Текст книги "Костя едет на попутных. Повести"

Костя едет на попутных
Повести
Владимир Пшеничников

© Владимир Пшеничников, 2017

ISBN 978-5-4485-9608-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Привилегия человека
Вместо предисловия

В тот год, когда в Гребенёвку уже не всякую неделю доходила почта, в два месяца раз завозился баллонный газ, а клуб открывался лишь для вселения сезонной рабсилы, – весной этого самого года, в апрельский, предмайский уже денёк, описав широкий прицельный круг, приземлился на старом выгоне самолёт сельскохозяйственной авиации – тёмно-зелёный «кукурузник». Картинно встав в боковой двери, пилот охотно объяснил подоспевшей публике, что посадка совсем не вынужденная – «отнюдь» сказал он, как сплюнул, – и в ближайшие сутки тут будет размечен временный аэродром.

– Хозяин ваш на подкормку озимых разорился, – сказал доверительно. – Есть у вас голова там, староста? Мне бы насчёт квартиры с телевизором определиться.

Принять усатого воздухоплавателя, назвавшегося Валерой Луньковым, охотно согласилась зардевшаяся Тамара Мигунова, хотя все знали, что телевизор у неё не показывает уже третий месяц: успели зарасти следы острых коготков учётчиковой жены на Тамариных румяных щеках, но покалеченный тогда же телевизор починить всё ещё было некому. «Этот починит», – решили единодушно, глядя на молодца-авиатора.

А бригада уже сеяла. Матёрые трактористы, все трое, ходили в ночную смену, перекрещивали ячмень. Не имея привычки долго спать, на следующий день они явились на выгон, посмотреть, как идут дела у авиации, и без приглашений взялись сколачивать дощатую будку для передвижной электростанции, доставленной, минуя базу, прямо из города. С базы хозяин прислал погрузчик и двух вяловатых подсобных пареньков.

Ивану Петровичу Домашову довелось навешивать дверь будки, а попутно – править неловко сброшенный из самолёта на землю распылитель удобрений.

– Трубу помяли, изверги вы рода человеческого! – заругался Валера Луньков на подсобных после безуспешной попытки приладить распылитель на рабочее место; он тут же взялся за тяжёлый молот, и тогда Иван Петрович вежливо оттеснил горе-жестянщика и достал из инструментального ящика фунтовый молоточек и плоскогубцы.

Специалистом и Домашов никогда и ни в чём не был, кроме гусеничных тракторов и комбайнов типа «сибиряк», зато с некоторых пор стал точно угадывать правильный подход, знал это за собой и без заносчивости пользовался. Вот и здесь одного взгляда хватило ему, чтобы понять: проблема не в измятом раструбе, а в погнутых креплениях – их он поправил довольно уверенно и быстро. Подтащили распылитель под брюхо «кукурузника» – встал как влитой на место.

– За внешний вид не отвечаю, – сказал Домашов, возвращая инструмент. – Дюраль править вообще не советую.

Это и определило, кому из гребенёвцев прокатиться на самолёте.

Взлёт Домашову понравился. На короткий миг вернулся в детство, к полётам с крыши на копну соломы, когда дыхание пресекается, и холодок сжимает малое неоперившееся ребячество. Он засмеялся и, наклонившись к лётчику, потыкал пальцем в оглохшее ухо. Валера кивнул и показал глазами куда-то наружу, сам он был занят связью – взялся кричать так, что, при желании, в городе его бы услышали безо всяких радиостанций.

Домашов прилип к окошку. Под ними чуть в стороне уже проплывали его дом и двор, помеченный белыми курами. Мелькнул стожок не стравленного сена, а там и двор Василия Елькина… две брошенные избы… проулок… кузница и три комбайна в ряд… разбросанные без порядка плуги и бороны. Вдруг земля словно вздыбилось, Домашов отпрянул от холодного стекла, но тут же понял, что это разворот. Миновали Гнилой осинник, и Валера повёл самолёт над Сухим долом, подступавшим к Гребенёвке с опустевшего её края.

«Овраг», – отметил Домашов машинально, занятый весенними видами.

«Какой овраг?» – подумал он озадаченно, обернулся было назад, но за крылом уже ничего не было видно. Домашов растерянно посмотрел на лётчика. «Что?» – спросил тот одними губами. И что-то сорвалось у Домашова внутри.

– Вернись! – крикнул он и завертел пальцами. – Зайди ещё разик!

