Текст книги "Противостояние"

И. БЕСТУЖЕВ-ЛАДА: Потому что Братислава, словаки, в отличие от чехов, намного ближе к русской психологии. Они почти русские. Но ведь Словакия-то – нормальная западная страна. Она резко отличается от Галиции.

В. ПОЗНЕР: А вам не кажется, что это связано с тем, что у нее совсем другая история, чем у России?

И. БЕСТУЖЕВ-ЛАДА: Кажется. Но она такая. Она на этаж выше, цивилизованнее России.

В. ПОЗНЕР: А есть дорога туда?

И. БЕСТУЖЕВ-ЛАДА: Есть. Такая дорога есть. Для этого требуется всего ничего. Социал-демократическая и либерально-демократическая партии. Кстати, Медведев и Путин пытаются это сделать. Они оставляют на местах Жириновского и Зюганова, хотя это смешно. Это не оппозиция. Но тем не менее они играют роль оппозиции.

В. ПОЗНЕР: А вы считаете, оппозиция нужна?

И. БЕСТУЖЕВ-ЛАДА: Обязательно. Если не оппозиция, то, стало быть, Аттила.

В. ПОЗНЕР: Возможно, не все знакомы с таким медицинским термином – фантомные боли. Это бывает, когда, скажем, человек теряет руку в операции или там еще как-то, а она продолжает болеть. Руки нет, а боль продолжается. Вопрос, который я хочу вам задать, связан с тем, что вы сказали как-то о том, что России пора расставаться с фантомными болями ампутированной империи. Все империи рано или поздно, или позже ждет одна и та же участь. А все нации бывших империй испытывали фантомные боли. И в Великобритании, и во Франции, и в Испании, и в Португалии, и в Голландии. Но прошло много времени, и сегодня они уже их не испытывают. Прошло девятнадцать лет с тех пор, как исчезла советская империя. А вы говорите: пора избавиться. За девятнадцать лет не избавишься, Игорь Моисеевич. Вы как футуролог, человек, понимающий будущее, вы же понимаете, что нужно три-четыре поколения, чтобы это ушло?

И. БЕСТУЖЕВ-ЛАДА: Я призываю просто ускорить. Приблизить этот процесс.

В. ПОЗНЕР: А как это? Быстрее быстрого-то? Исторический же процесс. Поколения, поколения.

И. БЕСТУЖЕВ-ЛАДА: Здесь мы переходим совсем к другой теме. Когда я заболел два года назад и пошел мой крестный путь по больницам и операциям, я думал, что наступили годы второй перестройки, второго НЭПа, второй передышки в тысячелетней истории России. Мы с вами согласились, что история России была кошмарна. В ней были героические годы, спора нет. Но все тысяча двести пятьдесят лет – это была сплошная порка, мордобой, издевательство. Салтычиха, короче говоря. Было две передышки. Первая – НЭП. Там ничего хорошего не было, были Соловки, были расстрелы, был блатной мир. Но это был НЭП, во время которого Россия восстановилась. Сталин это дело задушил. Так вот, мне показалось, что в первые годы XXI века Путин восстановил второй НЭП. И я за это ему очень благодарен. Но я ошибался. Нет. Я до сих пор искренний приверженец Медведева и Путина только по той причине, что я не вижу никого вокруг, кто бы мог составить им конкуренцию. А ведь у нас есть Интернет, где нет цензуры.

В. ПОЗНЕР: Называется «на безрыбье», что ли?

И. БЕСТУЖЕВ-ЛАДА: Просто я не вижу никого, кто мог бы… Все политические деятели девяностых годов, все поголовно осрамились. Все поголовно – в той или иной мере. Теперь у нас, когда я вернулся из больницы, я обнаружил, что мы оказались в России № 7 или № 8, считая с Рюрика и до Рюрика. Но я не хочу тратить время на перечисление всего этого. Так вот, мы оказались в совершенно новой стране. В этой стране только два политика, потому что средств массовой информации больше нет. Газеты и журналы, и радио – это второстепенное, это средство информации, но не такое массовое, каким было всего несколько лет назад. Средств массовой информации только два: телевизор – раз для всех и Интернет – для растущего числа очень активных людей. Кто появляется там чаще всех? Два человека. Значит, остались только два политика: Медведев и Путин. Все остальные – просто служащие исполнители этой государственной корпорации. И я за них, потому что я не вижу им соперников. Жириновский и Зюганов – это не оппозиция, это розыгрыш.

