Текст книги "Костя едет на попутных. Повести"

– Да та-ак, – Баженов вздохнул. – Четверо нас.

– Ну, и нормально, – не особо вникнув, сказал Зюзин; он раскушивал напиток и, не умея сравнить его с чем-то пробованным, налил второй колпачок.

– Да где нормально, – Баженов выждал пару минут и отобрал термос. – Видишь, на каком пятачке жмёмся.

Тележка мягко миновала впадину и поперёк пологого склона покатилась к стану.

– Хороший меринок, – похвалил Зюзин. – Мишк… это… Валерк! Закурить найдёшь?

Баженов помялся, но достал коробочку.

– Бросаю, – пробормотал смущённо и протянул зажигалку.

Дым пробрался до пяток, и голова закружилась. «Гость я, гость, – внушил себе Зюзин. – Спокойно». Он не знал, что бы ещё такое спросить… не главное.

– Телевизор показывает? – ринулся наудачу.

– Да уж неделю в ремонте, – охотно отозвался Баженов. – Своего пригласил – узла какого-то нет.

– А вообще хорошо показывает?

– Хорошо. Цифра.

Зюзин курил короткими затяжками и все никак не мог привыкнуть к табаку.

– Чисто махорочка!

– Ну, – подтвердил Баженов.

Подъезжали к стану.

– Где же вагончик такой оторвали? – поинтересовался Зюзин.

– У нефтяников. Поздно услыхали, что их разгоняют. Кое-кто на летний домик успел урвать. А что: яму вырыл, вкатил. Кирпичиком низ обложил – живи. Зимовать можно, такие нагреватели. Электричества, правда, жрут… Тпру-у, Мирный! Ты смотри, у моего пробка так и подтекает.

Баженов соскочил с тележки и бросился под тракторёнок. Зюзин тоже слез и походил немного, не решаясь без хозяина заглянуть в вагончик. Потом подошёл все-таки к двери, но увидел большой замок. Хозяин вылез из-под трактора, отёр руки о хилую травку.

– Говоришь, дожди были, а чё-то не видать, – проговорил Зюзин. – Сад зелёный, поля зелёные, а степь-то голая.

Баженов взял с телеги сумку, подошёл к вагончику.

– Да её хоть залей теперь, – ответил, ковыряясь в замке. – Погоди, лето ещё не начиналось… Заходи, – Сам он остался у двери. – Хочешь, вздремни. А мне надо тут… Под бахчу маленько залежь тронули.

Вагончик был замечательный: тамбур, вправо-влево жильё. Зюзин стащил сапоги, плащ, насорив бурой гадости в тамбуре, заглянул сперва налево. Три койки, столик возле перегородки, поверху шкафы с замочками. Койки заправлены, покрыты солдатскими одеялами. Половик в узком проходе… Он ожидал увидеть то же и в правом отсеке, но ошибся: половина там была наглухо отгорожена, а на белой дверце – череп с костями, короче, «не влезай». У единственного окна – столик, ещё одна койка, а вдоль торцевой стены – диванчик, обтянутый замасленным брезентом. Зюзин сел на диван и вздохнул, потом лёг, разбросав ноги. «Гость я, гость», – подумал. А носки воняют – так это должны понимать, чай, не вчера только из бани… И непонятная усталость спеленала его.

Не то уснул Зюзин, не то проснулся – Мишку Баженова увидал. Полёживает друг на травке, чуприна на ветерке шевелится. «Ты как?» – спросил его Зюзин. «Пока поддерживают», – ответил Мишка дряхлым стариковским голосом. Зюзин отшатнулся от него и очутился в комнатёнке полевого вагончика, залитой светом склонившегося к закату солнца. Где-то рядом, за перегородками, разговаривали. Он встал с койки, дрогнул всем телом, сгоняя одурь, но куда её прогонишь в нагретом, пропитавшемся вонью закутке… Отёр пот со лба и расстегнул ворот рубашки: шея прямо горела, чесалась во всех местах, хоть раздери когтями. Вышел в тамбур и натянул сапоги. Разговаривали под стеной вагончика. «Заскочил кто-то», – подумал Зюзин.