И вот открылся красный, с мутным по дну ручьём, довольно глубокий овраг. Сверху он походил на варёного рака, растопырившего клешни, и несоразмерно большая правая уже кромсала старое гребенёвское кладбище.

Домашову захотелось на землю.

– Ты кого там разглядел? – лукаво спросил потом лётчик.

– Благодарю за полёт, – буркнул Домашов, соображая, как бы поскорей выбраться из воняющей химикатами машины.

На площадке он не задержался, зашагал в село. Уткнувшись в новое кладбище, перепрыгнул через канаву ограждения, пошёл напрямик. Спланированное и обвалованное лет десять назад, оно оставалось почти пустым. За это время из Гребенёвки гораздо больше было отправлено грузовиков с пожитками тех, кто находил себе место жительства на стороне, их провожали не скорбя, а благословляя, и, расходясь по домам, думали о том, кто будет следующим, со смутным чувством зависти и раздражения, а не горя или утраты. Про себя Домашов знал, что из Гребенёвки, если уж подопрёт, уедет последним. Он отрывисто вздохнул, увидев среди памятников железный крест на могиле тёщи, прожившей в его семье одиннадцать лет. Крест он заказывал сам, а ограду позже купил шурин, за этим только и приезжавший из своего Краснодара – отдать должок.

Жена уже с полмесяца обреталась у дочери в няньках, и Домашов, не заходя в дом, прихватив с дровосека топор, наладился на брошенный конец Гребенёвки. Быстро миновал обитаемую серединку по задам, а дальше шагал, не таясь, улицей, уверенный, что никто с лишними вопросами уже не прилепится.

За жидким ветловым перелеском должны были показаться верхние могилки, а с пригорка, поросшего чилигой, открывалось всё кладбище целиком. Домашов от нетерпения побежал туда и чудом остановился в одном шаге от зыбкого края крутого обрыва.

– М-мы-х! – вырвалось у него вместе с шумным от пробежки дыханием, и, не соображая, что делает, он запустил в овраг тянувший руку топор.

Косо стоял крест с шалашиком на могиле дяди Матвея, которую Домашов копал ещё до армии и хорошо помнил, что из ямы вынимали лёгкую красную супесь с крошками белого плиточника – её и размывал, обваливая целыми пластами, овражный ручей. Криво стоял и крест на могиле крёстной тёти Дуни Егошиной, а от дедовой и родительских могил не осталось и следа.

На дне оврага, в толще песка и ила, лежали теперь тяжёлые прозеленевшие камни стариков, отцова железная пирамидка со звездой и материн, наспех сваренный из уголка, крест. Но, может быть, шалая вода утащила их вниз, – Домашов глотнул пересохшим горлом, – может быть, всё теперь рассеяно по вязкому дну, а то и вынесено, прибито к дальнему пустому берегу. В трёхметровом обрыве он разглядел выщербленный срез узнаваемой прямоугольной формы и не смог больше тут оставаться. Наверное, надо было пойти вдоль берега, спуститься вниз, поискать – но зачем? И куда потом? Отвезти отцову пирамидку на новое кладбище?

Об увиденном Домашов сказал на улице Елькиной-тёще и, бросив её стоять с открытым ртом, прихлопнутым сухонькой ладошкой, широко зашагал дальше. Встретился Колян-дембель, он и ему сказал. Потом бесцельно кружил по двору, гремел железками в гараже, а в какой-то миг остановился и чутко прислушался: что-то неясное, тревожащее долетело во двор с обычно тихой и пустой улицы.

– О-ох! – вскрикнула где-то женщина.

«Вот как живём, оказывается», – отозвалась в Домашове неясная покамест догадка. Он вдруг сообразил, что сам мог триста дней в году бывать рядом со старым кладбищем. И даже одного вполне хватило бы, чтобы вовремя заметить подвижку оврага в сторону могил.

– О-о, – кричала глупая баба, и крик колол сердце Домашова, сделавшееся вдруг рыхлым и податливым, как перезрелая тыква.

Он стоял посреди двора, зацепившись взглядом за старый необитаемый скворечник. Можно, оказывается, жить, презирая сбежавшего в Краснодар, и жить при этом без памяти и без оглядки.

– Нельзя, – пробормотал Домашов и опустил голову, подошёл к гаражу и сел, привалившись спиной к двери.