В. ПОЗНЕР: Позвольте еще один вопрос. Я вижу, что вообще вас интересует политика. И вот вы пишете: «Одно из заблуждений: «холодная война» закончилась в 1991 году. Согласно геополитике, она продолжается. В 1991 году США просто одержали над нами победу, но не уничтожили окончательно. Не бывает так, чтобы победитель помог побежденному встать на ноги. Он сделает все возможное, чтобы добить нас». То есть по вашим словам «холодная война» на самом деле продолжается, Соединенные Штаты хотят добить Россию. И этим самым вы играете прямо на руку самым реакционным, самым ура-патриотическим, самым националистическим элементам в нашей стране, в том числе и на самом высоком уровне. Еще добавлю к этому, что на самом деле ведь «холодная война» была война идеологическая. Это была борьба двух систем – капитализма и социализма. И социализм, по крайней мере, советский, проиграл. Существует конкуренция, существует геополитика, но это уже не «холодная война», это другое совсем. Почему вы так настойчиво говорите, что Америка хочет нас добить и «холодная война» продолжается? И понимаете ли вы, на чью мельницу льете воду?

И. БЕСТУЖЕВ-ЛАДА: При Буше, а это было всего два-три года назад, когда я еще был при жизни, а не в больнице с тяжелой болезнью, я был огорчен открытием того, что Третья мировая война – «холодная» – не кончилась нашим поражением, что нас постепенно, шаг за шагом, добивают. Добивают на Украине, добивают в Грузии, пытаются добить в Белоруссии, тлеют ростки в Казани и в Уфе. И готовится армия талибов, чтобы прорваться через Казахстан, а там легко пробиться и поднять Уфу и Казань. Представляете, что получилось бы с Россией? Вот каковы были мои мысли 2–3 года назад. Но теперь я написал статью и даже выставил в своем интернет-сайте, что я очень высоко ценю политику Путина и Медведева и, в конце концов, вижу их успехи. Их успехи внутри страны, замирении Кавказа, правда, не до нуля, но все-таки не сравнить же с тем, что было. Подъем экономики не бог весть какой, но тем не менее. И замирение с США, Украиной и Польшей. Это их большие достижения, ордена надо давать за такие достижения. Вот сейчас я вижу, что в Третьей войне наступило перемирие. Обама ведет политику голубей. Я знаю, что там есть ястребы. В любой момент они могут быть, но пока что – перемирие.

В. ПОЗНЕР: Я вынужден задать вам пренеприятный вопрос, поскольку вы сами меня натолкнули на него. Вы несколько раз сказали, что вы тяжело болели, что вы попадаете в больницы. Но согласно вашей теории, вам не надо идти лечиться, вам надо вообще уйти на тот свет. Зачем вас держать, когда вы не совсем здоровы и даже очень нездоровы? Много денег, много людей заняты вами. Вы помните, что вы говорили? Извините, ради бога, но есть некоторые противоречия между тем, что вы проповедуете, и тем, как вы сами живете. Вы же пользуетесь этой медицинской помощью?

И. БЕСТУЖЕВ-ЛАДА: Во-первых, когда я вышел из больницы в очень тяжелом состоянии, из третьей больницы я вышел в еще более тяжелом, чем из первой и второй. Я молил бога утром и вечером, громко молил, о смерти во сне. Смерть во сне самая легкая.

В. ПОЗНЕР: Да, но Он вас не услышал.

И. БЕСТУЖЕВ-ЛАДА: И я сменил свой лозунг. На все воля Божья. И я в воле Божьей, без всякой науки – так мне комфортно и удобно.

В. ПОЗНЕР: Игорь Васильевич, дорогой, не об этом речь. Вы еще раз пойдете в больницу, вы будете пользоваться медицинской помощью?

И. БЕСТУЖЕВ-ЛАДА: Очень не хотел бы, но, безусловно, пойду, и вот почему. Меня окружают родные и близкие, которые создали…

В. ПОЗНЕР: А других не окружают, о которых вы говорите?

И. БЕСТУЖЕВ-ЛАДА: Конечно. Но так одно дело – пропаганда, но я обращаюсь к близким с пропагандой: «Сын, купи мне цианистого калия. Я заплачу любые деньги». А сын говорит: «Не могу». Потому что мораль не лечит пока.

