Текст книги "Самый кайф (сборник)"

Владимир Рекшан
Самый кайф

Защиту интеллектуальной собственности и прав издательской группы «Амфора» осуществляет юридическая компания «Усков и Партнеры»

© Рекшан В., 1990

© Лемехов С., иллюстрации, 1990

© Горячев Д., фото, 2007

© Конрадт В., фото, 2007

© Потапов В., фото, 2007

© Руссков К., фото, 2007

© Усов А., фото, 2007

© Оформление. ЗАО ТИД «Амфора», 2008

Об авторе

Рекшан Владимир Ольгердович, известный писатель, рок-музыкант, спортсмен и путешественник, родился в Ленинграде в 1950 году. Окончил исторический факультет ЛГУ. Осенью 1969 года создал рок-группу «Санкт-Петербург», которая не просто запела рок по-русски, но, добившись культового статуса в студенческой среде, фактически стала родоначальником русской рок-музыки. За три с половиной десятилетия своего существования через группу прошло множество музыкантов. И в последние годы Рекшан хотя и не часто, но с неизменным успехом появляется на рок-сцене. Рекшан – автор тринадцати опубликованных книг, лауреат нескольких литературных премий. Такие его романы, как «Кайф», «Ересь», «Смерть в Париже», «Четвертая мировая война», имели значительный читательский успех. Новый роман Рекшана «Ужас и страх», опубликованный в петербургском журнале «Нева» (№ 9,2004 г.), получил премию журнала за лучшее произведение года. В 2003 году группа «Санкт-Петербург» начала публиковать собрание музыкальных сочинений на девяти компакт-дисках. Вышло уже пять номерных альбомов. Рекшан постоянно печатает статьи в основных питерских газетах, выступает на радио, можно его увидеть и на телеэкране.

Предисловие

Считается, что если литературное произведение через десять лет после первого издания печатается снова и вызывает читательский интерес, то текст состоялся и будет жить долго. Хочется верить, что небольшой роман «Кайф» попадает в эту категорию. Все-таки это седьмое издание. Каждый год-другой появляются новые поколения, которые пытаются самоопределиться, становясь поклонниками какой-либо из рок-групп. Что ж, каждое поколение должно иметь своих кумиров. Я кумир того поколения, которое уже почти испарилось в пространстве и времени. Надеюсь, наш опыт кому-то пригодится. Ведь мы тоже колбасились, метались, влюблялись, старались соответствовать времени, взрослели вместе с рок-н-роллом, обсуждали распад «Битлз», взлет «Лед зеппелин», смерть Хендрикса и т. п. Если группу «Санкт-Петербург» можноназвать родоначальницей русского рока, то роман «Кайф», впервые опубликованный в 1988 году, стал пионером рок-литературы. Это заявление уже и проявлением амбиций назвать нельзя. Просто исторический факт.

Вперед, читатель!

Владимир Рекшан, ноябрь 2007 года

Книга первая. Кайф полный

Overтure. Бэби, ай лав ю!

Иногда в пригородах бывает совсем плохо. А плохо – это когда бьют музыкантов. В иных местах бьют просто приезжих. В иных – приезжих, которые посмели танцевать с местными девчонками. Практически везде норовят съездить кому-нибудь по зубам. Но бить музыкантов – последнее дело. Все равно они приедут снова, поскольку сильнее страха перед рукоприкладством другое чувство – какое, поди объясни. Просто надо выйти на сцену разок-другой – на сцену любую: на шикарные подмостки городских залов, где тяжелы занавеси, где огромны кулисы, когда вокруг твои афиши – разноцветные водоросли букв, или же на скрипучие сценки пригородов, вздыбившиеся перед зальчиками… Конечно, они приедут снова, потащатся после танцев на последнюю электричку, обнимая зачехленные гитары, барабанные палочки, редко когда обнимая пригородную свою поклонницу… Бьют самых неприкаянных, потому что только такие едут обслуживать танцы.

Впрочем, не знаю, как сейчас, а раньше такое случалось.

Будь моя воля, то к десяти заповедям, чтимым как литературное творчество древних, я добавил бы еще одну – мудрую заповедь кинематографических ковбоев: «Не стреляйте в пианиста – он играет как умеет». Только бы чуть изменил голливудскую формулировку с поправкой, к примеру, на Саблино или Бернгардовку.

