Текст книги "Волнолом"

Глава 9

Фон Рау проснулся около девяти. Выпил чаю и снова отправился в кабинет, чтобы дочитать рукопись.

Ночью ему привиделся весьма любопытный сон. Генрих словно бы сам пережил все то, о чем успел прочесть накануне. Сон был подробный, поразительно яркий, насыщенный запахами. Даже теперь, после пробуждения, чудилось временами, что ноздри щекочет пыль, поднятая с дороги горячим ветром, и пот стекает по лбу.

Приснились, правда, и такие детали, которых не было в тексте. Например, полуобморок у развилки, когда барона окружил мрак. В рукописи ни о чем подобном не говорилось, и Генрих решил, что эта сцена порождена его собственным подсознанием. Такая вот реакция на события вчерашнего вечера, когда ему привиделись чернильные тени в комнате.

Итак, если верить тексту, барон до своего отъезда в столицу навестил девушку еще дважды. Та оказалась отнюдь не глупа, и беседы с ней запомнились аристократу надолго. Надо полагать, беседами дело не ограничилось, но эту тему автор деликатно обходил стороной. Впрочем, не нужно быть гением, чтобы сложить два и два. Травница из рукописи – это мать убитого аптекаря. А Роберт фон Вальдхорн, вероятно, его отец, не признавший ребенка официально, но помогавший деньгами.

Что это дает для расследования? В практическом плане – не так уж много. Разве только подтверждается версия, что убийство имеет отношение к высшему свету.

Барон – фигура весьма и весьма известная. Шутка ли – многолетний советник нынешнего монарха. Проблема в том, что советник этот умер года два или три назад, и расспросить его уже не получится.

Остальные же главы рукописи, с которыми Генрих ознакомился после завтрака, ничего интересного не добавили. В них не содержалось ни малейших намеков на связь с чередой смертей.

Опять тупик? Ну и ладно. Ему-то, Генриху, что за дело? Он выполнил все, что от него зависело, а дальше пусть начальство ломает голову. Пора звонить генералу.

Надо прикинуть только, о чем конкретно докладывать.

Значит, историю с бароном и травницей можно изложить как есть.

А вот что касается «фаворитки»…

Про письмо, полученное вчера от нее, упоминать, пожалуй, все же не стоит. Иначе возникнет резонный вопрос – с чего это предполагаемая преступница переписывается с Генрихом? И объясняй потом, что сам он – ни сном ни духом. Все равно не поверят, а могут и под замок посадить.

Но и совсем промолчать о «фаворитке» нельзя. Просто нужно правильно сформулировать.

Рассудив так, он снял трубку телефонного аппарата. С генералом соединили сразу. Тот выслушал пересказ отрывка из рукописи, потом пробурчал:

– Отец жертвы – королевский советник? Только этого не хватало.

– Да уж, клубок завязался.

– Будем распутывать. И думать, кто здесь может помочь.

– А сам автор рукописи? Вы собирались его найти.

– Нашли. Расспросили. Он тоже не понимает, почему вдруг профессор Штрангль заинтересовался его работой – именно сейчас, в эти дни. Говорит, что рукопись много лет пылилась на полке, и никто о ней даже не вспоминал. Похоже, искренне расстроен смертью профессора. Уверяет, что всегда уважал его, хоть и был вечным оппонентом.

– А в доме Штрангля улики так и не отыскались?

– Реальных зацепок нет. Правда, появился один интересный штрих, когда немного отфильтровали засветку. Эксперты теперь считают, что отсвет убийцы – скорее женский.

«Ага!» – подумал Генрих, а вслух сказал:

– Женский? Тогда есть одна догадка. То есть не догадка даже, а так – попутное замечание. На столе у профессора лежал фолиант, открытый на странице со старым фото…

– Вы про ту брюнетку, что на балу? Мы на нее обратили внимание, когда сопоставили снимок и последнюю пометку в блокноте. Пытаемся выяснить, что за дама. Пока безуспешно.

