Текст книги "Эта разная медицина"

Настоящее хирургическое образование

По распределению я был направлен в одну из районных сельских больниц Калужской области. Как положено, я явился в облздравотдел, и со мной долго беседовал руководитель этого департамента. Познакомившись с документами, поглядев на меня, он без труда понял, что сразу посылать такого хирурга на самостоятельную работу нельзя, и направил меня на полгода в областную больницу. Вот здесь-то, я по-настоящему познал основы хирургии. Как сказано у Аркадия Райкина: «Прежде всего, забудьте всё, чему вас учили в институте». В этой ёмкой формулировке много правды.

Я жил при больнице, врачи с удовольствием свалили на меня истории болезни. Днем и ночью, при каждом экстренном поступлении, я был рядом с хирургом, а если кому-то из больных была показана неотложная операция, то я либо ассистировал ему, либо оперировал сам, с его помощью. Самое сложное и самое интересное в хирургии – диагностика и оперативное лечение в экстренных ситуациях, особенно при «остром животе». Из таких заболеваний брюшной полости, требующих немедленного вмешательства, превалируют острый аппендицит, острый холецистит, ущемленная грыжа, прободная язва желудка, кишечная непроходимость и перитонит. Хирурги областной больницы прекрасно владели физикальной диагностикой этих болезней. Анамнез, жалобы, температура тела, пульс, осмотр языка, пальпация брюшной стенки, элементарные анализы крови и мочи, при необходимости рентген – этот набор исследований оказывался достаточным для первичного диагноза. И этот диагноз, как правило, подтверждался. Во время моего пребывания в той больнице урологического и травматологического отделений не было, и больных с переломами, ранениями, закрытой (тупой) травмой живота, острой задержкой мочи, почечной коликой, везли в общее хирургическое отделение. Хотя один из хирургов считался урологом, а другой – травматологом, все они владели необходимыми навыками лечения любых экстренных больных. Что касается плановой хирургии, то и здесь был вполне достаточный объем – герниопластика, холецистэктомия, резекции желудка и кишечника, лечение переломов, хирургическая урология, резекция щитовидной железы и, конечно, вся гнойная хирургия – маститы, флегмоны, фурункулы, гнойные раны. Такой объем вполне квалифицированной хирургической помощи полностью обеспечивал потребности населения города и области. Я не помню, чтобы больных направляли в Москву (хотя, конечно, я был не на всех амбулаторных приемах и мог не знать каких-то редких случаев). Наоборот, когда в Калугу приехала группа студентов из Москвы на летнюю практику (больница была лечебной базой моего 2-го медицинского института), то руководитель практики ставил студентов ассистировать на операциях местным хирургам и подчеркивал их компетенцию и мастерство.

Официально, должность главного хирурга была вакантна, но два старших по возрасту и по стажу хирурга – Э.М.Адамович и А. И. Конев, по-настоящему соответствовали званию главных. Первый, в свое время, до войны, был соавтором пластики прободной язвы желудка сальником на ножке, и на него была ссылка в учебнике хирургии. Я неоднократно ассистировал этим хирургам на разных операциях и получал настоящее эстетическое наслаждение: ткани как бы сами накалывались на иглу, почти не было крови, узлы вязались с какой-то особой лихостью, и всё это проходило медленно, без спешки, а в результате оказывалось, что время операции было намного короче среднего.

Однажды, на ночном дежурстве в московской больнице № 67, я имел честь ассистировать главному хирургу больницы, доктору медицинских наук, Кириллу Семеновичу Симоняну. Одним точным и длинным росчерком скальпеля по средней бескровной сухожильной линии была открыта брюшная полость. Два стерильных полотенца быстро закрепились цапками по обе стороны раны. Я увидел, как хирург определяет и заранее перевязывает сосуды, как он точно отмеривает уровень наложения и диаметр анастомозов, как анатомично восстанавливает целость структур брюшной полости. Даже экстренная резекция желудка у него длилась меньше часа. Потом я узнал, что К. С. Симонян был любимым учеником академика С. С. Юдина. Примерно такими же первоклассными специалистами были два названных мной выше хирурга Калужской областной больницы.