Есть и местные, племенные, вполне эффективные законы танцев. И Леша Ставицкий нарушил эти законы дважды.

* * *

До этого басист, гитарист и трубач тряслись в прелом автобусе, прямой и переносный смысл которого был незатейлив – четыре колеса, маршрут по простору и ревматические суставы дверей. В автобусе шел долгий разговор о недопаянном усилителе. Но все же ехать стоило, говорил трубач. Местечко, конечно, не повидло, однако по десятке на нос…

Леха не участвовал в разговоре. Это был симпатичный студент мирной покуда советской судьбы. Он увлеченно читал книжку, взятую у приятеля. В ней гордый Карфаген противостоял Риму. Но Ганнибал уже исчерпал свою мощь. Наемная армия бунтовала. Демократией в Карфагене и не пахло, поскольку славное время античных полисов кануло в ту же Лету, над обрывом которой повис и сам Карфаген. В книге стояла жара, по страницам бродили боевые слоны, а за оконными стеклами автобуса моросил дождь…

Вечер начинался в восемь. Правда, стемнело уже к шести, но это ничего не меняло.

Ровно в восемь, сотворив синкопу, барабанщик пробежался палочками по томам и «ведущему» барабанчику. В конце такта запела серебрянная птица трубы. К девяти часам две сотни ног, послушных заданному ритму, топали по дощатому полу. Тот постанывал и прогибался, как царский рекрут под шпицрутенами. Три раза в неделю его проводили сквозь строй жестокие любители танцев…

Первый раз Ставицкий нарушил «закон» перед антрактом. К нему подошел скуластый верзила в засаленном свитере. Из-под свитера торчала тельняшка. Верзила, покачивая рыжими кудрями и смачно дыша, требовал гитару. Сзади подначивали верзилу дружки, но Леха уперся. Честь оркестра – на сцену не пускать никого. Поэтому пронзительная баллада о красавице Зое и подаренных ей чулочках осталась не спетой.

…Ах, Зоя, извечная Зоя приблатненных миноров – ля-минор, ре-минор, ми-мажор…

Верзила удивленно отпрянул. Его рыжая башка промелькнула над танцующими и исчезла в дверях.

Тогда и пришло время студенту спеть «Тутти-фрутти», потешить вспотевший клубец заморским рокешником. Леха это умел.

В антракте взмыленная толпа повалила на улицу курить, приложиться к горлышку. В осенней темноте слышался гогот. Кого-то дубасили, гоняли по чавкающим лужам.

Басист, барабанщик и трубач остались на сцене, а Лехе, разгоряченному пением, было все нипочем. Тогда-то он и нарушил «закон» во второй раз. Попыхивая сигаретиной, просто так, не задумываясь о последствиях, подвалил Леха к первой попавшейся красавице – яркогубой сероглазой танцовщице.

– Ну, как мы играем? – спросил Леха.

– Клево! – воскликнула она, потряхивая белокурым шиньоном.

– Мы и битлов играем. Мы этой массовой культуры нарепетировали – во!

Танцовщица раскурила сигаретину, оставляя на фильтре следы губ, и оглядела оценивающе студента.

– Джины фирменные? – спросила она.

– «Врангель», – ответил Ставицкий.

– Штатовские?

– Мальтийские, – ответил Леха. Ему уже хотелось говорить с танцовщицей. – Это абсолютно все равно. Просто так осуществляется вывоз капитала! Явная эксплуатация труда мавров и мальтийских монахов. Презренная Мамона! Лучший способ достичь голубизны – это что? Это простирнуть тряпицу в Средиземном море. Лучшее индиго мира!..

– Кайфово! А мне Милка хотела недавно за полтиник такое фуфло втюхать. Мульки не фирменные и зиппер пластмассовый!

Леха совсем не думал о «законах». Просто его развлекала беседа. Сколько можно слушать разговоры про усилители!

…ему нравилась сероглазая танцовщица…

Губастый трубач продул мунштук, поправил микрофонную стойку и сказал:

– Если хочешь получить, то сразу попроси, а то после танцев и нам накостыляют.