Но это опять оказались братья Мичурины, старший и младший.

– Отдохнул, дядь Семён? – вежливо спросил Баженов, и Зюзин удивился: вспомнил, как звать, молодой.

– Умоюсь пойду. Где колодец-то?

За тракторами, ближе к ивняку, нашёлся колодец. Вручную надо было качать воду в ведро или в железное корыто, стоящее здесь же на камнях. Зюзин качнул пару раз и, пока вода лилась из носика, ополоснул руки и лицо, успел даже шею подставить и крякнул, потому что последняя струя была уже ледяной – приятной, в общем. Он развёл руки, доверил лицо солнышку и лёгкому предвечернему ветерку и быстро просох. «Гидроколбаса-а», – пробормотал, вспомнив бродягу Стеблова.

Голоса у вагончика возвысились, как на торге, потом удовлетворённо смолкли. Что-то громыхнуло, вроде как бочку в фургон загрузили. Зюзин и не хотел мешать этим садоводам. Прислонился к сеялке и стал смотреть на заросли, забившие ложе воды в Сухом пруду. Вот тут летняя дойка стояла… Что-то опять тоскливое стало подкатывать к сердцу, и Зюзин тронул то место, где примерно могло оно находиться.

Вдруг перед ним очутился младший Мичурин. Не переставая улыбаться, он расстегнул лёгкую куртку и вытащил из-под ремня янтарную бутылочку.

– Возьми вот, – сказал. – Бесплатно! – Зюзин бутылочку принял, начал было разглядывать, но садовод поторопил его: – Спрячь пока… да вот, в сеялку, – и исчез.

«Надо ли», – подумал Зюзин, не испытывая потребности, но бутылочку припрятал. Тут хлопнули дверцы фургона, мягко заработал двигатель, и он поспешил к вагончику.

– Не в Тарпановку? – крикнул Баженову, и тот отрицательно помотал головой, чуть отвернулся, считая деньги.

– Всё же откупились, – усмехнулся. – И дня в должниках не ходят!

Зюзину бы просто подержать, пощупать эти деньги, но он постеснялся спрашивать.

– Мишк… это… Валерк! всё забываю… покурить найдёшь?

На этот раз курили вдвоём, сидя на узких ступеньках.

– Чуть погодя чайник поставим, будем ужинать, – сказал Баженов, пуская дым в сторону. – А там, может, заскочит кто… Я, дядя Семён, дежурю. Завтра мне на сено, завтра сменят… Караулю вот, – он повёл рукой и коротко засмеялся.

Зюзин посмотрел по сторонам.

– Сюда ж, на стоянку, электролиния шла.

– Мы отказались. Опоры на мост забрали.

Зюзин неосторожно глубоко затянулся и закашлялся – долго кашлял, топая сапогом по окурку. Потом успокоился и отёр слезу.

– Народу много работает? – спросил.

– Да четверо… А, вообще? Много, человек двадцать.

– А на ферме?

– Я имею в виду всего, с фермерами.

– А разнорабочих сколько?

– Не много, двое, может быть. Да все разъехались.

– Как разъехались? Держать надо было.

– Зачем? – удивился Баженов.

«Гость я, гость», – повторил про себя Зюзин и посмотрел вдаль, на Вязьмину, к которой уже приближался белый фургончик.

– А в газетах что пишут?

– В газетах, – Баженов усмехнулся. – Газеты я не читаю.

«Вылитый папа», – подумал Зюзин.

– Ну, а… командует кто?

– Есть командиры, – Баженов нахмурился. – И бумага на руках, и всё, да пока оформишь, находишься. Прошлую осень две недели по очереди в районе жили.

Зюзин тут как-то не очень вник.

– Нет, ну – двадцать человек… А машина у тебя есть?

– Да ржавеет потихоньку. – Баженов махнул рукой. – На воде мотор не тянет! – пошутил. – Ладно, будем чай кипятить.