В. ПОЗНЕР: Последняя цитата, которая меня поразила, и я сделал вывод, что вы – не толерантный человек: «Если человек в бога не верит и ему вопросы мироздания безразличны, то это не человек, а свинья, которая ведет себя соответствующим образом». Послушайте, я не верую в бога. Я не свинья, уверяю вас. И мой отец не верил, и он был не свиньей. И миллионы людей не верят, и они абсолютно порядочные честные люди. Как можете вы так говорить? Можно сказать: «Они ошибаются, они заблуждаются, они об этом пожалеют». Но вы говорите: «Они – свиньи, а не люди». Как же так, Игорь Васильевич?

И. БЕСТУЖЕВ-ЛАДА: Это очень неудачное место в контексте, которое я исправил потом. Я считаю это ошибочным заявлением. И считаю, что атеист – это тот же верующий, который утверждает, что бога нет. Но на самом деле у нас нет никаких доказательств, что бога нет.

В. ПОЗНЕР: Это правда. Итак, Марсель Пруст вам задаст десять вопросов. Вопрос первый. Есть ли кто-нибудь из ныне живущих, кем вы хотели бы быть?

И. БЕСТУЖЕВ-ЛАДА: Я очень хотел бы быть философом истории, который напрямую выходил бы на Администрацию Президента Российской Федерации.

В. ПОЗНЕР: Вы бы не хотели быть Президентом просто?

И. БЕСТУЖЕВ-ЛАДА: Нет. Я не способен на это.

В. ПОЗНЕР: Хорошо. Какие недостатки вы легче всего прощаете?

И. БЕСТУЖЕВ-ЛАДА: Я легко простил бы ложь во спасение, ложь как орудие слабого. Это сравнительно легко.

В. ПОЗНЕР: Если бы вы поймали золотую рыбку, какие три желания вы бы потребовали исполнить?

И. БЕСТУЖЕВ-ЛАДА: Мировое правительство, настоящее мировое правительство. Со своими вооруженными силами. Это раз. Второе: нормальную систему образования, которая у нас сейчас выжила из ума. И в-третьих: сосредоточение таких сил на общении молодежи, при которых, как и сорок тысяч лет подряд, к восемнадцати годам подавляющее большинство молодых людей находили бы себе пару по любви.

В. ПОЗНЕР: Если бы вы могли пообщаться с любым из когда-либо живущих на Земле человеком, кто бы это был? Один.

И. БЕСТУЖЕВ-ЛАДА: Никогда не задумывался над таким вопросом.

В. ПОЗНЕР: Я понимаю. Потому я его и задаю. Вот у вас есть возможность поговорить с человеком любым, который когда-либо жил.

И. БЕСТУЖЕВ-ЛАДА: Пожалуйста, вот теперь я нашел. Если один, то это Иван Антонович Ефремов.

В. ПОЗНЕР: Все, вы ответили. А какая ваша главная слабость?

И. БЕСТУЖЕВ-ЛАДА: Я очень мягкий человек, я слабохарактерен, я не могу быть «паханом» и не могу быть «шестеркой». Я никогда не принадлежал ни к какому клану, на которых держатся Академии наук и вся Россия, и поэтому мне приходилось часто очень трудно. Я с четырех лет попал в мир дедовщины со своим характером. Дедовщина – это когда более сильный издевается над более слабым.

В. ПОЗНЕР: Как бы вы описали свое нынешнее внутреннее состояние?

И. БЕСТУЖЕВ-ЛАДА: Я считаю, что я свою жизнь прожил целиком в XX веке. Я человек XX века. Я не должен был быть в XXI веке, но так получилось, что меня пронесло вот сюда. И поэтому у меня в этом отношении единственное… Вся моя мораль зиждется на том, что обо мне очень заботятся пять или шесть близких мне людей. Если я выброшусь из окошка или лягу под автомобиль, этот удар будет прежде всего по ним. Я живу ради них, только ради них.

В. ПОЗНЕР: Что вы больше всего не любите?

И. БЕСТУЖЕВ-ЛАДА: Больше всего на свете я не люблю насилия сильного над слабым.

В. ПОЗНЕР: О чем вы больше всего сожалеете?

