-интонационная,
с паузами и ударениями,
была сказочной.
 
 
Слышалось —
сосед и душка,
и относилось
не только ко мне,
но и ко всему миру:
к деревьям, к цветам,
к летнему ветерку,
к заходящему солнцу,
к вечерним комарам…
 
 
Соседушко!
С Осей седой
еду до ушка: —
как сказал бы
Хлебников.
 
 
Старую
скрипучую калитку
он звал
«Марья Семеновна».
У сосен на участке
были имена: Иван,
Степан, Митрофан…
 
 
Цветы —
имена женские:
Виолетта, Луиза,
Маргарита…
Одинокий лопух
у забора
«Спиридон Евграфович».
Беременная кошка —
«Филисандровна».
Козу на лужайке
окрестил «Матвеевной»,
её козлёнка «Фуфырчик».
 
 
В то лето
он штудировал
«Доктора Живаго»
и приходил ко мне
жаловаться…
 
 
Он умер осенью…
Приехала его дочь:
темноволосая красавица
с сонными глазами.
Я выпросил на память
трубку и книгу
Пастернака.
 
 
– Да-да, конечно, —
произнесла она
и прикоснулась
к моему лицу
холодной рукой.
 
 
В пасмурный
ветреный день
его хоронили
на Малаховском
кладбище.
Пока звучали
прощальные слова,
и лились слёзы,
я держал в руке
«Доктора Живаго»,
и оттого
становилось легче.
 
 
В книге
я нашел листок,
сложенный в четвертушку,
с моим «Лаврентием».
Иногда,
прикасаясь к книге,
я вспоминаю голос:
– Со-се-душ-ко!
Я горько улыбаюсь
и шепчу:
– Салют, Профессоре!
 

«Однажды я вечером вышел на волю…»

 
Однажды я вечером вышел на волю.
Хромая собака бежала по полю.
По белому снегу, по тропочке узкой, —
По заиндевелой, по зимней, по русской.
Она приближалась ко мне понемногу,
И мы уступили друг другу дорогу:
Я в снег отошел, а она обежала
И заднюю лапу безвольно поджала.
Я вслед поглядел, и она оглянулась:
В глаза посмотрела, хвостом шевельнула.
Потом растворилась в седом полумраке…
Кого бы спросить: – А в раю есть собаки?..
 

Солнечные часы

 
Тень
одинокого дерева
медленно ползёт
с запада на восток.
На рассвете
тень падает на сарай:
«Час сарая».
В полдень
тень падает
на дорожку в саду:
«Час дорожки в саду».
На закате
тень падает
поперёк ручья:
«Час тени-мостика
через ручей» —
эта тень
самая длинная
и уходит в луга.
Минуты и секунды
тоже весьма
интересны:
секунда
жёлтой бабочки,
летящей белки,
орущей женщины,
девушки в синем платье,
лежащей собаки,
старухи на велосипеде,
пьяненького мужика
и тому подобное…
 
 
P.S. Все подробности
спросите у подсолнуха.
 

Забытые слёзы

 
Летняя гроза прошла
с чёрным знаменем
рваных туч,
с грохотом пушек,
и сверкая огнями.
Холодным упругим ветром
рвануло листву,
исхлестало землю
водяной плетью
и умчалось на север,
гремя пустыми бочками.
Растворились тучи,
словно ставни,
и вышло
ослепительное солнце.
 
 
На ветках,
на высоких цветах
народились
тяжёлые капли —
засветились семицветьем,
медленно падали
и разбивались…
 
 
Эх, капельки-капелюшечки,
похожие
на радостные слёзы!
 
 
Книгу я купил
давным-давно,
а сегодня вспомнил о ней,
и захотелось перечитать.
 
 
Целый день я чем-то занимался
и оттягивал желанную встречу.
Было приятно думать о том,
что впереди ждёт меня
хорошее и давно забытое…
 
 
Поздним вечером
я открыл томик Сургучёва
на рассказе «Путь звёздный»:
про болезного мальчика Мишеньку,
про няньку Васильевну, про…
 
 
Прочитал рассказ,
и забытые слёзы
пришли и потекли
по старым щекам,
застряли в бороде,
а на душе стало тихо,
как в церкви, когда
уже закончилась служба,
и прихожане разошлись
по своим делам.
И только служка-старушка
собирает оплывшие свечки
и шепчет молитву
тяжёлыми губами.
 

Сказки Лаврентия. Бедный поэт

 
1.
 