– Что же, теперь и поговорить нельзя? – возмутился Леха.

– Слышь, парень, я по танцам десять лет играю. Видишь, как рыжий на тебя смотрит?

Леха включил усилитель, подстроил первую струну и подумал, что надо заменить колки. Он глянул в зал, в котором было пыльно, потно и почему-то дымно, хотя никто не курил. Сероглазая танцовщица улыбалась студенту. Словно ошалевшие светофоры, по стенам мигали фонари подсветки. Кто стоял, кто сидел, все ждали.

– Да пошли они знаешь куда?!

Трубач взял трубу и подошел к микрофону.

– Я тебя предупредил, – сказал он.

Барабанщик дал счет.

– О, Сюзи Кью! – истошно запел Леха Ставицкий. – Бэби, ай лав ю!

В зале завизжали и бросились истязать пол, привычно стонавший и прогибавшийся.

Сероглазая танцовщица аккуратно подергивалась рядом со сценой, покачивая бедрами, сферические очертания которых угадывались под черными брюками с вышитым на клеше цветком. Это был некий тюльпан, некая хризантема или георгин, этакий ручной работы костерок, пожар от которого метался в ночи клеша. Он давал надежду! Он полыхал лепестками, окружившими хворост тычинок и пестиков. На нем можно было сварить уху, сжечь Джордано Бруно, сгореть самому, говорить возле него про любовь и предаваться ей…

В зале появилась рыжая башка верзилы. Она парила над танцующими, словно игрушечное солнце из папье-маше с красными завитушками протуберанцев. Рыжесть его была противоестественна; рыжесть, предполагавшая простодушие, склонность к выпивке и, кажется, ирландскую кровь, не шла к его окаменевшему подбородку и косящим глазам. Хотя выпить он, по-видимому, любил.

Во втором антракте Леха продолжил задушевный разговор с сероглазой танцовщицей.

– А вы еще приедете? – спросила эта белокурая газель, этот ветерок весны, солнечный зайчик, выскальзывающий из горящей лужицы зеркальца. Так думал про нее Леха Ставицкий.

– Да, Люба! – отвечал он. – Мы еще приедем много раз, Люба, в замечательный ваш поселок, где дивны ландшафты…

– Где это ты успел наклюкаться? – хихикнула танцовщица.

– Из бокала любви! Из него я готов цистерну выпить!

– Ой! Только смотри, наши всегда к музыкантам привязываются.

Они говорили в антракте, и Леха не видел, как рыжий верзила стал обрастать другими верзилами. Верзилы угрюмо метали молнии своих взглядов в Леху, но тут антракт кончился.

Трубач сидел, насупившись, возле барабанщика, когда Леха поднялся на сцену.

– Я не мальчик, – прохрипел трубач прокуренными связками. – Я приехал сюда получить червонец, а не потерять зубы.

– Какие зубы! – фантазировал Леха. – Ты со своей трубой вообще как архангел.

– Ну вот… – рассердился трубач, а басист и барабанщик рассмеялись. – Я сваливаю в город. Будем считать, я половину отыграл. С вас пятерик, и покедова.

– Вася, ты не прав! – примерно так бросил вдогонку Леха.

Басист и барабанщик пожали плечами. Барабанщик дал счет…

* * *

…Это было капризное, живое существо – микрофон. Его продали Ставицкому за сорок рублей. Микрофон обладал сложным именем – МД82А. Он периодически фонил, искажал звуки, свистел. Это был троянский конь электроники: в нем отваливались проводки, клокотала мембрана. За настоящего коня с троянцев греки хотя бы денег не взяли.

Короче, МД82А сломался. На том танцевальном вечер и закончился. Танцоры уходили не больно-то довольные.

Всклокоченный директор клуба с неровно подстриженными висками шустрил у выхода. Он беззвучно шевелил губами и, казалось, радостно втолковывал себе: «Слава тебе господи, пронесло! Слава тебе!»

Леха соскочил со сцены и догнал неторопливо уходящую сероглазую танцовщицу Любу.

– Ты что, уже уходишь?

– А что?

– Да так… Просто мы могли бы так сразу не разбегаться.

– У меня мама дома.

– Да я не в этом, не совсем в этом смысле.

– А в каком?