Зюзин посторонился, пропуская его в вагончик, и остался сидеть один. Боясь свихнуться, повторял он про себя дурацкое заклинание. Но если от чего и было свихнуться, так это от тоски. Он её всем нутром чувствовал и уже вспоминал про янтарную бутылочку, но от этого пока следовало воздержаться: натуру свою Зюзин помнил – обязательно занесёт не туда.

Дверь вагончика приоткрылась, он посторонился, и Баженов распахнул её настежь.

– Дядя Семён, – начал смущённо Баженов, – я всё никак… Ты это или не ты?

Зюзин поглядел на него снизу вверх, заметил книжечку и невольно потянулся к ней.

– Я, я, – пробормотал.

Книжечка оказалась инструкцией, а все чистые места в ней были исписаны карандашом. Зюзин вернул её хозяину.

– Я-а, Валерк, – протяжно вздохнул.

– На лошади очень уж долго ехать. Может, заскочит ещё кто.

– Да брось ты, – Зюзин отмахнулся. – Никуда я не опаздываю.

Потом они сидели за столом, и над сковородкой горела свечка, мерцание которой только сгущало светлые ещё сумерки.

– Мерин-то не уйдёт?

– Куда ему… Сейчас напою и ляжет.

– А у меня Гнедой стоя спит, – вспомнил было Зюзин и примолк.

Баженов достал кружки и разлил чай.

– Не пойму заварку, – сказал Зюзин, попробовав.

– Обычная. Мяты добавляем, – ответил Баженов, думая о чём-то своём; пожалуй, не стоило больше докучать ему, и Зюзин замолк.

Покурить после ужина он вышел один и только тут сообразил:

– Мишк! – крикнул в открытую дверь. – Это… Валерк! Мерина из корыта поить?

– Иду, дядя Семён, – Баженов спустился на землю. – Свежей надо накачать.

Они сводили Мирного на водопой, и там Баженов его отпустил.

– Ты вздремни, – предложил Зюзин. – Я-то выспался, посижу.

– Да не строгий у меня караул, – засмеялся Баженов и предложение принял.

Зюзин набросил на плечи свой плащ, натянул до бровей кепку и устроился на ступеньках. Закат ещё светился, но уже видно стало звёздочку в стороне Тарпановки, и тёмной, тихой стала лощина. В тех краях горизонта, где столько лет привычно, новогодними ёлками, сияли буровые вышки, было пусто.

«Кто же я?» – осторожно подумал Зюзин. И ноги сами понесли его к сеялке, где была припрятана янтарная бутылочка. Пробка оказалась капроновой, податливой – он вытащил её зубами. Пожалел, что нет с ним его «чилячка», но питьё ожидалось лёгким, и он, не раздумывая, приложился к горлышку. Прежде чем хватануть как следует, раскушал маленький глоточек и остался доволен: немного горчит, правда, но кислая была бы ещё противней.

Распробованное заиграло в нём, растеклось, и Зюзин решил, что не заскучает на карауле. И не заскучал бы, но такая тишь окружила его, такое… даже Мирного не было слышно, словно отошёл он в потёмки, лёг и отбросил копыта на чахлой траве. До мерцания в глазах вглядывался Зюзин в сторону Вязьминой дачи, но только неровную линию близкого горизонта видел под бледным небом, а больше ни звука, ни огонька. Взял бы да кто-нибудь к девчатам, что ли, проехал через весеннюю, летнюю почти степь… Пусто. Хоть бы ветерок налетел.

Не переносил Зюзин тишины и молчания. Когда и зимой выходил ночным скотником, то обязательно рядом с коровами толокся, если не укладывала спать самогоночка, если ещё удавалось добыть её. И вообще, если когда и мечтал он о жизни, то хотел бы, чтобы жизнь была… ну, как лёгкий сон в саду зелёном. Чтобы птички, веточки, женские игривые голоса неподалёку, пусть бы и карапуз по животу ползал, хватал за нос и не давал уснуть намертво… Ещё разок приложился Зюзин к бутылочке, прежде чем сообразил, что истинно дурью мается, кружа дозором вокруг вагончика, сиротливой немой техники и бочек: некого тут ждать до самого рассвета. Со стана вдоль тёмного поля уходила дорога, ясно различимая под звёздами, дальше, в сумраке, она поворачивала направо, а там километра четыре – и конец ровноте, начало пологого спуска к Тарпановке – Скупая гора. Чего ещё ждать?