– Да, я тоже попробовал. Списался вчера с историками. Никто про нее не знает. Странно, правда?

– Еще бы. Причем у меня такое чувство, что я ее где-то видел, но не могу вспомнить, при каких обстоятельствах. А ведь на память я никогда не жаловался. В общем, даму мы ищем и очень хотели бы побеседовать. – Судя по интонации, генерал усмехнулся. – Я ее даже в подозреваемые готов записать. Хотя бы чисто условно, ввиду отсутствия других вариантов.

Генрих мысленно похлопал в ладоши. Спросил:

– От меня что-нибудь еще требуется?

– Пока нет. Если что, я с вами свяжусь. Рукопись отдадите нашему сотруднику. Он сейчас в вашем городке по делам, так что заглянет в полдень.

– Как скажете, Теодор. До свидания.

Генрих положил трубку и задумался – что за дела у сотрудника «тройки» в тихом предместье? Хотя да, ведь тут расположен факультет светописи… Собственно, именно по этой причине он здесь поселился, когда еще занимался преподаванием.

Ладно, до полудня осталось уже недолго, а потом можно выбросить контору из головы. И собираться на встречу с зеленоглазой библиотекаршей.

За ночь небо очистилось. Его лазурную ткань скрепляла золотая запонка солнца. Деревья, обсыпанные инеем, замерли неподвижно, будто позируя, – ветер не решался вздохнуть, чтобы не испортить картину.

Мороз заметно усилился. Генрих опять порадовался, что в свое время приобрел у заезжих купцов из Зимней империи полушубок, скроенный по тамошней моде: толстая дубленая кожа на меховой подкладке. Полушубок этот смотрелся, правда, несколько экзотично, зато уж и грел на совесть.

Ехать на этот раз было куда веселее, чем накануне, когда его ожидал генерал. Солнце, разогнавшее мглу, вымело заодно и самые мерзкие из вчерашних воспоминаний. Генрих, сидя в вагоне, лениво смотрел в окно на седые поля и посеребренные перелески. А выйдя на столичном вокзале, даже не оглянулся на пакгауз, за которым вчера нашли растерзанный труп.

К университету добрался вовремя. Выбрался из экипажа, но извозчика не стал отпускать. И почти сразу увидел зеленоглазку, спешившую к нему через сквер.

Подумалось, что Железный век, несмотря на лязг и угольный смрад, все же имеет свои приятные стороны. Он, например, совершенно неожиданно повлиял на женскую моду.

Лет десять назад принцесса Эмилия вдруг увлеклась техническими игрушками. Она, конечно, не копалась с гаечным ключом в механизмах, но постоянно требовала то показать ей машинное отделение парохода, то устроить экскурсию в мастерскую, то пустить за руль паровой повозки. И жаловалась, что пышные юбки, волочащиеся по полу, для таких забав совсем не подходят – мало того что пачкаются, так еще и цепляются за все подряд. В общем, однажды дочь короля появилась на публике с подолом, укороченным до середины голени. Ревнительницы традиций чуть в обморок не попадали, зато модницы схватили все на лету. С тех пор каждый год линия длины продвигалась как минимум еще на полдюйма вверх и доползла уже до колен.

Библиотекарша, кутаясь в рыжую шубку, добежала до Генриха. Он подал ей руку, помог залезть в экипаж. Едва сел рядом, как она спросила жадно:

– Герр фон Рау, а как расследование? Убийцу уже поймали? У нас все только об этом и говорят. Ко мне пристают с расспросами, но я ничего не рассказала, честное слово!

– Вы молодец, фройляйн Майреген. Я вам благодарен за помощь. Но убийца, к сожалению, еще не найден.

– А рукопись вы прочли? И ту, вторую книжку? Там есть подсказки? А про чертополох догадались – при чем он тут? А мне расскажете?

Он рассмеялся, она тоже хихикнула. Сказала:

– Да-да, я помню! Секреты нельзя выпытывать.