Я, видимо, сильно понравился двум этим калужским корифеям, и они стали преподавать мне важнейшие истины. Прежде всего, я узнал о диагностике «острого живота», который на первом месте в неотложной хирургии. Очень важен для правильного диагноза сбор анамнеза. Подробно расспрашивая пациента о болях, их интенсивности, длительности (внезапные, постоянные), характере (ноет, колет, схватывает, жжет), её связи с едой и о многом другом, врач осторожно, сначала не надавливая, ощупывает живот, следя за выражением лица больного. Не надо спрашивать, где больше болит, это видно по гримасе, особенно при пробе на раздражение брюшины (симптом Щеткина-Блюмберга), а также при прикосновении к больному месту. Далее необходимо выяснить характер кишечного транзита (когда был последний стул, не было ли в нем крови, слизи), эпизоды задержки мочи и многие другие «мелочи». Все эти разговоры, ответы на вопросы врача, непосредственно при осмотре больного – вот, что очень важно. И это должно войти в привычку. Это была та самая школа, о которой можно было только мечтать начинающему врачу. Как правило, к концу такого разговора-осмотра становился ясен примерный диагноз, который удостоверялся лабораторными анализами, рентгенограммами. А когда этот диагноз подтверждался уже на операции, что было почти правилом, я буквально ликовал, а эти корифеи принимали это как должное. Я видел, как им было интересно всё объяснять и показывать мне. Они были настоящими педагогами!

Вот так я освоил диагностику и оперативное лечение четырех-пяти основных острых хирургических состояний. Постоянно сравнивая практику с книжными описаниями и примерами (а книг я привез с собой очень много), я чувствовал, что главная моя задача решена. Что же касается плановой хирургии при патологии живота, то я понял, что это направление вряд ли будет основным в моей самостоятельной работе. «Но, если захочешь, – сказали мне мои учителя, – то подготовишь одного-двух больных и кто-нибудь из нас к тебе на пару дней прилетит по санавиации.

Стажировка подходила к концу. Я много гулял по Калуге – она в то время была захолустным городом: театр хуже некуда, московских гастролей нет, музей Циолковского запущен. Сейчас же всё совсем иначе. В конце стажировки приехал и познакомился со мной мой будущий заведующий райздравотделом, симпатичный врач-дерматолог. Он рассказал, что уже в течение восьми лет в больнице нет хирурга (был толковый врач, но, к несчастью, спился), что они ждут меня и очень на меня надеются. Ещё раз с огромной благодарностью я вспоминаю калужскую областную больницу, старших коллег и моё настоящее хирургическое образование. Не знаю, как я мог бы работать самостоятельно без такой стажировки.

Сельская медицина

Районный центр Бетлица – небольшой поселок в пяти часах езды поездом по одноколейке от Калуги. Население около 5 тысяч человек, райком, райисполком, суд, школа-десятилетка, маленькая, в один лист районная газета, чайная при вокзале, старенький обветшалый клуб. Во время войны поселок в течение одного года был оккупирован, но все было забыто. Хозяйка дома, в котором больница сняла для меня комнату, рассказывала, что в посёлке стояли простые солдаты, все бывшие крестьяне (бауэры), боявшиеся гестапо не меньше местного населения. Не знаю, стоит ли об этом говорить, но эти немцы помогали хозяйкам запасать дрова на зиму, а в нескольких домах были дети от оккупантов, которых беззлобно (!) на улице так и звали – «немцы». О войне никто не вспоминал, и жизнь, как говорят медики, протекала вполне удовлетворительно. Если в доме был непьющий мужчина-хозяин, то был достаток. В хлеву сидел поросенок, который к ноябрьским праздникам часто не мог встать на задние ноги от собственного веса. К этому времени начинался забой свиней, заготовка на зиму солонины, капусты («серой» для щей и «белой» для закуски), в погребах было достаточно картошки, моркови, свеклы. К ноябрю в поселок съезжались взрослые дети, уезжавшие ранее на работу в разные края страны, они помогали заготавливать на зиму дрова, сено для коровы или козы, чинили крышу. В домах шел пир горой. Готовили свиной ливер (в том числе жареную свиную кровь с луком – изумительное блюдо), пили, конечно, но не насмерть, и доктор был первым гостем, так что держаться в тонусе было нелегко. Волюнтаристская попытка Хрущева сажать в средней полосе России кукурузу, слава Богу, провалилась, и жители прекрасно обходились традиционными овощами и яблоками. По вечерам народ шел гулять не в захиревший клуб, а на станцию, куда приходил поезд из Калуги и, где на пару минут останавливался экспресс Москва-Киев. Перрон был единственным асфальтированным местом (прямо как в каком-то рассказе из русской классики, не могу вспомнить где); и чайная при вокзале была вполне приличным заведением.