Он вспомнил агронома Лещинского, засадившего все межи карагачом и клёном, а напоследок решившего подарить степнякам водохранилище. «Если вода в трёх километрах, – сказал преобразователь природы, – то это неправильная деревня». И стал «выправлять» Гребенёвку. И ведь как стремительно-быстро соорудили земляную плотину сноровистые сапёры и пехотинцы, уцелевшие на войне. Была сухая осень, дерновина поддавалась плохо, однако срезали, соскребли её, а дальше пошло совсем уж легко, и дело нашлось даже таким оболтусам, каким был в ту пору сам Домашов.

И вешним водам, очищавшим Сухой дол, спешить стало некуда. Водохранилище – да пруд же, обыкновенная лужа, творца её распротак, разлилась километром ниже села. Года два по весне там бывал всякий, любуясь невиданным количеством пусть и бесполезной воды. Полушутя, а кто и всерьёз, планировали развести уток, построить водяную мельницу, малый Днепрогэс соорудить, но пруд не заиливался, вода в нём не держалась, а потом размыло и плотину, восстанавливать которую никто не захотел. Тогда и зародился овраг и пополз, разъедая суглинок, вверх и вглубь, вверх и вширь… Так можно было очнуться под развалинами собственного дома на дне этого оврага. Или не очнуться совсем. Домашов пытался вспомнить, чьи ещё могилки находились рядом с его родовыми, и не мог. И не важно это было ему, окончательно осиротевшему.

Пора было собираться на смену, надеть хоть вязаную фуфайку, но он не решился войти в дом, не захотел встречаться с глазами отца, которые только и не тронул бойкий ретушёр – преобразователь человеческих лиц, бравший карточку на увеличение и нарисовавший бате вместо гимнастёрки белую рубашку с полосатым галстучком. Провозившись со скотиной, к кузне Домашов пришёл последним.

Почему-то даже Колян примолк при его появлении.

– …дочиста всё, – расслышал Домашов, но и головы не повернул в сторону говорившего, молча взобрался в кузовок самоходного шасси, отвозившего их в поле.

Разговоры обтекали его, и он был рад этому. Привалившись к низкому борту, делал вид, что придрёмывает, и на кочках голова его болталась очень натурально.

Сеяльщиком у него был нелюдим и молчун Петя Садиков – удачно. Этот всю смену будет стоять на мостике и даже при задержке погрузчика к трактору не подойдёт. Домашов сам подходил где-нибудь после полуночи и звал в кабину перекусить.

Кивнув Лёхе-пэтэушнику, доложившему, что масло в левую бортовую он залил, солярку и семена заправил, Домашов запустил двигатель и с места повёл трактор на разворот, стараясь сразу поймать под правую гусеницу отчётливую маркёрную линию. Однако на маркёр не вышел, доруливать пришлось на поле, а этого с ним уже давно не случалось. Словно свело лопатки, и рычагами он двигал под стать сопливому сменщику.

Только к ночи приладился к челночному движению по полю, перестал слышать грохот двигателя и лязганье железных частей, не чаще и не реже посматривал через пыльное стекло назад, чтобы вовремя включить или выключить гидравлику сцепки. Но и втянувшись в работу, не перестал чувствовать Домашов какой-то малярийный озноб. Разве от того, что не пододел фуфайку? Но в кабине было тепло, сиди хоть в «холодном» пиджачке. Он о чём-то непрерывно думал – так, что ломило переносицу.

Погрузчик запаздывал, но Домашова бестолковые простои не трогали. Семена в конце концов подвозили, сеяльщик управлялся с брезентовым рукавом, разравнивал зерно локтем, захлопывал крышки сеялок, и он сразу же трогал на загонку.

На перекус Петя Садиков подошёл сам. Домашов впустил его в кабину, включил внутренний плафон, а сам выбрался покурить наружу.

– Я нынче без кусков, – прокричал.

Петя тут же достал из сумки варёные яйца и два протянул ему.

– И сала на бригаду хватит!

– Ничего, заправляйся!

Домашов отошёл подальше от трактора. Смотрел, как выползает из дальней лощины жёлтое пятно света от погрузчика, переезжавшего к Коляну. Ночь была безветренной, влажной – мёртвой какой-то.

Петя управился быстро, подозвал и предложил своего ядовитого чаю. От чая Домашов не отказался.

– Вот так, Иван Петрович. Только дикий зверь вины не знает, – проговорил Петя, устраивая свой сидорок в углу кабины. – Привилегия человека!