 
– Каждый поэт
должен дописаться до сказки,
иначе он не поэт! —
сказал мне Лаврентий.
– Сказка – это рождённое чудо:
ты как бы с Музой
в близких отношениях.
 
 
Сказки пишутся
зимними вечерами,
когда за окном
воет вьюга,
а в камине
горит огонь.
Но я люблю писать
сказки в августе,
когда ветки яблонь
гнутся под тяжестью,
и ночами стоит
одурманивающий запах.
 
 
– Что Вы тянете резину, —
пора бы уже и
приступить к главному! —
возмутился я.
– Ну, тогда слушай, недоумок!
Слушай и запоминай…
 
 
«В городе Э,
на Старой Площади,
каждый день
возле памятника
Франсуа Вийону
сидит Бедный Поэт
и продаёт свои стихи:
маленькие книжечки,
величиной с ладонь ребенка;
тоненькие, как блинчики
тётушки Бетисты.
Старый, когда-то синий, зонт
от солнца и дождя
превратился в голубой, или,
вернее сказать, – в белёсый.
На плече у Бедного Поэта
возлежит вечно беременная
трёхцветная кошка,
Крошка Доррит,
и поёт бесконечную
печальную песню
на магическом языке.
У ног Поэта
стоит оловянная
солдатская миска
времён Первой Мировой,
и иногда
одинокие прохожие
бросают в неё
одинокие монеты.
Глухой звон монет
распугивает сизых голубей:
они взлетают, шумят крыльями,
и тогда Поэт отрывается
от своих мечтаний,
а Крошка Доррит
открывает левый
зелёный глаз…
 
 
Иногда на Старую Площадь
заезжает
туристический автобус,
и из него вытекают
любознательные
и жадноватые японцы,
наводят фотоаппараты
на скульптурную композицию
и прочее…
В это время
появляется
Злая Старуха…
 
 
Злая Старуха —
единственная поклонница
Бедного Поэта —
представительница
Первой русской эмиграции:
графиня Мумук-Хибинская,
о которой ходили сплетни,
что она была
ученицей Гумилёва
и любовницей Блока,
или наоборот.
Что именно
«Она пришла с мороза…»
Хотя, в эмигрантском гадюшнике
её зовут
просто Злая Старуха.
В молодости она
была похожа на Кустинскую,
и из-за неё даже стрелялся
корнет Арнольд Сивцев-Вражек,
но, к старости,
когда красота исчезла,
и она стала похожа
на Раневскую,
она возненавидела весь мир
и даже начала делать гадости.
 
 
…И в это время
появилась Злая Старуха
и начала кричать
скрипучим голосом
уличной торговки
на углу Невского
в 1911 году:
– Идиоты!
Спешите купить
гениальные стихи! —
и бегала
за изворотливыми японцами,
как за подростками
из школы им. Лассаля…
Одинокий шекель
звякнет о дно
оловянной миски,
вспорхнут жирные голуби,
автобус втянет поток
черноголовых туристов,
мягко закроются двери,
объедет вокруг памятника
и свернёт
на Сиреневую улицу.
Но вот, однажды…
 
 
2.
 
 
Но вот, однажды…
 
 
В августе было
еще тепло, а иногда
выдавались и жаркие дни.
На Медовый Спас
Бедный Поэт
сидел у памятника
и потихоньку
сочинял сонет
«Над Ратушей проплыли облака».
На площади было тихо:
ворковали голуби,
воды фонтана пели
торжественную песню,
и только два оболтуса —
конопатые отпрыски
кондитера Любке —
горланили во всю мощь
папину песню:
«Тройе либе бис пум грабе…»
и швыряли в Поэта
огрызками яблок…
 
 
Подъехал автобус,
и из него вышла
девушка с цветами.
Из автобуса вышли
и другие люди, но
Поэт увидел только её:
в лёгком голубом платье,
с букетиком сине-рыжих цветов,
вся солнечно-загорелая,
она сама была
словно прекрасный цветок.
Стоит только
один раз
взглянуть на неё —
и ты в её власти.
Во власти красоты!
А уж если
она улыбнется Вам,
то Вы, как единороги,
становитесь на колени
и целуете её босоножки.
Стоит увидеть
её один раз —
и хранишь образ
всю жизнь,
словно последнюю спичку
в непролазной тайге.
 