Через много лет, в Москве, мы с семьей отмечали очередной юбилей Победы и смотрели «Голубой Огонёк». Встал ветеран с пустым левым рукавом и рассказал, что он был ранен в маленьком поселке Бетлица, Калужской области. Бой был страшный, от его взвода осталось трое, и знакомая всем песня со словами «нас оставалось только трое из восемнадцати ребят» написана по рассказу этого солдата. А в этой самой Бетлице тогда об этом ничего и слышно не было. Вообще, жизнь в поселке (и, тем более, в деревнях района), а именно, общественная жизнь, интересы жителей, не просто отличались, а были совершенно другими, нежели в Москве. Вроде бы и не так далеко, и радио есть, и газета, но важные мировые события простых сельчан не интересуют. Мало того, когда я рассказывал коллегам о деле врачей, о страшных событиях совсем недавнего времени, они, конечно, возмущались, но что они могли сделать? Что мы все в эти годы могли сделать, чем могли помочь? Это уже потом и демонстрации, и голодовки академика, дважды Героя Андрея Сахарова, и разные партии, и более тридцати программ телевидения, и радиостанция «Эхо Москвы», а тогда? Это теперь международное сообщество предпринимает практические, в том числе военные действия против тиранов, угнетающих собственный народ, а тогда? Радиостанции демократических стран глушились, вся пресса перепечатывала газету «Правда». Железный занавес. Как это сказывалось в медицине – вопрос отдельный, подробно разбираемый ниже. Но вот Сталин умер, вся страна рыдала, в Москве чуть не передавили пришедших на похороны, и вдруг, как гром с ясного неба, прозвучал доклад Хрущева. Раскрылись многие страшные дела Сталина и его ближайших сообщников. Освободили из тюрем сотни тысяч ни в чем неповинных людей, появился в «Новом Мире» рассказ «Один день Ивана Денисовича» и затем «.Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, рассказы политзаключенных и рядовых солдат-писателей, прежде всего, книги Даниила Гранина. Снова стало возможным справедливо и высоко оценивать творчество Анны Ахматовой, Марины Цветаевой, Мандельштама. Словом, «Оттепель» (И. Эренбург). И как бы мы и наши потомки ни судили самого Н. С. Хрущева, его решение опубликовать эти страшные факты было мужественным, и никто и никогда не сможет это отрицать и забыть.

Маленькая, очень удобная и ухоженная больница. Главный врач (стоматолог), два терапевта, акушер-гинеколог, педиатр, рентгенолог. На хозяйстве опытная, прошедшая фронт, старшая сестра (она же операционная сестра), рентгенотехник, сестры, санитарки – полный и вполне достаточный состав специалистов. Это та самая настоящая, совершенно бесплатная, достаточно квалифицированная и общедоступная медицина, о которой тогда весь мир говорил с уважением.

В поликлиническом отделении стенки кабинетов тонкие, и врачи могут легко звать коллег на консультации, что происходило постоянно, так как пациенты приходили и приезжали из близлежащих деревень с разными, полиорганными жалобами, часто с больными детьми. Я, с огромным интересом, прислушивался к местному говору, и иногда был в восторге от сочных народных, хотя далеко непарламентских, выражений. К примеру, спрашиваю: «Ну, мать, что с ребенком?» (обращение на «вы» совершенно не принято). – «Он весь болит». «Ну, что у него – понос, рвота?» – «Нет, поноса, рвоты нет» – «А что же?» – «Он блюет и дрищет». Это звучит смешно, но тогда было не до смеха. Стучит мне в стенку педиатр и приглашает к себе. У полугодовалого ребенка не двигается («висит») левая ножка. Я беру его за ручки, пытаюсь провести по столу, а он на левую ножку не наступает, волочит её – типичный полиомиелит.