– Но главную тайну я вам все-таки выдам. Надеюсь только, вы не разочаруетесь. Дело теперь ведут другие сотрудники, а я – просто зритель.

– Ой, это вас вот так наказали?

– Ну что вы. Это меня вот так поощрили. Я с гораздо большим удовольствием проведу время с вами.

– Правда? Тогда я буду гордиться и важничать. Меня сопровождает мастер-эксперт! Правильно ведь? Так у вас на жетоне было написано?

– Ну да. Должность так называется.

– Значит, светописью владеете мастерски. Завидую вам!

– Точнее, раньше владел. Сейчас – только теоретически.

– А что случилось?

Она заглянула ему в глаза, и Генрих понял, что, пожалуй, впервые за двадцать лет этот вопрос ему задают не из праздного или научного любопытства, а просто с сочувствием и тревогой. И ответил, осторожно подбирая слова:

– Видите ли, я участвовал в научном эксперименте, но он окончился неудачно. С тех пор мои способности заблокированы. Наложено затворяющее клеймо.

– Ужас какой. Простите.

– Ничего страшного. Дело давнее.

Экипаж подкатил к входу в городской парк. Нынешние гуляния были приурочены к юбилею университета, и народ валил валом, несмотря на мороз. Слышались музыка и разноголосый гомон. Солнце проглядывало сквозь ветки, между деревьями пестрели гирлянды. На каждом шагу торговали выпечкой, калеными орехами, леденцами. Воздух пах ванилью, корицей и сладким дымом.

Генрих с зеленоглазкой, побродив немного между лотками, вышли к помосту, на котором подмороженный миннезингер в стилизованном средневековом наряде воспевал Прекрасную Даму и терзался из-за того, что та никогда ему не ответит. При этом клятвенно обещал не сдаваться и петь, пока не помрет, аминь.

Дослушав, зашли погреться в павильончик, где предлагался горячий шоколад и глинтвейн. Устроились за крошечным деревянным столом, и Генрих спросил:

– Ну, и как вам эта… гм… вдохновенная песнь?

– Чувствую в ваших словах иронию. – Она погрозила пальцем. – Но не пугайтесь, я и сама не люблю, когда вот так заунывно. Просто голос у него уж больно красивый.

– Как это правильно называется? Ода?

– Плач любви – потому что чувство у него безответное. Заслуженный старинный жанр, между прочим. Еще у миннезингеров бывает рассветная песня – альба, лейх, пастурель, воспевание времен года…

– Погодите, пастурель – это…

– Это когда пастушка и рыцарь. А само слово – из окситанского языка.

– Вы, оказывается, тоже мастер-эксперт.

– Представьте себе. Даже в университете все это изучала.

– Какой у вас, кстати, был факультет?

– История искусств.

– Серьезно? А такой существует?

– Несколько лет уже. Правда, он пока самый маленький.

– Надо же. Как-то мимо меня прошло. Старею, наверное.

Генрих вздохнул и сделал добрый глоток глинтвейна. Спутница взглянула лукаво:

– Ну-ну, герр фон Рау, не надо кокетничать. Вы вовсе не старый.

– Тогда, знаете, у меня предложение. Называйте меня Генрихом. Если честно, я это «фон» терпеть не могу. А по именам – это, по-моему, вполне современно. Тем более мы с вами со вчерашнего дня – партнеры в расследовании.

– Тогда и вы меня называйте Анной. А почему не любите «фон»? Или вы так образцово скромны, что стесняетесь указания на дворянство?

– Дело не в скромности, просто обстоятельства так сложились. Дворянство мое – не наследное, а пожалованное. Отец был из бюргеров. Сам же я до двадцати трех лет был Генрих Рау, без всяких «фон». А ту историю, после которой мне прилепили благородную приставку к фамилии, не хочется лишний раз вспоминать.

– Это связано с экспериментом, из-за которого?.. – Она не договорила.

– Да, с ним. Когда программу прикрыли, мне дали пинка под зад, а в утешение сунули дворянскую грамоту. Ну и денег еще – довольно приличную сумму, надо признать. Но это было совсем не то, к чему я тогда стремился.