– В каком… Ну, как бы сказать, пообщались бы… Обсудили б все проблемы. Ну там, про джинсы, что ли…

– Достанешь мне джины?

– Так плевое дело.

– Понимаешь, может быть, мама в городе осталась. Надо посмотреть, горит ли свет.

– Да я не совсем в этом смысле.

– А в каком?

* * *

Мама оказалась дома. «Ну и хорошо», – подумал Леха, потому что не очень любил спекулировать на своей славе. Если бы его полюбил кто просто так, не за модные шмотки и звонкий голос…

Леха чмокнул сероглазую танцовщицу в красные губы и тем ограничился. Оркестрантов подрядили играть в клубе месяц, так что спешить было некуда.

Лампочки на столбах метались от ветра, словно онемевшие валдайские колокольчики. Моросил дождик. Студент шлепал по лужам, засунув руки в недра карманов. Гитара, укрытая брезентовым чехлом, была переброшена через плечо и аритмично колотила по позвоночнику.

– …Бэби, ай лав ю! Тап-таба, – пел в четверть голоса Ставицкий и прикидывал, на какое бы дело употребить музыкальный гонорар.

Стояла, а если точно говорить, висела, обволакивала ночь – сырая паранджа октября.

Автобусы так поздно не ходили. Студент шел на последнюю электричку, ориентируясь по железнодорожному светофору, перед которым маячил указательный палец шлагбаума.

Леха поднялся на платформу и увидел, как верзилы лениво колотят басиста и барабанщика. Басист был повержен, а барабанщик еще отбивался барабанными палочками. Слабо понимая происходящее, Леха машинально пел про себя «бэби, ай лав ю».

– Много, падлы, выступали, понтили и выпендривались, – констатировали обвинение верзилы – эти центурионы последних электричек, эти аль-капоны и лаки-лючианы танцевальной юстиции.

Студент увидел схватку и попытался проанализировать увиденное.

* * *

…О, если была бы возможность у студента Ставицкого взойти на холм в тунике с аравийской пряжкой на плече в виде льва, ступая по горячим камням в сандалиях из папируса, проходя между кипарисами и смоковницами. С вершины холма видны белые колонны города, конические крыши храмов, террасы, лестницы, в порту на голубой плоскости моря теснятся скопища галер… Пестрая шумная толпа затихала бы возле холма, только слышно, как пчелы летят, нагруженные пыльцой, как вращают хоботками, принюхиваясь к цветам… Справа – демос, слева – ареопаг. О, если были бы время и возможность произнести речь с холма, то сказал бы студент звонким голосом, каким регулярно озвучивал МД82А, сказал бы во всеуслышание:

– Все мы, юные и мускулистые, пришли в этот мир в одно время, и благодарить надо случай, и целовать друг дружку в уста за такое счастье, ведь если бы что, то и не свиделись бы никогда, разбросанные в бесконечности Времени и Пространства!..

…Какая чудовищная случайность – счастливая случайность! – свела нас на земле в человечьем обличье, в одно время, в одном месте, на этих танцах: мы – поем, вы – танцуете! Нам бы смеяться пронзительно, оголяя молодые рты с крепкими зубами и свежими пломбами!..

…Почто кровавим друг дружке молодые рты и выбиваем крепкие зубы и свежие пломбы?! За какую такую правду, за принципы какие, за веру какую и любовь?!

И сошлись бы тогда все в круг, и взялись бы за руки демос и ареопаг, и запела бы серебрянная птица трубы, и сотворил бы барабанщик синкопу, и пошли бы хороводы вокруг холма, над которым пчелы летят, принюхиваясь к цветам…

* * *

Но не было у студента Ставицкого времени и возможности подниматься на холм в тунике и убеждать ареопаг и демос. Да и холма поблизости не имелось.

«О, Сюзи Кью, – подумал он, удивляясь увиденной битве басиста и барабанщика с верзилами, – бэби, ай лав ю!» – подумал Леха, перехватывая гитару за гриф.

Верзил было пятеро, а Ставицкий один, потому что басиста сломали физически, а барабанщика морально – у него верзилы отняли барабанные палочки.