Об этой болезни я знал непонаслышке – сам перенес этот детский спинальный паралич (болезнь Гейне-Медина) в раннем детстве. Много лет меня лечили консервативно (грязевые аппликации и разные ванны в Евпатории, физиотерапия), а в школьном возрасте профессор I С. Зацепин, светлая ему память, сделал мне сложную нейро-сухожилъную реконструкцию, и, с помощью ортопедической обуви, я практически не испытываю никаких трудностей. Хорошо помню этого высокого красивого профессора, тишину и порядок в больнице (в Москве, на Полянке). Помню, что профессор после операции пришел в палату, посмотрел на пятно крови на гипсовой повязке, велел поправить повязку; пришел еще через час, видимо, успокоился насчет кровотечения, а перед выпиской сказал, чтобы я шел во врачи. Не знаю почему, но это запало.

После выписки профессор еще несколько раз осмотрел меня, а потом ещё раз посоветовал мне стать врачом-ортопедом.

Я попробовал объяснить матери больного, что надо ехать в центр, в Калугу, к специалистам – невропатологам, но куда там… Ребенок был обречен всю жизнь ходить на костылях. То ли дело, когда моему маленькому сыну в детском саду капнули на сахар вакцину, и опасность этой страшной детской эпидемии исчезла. Честь и хвала докторам Солку и Сэбину.

Работа в больнице шла, как хорошо заведенные часы. Врачи знали друг друга, элементарных лекарств хватало, а других – почему-то и не нужно было, серьезных жалоб от наших терпеливых и благодарных за помощь больных не было. Так пошло и у меня. Хирургия по объему работы не выходила за рамки уже известной мне по Калуге. Наибольшие трудности и опасности возникали у акушера. Роды, как я сразу же увидел, требуют ежеминутного внимания и определенных безотлагательных действий: преждевременное отхождение вод, вставление головки, предлежание плаценты, неправильное положение плода. Все эти частые осложнения требовали немедленного вмешательства, и я, насколько мог, помогал нашей, такой же молодой, как я, докторше-гинекологу. А она постоянно ассистировала мне на операциях. Мы с ней сделали несколько кесаревых сечений под местной анестезией (боялись отрицательного влияния эфирного наркоза на ребенка). Позже я, с помощью приезжавшего из Калуги доктора Конева, выполнил дважды резекцию желудка. Словом, все шло нормально. Я часто выезжал в участковые больницы, видел воочию, что такое медицина в деревне, и дерзну сказать, что если она сейчас такая же, как и много лет назад, то не всё потеряно. Конечно, были и серьезные неприятности. В одной из участковых больниц, в селе Мокром (не в том ли самом, что у Достоевского в «Братьях Карамазовых»?) врач во время выскабливания матки (маточное кровотечение после криминального аборта) увидел в удаленном материале какую-то непонятную ткань и позвонил мне. Мы с моим главным врачом, взяв ампулу крови, на мотоцикле полетели туда, и я увидел ткань в форме полой трубки длиной примерно 5–6 см. Это мог быть либо аппендикс, либо фаллопиева труба. Женщина не ощущала никаких болей, не было кровотечения или признаков перитонита. Но мы уговорили её на операцию и при лапаротомии увидели, что во время подпольного аборта матка была перфорирована – оторвана маточная труба. Я ушил отверстие в матке и все кончилось благополучно. На наши настойчивые требования назвать преступника, делавшего ей аборт, больная ни за что не отвечала. Подобные случаи бывали и в дальнейшем. Местный доктор и его жена (тоже врач) благодарили за быструю помощь, на славу угощали нас какой-то совершенно особенной водкой, настоенной на орехах, и каким-то вкуснейшим испанским луком, который доктор выращивал у себя на огороде. Он был настоящим агрономом.