Зюзин сунул бутылочку в карман, закурил и отправился. Уже выйдя на дорогу, ругнулся вполголоса и воротился, оставил на ступеньках курево и зажигалку.

– Чужого нам не надо, – пробормотал.

И забухали его сапоги в темени и тишине. Он думал, поворот – вот он, а пока дошёл, сбил левую пятку. Остановился, вытащил ногу из сапога, подтянул носок. Тут же оступился и сел, переобул заодно и правую.

3

Минуту какую-то не видел Семён Зюзин звёзд, не чувствовал камушка под правой лопаткой, а открыл глаза – светает. И самого бьёт мелкая дрожь. В голове – сито, писк, никакого желания вспоминать, где он, откуда пришёл и куда направляется. Только солёная горечь во рту напомнила и направление, и намерения. Зюзин встал и пошёл обочиной, купая сапоги в щедрой росе на словно бы подросшем придорожном бурьяне.

Линия, место, где ровнота переходила в Скупую гору, где маячил белый «огонной» камень, заметно приближалось. Он дойдёт и увидит… И не узнает, конечно.

В серой дымке показались уже зареченские дали, лесная полоса вдоль дороги на Мордасов, и вот в тумане, несколько внизу, там, где и положено, показались тёмные вётлы, светлые крыши домов Нижней улицы, коряги антенн… Водонапорная башня на исходе Скупой горы… Открылись весь спуск и всё село. Зюзин остановился. Перевёл дух и снял с мокрой головы кепку.

– Вот влип-то ещё, – прошептал сиповато.

Тарапановка была все та же.

Пониже кладбища, словно зарывшись в землю, дремал бесколёсный, разукомплектованный на запчасти в год выпуска комбайн «колос». Глубокие колеи спускались в двух местах к дворам трактористов. Угрюмыми силикатными близнецами-переростками смотрелись двухквартирные дома на Верхней улице.

Сонная птица перелетела с креста на крест на тихом кладбище, и, проводив её взглядом, Зюзин снова посмотрел на село, в левый край его, где над кривоватой трубой лениво всплывал и слоисто растекался на уровне Скупой горы светлый кизячный дым: у хозяйки его, которой лень караулить магазинный хлеб, опять пироги-пышки… Зюзин сел и стащил сапоги, чтобы подтянуть мокрые вонючие носки.

– По ней, хоть сто лет дома не живи, – пробормотал с обидой и облегчением.

Черты лихого лета
Повесть для кино

Тишь

– У-спо-койся, – проговорила Настя. – Нынче и есть десятое, середа, гляди, к вечеру только явятся. Не самолётом летят, говорю!

– А, – выдохнула наконец Мария и спрятала бланк телеграммы под передник.

– Верка – молодец, предупредила, а мои, бывало, как нагрянут, как вдарят в окошки! Дурой бабку сделаете, говорю им, по углам начну оправляться! – Настя ещё и рассмеялась специально.

– Мне б теперь мясца килограммчика два-три, а где взять?

– Во-от, – Настя погрозила перебинтованным пальцем, – вот ведь главное что. Успенский пост на неделе. Где взять… А пошли-ка мы с тобой к нашей фермерше сходим. Давай, скажем, как хошь!

– Деньги при мне, – Мария потрогала передник, от греха надетый карманом вовнутрь, при ней и пакет был недырявый; да она и сама сразу подумала, что у Пуховых мясцо и летом должно водиться, но одной туда идти, когда не знаешь, отломится или обломится тебе – с Настей всё как-то понастырней.

– Да неужто Нинка гроши твои возьмёт?

– Нет, Наськ, ты про деньги не рассуждай тама, – остерегла Мария. – Не побираться идём.

Настя перепокрыла платок, и они вышли на улицу.

– Я, Наськ, шурпы, думаю, наварю загодя, а потом ведь хоть лапшичку можно подпустить, хоть рису.