Он махнул рукой, допил свою порцию.

– Впрочем, что теперь говорить. Пойдемте лучше еще послушаем, – Генрих кивнул на помост, который был виден в окно. – Там уже вроде повеселее.

Новый артист выступал в комическом жанре. Персонаж, которого он представлял, был порождением Железного века и звался Ганс Шестеренка. Поставив шляпу с зубцами на край помоста, чтобы зрители могли бросать медяки, он приплясывал, тренькал на лютне и пел куплеты. Генрих и Анна пропустили начало, но поняли, что комик обличает некую ретроградку:

 
Как завидит паровоз –
аж шипит от злости.
От машин воротит нос,
мрачна, как на погосте,
нелюдима, зла, глупа
и с лиловой мордой.
 
 
Вся в колючках и шипах –
зато смотрит гордо.
Вот, народ, мораль тебе –
сразу жди подвоха,
коль увидишь на гербе
куст чертополоха!
 

Услышав последнюю фразу, они переглянулись. Анна предложила:

– А давайте его расспросим? Пусть расскажет, чем этот шедевр навеян.

– Давайте, раз уж мы здесь.

Генрих взял ее за руку, и они стали пробираться через толпу. Комик как раз закончил свой сольный номер, раскланялся и спрыгнул с помоста. Беззаботно зашагал прочь, свернул в боковой проход.

Они догнали его в закоулке с тыльной стороны очередного деревянного павильона. Генрих достал из кармана серебряную монету в полмарки и окликнул:

– Любезный, можно вас на минуту?

– Да, благородные господа?

Куплетист сгреб деньги и изобразил шутливый поклон. Он него отдавало шнапсом, а на скуле красовалась свежая ссадина.

– Что за песенку вы сейчас исполняли? Про чертополох на гербе. Может, есть еще что-нибудь подобное?

– О, сударь, что за вопрос? У меня их столько, что хватит на целый сборник. Были бы только истинные ценители. – Он выразительно потер пальцами друг о друга.

– Считайте, что они у вас есть. Мы пропустили начало – можете повторить?

– С искренним удовольствием.

Комик ударил по струнам, открыл рот, но будто бы подавился. Захрипел, мучительно пытаясь вздохнуть. Глаза у него вылезли из орбит, ноги подкосились. Он сполз по стене, завалился на бок, словно бурдюк. Кожа на горле лопнула, и окровавленные шипы полезли наружу.

Глава 10

Анна тихонько вскрикнула, побледнела. Опасаясь, что она лишится чувств от испуга, Генрих подхватил ее и усадил на перевернутый ящик, валявшийся у стены. Сам присел перед ней на корточки:

– Тихо, тихо, не бойтесь. Просто не смотрите туда.

Она послушно кивнула. Он хотел сказать еще что-нибудь успокаивающее, но тут за его спиной раздался смешок, и женский голос произнес:

– Не волнуйтесь, Генрих, девочка не будет смотреть. Она заснет на пару минут, пока мы побеседуем с вами.

И действительно – глаза у Анны закрылись, лицо разгладилось, а дыхание стало ровным. На губах даже появилась улыбка. Библиотекарша мирно дремала, привалившись спиной к стене.

Генрих медленно распрямился и обернулся.

Впервые он видел «фаворитку» вот так – напрямую, а не в отражении на стекле. И мог рассмотреть детали.

На первый взгляд она ни капли не постарела по сравнению с тем снимком двадцатипятилетней давности. Черты, как у античной богини, гладкая чистейшая кожа, густые темные волосы с медным отливом. Да, она и сегодня дала бы фору соперницам на королевском балу – по любым сколь угодно строгим критериям.

За исключением одного-единственного штриха, который смазывал всю картину.

Красота ее выглядела безжизненной, будто погасла искра, освещавшая лицо изнутри. И Генрих знал, в чем причина.