И. БЕСТУЖЕВ-ЛАДА: Больше всего я сожалею о том, что революция февраля 1917 года не продолжилась до сегодняшнего дня, минуя революцию октября 1917 года.

В. ПОЗНЕР: Как вы считаете, какова ваша главная черта?

И. БЕСТУЖЕВ-ЛАДА: Мягкосердечие.

В. ПОЗНЕР: Оказавшись перед богом, что вы ему скажете?

И. БЕСТУЖЕВ-ЛАДА: «Господи, Твоя воля. Господи, и я в Твоей воле». С этой молитвы я начинаю каждый день.

В. ПОЗНЕР: Это был Игорь Васильевич Бестужев-Лада. Спасибо.

И. БЕСТУЖЕВ-ЛАДА: Спасибо, Владимир Владимирович.

БЕСТУЖЕВ-ЛАДА ИГОРЬ ВАСИЛЬЕВИЧ

28.11.10

В течение всей программы я пытался понять, с кем же я имею дело? То, что этот человек говорит искренне – несомненно. То, что он не глуп – очевидно. Но то и дело у меня возникало ощущение, что я имею дело с безумцем, с сумасшедшим профессором, взгляд на мир которого, словно мчавшийся без машиниста паровоз, сошел с рельсов, но продолжает по инерции нестись, сокрушая все на своем пути.

Должен признаться, иногда мне казалось, что он меня разыгрывает, пытается «достать» своими совершенно странными, а порой и возмутительными высказываниями. Но я заблуждался. Игорь Васильевич отвечал на мои вопросы поразительно откровенно, не жалея себя, совершенно не заботясь о том, что ныне называют своим «имиджем».

Более того, он то и дело «подставлялся». Есть на английском языке такое выражение: to lead with your chin. Буквально это звучит так: «вести подбородком». Представьте боксера, который выставляет во время бояподбородок. Вот это и есть смысл выражения, ну, а то, что ожидает этого боксера, понятно. Так вот, Бестужев-Лада все время «вел подбородком», и я исправно лупил по нему. Но должен признать, продолжая боксерскую аналогию, что челюсть моего гостя оказалась вовсе не стеклянной. Он держал удар. И только однажды, под самый конец программы, он побывал в «нокдауне». Он заплакал, пытаясь объяснить, почему он не покончил с собой, хотя должен был бы уйти из жизни.

В ходе программы мой гость не раз говорил о том, что не следовало бы тратить ни сил, ни времени, ни денег на попытки спасти детей, родившихся с дефектами, на пораженных неизлечимой болезнью людей, на немощных стариков. В их отношении следует «отключить кислород». В какой-то момент Бестужев-Лада упомянул о том, что он лежал в больнице, что у него очень тяжелая болезнь, и потом возвращался он к этой теме не один раз. Вот он снова «повел челюстью», напрашиваясь на нокаутирующий вопрос: «А зачем вы, Игорь Васильевич, ложитесь в больницу, зачем заставляете врачей тратить на вас силы и время, зачем используете мои налоги на ваше лечение, когда сами считаете, что тяжело больных людей и немощных стариков не надо спасать от смерти?»

Вопрос, конечно, резкий, тяжелый, в определенной степени оскорбительный. Но он же сам напросился. Задавать? Не задавать? Одно дело – обсуждение этого во время мастер-класса, совсем другое дело, когда ты работаешь в прямом эфире и должен решать тут же, на ходу.

Я решил, я вопрос задал, хотя и заранее извинился за то, что собираюсь задать крайне неприятный вопрос. Был ли я прав? Посмотрев снова эту программу, считаю, что да, был прав. Более того, я напрасно «смягчил удар», заранее извинившись, потому что я тем самым подготовил профессора к тому, что сейчас последует неприятный вопрос, я дал ему возможность внутренне подготовиться. Остается только гадать, как бы он повел себя, если бы я задал вопрос без предварительного предупреждения.

Из всего, чтобы было сказано Игорем Васильевичем – а сказано было много, самым неожиданным для меня было его утверждение, что атеист – это тот же верующий. Поначалу мне захотелось дать ему понять, что это вздор. Но потом, подумав, я решил, что на самом деле профессор прав. Ведь атеист не знает, что бога нет, он просто отрицает его существование, то есть он не верит в бога, или, если чуть иначе это сказать, он верит, что бога нет. Религиозный же человек не знает, что бог есть, а просто верит в это, так что в этом смысле и религиозный человек, и атеист – люди верующие.

