Текст книги "Гибель Царьграда"

15

Впервые он убил человека во время карательного похода в Анатолию, где после смерти старого султана восстали местные эмиры. Януш запомнил тот поход навсегда…

С восставшими они сошлись уже где-то под вечер. Войско молодого султана Мехмеда, самолично возглавившего поход, еще только разворачивалось в боевые порядки, когда во фланг ему ударила неприятельская конница. Волею злого рока на ее пути оказалась орта Януша…

Их командира почти сразу же убило стрелой. Наугад пущенная кем-то из восставших, она, подобно небесной каре, стремительно пала сверху и с хрустом вошла в его напряженное криком горло чуть повыше линии доспеха. Захлебнувшись словами и кровью, командир рухнул под ноги своих подчиненных, и паника на миг охватила янычар, ибо неминуемая смерть в клубах пыли с воем и улюлюканьем уже накатывалась на них.

– Янычары! – первым нашелся тогда и что было сил заорал Януш. – Стройся уступом!.. Выставить пики!

Успели, выставили и тем спаслись, выгадав для себя драгоценные мгновения. Передние всадники, вместо разрозненной группки растерянный людей, к своему ужасу, увидели перед собой ощетинившийся пиками строй, на который налетели, как на острый внезапно выставленный нож.

Дико ржали, вставали на дыбы и грохались об землю принятые на пики лошади, вылетали из седел и попадали под безжалостные янычарские ятаганы всадники, и кровь фонтанами била из страшных рваных ран…

Одного из таких воинов и полоснул по шее Януш, когда тот, оглушенный и обезоруженный падением, вскочил было на ноги в крови и пыли. На краткий миг их взгляды встретились и в гаснущих глазах убитого мелькнуло вдруг то выражение обиды и растерянности, что видел когда-то янычар в глазах младшего брата. Потом ему часто снился этот воин. Но в тот миг Януш забыл и думать об убитом, ибо собственная жизнь висела на волоске. Вокруг уже вовсю кружилась смертельная карусель, и рано или поздно восставшие перебили бы всех янычар, но тут на счастье подоспела тяжелая султанская конница…

Из того похода Януш вернулся командиром орты.

16

Тропа привела их к большой оживленной дороге, по которой в сторону осажденного города шли пешие отряды, пролетали конные, гнали огромные стада овец и быков. Крики людей, рев животных, громыхание бесконечных возов сплетался в один непрекращающийся гул. Отряд Догана смело влился в этот поток и, пристроившись за какими-то груженными большими мешками повозками, некоторое время беспрепятственно следовал к городу в клубах дорожной пыли, пока вдруг не был окружен и не оттеснен в сторону вооруженными пиками всадниками. По особому покрою кафтанов и синим широким поясам Януш узнал военную полицию – чавушей. Острые наконечники пик грозно нацелились на башибузуков.

– Кто такие? – сурово спросил один из всадников, судя по всему, самый главный. На нем был дорогой расшитый серебряными нитями халат, а из-за пояса посверкивал рукоятью и ножнами украшенный драгоценными камнями кинжал.

– Господин, я и мои люди хотим записаться в славное войско султана, да хранит Аллах его дни, чтобы самим принять участи в священной войне против неверных, – осипшим вдруг голосом ответствовал выступивший вперед Доган, склоняя в поклоне голову. Его шея побагровела от волнения.

– Ну что ж, Великому султану нужны храбрые люди, готовые положить головы во славу Всевышнего, – загремел в ответ всадник. – Надеюсь, твои люди из таких?

– Да, господин, мы хоть сейчас готовы драться! – вскричал Доган и задрал к небу свою взлохмаченную бороду.

Всадник заметно смягчился.

– Ну что ж, – весело осклабился он. – Тогда проходите. Кятибы запишут вас… Вехби покажет дорогу. Вехби!