Светопись позволяет (за астрономическую сумму, естественно) сохранить молодое тело. Вот только очарование юности заморозке не поддается. И когда сквозь мордашку цветущей барышни проступает оскал пресыщенной стервы, наука помочь не в силах.

Наверняка «фаворитка» все это понимала, но сдаваться не собиралась. Куда там! Наряд у нее был смелым, если не сказать вызывающим, и опережал движение моды как минимум на пару сезонов. Юбка заметно выше колен, сапожки с тонкими высокими каблуками, короткая, но роскошная снежно-белая шуба. Длинные волосы с тщательной небрежностью рассыпаны по плечам.

– Налюбовались, Генрих?

– Да, – буркнул он, – спасибо. Я, кстати, не знаю вашего имени.

– Можете звать меня Сельмой.

– Что с ним случилось? – Генрих кивнул на труп, остывающий в луже крови. – Это вы с ним такое сделали?

– Он потерял чутье. Перестал улавливать, в чем состоит веление времени и тонкость исторического момента. А это, знаете ли, смерть для художника.

– А вы, значит, ни при чем?

– Ему просто не повезло, что я оказалась рядом. Из-за этого его ощущения стали – как бы это выразиться? – более острыми. Но я за ним, естественно, не охотилась. Зачем он мне? Всего лишь мерзкий, убогий шут.

– А трое других? Механик, аптекарь и профессор истории? Тоже попались под горячую руку?

– Ну что вы, ни в коем случае. К встрече с ними я готовилась много лет.

– Зачем?

– Чтобы направить через них поток света. И если бы существовал способ сохранить им при этом жизни, я, поверьте, была бы счастлива. Они достойные люди и не сделали мне ничего плохого. Безвинные жертвы. Но, к моему глубочайшему сожалению, иначе было нельзя.

Она говорила спокойно, с искренней убежденностью. И от этого Генриху стало по-настоящему страшно. Он скрипнул зубами, взял себя в руки.

– Куда направлялся поток? На какую цель? И почему именно через этих людей?

– Слишком много вопросов, Генрих. – Она обворожительно улыбнулась. – Согласитесь, если все заранее объяснить, то будет неинтересно. Ваши коллеги-ищейки утратят стимул.

– Это для вас игра?

– Это дело всей моей жизни. И оно еще не закончено, поэтому извините – ответов пока не будет. Просто знайте – я стараюсь не только и не столько ради себя.

– Ради кого тогда?

– Ради таких, как мы с вами, Генрих.

«Фаворитка» подошла, прикоснулась к его плечу. И опять Генрих был уверен – она не заигрывает, не пытается задурить ему голову, а действительно хочет нечто донести до него. Спросил:

– Что значит «таких, как мы»?

– Я говорю о тех, для кого светопись – не развлечение, не ремесло, позволяющее заработать на хлеб, и не разменная монета в политике. О тех, для кого светопись – это дверь, ведущая в новый мир, на ступеньку выше.

– Вы меня с кем-то спутали. Я не владею светописью.

– Нет, Генрих, не спутала. Я же вижу – вы прекрасно поняли мою мысль.

– А я вижу перед собой сумасшедшую, которая убивает людей. И самое лучшее, что сейчас можно сделать, – это отвести вас в контору, – он ухватил ее за плечо, – чтобы кошмар закончился.

– Увы, Генрих. От визита в контору я вынуждена пока отказаться.

Она подняла свободную руку и провела указательным пальцем перед его лицом сверху вниз. Будто желала начертить прямо в воздухе вертикальный штрих – символ «лед», одиннадцатую руну старшего алфавита. Генрих почувствовал, что не может пошевелиться. Даже выругаться не получилось – язык будто примерз к гортани.

– Все хорошо, не пугайтесь. – «Фаворитка» ободряюще кивнула ему. – Вам понятен смысл этой демонстрации? Ах да, простите, говорить уже можно.

– П-понятен…

– Тогда можете разжать пальцы и отпустить меня.

Он отдернул руку и уставился на Сельму во все глаза. То, что она сейчас сделала, было невероятно.