Стинг
26 декабря 2010 года

В. ПОЗНЕР: Вопросов к вам пришло много. Больше всего – о песне «Русские», но мы поговорим об этом позже. А пока – Мурад Барнуков спрашивает: «Что для вас сегодня Россия? Какой вы ее видите?»

СТИНГ: Я считаю, что Россия – страна, в которой очень интересно бывать, потому что долгое время она была для нас под запретом. Замечательно, что я оказался здесь в рамках своего европейского турне. Я люблю Санкт-Петербург, люблю Москву и хотел бы чаще выступать в других городах. Но здесь по-прежнему есть доля загадки, мистики, и это мне очень нравится.

В. ПОЗНЕР: Ярослав Глушаков сообщает, что любит ваши песни, но, к сожалению, не попал на ваш московский концерт, потому что билеты были очень дорогими. Он называет себя композитором, учится в Московской консерватории, пишет музыку и спрашивает вас: «Трудно ли вам было стать тем, кто вы есть?» Потому что он тоже об этом думает.

СТИНГ: В молодости мне ничего не приносили на блюдечке. Я хотел быть музыкантом с раннего детства, но не мог представить, как добьюсь этого. Я каждый день репетировал, потом закончил школу, стал школьным учителем, работал в офисе, сменил много разных занятий. И всегда думал о том, как стать музыкантом. Потом решился отправиться в Лондон – без денег, голодал несколько лет, и в какой-то момент наконец представилась возможность. Я никогда не жалел о том времени, потому что это расширило рамки моего восприятия. Добившись успеха сразу, я не смог бы оценить, насколько счастлив сейчас. Время было очень удачное. Известность пришла ко мне в двадцать восемь лет. Это хорошо. У меня были работа, пенсионные накопления, семья, я голосовал, платил налоги. То есть я был взрослый…

В. ПОЗНЕР: Сардор Акабиров задает вопрос. Насколько ему известно, вы считаетесь сторонником легализации употребления марихуаны. По вашему мнению, то, что происходит сейчас, когда она под запретом, скорее ухудшает ситуацию, а не улучшает? Почему вы считаете, что легализация наркотиков, особенно марихуаны – это хорошо?

СТИНГ: Я сказал бы иначе: не легализация, а декриминализация, причем не только марихуаны, а наркотиков в целом. Это нечто другое. Делать кого-то преступником за то, что он покурил травы, – вредно для общества, для этого человека, для его семьи. Есть проблемы, связанные с наркотиками, – я отнюдь их не приуменьшаю. Но полагаю, что эти проблемы усиливаются и могут углубиться в результате их криминализации. Наши тюрьмы полны людьми, которые всего лишь покурили наркотики, – это неправильно. Во всяком случае, полиция, призванная бороться с наркотиками, тратит время, ресурсы – финансовые и человеческие, пытаясь помешать людям заниматься этим. Но они же занимаются, никто не добился отказа от наркотиков. Нам нужно трудиться над реальной проблемой. И упор делать на просвещение, объяснять людям, как влияют на них наркотики. Я не защищаю наркотики, а говорю лишь о необходимости нового подхода, потому что старый не работает.

В. ПОЗНЕР: Олег Петров: «Какую музыку вы слушаете? Кто ваши любимые музыканты? И вообще, слушает ли Стинг Стинга?»

СТИНГ: Нет, я никогда не слушаю Стинга – я слушаю музыку, чтобы чему-то научиться. Это совсем не отдых для меня – слушать музыку. Я вынужден анализировать все, что слышу. То есть я не лежу на диване, растворяясь в музыке. Я сижу и думаю: «Так, здесь он сыграл в миноре, здесь бемоль». Это работа.

В. ПОЗНЕР: Ренат Баяков спрашивает: «Когда вы пишете музыку, думаете ли вы о коммерции, о коммерческом успехе? Например, новый альбом «Symphonicities» основан на классической музыке и не рассчитан на широкую аудиторию. Так?» То есть не нацелен на коммерческий успех, раз аудитория меньше?

СТИНГ: Когда я был моложе и писал музыку, все, что я делал, было нацелено на коммерческий успех. Я как бы держал руку на пульсе – это было просто. Становясь старше, я ощущаю, что не держу руку на этом коммерческом пульсе. В то же время музыка стала больше значить для моей души. Сочинение музыки – само по себе вознаграждение. И я, в общем-то, уже не задумываюсь о коммерческом успехе. Мне приятно записывать ее, приятно получать за это гонорары, но музыка питает мою душу. И чем дальше, тем больше.