– На неделю ещё навари, – Настя вышагивала чуть впереди, но Мария это и сама попускала, и нетерпенье, и шаг свой укорачивала. – Ладно, отоваримся, я керогаз пушшу.

– Я, что ли, безрукая? Ты, Наськ, совсем уж…

– Да уж прямо скажи: чужая – и я отвалю, не думай, – Настя говорила ровно, шаг у неё был полегче.

– Вот, – Мария вынуждена была отвечать, – вот ты какая. Слова тебе не скажи.

– Ну, и помалкивай тогда.

– И молчу, молчу, – и чуть не сказала, что ещё в ларёк надо, но остереглась пока: одно, главное дело впереди.

Солнце припекало им головы и спины, Мария чувствовала капли пота на лбу, не сохнувшие от ветерка ходьбы, а настоящего ветра ниоткуда и не было. Считай, что всё лето бродили по Берёзовке лишь редкие вихри, сорили бумажками и соломой, и сушь устоялась – не приведи господи. Июньские дождики забылись, а июльские грозы не пришли. «Лихое лето», – твердит Акимчик на посиделках… Мария чуть с шага не сбилась, хоть бы этого черти не вынесли, жених-то ещё…

– Давай, подруга, без остановки, – подстегнула Настя. – День уж на дворе – ещё и не захватим… дома хозяев, – теперь и она дышала отрывисто.

В густой тени ершовских клёнов сидел Юрик-глухой и игрался песочком.

– Ты бы, дядя, шёл к себе на двор, – не убавляя голоса, сказала Настя и нарочно перешагнула через ноги дурачка.

Улыбаясь, Юрик высоко поднял кулак и выпустил песок тонкой сплошной струйкой, как столбик поставил, задымивший внизу облачком пыли. Мария обошла сидящего за спиной; тихий сегодня, но взглядом с ним лучше и не встречаться – затормошит.

– Машина, машина возле двора, – обрадованно сообщила Настя, как только поднялись они Карагодовским проулком на Верхнюю улицу; машину Мария приметила ещё до того, как пойти к Насте с телеграммой и теперь промолчала. – Нет, подруга, ты как хошь, а я присяду, отдышуся тут.

Они присели на лавочку, в тень от пыльной сирени, и переглянулись.

– Притомилась? – губы у Насти кривились от частого дыхания, но глаза сверкнули весело; давно ли она всех подряд оповещала, что в шестьдесят жизнь только начинается. Мария улыбнулась с коротким вздохом, и Настя поняла её по-своему.

– Во-от, а то – сама! Ладно, мясо на плиту поставим, а гречку я на керогазе отварю. Если в дому всё готовить, потом за сутки не проветришь. На погребке он?

– Да куда ему деться? Керосину вот с полбанки всего.

– Так это ж тебе не примус, чудачка! Уж я его от и до узнала, айда только фитили меняй. У меня в каждой мазанке по керогазу, и карасин в одном месте припрятанный. Кончится ваш газ дармовой, к кому тогда? Шикуйте пока, потом поклонитесь.

Настя сидела, вытянув ноги в заношенных тапочках, протёртых на мослаках больших пальцев, и потрёпывала обеими руками кофтёнку сзади.

– Как бы не уехали, – проговорила Мария.

– Мимо не проедут.

А всё же Настя поднялась первой.

Горе луковое

Нина Васильевна закончила смётывать вторую наволочку, перекусила нитку и, решив подкатить швейную машину поближе к розетке, взглянула в окно: из переулка как раз появилась вечно озабоченная чем-то Настя Воронина, а следом – Кузьминична. Подруги устроились в тенёчке, и Нина Васильевна занялась машиной: подбила колёсики босой ногой, двинула тумбочку к окну, потом распахнула крышку и дверцу, выставила машинку в рабочее положение. Притёршийся ремешок наделся легко, и она уже разматывала шнур в сторону розетки, когда почувствовала, что единственное плотно не занавешенное окно простреливается неслучайными взглядами. Нина Васильевна присмотрелась из-за тюлевой занавески, но старухи были заняты своей беседой, словно никто и не нужен им больше. Она принесла из кухни табуретку, взяла с дивана первую наволочку… Нет, всё же поглядывали подруги на их окна. Освещённые предполуденным солнцем, занавешенные, они ничего не выдавали, не выказывали наружу, но Нина Васильевна чувствовала себя уже несвободно. Заводя под лапку машины наволочку, яркую и с изнанки, она подумала, как удачно набрела на этот универмаг в городе, на этот «Руслан», что ли… Но уже следующая догадка заставила Нину Васильевну оставить шитьё, и она бросилась во двор.