Чтобы задействовать светопись, требуется носитель, твердый материал – дерево, металл, камень. На поверхности делаются насечки, которые удержат чернильный свет. На этой аксиоме построен весь теоретический курс, вся система преподавания. А «фаворитка» играючи обошла ограничение – буквально на пустом месте. И так же легко отменила действие. Это ведь…

Да, вот именно.

Это то, чего пытались добиться в ходе того приснопамятного эксперимента – под наблюдением лучших специалистов, с использованием всех ресурсов конторы. С добровольцами творили такое, что четверо из пяти вскоре сошли с дистанции. Остался лишь Генрих. Он боялся тогда, что сдохнет, валялся в полубреду и все же услышал однажды, как кто-то из наблюдателей произнес недоверчиво: «Качественный скачок».

А на следующий день его величество дал отбой. Решил, что страна к таким вещам еще не готова. И сейчас, глядя на Сельму, Генрих подумал, что, возможно, король был все-таки прав.

– Как? – спросил он. – Как ты этому научилась?

– Я просто поняла главное. Надеяться можно лишь на себя. Надеяться и терпеть – и тогда получится то, во что другие не верят. Пусть даже для этого потребуются годы.

– Ты трансформировала свой дар в одиночку? Без посторонней помощи? Знаешь, мне с трудом в это верится. Кто-то должен отслеживать со стороны, корректировать…

– Правда? Ладно, давай сравним. У тебя имелись такие корректировщики, целая свора. И чем они тебе помогли? Будь честен сам с собой, Генрих. Тебя оскопили. Без дара ты просто огрызок, червяк, который боится выползти за порог. Последние двадцать лет ты не живешь, а в лучшем случае существуешь.

– Тебе кажется, что ты хорошо меня знаешь?

– Я знаю о тебе более чем достаточно. Ты очень помог мне – я, глядя на тебя, поняла, каких ошибок следует избегать, чтобы жизнь не пошла насмарку. В этом смысле ты был моим маяком. Я думала о тебе каждый раз, открывая канал.

Генриху сразу вспомнились слова генерала, произнесенные на месте убийства: «Вас тут не было, это ясно. Была словно бы мысль о вас». Ну да, при таком расходе энергии даже мысль обретает реальный отсвет.

И кстати, о побочных эффектах.

– Объясни про чертополох. Почему он прорастает там, где ты побывала? У профессора – просто джунгли. Или ты настолько свихнулась, что специально его выращивала?

Она поморщилась:

– Генрих, ну что за глупости? Ты и сам догадываешься, что в доме он материализовался случайно. И нужен был совсем не для этого.

– А для чего?

– Это символ, на который замкнут канал. Простой, но изящный ход, который, признаюсь, тешит мое тщеславие. Невзрачный цветок, способный сотворить чудо.

– Не понимаю.

– Поймешь и оценишь, увидев целиком всю картину. Потерпи, я ведь обещала, что осталось недолго.

В парке все так же звучали веселые голоса, кто-то смеялся. Бренчали струны, вызывая аплодисменты. Но в закуток, где лежал убитый, никто ни разу не заглянул. Люди словно сговорились обходить его стороной – или просто не замечали. «Фаворитка» позаботилась, не иначе.

– Скажи, Сельма, а ты действительно знакома с кронпринцем? В смысле с нынешним королем?

– С кронпринцем – да, с королем – еще нет.

– Любишь загадывать ребусы?

– Обожаю.

– Ты замышляешь что-то против королевской семьи?

– Ах, милый Генрих, – она подмигнула, – я на такие мелочи не размениваюсь.

– Боюсь даже спрашивать, что для тебя не мелочь.

– Пустить историю по новому руслу. Или, как выразились бы современные умники, заставить ее свернуть с колеи, ведущей в тупик.

Его разобрал нервный смех.

– Ты действительно ненормальная.

– Как и ты.

– Не равняй себя со мной. Ты – убийца. Мне отвратительны твои действия.