В. ПОЗНЕР: Ахрол Хайдаров спрашивает вас: «Если бы понадобилось выбрать только одну песню из всех, что вы написали, что это было бы?» Какая песня выражала бы вас полностью?

СТИНГ: Это все равно, что спросить, кого я предпочту из моих шестерых детей, понимаете? Я не могу этого сказать. Если честно, все мое творчество и есть только одна песня. Оно все – мой голос, моя попытка найти смысл жизни. Я, правда, не могу разделить это. И не хочу.

В. ПОЗНЕР: Михаил Куличков: «Вы думаете, “холодная война” закончилась?»

СТИНГ: Я очень надеюсь на это. Мы поговорим об этом позже, обсуждая песню «Русские». По-прежнему есть следы недоверия, с которыми приходится иметь дело. Но надеюсь, она кончилась. Для нас всех это было не особо хорошее время.

В. ПОЗНЕР: Инга Головина спрашивает: «Вы согласны, что для мужчины дело – на первом месте, а семья – только на втором?»

СТИНГ: Это сложный вопрос. Думаю, мужчины сейчас в некотором кризисе. Раньше нас делала работа. Мы строили корабли, добывали уголь в шахтах, что-то создавали. Теперь – нет. Кто мы? Что мы делаем? Отчасти этот кризис – он же и возможность. То есть мы можем больше времени проводить с семьей. Я семейный человек. Наверное, мы сейчас ищем баланс и пытаемся разобраться, кто мы именно как мужчины.

В. ПОЗНЕР: Василий Некрасов: «Когда йога стала частью вашей жизни? И почему?»

СТИНГ: Я занялся ею в довольно взрослом возрасте, когда я встретил учителя йоги. Я всегда находился в хорошей форме и много бегал, в юности был спортсменом. Этот человек показал мне упражнения йоги, показавшиеся мне простыми. Я попробовал, и мне стало стыдно от того, насколько я негибкий. И я попросил его прийти ко мне домой – он жил у меня год, учил меня. Я уже более двадцати лет занимаюсь йогой. Говорят, когда человек готов, учитель появится – со мной так и вышло. И я чувствую, что это дает мне лишних десять лет в профессии, потому что я гибок как молодой человек.

В. ПОЗНЕР: Дмитрий Темкин: «Мы в России любим зарубежных исполнителей, певцов и так далее. Мы знаем их, ждем их приезда. А вот как насчет российских звезд? Кто-то из них известен за рубежом? Вы кого-то из них знаете? Можете назвать кого-нибудь?»

СТИНГ: Нет, мои знания о русской музыке – это Мусоргский, Прокофьев… Классическая музыка.

В. ПОЗНЕР: Ирина Дюкарева: «Вы считаете, что ваша судьба – целиком ваша заслуга и вы в ответе за все, что с вами случилось? Или можете назвать еще что-то? Удача, может быть?»

СТИНГ: Удача? Я везучий во многих смыслах, включая мой голос. Я всегда говорю, что главная удача – это когда ты поешь и тебя сразу узнают. Это как отпечатки пальцев, как уникальная роспись. Звучит твой голос – и все, тебя, может, и не любят, но знают, кто это поет. Я везучий в этом смысле. У меня очень узнаваемое лицо, будь я даже полностью закрыт. Сегодня на Красной площади я был вот так закрыт, а люди говорили: «О, Стинг!» Не знаю, что они узнают, но узнают.

В. ПОЗНЕР: Иван Костин: «Кто оказал наибольшее влияние на вашу жизнь? Можете назвать одного такого человека?»

СТИНГ: Моя мать. Она была пианисткой, непрофессиональной. Мое самое раннее детское воспоминание – о том, как она играла. Я сижу у ее ног и смотрю, как педали ходят вверх-вниз.

В. ПОЗНЕР: Молодая женщина, подписавшаяся Марией: «Если бы вы могли выбрать один город, чтобы жить в нем, и одну национальность, что бы вы выбрали?»