 
Возле неё,
как шмель,
вертелся и жужжал
длинноносый субъект
с острыми глазками…
– Добже!
– Добже, пани Эльжбетта.
Она отмахнулась от него,
как от насекомого,
и пошла к памятнику.
Она посмотрела на Франсуа,
подмигнула ему
и рассмеялась
звонким смехом —
степным колокольчиком.
Она погладила кошку,
и Крошка Доррит
изящно
выгнула спинку.
– Сколько стоит? —
она взяла книжку.
– Один поцелуй, —
сказал Бедный Поэт
и нахмурился.
Смотреть так близко
в её синие глаза
было невозможно —
пропадёшь навсегда…
Она нагнулась
и поцеловала Поэта,
и этот
влажный поцелуй
долго-долго
оставался
на его губах.
Она уходила,
но потом вернулась,
поцеловала цветы
и протянула их Поэту.
Всё! Финита!
 
 
Ох, уж эти полячки!
Вспомните гоголевского Андрия,
вспомните пушкинскую
Марину Мнишек,
и вы поймете,
что нет прекраснее
на этом белом свете
польской колдовской красоты!
 
 
Автобус уехал…
И, видя печальное
лицо Поэта,
Крошка Доррит
обняла его
обеими лапами за шею
и прижалась мордочкой
к его кадыку.
 
 
3.
 
 
Прошло полгода…
И вот,
как-то по весне
у памятника Франсуа
восседали наши знакомые:
Бедный Поэт,
Крошка Доррит
и Злая Старуха.
Злая Старуха
являлась центром
этой композиции
и продавала
новую книгу Поэта:
«Влажный поцелуй»,
фиалки
и четырёх котят,
спавших в корзиночке.
Оловянная миска
была пуста,
не считая
одного шекеля,
который был приклеен
ко дну миски
«на счастье».
Одинокие прохожие
спешили по своим делам,
изредка косясь
на Франсуа Вийона.
Иногда появлялся
огромный облезлый котяра,
Папаша Фридрих —
торжественно
обходил Площадь
и ночевал
в узких лабиринтах
Сиреневой улицы.
 
 
Подъехал автобус…
И из него вышли
литературные гиганты:
Роберт Фрост,
Чеслав Милош,
Вислава Шимборская
и примкнувший к ним
Иосиф Бродский.
Они медленно подходили
к Франсуа Вийону…
– Идиоты! – закричала Старуха, —
купите гениальную книгу!
Литературные гиганты
были любознательными —
они стали перелистывать книжку.
– Э! – сказал Роберт Фрост.
– У! – сказал Чеслав Милош.
– О! – сказала Вислава Шимборская.
Иосиф Бродский промолчал,
потому что
у него не было слов.
Начала собираться толпа…
Любопытные японцы
и доброжелательные евреи
защёлкали фотоаппаратами.
В считанные минуты
были распроданы книги,
фиалки и котята.
В опустевшую корзину
дождём посыпались
евро и доллары.
Длинная очередь
выстроилась за автографами.
Злая Старуха
еле успевала
пересыпать мелочь
в свой фартук.
Примчалось ТВ.
И Крошка Доррит
взобралась
на голову Поэта,
чтобы её
было лучше видно.
Правая рука Поэта
настолько устала,
что ему приходилось
писать левой,
что придавало почерку
особую изысканность.
 
 
В течение месяца
все мировые СМИ
жужжали об
открытии Нового Гения.
Крупные издательства,
включая «Ардио» и «Эксмо»,
выпустили книгу
«Влажный поцелуй»
огромными тиражами.
«Влажный поцелуй»
представлял
изумительную лирику, —
вернее сказать, —
целомудренную эстетику.
Там не было
постельных сцен,
а была чистота,
несвойственная Нашему Времени:
Книга
«для детей и эстетов»,
как говорил
Макс Жакоб.
«Влажный поцелуй»
посвящался Эльжбетте.
В основном, сонеты,
где героиня была
в экзотических одеждах.
А если Поэт
позволял себе
её раздеть,
то моментально слетались
трогательные бабочки
и садились на груди,
а возле ног
вились золотые пчёлы,
словно собирая нектар
с только что
созревшего плода.
Критики словно взбесились
и обвиняли Поэта
в пошлости,
но им никто не верил…
Через полгода
вышла новая книга —
«Рыжий букет».
 
 
Прошло одиннадцать лет…
Крошка Доррит
давно умерла:
её похоронили
в скверике
на Сиреневой улице.
На её могилку
часто приходили
Поэт и Старуха —
плакали и читали стихи.
 
 
Иногда появлялся
постаревший хромой
Папаша Фридрих
и мурлыкал
длинную колыбельную песню.
 