Тяжелой доской электрогитары студент махал налево и направо. Только ойкали верзилы. Потом Ставицкий стал и сам получать. Он получал все больше и больше, но еще долго давал сдачи и думал – жаль, их не разбросал случай…

В бесконечности Времени и Пространства.

Part one

Где-нибудь в багдадской или стамбульской кофейне сидят над чашечками кофе южные люди и кейфуют, то есть, насколько я понимаю, проводят в приятном расслабляющем безделье лишнее время.

Я же сижу на табурете за столом, привалившись спиной к горячей печке, и передо мной полупустая чайная кружка с потемневшей, выжатой, скучной долькой лимона. И этот цитрусовый штришок недавней трапезы – единственное, что дает право размышлять о мусульманском кейфе: ведь за окнами минус тридцать пять губительных градусов Цельсия, а в двух десятках метров от моего временного жилища начинается Ораниенбаумский парк, скованный лютой зимой. Я снимаю жилье за сороковник в месяц, чтобы как-то пережить и переработать зиму, но для печали нет оснований. Парк не скучен и прекрасен. Верхний пруд перед Меншиковским дворцом закрыт льдом и снегом, а подо льдом, пусть и не бурная, как осенью, живет вода, вытекает из пруда через плотину, колеблется черной речушкой в желтоватых торосах, набирая силу на выходе из парка. Черная речушка с клецками снежных бугорков…

А в ноябре желто-кремовые стены дворца отражались в воде, и небо отражалось в воде, делая голубой и эту воду, и тончайший ледок, даже не ледок – леденец, разноцветный от неба и стен…

Но все-таки – зима. Пора вставать, но я еще долго сижу за столом, размышляя о южном кейфе, наблюдая, как за окнами гаснет день. По полу сифонит от окна к двери. У меня густая, криво остриженная борода и поредевшие, немытые волосы. Мыться в такой мороз мука и сущая нелепость. Опять в половине домов полопались водопроводы. Значит, спасибо и за этот северный кейф над чашкой чая с цитрусовой коркой.

«Кайф, – говорю я, – кайф. Да, удивительна судьба слов! Они ведь как люди… У восточных людей кейф, но у нас-то говорят „кайф“, естественнее тут громкое русское „а“, заменившее „е“ – этот протяжный крик муэдзина».

Мне нравится разговаривать с самим собой. Вынужденное и желанное одиночество предоставило-таки возможность выговориться.

«А что ж, – продолжаю, – содержание-то кайфа, как и матерного какого-либо словечка, так же далеко от первоначального смысла. Очень! Он лишь мерещится на дне его многочисленных современных значений…»

Так бы и сидеть возле печки, предаваясь необязательным рассуждениям, но пора выходить на заледеневшую улицу.

Я допиваю быстрым глотком остывший чай и закашливаюсь до слез.

Мне тридцать шесть лет, и у меня насморк.

В июне 1968 года мне исполнилось восемнадцать. Яуже мог жениться, и мне предстояло служить в армии. Но от армии у меня имелась отсрочка, а новым правом я просто не успел воспользоваться.

В июне 1968 года я оказался в Париже, через месяц после знаменитой студенческой революции, свалившей самого де Голля. Деревья спилили на баррикады, и в Латинском квартале торчало множество пней, а стены были располосованы красным: «Нет капитализму! Нет социализму! Да здравствует Че Гевара и Мао!» Увидев аккуратные пни в районе Сорбонны, я долго гадал: «А чем пилили? Бензопилой, наверное?» Как-то не представлялся парижский студент с двуручкой.

В маленьком городке Ля-Долле, где родился Паскаль (это если от Парижа на юг через Дижон – то ли в Бургундии, то ли в Шампани, то ли во Франш-Конте), состоялся матч молодежных команд СССР – Франция по легкой атлетике, в котором я принимал участие. Матч мы неожиданно проиграли. После проигрыша нас долго везли автобусом по разноцветному, густому, знойному французскому вечеру, высадив возле здания, стилизованного под старинный постоялый двор. В том здании состоялось нечто вроде товарищеского ужина. На нем французские коллеги и сверстники вели себя так, что на Среднеевропейской возвышенности подобное квалифицировалось бы как мелкое хулиганство. Коллеги переворачивали столы, били посуду, и все это легко и весело, будто праздновали полупобеду своей полуреволюции. И еще они пели «Мишель» Леннона и Маккартни. Я знал эту песню с пластинки «Битлз» «Резиновая душа» и подпевал незатейливому, казалось тогда, с особым смыслом, припеву:

– Ай лав ю, ай лав ю, ай лав ю!