СТИНГ: Сейчас я живу в Нью-Йорке, мой младший ребенок ходит там в школу. Если бы мне пришлось выбирать один город, это был бы Нью-Йорк. Но что касается гражданства, я по-прежнему патриот – я британец, англичанин.

В. ПОЗНЕР: Все вас знают как Стинга, но те, кому известно о вас чуть больше, знают также, что это прозвище. Как вы думаете, оно повлияло на то, кем вы стали?

СТИНГ: Оно очень удобно по нескольким причинам. Во-первых, это короткое, компактное имя для подписи. Если б меня звали «Энгельберт Хампердинк», все было бы совсем по-другому. Также это почти маска, которую я ношу, будучи артистом, публичным человеком. Это не совсем я. Одна часть создана, другая – настоящая. Это до определенной степени защищает меня.

В. ПОЗНЕР: Дмитрий Сидоренко: «Есть ли такая песня, по поводу которой вы сожалеете, что не вы ее написали?»

СТИНГ: Понадобится много времени, чтобы перечислить те из написанных уже песен, которым я завидую. Их множество. Я стал писать песни благодаря «Битлз». Они были на десятилетие старше меня, но вышли из той же среды, из похожего города, имели то же образование. Они покорили мир своими песнями, и это стало стимулом для целого поколения других англичан попытаться сделать то же самое.

В. ПОЗНЕР: Евгений Гаврилов: «Вы и ваши коллеги по шоу-бизнесу приезжаете в Россию по каким причинам? Хотите увидеть экзотическую страну? Заработать много денег? Что приводит вас сюда?»

СТИНГ: У меня просто есть желание приехать в другую страну, особенно в Россию, которая была совершенно закрыта много-много лет. Это очень притягивает. Да, нам платят, чтобы мы приезжали сюда. Но знаете, я всегда говорю: «Я занимался бы своей работой и бесплатно». Русские очень хорошо реагируют, они не воспринимают это как некую данность. Для вас мы – это нечто, что означало свободу, освобождение и по-прежнему означает. И это сильное чувство.

В. ПОЗНЕР: Лет семь тому назад вышла ваша автобиография «Сломанная музыка». Я читал ее. Это невеселая книга, я бы сказал даже – очень печальная. Я слышал, что в течение двух лет после выхода книги вы пребывали в депрессии. Это так? Почему?

СТИНГ: Она пробудила множество воспоминаний, чувств, эмоций, которые я много лет подавлял. И описывая их, я должен был снова прожить все это. Это была прекрасная психотерапия, но уж точно совсем не приятная. Это было сложно, тяжело. Сегодня я рад, что сделал это. Прошло семь лет, и я чувствую, что этот опыт обогатил меня. Думаю, я смог объяснить, кто я. Мне было не интересно писать о славе, поэтому книга заканчивается на том времени, когда я становлюсь известным. Ведь никто не знал моей истории. Разные таблоиды писали обо мне много всякого, я читал и думал: «Нет, это не я. Я должен рассказать миру, кто я в действительности – паренек из рабочей семьи, из Ньюкасла, который упорно работал, чтобы добиться того, чего хотел». Вот эту историю я хотел рассказать. Однако радостной она не была.

В. ПОЗНЕР: Кто-то сказал: «Если вы не знаете Стинга, то вас не было на этой планете в течение последних сорока лет». Вы вообще встречали кого-нибудь, кто вас не знает?

СТИНГ: Я люблю совершать пешие паломничества по Индии. Я несколько раз был с паломниками в Гималаях, у истока Ганга, у истока Ямуны. Некоторые из моих спутников при смерти – их несут на деревянных шестах. Они понятия не имели, кто я такой, потому что я спал у дороги или шел с ними. Это очень успокаивает.

В. ПОЗНЕР: Значит, в том, что вас не узнают, есть какая-то польза?

СТИНГ: Да, я стремлюсь отстаивать свои гражданские права во всех городах, где бываю. У меня нет свиты, нет охраны, мне нравится ходить по городу. И по-моему, когда люди видят и узнают тебя, они очень четко реагируют на это. Если вокруг толпа, охрана с рациями, то и люди впадают в ажиотаж. А если идешь сам по себе, они говорят «Привет», улыбаются, им приятно видеть тебя, так что это мои гражданские права – я воинственно их защищаю.

В. ПОЗНЕР: Давайте перенесемся в прошлое. Вы учились в католической школе? Каким были учеником?