 
Однажды
на вилле Поэта
появился
длинноносый субъект,
некто
Стефан Жеромский-младший,
и рассказал о том,
что Эльжбетта
была счастлива,
читая стихи,
посвящённые ей;
она вышла замуж
по любви
и умерла
шесть лет назад,
от родов, в Познани…
 
 
В последнем интервью
Поэт заявил:
– Я ухожу!
В середине августа
было тепло…
На Старой Площади,
в городе Э,
возле памятника
Франсуа Вийону,
в субботу
после полудня
собралось много народа.
(Было много детей
и воздушных шариков).
Мэр Сабинини
произнёс
торжественную речь.
Бедный Поэт
прочитал стихотворение:
«Прощай, моя любовь!»
и пошёл по площади.
Толпа расступилась,
и ему под ноги
посыпались цветы.
Поэт подошёл
к конопатому внуку
кондитера Любке
и попросил одолжить
воздушный шарик.
Бедный Поэт
шёл через площадь
с воздушным шариком
в руке и улыбался.
На самом краю
он поднялся в воздух
и полетел.
(Все поэты улетают
на воздушных шарах).
Он поднимался
всё выше и выше,
пока не превратился
в светящуюся точку
и не исчез.
На площади
стояла тишина.
Внук кондитера Любке
закрыл лицо
обеими ладошками
и заплакал…
 
 
Весной
у подножия памятника
Франсуа Вийону
была сооружена
самая удачная
работа
Зураба Церетели:
Бедный Поэт,
Крошка Доррит,
Злая Старуха
и Эльжбетта
с цветами
были
словно живые.
Франсуа Вийон
насмешливо посматривал
на толпу туристов,
которые копошились
там, внизу:
дети гладили
Крошку Доррит,
и им казалось,
что она
вот-вот замурлычет;
пожилые люди
гладили по голове
Злую Старуху;
девушки прикасались
к лицу
Бедного Поэта
влажными губами;
молодые люди
становились на колени
перед Эльжбеттой
и целовали
её босоножки…
Вечером
над Старой Площадью
в городе Э
вставала таинственная
и чуть-чуть
печальная звезда.
 

Рукопись третья. Верленты

Утро Петры

 
Обойду тихонько флигель
и чуть слышно постучу:
– Гутен морген, майне либе! —
зачарованно шепчу.
 
 
Тихо-тихо, тише ветра
замурлыкала в ответ
моя сказка, моя Петра
совершенство-ванных лет.
 
 
Простыней откинув замять,
босиком идёт она
и с закрытыми глазами
руки тянет из окна.
 
 
Обниму её неловко,
поцелую горячо
там, где Божия Коровка
опустилась на плечо.
 

Серебряное эхо

 
Вяжет Вера тёплый шарф, —
петельку за петелькой,
чтоб явиться в зимний парк
с гимназистом Петенькой.
 
 
И пушистая отделка,
да и шарфик красный…
И сама она, как белка,
в этой шубке ласковой.
 
 
Оглянуться не забудьте,
оглядеть со всех сторон:
ножки в ботах, ручки в муфте,
а на шапочке помпон.
 
 
И от этого помпона
на аллее парковой
пролетевшая ворона
даже не закаркала.
 
 
Взявшись за руки, как дети,
возвращаются назад,
а от счастия у Пети
вот такие вот глаза!
 

Эльжбета

 
Эльжбета, дивная полячка,
католицийская гордячка…
Ну, что ты делаешь со мной!
Дыхание перехватило,
когда на горло наступила
великолепною ступнёй.
 
 
Но,
беззащитна среди ночи,
лежит, свернувшися в комочек,
и я её не узнаю:
то ласки дарит до рассвета,
то шепчет крымские сонеты
про степь чего-то… про змею…
 

«В окне вечернем…»

 
В окне вечернем
огней свеченье
за шторой тёмной.
 
 
Печально-зыбко
играет скрипка
в одной из комнат.
 
 
Трепещут тени
при приближеньи
через просветы.
 
 
В прикосновеньи
в одном движеньи
два силуэта.
 
 
Подняты руки
в желанной муке,
как под распятьем.
 
 
Влекут в погибель
спины изгибы
и шёпот платья.
 
 
Стоит напрасно
во тьме неясной,
колюче-звёздной.
 
 
И что-то слышит,
в окошко дышит
прохожий поздний.
 

Стрекозка

 
Крылышки из воска —
чистая слеза.
Синяя стрекозка.
Чёрные глаза.
 