От конного строя отделился один из чавушей и со словами: «следуйте за мной» неспешно затрусил в сторону лагеря…

17

В просторном шатре было тесно от сановных людей, и у телохранителей султана от духоты и ответственности вытягивались лица и соловели глаза. Пахло ковровой пылью, благовониями и еще чем-то неуловимо сладким, приторным, порочным, рождающим смутные грезы о юных тонкостанных наложницах, о гашишном дурмане, о чьих-то влажных от страсти очах…

Но, полноте, какие наложницы в военном лагере? Какой дурман и нега? Но чудилось, чудилось, мнилось: и влажный взгляд, и тонкий стан, и еще шайтан знает, что…

Султан Мехмед восседал на шелковых подушках в глубине шатра и цепким взглядом окидывал лица собравшихся. По правую руку от него располагались молодые сановники: преданные и злые до славы – они то и дело пытались поймать хозяйский взгляд, угадать настроение, по левую – расселись старики, служившие еще отцу. Смиренно склонив увенчанные тяжелыми чалмами головы, старики внимательно слушали, что говорил сейчас самый уважаемый и опытнейший из визирей, но султану казалось, что в белых бородах своих прячут они насмешливые улыбки.

И было от чего! Уже как семь недель продолжается осада, и городские рвы уже доверху заполнены смердящими трупами его солдат, и день и ночь бьют по городу новейшие отлитые башковитым венгром пушки, а Константинополь все держится. И, кажется, будет держаться вечно!

Вот и предложенные Мехмедом условия сдачи – сто тысяч византинов в год, либо свободный исход из города всего населения со всем движимым имуществом – в который раз отклонены. Видимо, и до города долетели слухи про папский флот, вот-вот войдущий в Мраморное море. Тревожные, нехорошие слухи. Они подобно ржавчине точат дух его войска. Да и поступающие из Эдирне сведения о непокорных, коварных венграх, грозящихся со дня на день перейти Дунай, тоже не добавляют спокойствия…

Замерли в шатком равновесии позолоченные чаши воображаемых весов: на одной – изящная арабская вязь по кругу, на другой – христианский выпуклый крест…

– Куда качнется твоя чаша, Мехмед? – звучал, глумился внутри султана чей-то ехидный голосок. – Уж не переоценил ли ты свои силы, поставив на кон будущность своей державы?

И другой все более крепнущий голос перебивал:

– Тебе нужен этот город, Мехмед. Иначе ты навсегда останешься тем испуганным мальчишкой, пытающимся поймать судьбу за скользкий хвост. Один раз ты уже сделал это, примчавшись первым к осиротевшему вдруг трону. Сделай это еще раз. Докажи, что ты достоин править, как когда-то доказал это Искандер Великий. Иначе они сожрут тебя…

Все это проносилось в голове молодого султана, в то время когда самый старый и опытный из визирей, белой тонкой колонной возвышающийся над сидящими, неспешно вил хитрый узор своей изысканной речи, умело вплетая в неё упоминая о последних неудачах, о тревожных слухах, об усталости и унынии в войске, прежде чем, под конец, произнести главное: осаду надлежит снять…

– Осаду надлежит снять!

И вот слова эти прозвучали, слетели с сухих старческих губ, и сразу же осмелели и одобрительно загудели, закачали головами седобородые:

– Да-да, снять… Надлежит непременно снять осаду.

– Войско устало!

– Потери великие!

И опять непонятно Мехмеду, что спрятано в этих аккуратно расчесанных бородах и хитро сощуренных глазках.

Трусы! Подлые изменники и трусы!

Нет, все-таки ошибся год назад приглашенный им в Эдирне италийский художник, когда на его вопрос, какого цвета ярость, ответил с любезной, но самоуверенной улыбкой: «Красная. Ярость представляется мне красного цвета, повелитель…» Тогда он позволил себе согласиться, а теперь вдруг понял, что неправ, ой, как неправ был сказавший это. Потому что ярость – она белая. Белого, застилающего взгляд и взрывающего мозг цвета…

О, самонадеянный италийский живописец: черный бархатный кафтан, белоснежный нагрудник и умело скрываемое за преувеличенной почтительностью, но так и сквозящее в манерах чувство европейского превосходства… Впрочем, Мехмед хорошо знал, как лечится подобное. Однажды, чтобы показать художнику движение лицевых мышц у отрубленной головы, он приказал привести раба и кивнул, стоящему тут же палачу; поднялся и пал топор, откатилась в сторону голова раба, и с окаменевшего от ужаса итальянца в тот же миг слетел весь лоск и сытая самоуверенность…