Если этот эпизод закончился, к счастью, благополучно, то позже, уже в моей больнице, такой подпольный аборт привел к смерти молодой женщины от сепсиса. Она поступила в тяжелейшем состоянии, ничего не говорила, но было ясно, что у неё общее заражение крови после аборта (ну как тут не вспомнить историю Натальи, жены Григория Мелехова из «Тихого Дона»?). И я, и прокурор, пытались выявить «бабку», делавшую такие аборты, но безрезультатно. Это было просто бедствие: время от времени кто-то из молодых медсестер или санитарок отпрашивался по домашним обстоятельствам на 2–3 дня, и все знали зачем, но никто так и не смог назвать преступников. Несчастные женщины свято хранили тайну – был страшный закон об абортах, очень страшный. За все время моей работы в Бетлице в больнице было два смертных случая. Один – только что описан, а второй… Девочка тринадцати лет, которую привезли из самой дальней деревни, где не было фельдшерского пункта, через 10 дней после появления болей в животе. Её лечили грелками и заговорами какой-то местной целительницы. Девочка была почти в агонии, лицо землистого цвета, впавшие глаза – по типу маски Гиппократа, нитевидный пульс, частое поверхностное дыхание, серый налет на языке. Живот вздут, на пальпацию болью не реагирует, симптомов раздражения брюшины нет (уже нет). Картина разлитого запущенного перитонита. При лапаротомии выявлен свободно лежащий в брюшной полости аппендикс, расплавившийся в гное, большая перфорация купола слепой кишки, каловый перитонит. Ну, что было делать? Промыл брюшную полость, ограничил по возможности место перфорации тампонами с мазью Вишневского. Но это не спасло – девочка умерла в тот же день.

Из других случаев. Ночью меня разбудили страшными криками: «Убили, зарезали!». Пока я одевался, пьяная родня, доставившая больного из отдаленной деревни, наперебой рассказывала, что в драке их парню отрезали голову. Мои калужские наставники говорили, что в таких случаях не надо спешить. Если человека после такого ранения привезли живым, то, видимо, все не так страшно. При осмотре картина впечатляла: от уха до уха шел линейный разрез, всё лицо было залито кровью, но дыхание у парня было ровным. Он спал пьяным сном. Крупные сосуды шеи были, конечно, целы, иначе его бы не довезли. Во время ранения он, видимо, сидел, опустив голову, и бритва прорезала только кожу и широкую поверхностную мышцу шеи. Я без труда зашил рану и в результате, создалось впечатление, что человеку пришили голову.

Так шли дела, и в этих буднях для меня было много открытий. Однажды, сидя на приеме, я в окно увидел, как к больнице подъехал человек на велосипеде и, как-то тяжело с него соскочил. К нам часто обращались инвалиды войны, ходившие на протезах, и я был уверен, что это такой пациент. Но, когда он вошел и разделся, я ахнул: у него не было обеих ног – одна была ампутирована с сохранением колена, а другая – на уровне голеностопного сустава. Он работал сапожником в ближайшей деревне и часто ездил в райцентр на велосипеде. И он, оказывается, в нашем округе такой не один. Он знал историю летчика Маресьева, верил в неё, признавал его мужество в том, что тот снова научился летать, но говорил, что хорошо бы, чтоб и другие такие же инвалиды были в таких же условиях. После разоблачении культа Сталина, после выхода в свет произведений писателей, воевавших рядовыми, я расспрашивал ветеранов, таких, как мой безногий сапожник. Из их рассказов я знал, что никаких крикливых лозунгов перед атакой не было, что они воевали не за Сталина, а за своих родных, за свои дома. А вот то, что перед атакой давали по 100 грамм водки (в чем, кстати говоря, ничего плохого нет) и что сзади стояли войска НКВД, имевшие право стрелять в отступавших, – это правда. Расскажу немного про другие деревенские дела.

В маленьких поселках врачи и учителя всегда дружат, и я был хорошо знаком с директором школы, демобилизованным специалистом по химической защите. Учителей не хватало, многие педагоги преподавали по две дисциплины. Ко мне с переломом ноги попал выпускник этой школы, получивший золотую медаль. Парень собирался в Москву, в университет, на исторический факультет. Я много разговаривал с ним и понял, что он знал наизусть всю школьную программу: отрывок про капитана Тушина из «Войны и мира», письмо

Татьяны к Онегину, стихи о советском паспорте Маяковского, «Молодую гвардию» Фадеева. Из истории он знал даты начала и окончания войны с Наполеоном, путал битвы Суворова и Кутузова, кое – как помнил основные сражения Великой Отечественной Войны. Я всё же говорил ему, что не следует сразу ехать в Москву, что надо специально немного подготовиться, но у него была медаль, и он ни в чем не сомневался. Этот парень прошел несколько ВУЗов, но его отправляли с первого же собеседования. Тогда он вернулся и устроил в школой была впереди.