СТИНГ: Учился и был хорошим учеником, упорно занимался, но это было не самое лучшее образование. Кроме того, тогда в ходу были телесные наказания. Учителя нас частенько били. В каком-то классе я за год получил 42 удара розгами. Это почти как порезы от ножа – они очень тонкие. За раз можно получить шесть ударов, три ты способен вынести, четвертый мучителен, на пятом ты хочешь убить того, кто делает это с тобой, а на шестом ты теряешь всякое уважение к авторитетам. Это было жестоко, почти как в Средневековье, и я ни к кому не испытываю благодарности за это. К тому же это заставило меня усомниться в самой идее милосердного бога, как минимум, в его наместниках на Земле. Я по-прежнему переживаю.

В. ПОЗНЕР: Подобное практикуется сегодня?

СТИНГ: Нет, это незаконно, как и должно быть.

В. ПОЗНЕР: Вы много занимались спортом и добились неплохих результатов. И даже участвовали в национальных соревнованиях?

СТИНГ: Я бегал 100 метров, 200 метров и прыгал тройной прыжок. Стал вторым на чемпионате Англии, а до этого ни разу не проигрывал. В спринте ты либо лучший, самый быстрый, либо ты никто – никакой особой стратегии, специальной тренировки. Так что я решил быть музыкантом после этого.

В. ПОЗНЕР: «Либо лучший, либо никто…» Для вас важно быть лучшим? Это сыграло роль в вашей карьере?

СТИНГ: Да, я люблю конкуренцию, мне нравится соревноваться. В то же время в музыке не как в спорте – нет абсолютного победителя. Я люблю это, люблю побороться, но сейчас не страдаю, проигрывая, очень спокойно переношу поражения.

В. ПОЗНЕР: Вы преподавали английский язык в школе. И когда вас спросили: «Почему вы дальше не стали преподавать?», вы в шутку ответили: «Потому что в Англии учителям платят меньше, чем дворникам». А теперь давайте представим, что учителям платят очень много. Вы оставались бы учителем, если бы хорошо зарабатывали в этой профессии? Все еще были бы Гордоном Мэтью Томасом Самнером?

СТИНГ: Это же все очень гипотетически. Отказался бы я от своей нынешней работы, чтобы быть учителем? Нет. Стал бы, несмотря на хорошую зарплату, музыкантом? Да. Музыка была моим призванием. При этом я по-прежнему считаю, что учителям нужно платить больше. Я думаю, что одним из самых важных для общества дел должны заниматься лучшие люди, и, привлекая лучших, необходимо платить им.

В. ПОЗНЕР: Вы как-то сказали, что музыка рождается не в голове, что она возникает откуда-то. А плохая музыка тоже?

СТИНГ: Должно быть… Я всю жизнь – музыкант, но то, откуда именно она идет, по-прежнему остается для меня чудесной, захватывающей тайной. Думаю, идеальная музыка – это, вероятно, тишина, и мы, музыканты, на самом деле занимаемся созданием красивой рамки вокруг этого совершенства – тишины. Пятая симфония Бетховена начинается с одного такта тишины, не с первого… Одним из моих главных учителей был Майлс Дэвис. Все, что он не сыграл, столь же выразительно, как то, что он сыграл, оставляя место тишине.

В. ПОЗНЕР: Не так давно одна из ваших самых знаменитых песен «Fragile» была исполнена московским хором под управлением замечательного музыканта Владимира Минина. И он сказал, что его песня привлекла не только мелодией – просто он слышит, как певец думает вслух. Если говорить о музыке и о словах – что для вас является главным? Вы слышите некую мелодию или же вы услышали что-то, что-то прочитали, увидели что-то, и из этого рождается произведение?

СТИНГ: Нет никаких правил написания песен, есть много разных подходов. Можно начать со слов. В последнее десятилетие я предпочитаю метод, при котором сначала пишется музыка. Моя теория такова, что если ты правильно структурировал музыку, в ней уже есть содержание. Это абстрактное содержание, но в нем имеются начало, середина, развитие и конец. И моя работа – потом послушать эту музыку и сказать: «Что за историю ты мне тут рассказываешь? Кто это говорит?» То есть музыка разговаривает со мной в абстрактной форме. Моя задача – перевести это в историю, которую поймут люди, в характеры, в настроения, обозначить место действия. Это как слушать саундтрек фильма, который еще не снят.