– Ко-оль, Коля-а! – позвала мужа с порога веранды. – Ты где?

Николай Петрович не отозвался и не появился из ближних построек, а нашёлся на заднем дворе, под крышей пустого сенника.

– Коль, ты заходил к Кузьминишне? – спросила на выдохе.

– Я… нет… а ты? – с натугой скручивая концы толстой проволоки, отозвался муж.

– Ну, всё, – Нина Васильевна и руки уронила. – Сегодня какое число? Как нам Вера Семёновна сказала?

– Мне, мать, как-то до лампочки… Какая Вера… Верка, что ли?

Николай Петрович загнул свободные концы проволоки кверху и спустился по лестнице на землю.

– Сами уже приехали? – спросил недоверчиво.

– Самих не видать, а Кузьминишна на проулке с Воронихой. Может, не поздно?

– Ну… хот! Сходи да скажи тогда, делов-то. Думаешь, тётя Маня обрадуется? Да пока их ноги таскают, они с места не двинутся! Свою ты сколько годков уговариваешь? Переехала она к нам? А восьмой десяток добивает.

– Коль, может ты сам? Я уж и машинку разложила.

– Хозяевы-ы! – донеслось со двора.

– Дождались, – прошептала Нина Васильевна. – Вместе пошли.

Ворониха стояла посреди двора, а Кузьминична – у ворот.

– Мы с Маней чапаем, а сами думаем: ну, как волкодав на дворе отвязанный… Здорово, Николай, здорово, Нин, мы – к вам.

– Хот! Волкодав какой-то, – проворчал Николай Петрович. – У меня, тёть Насть, и быков без собак пасут, ты что? А пришли – проходите под навес.

– Нет уж, Николай, ты сразу скажи: есть у тебя мясо или нет?

– На продажу, на продажу, – поспешно вставила Кузьминична, и Нина Васильевна поняла всё и сразу.

– Ой, да, конечно, есть у нас мясо, есть, – выступила она вперёд. – Не иначе как Александр Сергеич приехали? Всем семейством, поди, со Светочкой? Вот радости тебе, Кузьминишна!

Подруги переглянулись.

– Как была пройда, такой и осталася! – проговорила Ворониха. – Этой прабабке ведь только нынче телеграмму принесли, видали? Выезжаем-шесть-десятого-Мишей-Перегудовы!

– Часа через три встречайте, – взглянув на часы, сказал Николай Петрович. – Я у Мишки такого жипяру видал!

Старухи опять переглянулись.

– Чтой-то вы всё знаете, а? – спросила Ворониха. – Какая такая Светочка?

– Да это Мишина младшенькая, грудничка, – словно оправдываясь, сказала Кузьминична. – Неужели, правда, с нею?

– Точно не скажу, – лавирнула Нина Васильевна. – Когда мы от них уезжали, был разговор: приедем, мол, числа десятого.

– И когда ж вы у них гостили? – Ворониха настроилась на допрос, и теперь лучше было всё и рассказать сразу.

– Да как гостили – Вадика устраивали. Он хоть и с медалью, и балл проходимый, а порожки-то пооббивали! До занятий он с Мишей поработает. Два вечера только с Верой Семёновной посидели, ну, с внучками. Ирочка такая смышлёная стала, серьёзная такая вся – сами увидите! – Это всё было не главное, а Нина Васильевна не могла решить, надо ли при Воронихе. – Да вы присядьте, правда, а я гляну, что там выбрать можно.

– Вот, вот сумка, – Кузьминична потянула из-под передника пакет, и на землю слетели бумажки: бланковая и пятисотенная.

Николай Петрович проворно подобрал телеграмму и деньги, сунул их Кузьминичне и приказал больше не показывать.