К июню 1968 года я знал полтора десятка аккордов на гитаре, в которых и упражнялся без устали. Я был молод, полон сил, честолюбия, амбиций и самонадеян. Впереди ждала вся жизнь.

Побывав в местах, где буквально накануне бунтоваламолодость, я утвердился в юношеском нигилизме, и через год в Сочи, где состоялся ответный матч, явился в рваных джинсах, рваной футболке с блестками, с волосами до плеч, с первой щетиной и гитарой, озадачив тренеров сборной. Те всё спрашивали о здоровье. Но в нездоровье я был уже не один. С Лешей Матусовым после тренировок где-нибудь на скамеечке под платанами мы брякали на гитаре по очереди. И в родном городе хватало единомышленников. Даже существовали в Ленинграде настоящие рок-группы, точнее бит-группы. Так их тогда называли. Но на их выступления я попасть не мог и поэтому пытался собрать собственную.

Где-то в шестьдесят пятом по ленинградскому радио прокрутили безобидную песенку «Битлз» «Герл», сообщив, что исполняют ее «наши друзья, грузчики из Ливерпуля». «Грузчики» быстро разбогатели, достигнув классово чуждых коммерческих вершин, и, мигом переориентировавшись, вчерашних друзей у нас стали поносить почем зря. Умельцы тогдашней контрпропаганды добились того, что скоро российские тинейджеры уже бегали друг к другу с магнитофонными бобинами и крутили их сутки напролет на худых отечественных магнитофонах.

Отец научил меня когда-то исполнять на мандолине «Коробейников», используя тремоло, и этого опыта оказалось достаточно, чтобы с самонадеянностью восемнадцатилетнего, освоив на гитаре несколько звучных аккордов в первой позиции, я начал выдавать первую песенную продукцию.

Пройдя все стадии полового созревания, среднюю школу и поступив в Университет, наслушавшись «Битлз» и «Роллинг стоунз», я с восторгом человека, выросшего на диетеческом питании и вдруг отведавшего восточных перченых блюд, набросился на рок. Молодость жаждала остроты, и поклонение революционному року давало ее в полном объеме.

В Америке молодежь бунтовала против вьетнамской войны, в Европе – против всего сразу, а в авангарде бунта шла рок-музыка. Музыкально явление эклектичное, впитывавшее на ходу любые звуковые традиции, ложившиеся на четкий ритм, оно наполнилось молодежным нигилизмом, и нам, коль уж созрели и жаждали остроты, ничего не оставалось, как отращивать волосы, переодеваться в рваное, выпиливать из спинок родительских кроватей деки для электрогитар и в спешном порядке искать объекты для отрицания.

Битлы, красивые аккуратные юноши, певшие красивые аккуратные песенки, стали по-хорошему злыми и небритыми и подтвердили участие в мировом молодежном восстании гениальными пластинками – «Оркестр Клуба одиноких сердец сержанта Пеппера» (1967) и «Белый альбом» (1968). Черный Джими Хендрикс стал играть с белыми музыкантами Митчеллом и Реддингом и потряс мир двадцатилетних своей говорящей, кричащей, рыдающей гитарой. Джим Моррисон из «Дорз» сделался символом протеста молодой Америки и вместе с Дженнис Джоплин уже приближался к той грани, за которой начиналась посмертная слава. Ян Андерсен, Джо Кокер, Род Стюарт, «Прокл харум», «Лед зеппелин», «Кровь, пот и слезы», «Благодарный мертвец», «Дип перпл» и много– много прочих – да, это были имена! Сперва мерси-бит, ритм-энд-блюз, первые сполохи хард-рока… Толпы хиппи мечтали об Индии, наркотики же еще не стали болезнью миллионов и миллиардной преступной коммерцией, а лишь казались одним из символов восстания.