Он ушёл к сеялкам, вскочил на подножку крайней и уже дал знак, а Домашов всё смотрел на него в заднее окошко кабины и внутренний плафон выключил, уже тронув агрегат с места.

«Привилегия», – повторял, не понимая.

Он вспомнил Петра Садикова шебутным безотказным шоферюгой, готовым ночевать в кабине зализанного «газона». С ним он свою первую дочь и жену привозил из роддома. В метель, пробивая переносы, полдня добирались, но и мысли не было, что застрянут посреди степи и помёрзнут к чёртовой матери.

Но как-то летом, после дождей, подносившийся «газон» не выбрался из лощины даже по травке, начал сползать, ускоряясь, и повалился на бок. Одну доярку придавило, трое остались калеками, Петю, переломавшего рёбра, таскали в прокуратуру, а за то, что грузовик не был оборудован для перевозки людей, в конце концов досталось всем. Машину из бригады тогда же забрали, Петя сделался пастухом, и даже личной машины у него никогда больше не было.

Мог человек, конечно, и перепугаться на всю жизнь, но теперь Домашов подозревал, что не в испуге тут дело. Он знать не знал, выплачивал Петя дояркам или просто разговоры тогда прошли, а вот «привилегию», видать, заработал пожизненную.

Теперь и Домашов почувствовал свою вину, как свежий тяжёлый горб, который не сбросить и на другого не переложить.

Равнодушно встретил он подоспевший восход и ездил с зажжёнными фарами до самой пересменки. Только отойдя от трактора к самоходке, почувствовал, как сильно устал он за эту ночь.

– Ну, ты даёшь, Иван Петрович! – восхитился учётчик, сбегавший к вчерашней вешке, Домашов молча, не понимая, посмотрел на него.

Самоходка двинулась в Гребенёвку. Петя Садиков угнездился возле кабины, закрыл глаза и уткнулся подбородком в воротник куртки. «Спать, спать», – думал и Домашов, но смотрел перед собой не мигая.

– Учётчик сказал, всё село на овраге собиралось, – говорили рядом.

– Какое село, хутор уже.

– До пруда шарились, только баранью голову и нашли.

– У бригадира знакомый поп есть, сказал, привезёт, пусть по науке рассудит.

– Рассуждай теперь.

– Да-а, ситуёвина…

А на размеченном флажками выгоне, с неудовольствием вспоминая прошедшую ночь, причитания Тамары о «мамакиных косточках», распухший нос её, готовился к первому рабочему вылету пилот сельскохозяйственной авиации Валера Луньков.

Уж он-то точно был лицом посторонним во всей этой истории, и ничто не помешало ему сказать вчера расстроенной хозяйке:

– А по мне, так надо сжигать труп мёртвого человека. Пепел – на ветер, а в специальный журнал – короткую запись: и память, и польза, и место свободное.

Тамара не расслышала или не поняла этих слов, но, всё равно, вспоминая их, Валера прятал глаза и поёживался: свободного места вокруг было навалом.

Текучий момент
Черты из тарпановской жизни

Писано цветисто, отрывисто, с фигурами, разные мысли есть; очень хорошо!

Ф. Достоевский

Процедурная глава

1

Был в Тарпановке один кобель, здоровущий-прездоровущий: брехнёт, брехнёт – на всю Тарпановку!

2

Этой побаской мы в основном и знамениты. У людей, посмотришь, космонавты, генералы, академики, а у нас вот – кобель. В другой раз и признаваться стыдно в безобидном своём тарпановском происхождении. Так что, пользуясь случаем, а также для заразительности примером, хочется с кобелиной этой ересью, с чушью собачьей раз и навсегда рассчитаться: дать научное опровержение и закрепить печатно.

Действительно, что такое Тарпановка в те полузабытые времена, к которым и восходит не столь похабная, сколь противная всякому здоровому смыслу сказочка? А это без малого три сотни дворов и мазанок вокруг пологой излучины теперь уже опаршивевшей реки Молочайки. Полыновская шумливая слобода. Три братских новорождённых колхоза: «Шеф», «Молотобоец» и «Нацмен». Это четыре улицы и двадцать четыре, может быть, переулка…

Да кобель с быка, с буйвола – с трактор! – обязан был быть, чтобы этакую Швейцарию, не сходя с места, озвучивать!

Но у нас, извините, не тот климат, не та еда и окружающая, в том числе политическая, обстановка, чтобы в животной неорганизованной среде таким феноменальным чудесам, хотя бы и в столетие один раз, совершаться.