Вот и сейчас Мехмеду вдруг захотелось снести башку кому-нибудь из седобородых, чтобы с выпученными глазами и по-рыбьи открытым ртом покатилась она по кайсерийскому мягкому ковру. Он так ясно представил эту картину, что рука невольно потянулась к лежащей на коленях сабле, но… не гоже! Не гоже повелителю в такой момент терять лицо… И он сдержался, нервно прикусив губу.

Тут как раз поднялся другой, еще нестарый визир с глазами преданной собаки и, поймав его растревоженный взгляд, заговорил о разобщенности Европы, о знамениях, предвещающих падение города христиан, о том, что Константинополь подобен колоссу на глиняных ногах, который надо лишь посильнее подтолкнуть…

Со стороны молодых военачальников послышались возгласы одобрения, и эти возгласы и слова везира вновь зажгли веселые искорки в карих глазах султана. Он тут же повелел говорившему выйти к войскам и узнать мнение солдат.

Отступили, давая проход, дюжие телохранители, поднялся и вновь опустился полог, скрывая ослепительное утро и широкоплечую фигуру визира, и вот, наконец, его одинокий, срывающийся от волнения голос что-то несколько раз прокричал невидимой солдатской толпе. Ясно слышалось только слово «штурм».

А затем наступила тишина. Мертвая тишина.

Застыли бороды, широко раскрылись в ожидании ответа глаза. Было слышно, как жужжит полусонная, сомлевшая в духоте шатра муха.

И вдруг мощный, многотысячный рык потряс стены – Мехмед сразу же узнал его – то кричали янычарские орты.

Через мгновение визир вернулся и, оборотив к султану вдохновенное лицо, торжественно провозгласил, что воины хоть сейчас готовы идти на новый штурм города.

Нарушилось хрупкое равновесие: чуть качнулась и медленно поплыла вниз покрытая арабской вязью чаша.

– Ну что ж, значит, такова воля Аллаха… – смиренно сказал Мехмед, осмотрительно опустив долу вспыхнувшие свирепой радостью глаза.

18

Солнце уже стояло высоко в безоблачном небе, как башибузуки достигли наконец цели своего пути и замерли пораженные: тысячеголовый, многоголосый, с разноцветными пятнами шатров и палаток лагерь заполнил собой всю долину реки…

«Ликос… реки Ликос» – Янушу даже показалось, что он слышит полный неприязни голос Франческо, произносящий эти слова, и мысленным взором увидел пожелтевшую карту Константинополя и коротенький палец слуги, быстро скользящий по голубой извилистой линии.

Лагерь полумесяцем охватывал Великий город от одной большой воды до другой и казался воплощением торжествующего хаоса. Но только казался: взгляду опытного человека открывалось, что всё здесь подчинено одной железной воле, все располагается согласно строго определенному порядку.

В самом центре, на холмах, за двойным частоколом и рвом помещался шатер султана, окруженный шатрами поменьше: в них жили его слуги и приближенные. Чуть дальше белели палатки янычар, которые надежно защищали своего повелителя от любого нежелательного проникновения, затем шли регулярные части, тимариоты со своими отрядами и различные вспомогательные службы: конюхи, оружейники, повара, пекари и многие-многие другие, без кого немыслим военный лагерь. Еще дальше располагались торговцы и перекупщики, терпеливо ждущие, как стервятники падали, своего звездного часа. А на самом краю, подобно грязной прибитой к берегу пене, теснились разномастные шалаши и палатки башибузуков…

Но что такое был турецкий лагерь по сравнению с древней столицей ромеев! Многоголосым цыганским табором, жалким лоскутным одеялом, брошенным подле драгоценной, удивительной шкатулки с хрупким неповторимым механизмом, сокрытым до поры за могучими тысячелетними стенами. Там, где повинуясь земному изгибу, они сбегали в долину Ликоса, виднелись вскипающие весенней зеленью сады, красные крыши домов, и золотые горящие на солнце кресты христианских храмов…