– Вот теперь видать, кто в дому хозяин! – подлисилась Ворониха. – Только нам ведь много надо – на щи, на гуляш, но если мосластое – сразу Тузику!

– Хот! Дались тебе тузики! – Видно было, что муж что-то своё надумывает, и уходить в дом Нина Васильевна не спешила. – Значит, так, девки. Нина вам сейчас килограмма полтора на борщ вынесет, пока туда-сюда – сварить как раз успеете, а к вечеру я свежак привезу и, может быть, готовый шашлык… Ну, или вместе будем жарить. Короче, народу созывайте сколько надо, и мы с Ниной будем. Думаю, часикам к десяти начнём гулять по-взрослому, – Николай Петрович потрепал Ворониху по плечу, и та впервые, кажется, не нашлась, чем ответить. – Неси, мать, говядину из камеры, а я помидоров ящичек. На машине домой поедем, тёть Мань! – Он это как глухой сказал, да Кузьминична и похожа была на оглоушенную, не сейчас же с ней говорить.

Нина Васильевна прихватила ещё специй – три невскрытых пакетика, а потом, когда старухи уже сидели в машине, поставила в багажник ведро с яблоками и велела, если что, приходить за квасом. Она вернулась в дом к швейной машине, облизнула пальцы на левой руке, большой и указательный, присела и начала шить. Бумажная ткань была похожа на чистый лён, и стежок пришлось два раза подстраивать. Потом дело пошло споро, Нина Васильевна могла бы и в окошко взглядывать на проходящих, но прохожих не было ни в этот час, ни через час – проходить тут особенно некому. Она пыталась думать о чём-нибудь связно, но даже промашка с Веркиным поручением больше её не трогала – муж взял дело в свои руки, а они у него цепкие. И за любимым занятием – глажкой – ни одна мыслишка не пропечаталась, ни одного желания не появилось. Она сложила изготовленный спальный комплект стопкой, сиреневым узором кверху, отключила утюг и подсела к столу. Голова сама склонилась в подставленные ладони, локти ткнулись в мягкую, горячую ещё обивку, Нина Васильевна сдавила виски и закрыла глаза.

Тихо и пусто, и тоскливо ей сделалось. Неловкой, никчёмной, жалкой до невозможности показалась ей старушечья канитель. Но в третий сорт превращалась теперь и она – вот что вдруг проняло Нину Васильевну. Увидев и себя как бы со стороны и издалёка, поняла она, отчего это старший сын месяцами не даёт о себе знать. Оправдания его насчёт занятости, разъездов – пустые отговорки и больше ничего. А теперь и у Вадика разгорелись глазёнки на компьютеры эти, за два дня насмерть к Мишке прилип. Он и на прощанье ничего не нашёл сказать, кроме как, если б не армия, учиться можно и на заочном. Хорошо, старший Перегудов твёрдо поставил: три курса заканчивать на очном, – но лучше бы он вообще никакого срока не назначал. И без того очень скоро отцовы деньги и её стряпню сыновья будут принимать из простой вежливости.

Первая, самая жгучая, вобравшая все обиды слезинка долго сползала по её щеке, а остальные полились ручьями. Они текли из закрытых глаз, и отвлечься, остановить их было нечем: пусто в доме, тихо на улице, и в голове только звон.

Но зазвенело и за окном. Нина Васильевна промокнула лицо марлей, через которую гладила, и подошла к занавеске. На переулке стоял теперь дурачок Юрик с велосипедным колесом и беспокойно, по-птичьи быстро и круто сворачивая длинную шею, оглядывался по сторонам. Одиноко, пусто было и этому. Только Нина Васильевна уже и матери его, затворнице Соне Ершовой, позавидовала: вот у кого забота пожизненная, вот к кому и на могилу каждый день бегать станут.