– Правда? – Ее голос зазвучал вкрадчиво. – Нет, Генрих, тебе даже запах нравится.

– Что? Какой запах?

– Тот самый. Помнишь – медвяный, легкий? Так ты его описывал. Хотя остальных от него тошнит.

От такого абсурдного довода Генрих несколько растерялся и не нашелся что возразить. Сельма с интересом наблюдала за ним. Потом сказала:

– Да, мы на одной стороне. Ты подсознательно это чувствуешь, но пока отказываешься принять. А это очень важно, поверь.

– Ты пришла сюда ради этого?

– Чем не причина? Хотела познакомиться лично. Удачно, что ты сегодня тоже решил проветриться.

– И я еще должен верить, что ты за мной не следишь?

– Нет, не слежу. – Она говорила терпеливо, будто с ребенком. – Вот за твоим генералом – присматриваю. А ты, повторяю в десятый раз, мой союзник. И если надо, то найти тебя – не проблема. Вот как сейчас.

– Откуда ты вообще меня знаешь?

– Пообщалась с одним из тех, кто двадцать лет назад устроил над тобой вивисекцию. Он рассказал много интересного.

– Да ну? Вот так взял и выболтал подробности о секретном проекте? Что-то меня терзают сомнения.

– Зависит от того, как расспрашивать. – Она пожала плечами. – Пришлось постараться, зато теперь я знаю твою историю. С тобой тогда поступили подло, решили все за тебя. Думаю, пора это исправить.

– Каким же образом? – усмехнулся он. – Снимешь клеймо?

– Нет, – сказала Сельма будничным голосом. – Ты сам его снимешь, если захочешь. Это должно быть твое решение. А я просто его ослаблю. Пожалуйста, молчи и стой неподвижно.

Она сняла перчатку, поднесла руку к его лицу и легонько прикоснулась ко лбу. Генрих хотел отшатнуться, но понял, что его опять обездвижили. Почувствовал кожей между бровей прикосновение ее пальцев – кажется, Сельма чертила руны, одну прямо поверх другой.

Во лбу появилось жжение – сначала легкое, потом все сильнее, будто к коже приложили раскаленный железный прут. Генрих зашипел, попытался дернуться, но невидимые путы держали крепко.

Боль туманила разум. С миром вокруг происходило что-то неправильное – противоположная стена отодвинулась в невообразимую даль, а Сельма исчезла из поля зрения, хотя по-прежнему была рядом. Воздух перед глазами смерзся в мутное зеркало, в котором он увидел свое перекошенное лицо. Стекло покрылось чернильной изморозью, и по нему пробежала вертикальная трещина, рассекшая лоб зеркального двойника. Тот заорал беззвучно, и Генрих заорал вместе с ним, а потом сознание отключилось.

Придя в себя, он понял, что стоит, опершись рукой о стену, и жадно глотает ледяной воздух. Кожа на лбу саднила, как заживающая царапина, но недавняя боль ушла.

– Ну наконец-то, – сказала Сельма. – Я уж думала, до вечера простоишь.

– Что ты… – Он никак не мог отдышаться. – Что ты сделала?

– То, что и обещала. Твое клеймо треснуло. Дальше справишься сам – будет трудно и больно, но, надеюсь, смелости у тебя все же хватит.

– Бред какой-то…

– Да-да, понимаю, начинается интеллигентская рефлексия. Но это, пожалуйста, без меня. – Она усмехнулась. – Все, Генрих, давай прощаться. Холодно, сил нет – я уже вся трясусь.

Придерживая одной рукой воротник, а другой – полы шубы у бедер, Сельма пробежала мимо него. Обернувшись, бросила:

– Удачи тебе с твоей девочкой. Она милая. Надеюсь, как-нибудь познакомишь. Сейчас она проснется, но толком соображать начнет секунд через двадцать-тридцать. Думаю, тебе хватит, чтобы вывести ее из этих романтических декораций.

Брезгливо кивнула на труп и заспешила прочь.