Янушу вдруг вспомнились слова учителя Фоки о том, что великолепие Константинополя не дано описать никому из живущих. «Ты обязательно должен побывать там, юный княжич, и увидеть все собственными глазами». И вот Януш здесь, стоит и смотрит на осажденный османами Великий город, за стенами которого находились сейчас те, кого он должен спасти. И хотя никакого плана у юноши не было, он свято верил в божественное провидение…

При виде города заволновались и воины Догана. Нет, все-таки не зря они отправились в этот поход. Видит Аллах милосердный, не зря. Жизнь давала им шанс, и каждый из ста головорезов верил в то, что не упустит его…

19

Палатки кятибов – войсковых писарей располагались прямо при въезде в лагерь. К одной из них и подвел новоприбывших Вехби. Около палатки за неким подобием стола, изготовленного из широкой доски и двух плашек, восседал загорелый до черноты морщинистый человечек в красном войлочном колпаке. В руке человечек держал большое гусиное перо, которое одновременно служило ему опахалом – им человек обмахивал свое лоснящееся от пота лицо. Еще одно остро отточенное перо было зажато за его хрящеватым ухом с непропорционально большой мочкой. Заметив всадника и ведомый им отряд, писарь сразу же нахмурился и пододвинул к себе какой-то свиток…

– Новые воины, – бросил писарю полицейский и, посчитав свою миссию исполненной, ускакал прочь.

– Салам Алейкум, любезнейший, – почтительно кивнул человечку Доган.

– Сколько вас? – не отвечая на приветствие, сухо спросил тот и обмакнул остро заточенное перо в стоящую подле него медную чернильницу с откидывающейся крышкой.

– Десять раз по десять, – сказал Доган, словно в подтверждение своих слов несколько раз растопыривая пальцы на обоих руках.

– Сто, – не выдержал, вмешался, стоящий рядом Януш. Доган с видимым неудовольствием покосился на юношу, а писарь поднял голову от листа, на котором ставил какие-то закорючки. У него были бесцветные ничего не выражающие глаза смертельно уставшего человека.

– Я смотрю, ты шибко грамотный и к тому же наглый: осмеливаешься лезть поперек своего командира… или командир здесь ты? – неожиданно злым голосом прошипел он, и в глазах его блеснули желтые огоньки.

– Бозкрут, попридержи язык, – мрачно буркнул Доган.

– Вот возьми, – писарь вытащил из-за пазухи и протянул ему какую-то длинную исписанную арабской вязью полоску. – Это ваш пропуск. И помните, теперь вы все на службе султана. Любой, кто покинет лагерь без разрешения, будет казнен.

При этих словах он ткнул пером куда-то в сторону.

Тут башибузуки увидели то, чего поначалу не замечали их ослепленные великолепием города взгляды: на расположенном неподалеку холме виднелось десятка два посаженных на кол людей. Несколько несчастных еще корчились в муках, остальные уже навсегда поникли головами. Из неестественно выгнутых шей торчали черные от запекшейся крови острия вышедших наружу кольев. Над казненными во всю роились мухи. Одинокий стервятник – другие, более осторожные, пока чертили небо поблизости – хищно раскрывая клюв, на раскоряченных когтистых лапах, бочком подбирался к одной из жертв…

– По нему вы также получите рис и баранов, – долетел до Януша голос писаря.

– Вот это славно. Да хранит Аллах всемилостивейшего и щедрого султана! – довольно загудели приунывшие было башибузуки.

– А сейчас вам покажут, где остановиться… – писарь, чуть повысив голос, позвал:

– Арслан, Арслан! …

Рядом с ним тут же возник чумазый мальчишка лет десяти – двенадцати в новеньком халате с подвернутыми рукавами и тюбетейке.