Мик Джаггер, лидер «Роллинг стоунз», теперешний мультибогач, почти не уступал по популярности Джону Леннону после исполнения своей и Кита Ричарда композиции «Удовлетворение». «Стоунз» выпустили в пику битлам две прекрасные пластинки – «Сатаник» (1967) и «Банкет нищих» (1968). На картонном развороте еще можно увидеть гитариста Брайана Джонса, но его уже нет в живых – первая жертва арьергарда наркотиков, первый мученик в реформаторском воинстве рок-н-ролла. Скоро с ним в ряд встанут Хендрикс, Джоплин, Моррисон…

Кажется, Элвис Пресли изрек афоризм: «У каждого свой рок-н-ролл».

Выпилив лобзиками деки из родительских кроватей, приладив грифы, звукосниматели и струны, мы, доморощенные нигилисты, сбивались в рок-группы, которых к концу шестидесятых бунтовало в каждом институте по несколько штук сразу. В «америках» рок-музыку уже скупал большой бизнес, а нас же, по Пресли, ждал свой рок-н-ролл, который, святой подлец, испортил жизнь многим. Но жизнь – такая штука, ее портят не только музыка и молодость.

Боб Галкин пытался освоить четные ритмы на барабанах, Леша Матусов старался совладать с бас-гитарой. Я претендовал на первую гитару, а Мишка Марский колотил по клавишам рояля так, что мне, несмотря на освоенный нигилизм, становилось страшно.

Мы собрали по сусекам пару плохоньких усилителей, полудохлую акустику, пыльный лаокоон проводов, хреновенькие микрофоны. К барабанам нашим постыдился бы притронуться барабанщик пионерской дружины.

Не подозревая дальнейшего развития событий и педагогически поддерживая увлечение музыкой, вспомнив, похоже, об успешно разученных мной в отрочестве на мандолине «Коробейниках», мама подарила мне чехословацкую гитару «Илона Star 5», купленную ею по случаю в советском магазине и стоившую фантастически дешево по сравнению с нынешними ценами – сто шестьдесят рублей. И это была уже настоящая гитара!

Я сочинял мелодии, по ходу осваивая квадрат и нисходящие гармонии, сочинял слова, подгоняя мужские и женские рифмы, сочинял аранжировки, узурпировал полномочия дирижера и диктатора, не терпящего возражений. Бывал неосознанно жесток к друзьям и вообще порядочной свиньей.

Однажды, рассерженный непонятливостью нигилистов, я объявил на репетиции конкурс дураков. «Побеждал» тот, кто более других ошибался. Лешу, кроме прочего, я заставлял еще и чечетку отбивать, воплощая, так сказать, режиссерскую задумку.

Не знаю, почему они слушали меня, а не надавали по шее. Я требовал, требовал, требовал, не понимая, как можно ссылаться на очередную сессию, очередную девицу, на что-то там еще, а не бросить всё и репетировать, репетировать, репетировать. Их молодые заботы казались предательством по отношению к нигилизму. Вся жизнь ждала впереди, подходил к концу шестьдесят девятый год.

Теперь-таки, через много лет, рок-музыка уже не новинка века. Ее не замалчивают и не обругивают. Множество людей пишут о ней или с ее помощью. Поселившись тогда в Ораниенбауме с видом на царские чертоги, я неожиданно испугался, что распишут ее по необязательным страницам. Куда же мне тогда деваться со своими воспоминаниями?

А они интересны и, надеюсь, важны.

Ведь я первым в стране стал настоящей звездой рок-музыки.

Волосатикам вслед плевали старушки, хмурились милиционеры. Иногда за длинные волосы могли побить. Несколько раз, возвращаясь с репетиции вечером, мне приходилось защищать свою честь, и защищать кулаками. Родители перестали со мной разговаривать. В припадке какого-то юношеского безумия я ночами слушал новую музыку, записи или пластинки, днем сочинял сам, вечерами репетировал в «Мухе», терроризируя товарищей, доставал динамики, сколачивал акустические колонки, тратя деньги, полученные за профессиональный спорт, паял провода, таскал, сотни раз таскал аппаратуру по этажам «Мухи», из «Мухи» и в «Муху», когда нас гнали оттуда и пускали обратно. Мне не исполнилось еще и двадцати.