Она плотно завесила окно, отгородилась от разыгравшегося солнца, от зноя, и в доме сделался душный мертвенный полусвет. Не решив, чем занять себя, взялась поливать герани, но сломала веточку, пролила воду на ковёр – и бросила. Настоящая работа ждала в огороде, сдёрнутый утром лук пора было убирать с солнцепёка, но не очень-то манила и она. С пяти грядок обычно набирали до четырёх мешков, но то ли из-за нынешней суши, то ли из-за переродившихся семян, лук получился мелкий, твёрдый и горький, как полынь. Николай Петрович решил сдать неудавшийся урожай, пока уборочная не закончилась, а себе придётся купить вёдер пять… или три – чего уж теперь-то, для кого… Она подумала, что Кузьминичне даже полегче – у неё дочь, а от парней точно нечего ждать: соблазны, игры всякие раздирают их, а пуще всего – ночные кукушки, сладкие.

Тоска и растерянность перед неизбежным и неотвратимым менялись теперь на раздражение и обиду, Нина Васильевна беспрестанно подшмыгивала носом, перебирая одежду в шкафу, и выбрала лет десять не надёванный сарафан в мелкую ромашку, в нём она совхозных коров доить заканчивала. То ли от пролитых слёз, а, верней, уже от пота пощипывали глаза, она промокнула их сарафаном, пахнувшим лежалостью и тлением, и решила снять с себя всё, весь этот шёлковый наряд, теперь неуместный.

Когда Нина Васильевна выходила в огород, на лице её играла усмешка, состроенная перед зеркалом. Она огладила поочерёдно плечи свои, словно ромашковый узор разглядывала, подхватила приготовленные с утра вёдра и пошла к луковым грядкам. Очень хотелось ей босиком пройтись, но уже выстоялся полдень, и оголённая земля могла запросто ожечь пятки.

Сдёрнутый лук лежал у неё головка к головке. Забирая обеими руками пучки, она постаралась ухватить полные горсти, потом соединила прядки – и одно ведро готово. На погребке проделала всё в обратном порядке, но тут лук следовало просто рассыпать в один слой, и на огороде она не стала церемониться – набивала по полному ведру и уносила. Вскоре она взмокла вся, пот капал с подбородка и нависал на бровях, пришлось сходить за платком и перевязать лоб. А лук уменьшался не так споро, как она настраивалась. «Сварится ведь», – подумала, бросила вёдра и взяла мешок.

Она сразу же перестаралась, набила столько, что едва донесла на горбу. Потом стала набирать поменьше и таскала перед собой, на животе. На погребке нечем стало дышать от едко-слащавого духа, и места уже не было на выметенном земляном полу – остатки урожая Нина Васильевна сваливала в тени под навесом, а когда очистила последнюю грядку, сбросила тапочки и босой ногой развалила кучу, раскатала лук по земле. Хотелось немедленно помыться, она оглядела себя и ахнула: сарафан расползся прямо на животе, замазюканном уже пылью и сором, и сзади… на спине она точно нащупала пройму, тело там горело и пощипывало… «До чего ты, раба, докатилась!» – сорвалось с её губ громким шёпотом.

Поглядывая по сторонам и даже поверх крыши сараев, Нина Васильевна поспешила в баню. Там и переодеться было во что, и котёл они постоянно держали на запальнике – баня не остывала, и она помылась как следует. Потом пустила воду в котёл, не удержалась и напилась из ковша холодненькой. По всему телу тут же выступил крупный пот, пришлось ещё тазик наводить, обкупываться.

«Ладно, пусть делает свой душ, правильно», – подумала расслабленно, выходя в одних сланцах на плиты перед баней. Наклонилась, чтобы растрепать, просушить волосы под солнцем, но застыдившись наготы своей крупной, вернулась в душный предбанник. Убрала со столика бутылки, остававшиеся с субботы, присела на широкую лавку. Её полотенце было мокрым, она стянула с вешалки мужнино, зарылась в него лицом, провела по животу… И опять вспомнилась Верка, поджарая, вся такая городская, в очочках…

«Не-ет, хватит блаженничать, – решила. – Как распустилась баба!» На встречу она, конечно, пойдёт сегодня, надо, но следовало приготовиться. Вечером живность кормить, то да сё – можно поспешить и опять как-нибудь промазать, хуже нет ничего. А пока что Нина Васильевна одно знала точно: светлый костюм можно и не примеривать.