– Идите за мной, – важно сказал мальчишка. Несмотря на довольно дорогой халат, он был бос. Испачканные грязью полы били по его не менее грязным щиколоткам…

Им было указано место на самом краю лагеря в виду осажденного города. Место, на взгляд Януша, не совсем удачное: в случае ромейской вылазки, – а такие, по словам соседей, иногда случались, – отряд Догана оказывался под ударом. Однако главарь и его люди казались довольными, особенно после того, как получили причитающееся им количество баранов и риса. Тут же запылали костры, обагрилась бараньей кровью земля, и вскоре божественный запах пилава уже щекотал ноздри голодных и утомленных дорогой людей.

Но все это меркло перед главной новостью: послезавтра будет штурм. Об этом им сообщили соседи слева. Об этом прокричали соседи справа. Об этом твердил весь гигантский, взбудораженный как развороченный муравейник лагерь. Эта новость пьянила почище любого вина, бередила кровь и лишала покоя.

И действительно, какой может быть сон, если послезавтра штурм! Последний, решающий. Ведь так сказал султан. Так кричали глашатаи. И значит пришел конец многодневной осаде и унынию, охватившему было войско.

Словно в подтверждение султанских слов с самого утра торопились к городскому рву многие сотни рабочих с бревнами, камнями и корзинами, полными земли, весело стучали молотками оружейники, и на кругах точильщиков безостановочно сыпали искрами все новые и новые клинки. И наконец снова заговорили, стали стрелять по городу, уже как три дня молчавшие пушки. После полудня рявкнула даже самая большая из них, установленная напротив главных городских ворот, и грохот от нее был настолько силен, что многие из людей Догана от ужаса попадали на землю и закрыли руками уши. Поистине велик Аллах, вдохновивший человека сотворить такое!

А на следующее утро случилось еще одно не менее знаменательное событие: сам молодой султан – красногубый, крючконосый, взволнованный не меньше воинов – самолично объехал огромный лагерь и из-за плотной толпы телохранителей прокричал, багровея и выпучивая красивые глаза свои, что по обычаю ислама город будет отдан борцам за веру на полное разграбление в течение трех дней. Он клялся бессмертным Аллахом и его пророком, четырьмя тысячами пророков, душой своего отца и жизнью детей, что вся добыча, захваченная в городе, будет справедливо распределена между воинами…

И слова его падали в толпу и расходились по всему войску все более нарастающими волнами восторга и ликования. Эти слова в течение всего дня повторяли глашатаи, они передавались из уст в уста, и до глубокой ночи над взбудораженным, полном огней и движения лагерем гремело: «Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммед пророк его!»

И тихо было в окутанном ночным мраком Великом городе…

20

Весь последующий день прошел в приготовлениях. Мимо людей Догана с самого утра снова сновали рабочие. В этот раз помимо земли и бревен они тащили к городу большие сколоченные из досок и обтянутые войлоком щиты, осадные лестницы и оружие. Оружие они складывали в кучи около рва, там же устанавливали щиты и оставляли лестницы.

А когда солнце стало клониться к закату, вдруг призывно взвыли трубы и закричали, завертелись юлой командиры, поднимая своих людей. Вскоре весь огромный лагерь пришел в движение.

– Кажется, начинается, – весело оскалился Доган. – Вставайте, головорезы, послужим султану. А ты держись рядом со мной, Бозкурт…

Но большие дела не творятся быстро: пока выходили на указанные башибузукам исходные перед штурмом позиции, пока ждали, когда подойдут остальные отряды, совсем стемнело. Небо затянуло тяжелыми дождевыми тучами, и первые холодные капли упали на выстроившихся перед городом людей. С каждой минутой дождь все усиливался, пока не превратился в настоящий ливень.

Все с нетерпением ждали сигнала к началу штурма, но его почему-то все не было, и напряжение стало сменяться апатией, потихоньку смолкали лихие, раззадоривающие душу речи, пока, наконец, не наступило тягостное молчание. Большинство опустилось на корточки – привычную позу ожидания восточного человека, в которой он может просидеть хоть целый день – и прикрылось от дождя щитами, сразу же звеневшими монотонной барабанной дробью.

В отряде Догана остались стоять только двое: сам предводитель и Януш.