Теперь – другое дело. Вернее, то же самое, но теперь вон и кудлатого щенка Шарика из конца в конец отчётливо слышно, не говоря о пастушеских зрелых собаках.

И тут бы, кажется, протрезветь и забыть все глупые выдумки невежественных дедов – мы же наблюдаем обратное. Уже и образованная осведомлённость не мешает переползать мистическим диким настроениям, и вслед за кобелём братанов Перепеевых воскресили.

Хорошо, давайте о братанах. Эти, говорят, в ночь-полночь возьмут чью-нибудь избу за углы и на полыновский, либо молочайкин… молочаевский… короче, на овраг перестановят – окнами на село, крыльцом в пропасть. Причём за немедленный откуп избу возвращали на место, а за промедление, объясняемое хотя бы и крепким сном хозяев, сплавляли по речке. Проспятся сердешные: мать дорогая моя! волжеский пароход за окошком пыхтит.

Так вот. Прозрачный намёк на феномен физической силы предков мы отметаем без развёрнутых доказательств. Это лишь по одной версии братанов было четверо, а по другим – и семь, и восемь. Возьмёмся за главное. Допустим, что в ту, ещё более древнюю, пору и вода в Молочайке была, и примем за факт довольно густое расселение людей тарпановского происхождения по волжским священным берегам вплоть до Астрахани. Но! Кто поверит, чтобы за одну ночь, без весла, без паруса, да на полтораста вёрст хотя бы и в лодке сплавиться?!

Да если бы на братанах и кончались примеры тарпановской пустопорожней ереси. Ещё, говорят, леса по округе шумели. Леса, леса… Обратное доказать так же просто и легко, но тут вот какое соображение.

Не может быть, чтобы отцы-основатели наши, пришедшие из не самых пустынных краёв, сразу вот это место облюбовали. Именно это – среди голых, выгорающих уже в июне бугров, жидких лесополос, в развилке даже и не ручьёв уже, а поганых оврагов. Нет, было, было, за что зацепиться поселенческому глазу, к чему прикипеть сердцу.

Было да сплыло, только дураковские побаски и остались.

3

А всё эти партийные землемеры.

И богатой, и вольной была Тарпановка. Славилась волостным базарчиком. А коллективизация возьми да и достань её вооружённой рукой пролетарских уполномоченных с мучных складов города С. Возьми и сотвори целых три якобы братских колхоза: «Шеф», «Нацмен» и «Молотобоец». И откудова, ты скажи, и портфелечный актив, и трипперные кашеварки выколупнулись – свистоплесень и соплегнус. Зато – простор землемерам! Смешной удой и темпы низкие? Укрупнить в целях развития и укрепления: из трёх колхозов один – имени Ильича. Не прёт и этот? Тогда так делай: из одного два – «Стахановец полей» и «Большевик». Отвоевались, культ похоронили – привыкай к скромности: из двух хозяйств – ни одного, шестая бригада колхоза «Победа». И славного, большого колхоза, но – бригада. А как уж Никиту на пенсию проводили, тут сам господь велел в голодранцы записываться: двенадцать годков «трудиловцами» звались из-за принадлежности к совхозу «Трудовой», оттяпанному вождями вновь огороженного района у соседней даже области.

И вот вам, наконец, пятая бригада сельхозкооператива (колхоза) «Маяк»: две семьсот пашни, шесть исправных тракторов, десяток комбайнов, дойный гурт один, овечьих две отары, свиньи – эти для внутреннего употребления, мухлежа и списания грехов. И сорок пять жилых домов всего. Тридцать бань по субботам топятся.

Намерили.

4

Однако ведь живы ещё тарпановцы и в Тарпановке. А старые люди и помереть в родном углу собрались: имеем, говорят, право. Хотя, конечно, из Долговки, например, последних бабушек не спросясь, силком, считай, в Мордасов перевезли. Всех троих. И нефтяники сильно довольны: не придётся наклонные дыры сверлить к преогромному, говорят, мазутному морю под землёю. Под нами же, слава Богу, ни морей, ни озёр, говорят, нету. Это и обнадёживает, хотя несколько и обидно.

Другой же ясный луч надежды (всё в этом же смысле) исходит от политической линии верховного руководства и депутатов. В прежние-то годы сколько тарпановцев, с семействами, с бабушками даже, в города и тёплые края поразлетелось. А теперь торопиться некуда – везде одно и то же, если послушать.