Тогдашние городские рок-группы если и пели собственносочиненное, то лишь в виде кокетливой добавки к «фирме». Это называлось «снять один к одному». «Лесные братья», «Садко», «Аргонавты» и «Фламинго» копировали лучше всех. Мы же репетировали свое – тяп-ляп, ржавые гвозди и горбыли, но – свое. Творили, елки-палки, наперекор Востоку и Западу. Как въедливый юноша, ночами я вслушивался не только в рок-н-роллы, но и, накупив пластинок по дешевке, в записи Вивальди, Баха, лютневой музыки, Малера и прочих, оплодотворяя рок-н-роллы гармониями великих. Впрочем, это лишь расширяло кругозор, не добавляя ничего к музыке «скиффл» – музыке подворотен, которую я сочинял. Правда, тогда мы репетировали в окультуренном подвале ЖЭКа. Выходит, это была подвальная музыка, настоящий «андерграунд».

В результате «конкурсов» и иной террористической деятельности Боб и Леша отдались безраздельно прыжкам с шестом, а их место заняли блистательные «слухачи», рыжие братаны Лемеховы из Академии художеств.

В подвале на репетицию Серегу принесли, а Володя пришел сам. Он сел за барабаны, дрянные барабаны ожили, запели на разные голоса, принесенный Серега поднялся, перекинул ремень баса через плечо и басовым глиссандо вонзился в первую четверть. У меня аж слюнки потекли. Такая получалась кайфовая ритм-секция!

Серега и Володя учились на архитектурном с Альбертом Асадуллиным, вместе музицировали до поры, но Альберт, сильный тенор, уже присматривался к профсцене. У брательников имелась солидная практика, они были выразительные рослые парни с рыжими усами. Среднийрост нашего нигилистического сборища равнялся 185сантиметрам, а это тоже имеет значение. До сих пор я считаю, что для успеха в первую очередь следует понравиться девицам в зале, а девицам в зале и не в зале отчего-то больше нравятся высокие артисты.

Тогда же велись переговоры с Михаилом Боярским. Он учился в Театральном на Моховой, неподалеку от «Мухи». Там же, на Моховой, он репетировал с «Кочевниками» в малюсеньком зальчике, одно время мы репетировали параллельно.

Помню, лето, зной, ангелы и кариатиды, шпили отражаются в воде. Берем лодку напрокат и гребем по каналу Грибоедова в ласковой тополиной июньской метели. Боярский говорит, будто намеревается собрать группу, голосами аналогичную «Битлз». У меня низкий баритон, у него – высокий баритон. Мои нигилисты не аналогичны «Битлз», а идеи Боярского нас не устраивают. И наш «Санкт-Петербург».

Названию, прическам и иным аксессуарам нигилисты тогда, да и теперь, уделяли значительную часть своей нигилистической деятельности.

– …«Санкт-Петербург», – сорвалось с языка во время праздного толковища.

Рыжие братаны и Летающий Сустав замерли, молчали долго, цокали языками, я же, вспотев от удачи, ждал.

– …«Санкт-Петербург»? – переспросил Летающий Сустав.

– Круто! – сказали рыжие братаны.

Да, мы родились в этом городе, выросли в старом центре, и город жил в нас и станет жить до последнего дня; мы плохо умели, но сочиняли сами, на родном языке, а ведь иные – многие! – доказывали:

– Рок не для русского языка! Короткая фраза англичан – в кайф, а русская – длинна, несуразна и не в кайф! Не врубаетесь, что ли?

Это оскорбляло. И мечталось, пусть не на уровне четкой формулировки, проявить себя, доказать, что приобретенные с возрастом обязанность служить в армии и право жениться должны быть дополнены необходимостью обязанности и права на крик; словно новорожденные, мы мечтали закричать по-русски:

– Мы есть!!!

Я написал композицию «Сердце камня» и посвятил ее Брайану Джонсу: «И у камня бывает сердце, и из камня можно выжать слезы. Лучше камень, впадающий в грезы, чем человек с каменным сердцем…» Ми-минор, ре-мажор, до-мажор, си-мажор по кругу плюс вторая часть – вариации круга, да страсти-мордасти низкого баритона и ритм секции. Я написал боевую композицию «Осень» и еще более боевую «Санкт-Петербург».