– Боишься? – спросил вдруг Доган, облизывая мокрые губы, и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Чего бояться, ведь все уже решено за нас. Если суждено погибнуть сегодня, то погибнешь, как не вертись ужом. И вообще лучше раз рискнуть жизнью и в случае удачи жить как бей, чем всю жизнь пасти чужих овец…

Януш промолчал. Вода стекала по его лицу и спине, хлюпала в сапогах, он весь продрог и хотел сейчас только одного: чтобы быстрее начался штурм…

Доган тем временем распутал свой промокший тюрбан, явив небу коротко остриженную голову с уже наметившейся лысиной, и, хорошенько отжав длинную потемневшую от воды ткань, стал снова ловко наматывать ее, приговаривая:

– Какой дождь, однако, какой дождь…Интересно небо сегодня за нас или за них?

Он кивнул в сторону городской стены, на которой не было видно ни огонька.

Януш хотел уже дежурно ответить, что, мол, на все воля Всевышнего, но тут в тылу раздался шум от множества бегущих ног, и из пелены дождя, отрезая башибузуков от лагеря, выскочили и стали быстро развертываться в линию отряды военной полиции. В руках у них были плетки и деревянные дубинки.

– Понял, брат, – ухмыльнулся Доган. – У нас теперь только одна дорога вперед или… (тут, сощурившись, он задрал голову к небу). А победитель получит город. Султан дает нам три дня. Слышишь?! Целых три дня!

Чавуши еще не успели построиться, как вдруг загрохотали, осветившись адовым пламенем, чернеющие во мраке пушки – еще утром их подтащили поближе к городу и установили на специальные деревянные помосты. Было видно, как подле прыгающих, изрыгающих огонь и дым чудовищ суетятся маленькие фигурки пушкарей. От страшного грохота задрожала земля, и эта дрожь, отдавшись в ногах тут же вскочивших и изготовившихся к штурму башибузуков, стремительно ушла к городу.

Вскочили, сгрудились вокруг главаря и люди Догана. В этот момент огромное ядро, с тяжким гулом прочертив небо над их головами, ударило чуть пониже зубцов темнеющей впереди башни. Брызнули в разные стороны камни, и часть башни вначале медленно, а потом все быстрее низвергнулась вниз…

– А-ааа-алла! – восторженно закричали тысячи луженных глоток, и тысячи щитов загрохотали под ударами сабельных рукояток и клинков.

Едва смолкли пушки, как влажно застучали по земле лошадиные копыта – всадник в остроконечном шлеме и мокром облепившем доспехи плаще промчался вдоль строя башибузуков с зычным криком:

– Сыны ислама, время настало! Город – ваш! Илери! – и взметнул к небу тускло блеснувший клинок.

– Илери! – отозвалась, кажется, вся суша от пролива до моря, и масса засидевшихся, озябших людей что было сил рванула вперед. Словно подгоняя их загудели за спиной барабаны, пронзительно завыли флейты.

– Илери! Вперед! Илери! А-ааа! Аллах Акбар! Алла… – кричало тысячи ртов и тысячи черных теней в мгновение ока прихлынули к городским стенам. В этот момент где-то совсем близко в городе ударил колокол.

– Бо-о-м! Б-о-м! – тревожный, будоражащий душу звон поплыл в сторону Золотого Рога, и в ответ тут же отозвались другие большие и малые колокола по всему городу. На безлюдных до сих пор стенах замелькали тени и факелы.

Штурм начался. Последний, решающий штурм, как сказал накануне султан.

Вооруженные луками и аркебузами башибузуки непрерывно стреляли по защитникам города, давая возможность своим товарищам перебросить через почти уже засыпанный ров палисады и вплотную подобраться к стенам с осадными лестницами.

Защитники отвечали не так кучно, но почти каждая их пуля или стрела находили свою цель. Подобно небесной каре, внезапно вырывались они из пронизанного дождем мрака и беспощадно били в шеи, в лица, в незащищенные доспехами тела. Закаленные константинопольскими оружейниками наконечники пронзали людей насквозь.