А мы и слушаем, и поглядываем. Ведь это только до райцентра Мордасова, до Волостновки, центральной усадьбы, нам далеко, а, например, Москва – вот она, только включи телевизор «Рекорд», разверни газету «Жизнь», послушай, на худой конец, радио – не всё же там черти рок гоняют.

Так что мы, как и весь россиянский народ, постоянно в курсе государственных дел, международных отношений, ацкого терроризма, указов и постановлений. Переживаем.

5

…… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … ….

6

А вот осведомлённость в смысле гласности, просвещения, слухов и политических анехгдотов не мешало бы и поурезать. Подсократить и убавить. Можно и насовсем. Она же, как ядохимикат, накапливается, накапливается, а потом… ладно, если простым расстройством желудка дело кончится.

Взять, к примеру, хорошее, доброе дело: Мордасов в Тарпановку через газету лозунг «Малым сёлам – большую жизнь» задвигает. Но это для кого-то добро и хорошо, а наши, оказывается, что такое «большая жизнь» уже знают и откровенно посмеиваются. Руками даже вот так вот делают. Раньше такого не было.

Осведомлённость же ни к чему хорошему не ведёт. В государственных делах вообще ни к чему не ведёт. Из-за осведомлённости в смысле кривотолков и насмехательства не идут и сами государственные дела. Вчерашние братья, подразузнав кой-чего, уже друг дружке обоюдное обрезание голов делают. Другие за границу с землями, с живыми людьми и с товарами отделяются. А третьи посерёд дерьма хотят себе сладкую ягоду-малину вырастить и думают, что они мичурины.

И везде полно голых девок. Везде!

А надо бы брехню-то кончать, проводку обрезать и жить как жили, крепя дисциплину и порядок, мясо и молоко. Теперь это ещё не опоздано, если наши от осведомлённости покамест только посмеиваются и руками вот так – исключительно от недостачи воспитания – делают.

В Мордасов же сообщаем: нечего глядеть на этих надсмешников, делайте, как надумали. Большая там жизнь или просто – мы ждём.

7

И ещё не одного выслушал я, а то и прочитал на пробу специально написанное, поначалу и самому себе не вполне отдавая отчёт: а, собственно говоря, зачем? Всех подряд-то зачем? Поэтому здесь задним числом приведены даже и не самые яркие образцы, разве что более других связные и, по возможности, не стихотворные, в которых тоже недостатка не оказалось. Впрочем, вот для ознакомления и стихотворный, а сам я, признаться, знаток этой стороны народного гения небольшой:

 
На базаре я была, видела Михея.
У Михея хрен большой, как у гуся шея.
 

Помещено в тетрадочке, озаглавленной «О дефиците в переходный момент времени и жизни». При прочтении именно этой тетрадочки и был мне знакомый, но всегда непредсказуемый голос: «Позовите, – шепнул, – серые зипуны и спросите их самих об их нуждах, о том, чего им надо, и они скажут вам правду, и мы все, в первый раз, может быть, услышим настоящую правду».

Тут особенно, как всегда, хорошо вот это вот: «может быть». Прямо пароль какой-то. Напомню: «и если в этом хаосе, в котором давно уже, но теперь особенно, пребывает общественная жизнь, и нельзя отыскать ещё нормального закона и руководящей нити даже, может быть, и шекспировских размеров художнику, то, по крайней мере, кто же осветит хотя бы часть этого хаоса и хотя бы и не мечтая о руководящей нити?» Замечательное косноязычие!

Так что, пожалуй, и звать-то особо никого не надобно, а можно просто оставить тех, что есть, даже и с «Михеем» который – пусть поёт, если хочет, и приплясывает.

Так, благодаря сомнительной идее насчёт референдума «серых зипунов», в который, похоже, и сам-то Федор Михайлович особенно не верил, появились у меня подручные, на которых я и взвалил всё – или почти всё – дальнейшее повествование.

Но сказать два слова тем, кто уже решил, что это о его Тарпановке речь, думаю, необходимо лично. Причём таких наверняка найдётся изрядное количество, если даже мне были известны сразу две Тарпановки (номерные: Первая и Вторая), которых теперь уже и нет на земле, но и те остались обозначениями в паспортах и метриках, а, стало быть, и в чьих-то сердцах и памяти. А потому всем тарпановцам остаётся сказать, действительно, два слова всего: может быть.