 
Ты чего летаешь
в поле поутру?..
Постепенно таешь
на сухом ветру.
 
 
Весело играя,
ты, под птичий гам,
из какого рая
залетела к нам?
 

Дачное лето

 
Это дачное лето,
словно сказочный сон…
Жарким солнцем согретый,
продолжается он.
 
 
Там цветут барбарисы
на цветных подолах,
где гуляют актрисы
в полусонных садах,
 
 
где какая-то тайна,
и такой аромат,
что сонатою Гайдна
затихает закат.
 

Дождик идёт…

 
Дождик идёт…
Мы сидим под навесом:
я, рыжий кот
и собака Принцесса.
 
 
(Так вот однажды
сидели втроём…)
Думает каждый
о чём-то своём.
 
 
Дождь, как мальчишка,
бежит за ворота,
в мокром пальтишке
встречает кого-то…
 
 
Ходит по крыше
и песни поёт…
В мире затишье.
Дождик идёт.
 

«Кошка рыжая лежит…»

 
Кошка рыжая лежит
На столе под лампой
И почти не шевелит
Осторожной лапой.
 
 
Я пишу свои стихи,
Время тихо тает.
От стиховой чепухи
Кошка засыпает.
 
 
Будто говорит сейчас:
– Не гонись за славой!
То закроет левый глаз,
То закроет правый.
 
 
Промурлычет про амур,
Рыжего котяру…
Нурмур-мурнур. Восемь дур
Долго нитку тянут.
 
 
Дверь закроем на крючок,
Чтобы не мешали.
Намотаем на клубок
Бабушкины шали.
 

Три придворных музыканта

 
На дворе ревёт скотина,
шелудивая весьма…
А в избе висит картина
флорентийского письма.
 
 
Приволок её на свадьбу
сердобольной кум Пахом —
подобрали на усадьбе,
где устроили погром.
 
 
Нависает паутина,
как узорная тесьма:
на стене висит картина
флорентийского письма.
 
 
Ослепительные франты,
цвет изысканных манер:
три придворных музыканта,
попугай и мальчик-негр.
 
 
У него в ушах серёжка,
словно капелька висит…
На печи больной Серёжка
глухо кашляет-сипит.
 
 
На столе бутылка водки
да гороховый стручок…
…Скрипка возле подбородка,
поднимается смычок…
 
 
Тусклый вечер догорает.
Чинит дедушка хомут…
Почему же не играют,
почему же не поют?
 

Листок

 
Проходят тучи на восток.
Ещё просветы редки.
Светло-коричневый листок
дрожит на зимней ветке.
 
 
Посыпал меленький снежок,
а он, – один на свете, —
горит, как маленький флажок
на тонущем корвете.
 

Старый чайный магазин

 
На стекле узорный иней,
тёплый отсвет лампы
во китайском магазине
супротив Почтамта.
 
 
Только двери отворят —
терпкий запах чая…
И болванчики сидят,
головой качая.
 

Маленькая скрипка

 
Тихая улыбка.
Тихая свеча.
Маленькая скрипка
с детского плеча.
 
 
Сказочные звуки.
Ветреный напев.
Ласковые руки
местных королев.
 
 
Робко, как олени,
в сумерках давно
синие сирени
тянутся в окно.
 
 
А мечты туманны…
Из ночных садов —
запахи-дурманы
призрачных цветов.
 
 
Заскрипит калитка.
Догорит свеча.
Маленькая скрипка
с детского плеча.
 

Грустные гномики
(Из сказки «Белая Снежка»)

 
Грустные гномики
шли на свидание
в маленьком домике,
в маленькой Дании.
 
 
В маленьком домике
столь безутешно
плачет о гномиках
Белая Снежка.
 
 
Смело шагает
она по крылечку
и зажигает
последнюю свечку.
 
 
Сосенки хилые.
Хмурые ели.
Песенку милую
гномики пели:
 
 
«Грустные гномики
шли на свидание
в маленьком домике,
в маленькой Дании».
 

«Кто-то гудит на сухой камышинке…»

 
Кто-то гудит на сухой камышинке.
Песенку поздняя птица поет.
Строчит стрекозка на швейной машинке.
В кузне кузнечик подковку кует.
 
 
Ветер доносит далёкие звуки,
в летние сумерки тайной маня.
Долго стоит на пороге разлуки
чуткое эхо угасшего дня.
 
 
Вот и прошло – ничего не осталось,
только осталось взойти на крыльцо,
и женский шёпот, последняя малость,
жарким дыханьем согреет лицо.