Но сплошным нескончаемым потоком: волна за волной, по телам своих еще агонизирующих товарищей – шли и шли вперед башибузуки и, казалось, что никакая сила не в состоянии остановить их напор. А сзади ревели и визжали флейты, заходились грохотом барабаны, и тому, кому посреди всего этого безумства посчастливилось сохранить хоть немного рассудка, чудилось:

– Да, полноте: разве люди играют на них? Неужели простому смертному под силу извлекать такие адские звуки?

Но увлекаемые толпою, они не могли уже ни оглянуться, ни остановиться, ни тем более повернуть назад.

И вот башибузуки подступили наконец к стенам, приставили лестницы, и первые смельчаки заспешили по ним наверх…

Приставили лестницы и люди Догана, количество которых к тому времени сильно уменьшилось, что, правда, никак не повлияло на настроение самого главаря.

– Давай, не зевай! Рай уже ждет многих из вас, а оставшимся в живых – сокровища города и его женщины! Слышите: белокожие, теплые со сна женщины! – весело кричал он, размахивая саблей.

Януш столкнулся с ним взглядом: глаза Догана, в которых прыгали отблески факелов, показались ему совершенно безумными.

– А ты, что смотришь, Бозкурт! Давай, лезь наверх! И да поможет нам всем Аллах!

В этот момент со стены по копошащимся внизу людям вдруг полыхнуло огнем: длинная обжигающая жаром струя, изрыгаемая словно из драконовой пасти, прошла совсем рядом от Януша, и тут же иссякла, распавшись на мелкие быстро гаснущие клочья.

Несколько попавших под струю несчастных были мгновенно охвачены пламенем. Их дикие, рвущие душу крики на миг перекрыли шум битвы…

Януш не помнил, как оказался на лестнице. Левая рука цеплялась за шершавые перекладины, правая – крепко сжимала саблю. Впереди – двое, позади – тяжелое дыхание еще одного.

Лестница трещала и пружинила под их тяжестью и, казалось, вот-вот развалится. А слева и справа так же скрипели и тряслись другие лестницы и другие смельчаки, судорожно цепляясь за перекладины, стремились к зубчатому краю стены.

– Давай, давай, не зевай! – где-то уже совсем далеко орал своим людям Доган. Но их жизни уже не принадлежали ни главарю, ни даже султану – сейчас лишь один Аллах владел ими безраздельно.

Януш не сводил взгляда с бритого затылка идущего впереди, его спины, обтянутой прожженным в нескольких местах халатом, и старался поменьше смотреть вниз, где все дальше и дальше от него бесновалась многоголосая скупо освещенная факелами толпа.

Вдруг бритый затылок остановился, лестница задрожала, и мимо Януша пронеслось тело первого башибузука. Бритый сразу же ускорился и, закричав что-то устрашающее, взмахнул было саблей, но тщетно. Тяжелая секира, за мгновение до этого взметнувшаяся к небу, опустилась несчастному на голову. Брызги крови и еще чего-то липкого полетело в лицо Янушу, а вслед за этим рухнул вниз и сам обладатель прожженного халата. Юноша едва успел посторониться и тут же увидел над крепостной стеной чье-то закрытое забралом лицо, остроконечный шлем, черную кудрявую бороду и два здоровенных сжимающих секиру железных кулака.

Теперь Януш был первым, и от края стены его отделяла лишь пара перекладин. Резко выдохнув, он решительно полез вверх, не спуская глаз с обладателя страшной секиры, но в следующее мгновение несколько жердей уперлось вдруг в лестницу и оттолкнули ее от стены…

Януш еще успел увидеть толпящихся на стене ромеев, их разверстые в крике рты, другие приставленные рядом лестницы и копошащееся под ним черное людское море. Волна колокольного звона ударила и прошла сквозь янычара вверх, а он и еще несколько вцепившихся в лестницу несчастных прочертили стремительную дугу и пали…

Последнее, что запомнил Януш, – белеющий на краю рва огромный камень, чьи-то торчащие из-под камня ноги в рваных сапогах и – хотя он пытался хоть как-то сгруппироваться – страшный сбивающий дыхание удар.

И еще в тот миг показалось, что это сама земля, а не отхлынувшие в стороны люди, испуганно выдохнула, принимая их…