Теперь второй эпизод. Перед отъездом из Москвы я поступил на трехгодичные заочные курсы английского языка. Мне, в мою Бетлицу, регулярно присылали задания, пластинки с песнями-речитативами Поля Робсона, а во время каждого отпуска, я занимался с педагогом на курсах. Все шло чудесно, тем более, что на втором году занятий в мою Бетлицкую школу приехала, наконец, преподавательница английского языка, окончившая калужский педагогический институт. Я обрадовался и упросил её заниматься со мной, помогать выполнять задания курсов. Когда я в очередной раз, в отпуске, пришел на курсы к моей преподавательнице и стал читать подготовленные тексты, она пришла в ужас и спросила, что со мной случилось? Я радостно доложил о моей новой преподавательнице, и моя московская наставница велела не подходить к этой учительнице на пушечный выстрел. Новая учительница страшно коверкала свою английскую речь и мою, в том числе. Я вернулся, поговорил с ней, и выяснилось, что у них на кафедре нет ни одного носителя языка, и ни один преподаватель никогда не был в Англии. Далее я буду много-много раз говорить о необходимости знания иностранных языков, чего пока в нашей средней и высшей школе нет – язык находится в плачевном состоянии.

На втором году работы я пережил страшную трагедию. Недавно медики Москвы отмечали столетие со дня рождения Героя социалистического труда, лауреата нескольких государственных премий, профессора В. Г. Попова. В 1956 году доцент В. Г. Попов работал в Первом медицинском институте на кафедре академика В. Н. Виноградова, и в его группе на 5-м курсе училась моя жена. Она была на шестой неделе беременности, когда у нее появилась температура, общая слабость, головокружения. Доктор Попов посмотрел её и сразу госпитализировал. Обследование выявило выраженные изменения со стороны крови. Диагноз колебался между острой лейкемией и реакцией на беременность. Меня вызвали в клинику и сказали, что, в любом случае, надо беременность прервать. Я был в ужасе, не сомневаясь в компетенции врачей. А дальше произошло невероятное. Ночью приехал в клинику Попов, вызвал из палаты мою жену и сказал ей, что он в диагнозе сомневается, что аборт в её состоянии делать нельзя из-за опасности сепсиса, что надо выписаться и проконсультироваться у профессора И. А. Кассирского. Он просил жену никому не говорить о его визите, ибо его могут за это уволить с кафедры. Жена послушалась, взяла свои стекла – мазки крови – и пробилась к Кассирскому в его клинику – Институт усовершенствования врачей. Тот, буквально в течение минуты, микроскопировал мазки, потом позвал курсантов и показал им изменения лейкоцитов, характерные не для лейкоза, а для известного доброкачественного инфекционного мононуклеоза. Узнав, что жена больна уже 3 недели, профессор сказал, что осталась одна неделя, так как болезнь длится 24 дня. Он сказал: «Хорошо, что не сделали аборт», и был поражен, что в такой квалифицированной клинике не могли отличить лейкемию от инфекционного мононуклеоза, что сделать элементарно. В нашей семье доктор В. Г. Попов почитается святым, и каждый год в день рождения нашего сына, главного врача одной из московских клиник, мы отдаем дань памяти врачу, спасшему нам сына. Как оценить поступок доктора Попова? Я считаю это подвигом. Выше, я уже говорил о медицинских ошибках, которые, по-видимому, неизбежны, но нигде не нашел сведений об их немедленном исправлении, что произошло в моей семье. Для этого нужен думающий врач, сомневающийся врач, не боящийся опровергнуть мнение старших по должности во благо больного. Доктора Попова нам послала судьба.

Время шло, и приближался конец моей трехлетней обязательной работы по направлению. Это формально, а на самом деле меня никто бы не отпустил, и без трудовой книжки в Москве никто никуда бы меня не взял. К этому времени у меня был маленький сын, жена кончала медицинский институт, я мечтал об ординатуре, аспирантуре… И тут еще раз вмешалась судьба, в которую я верил и верю. Она спасла меня от сталинской ссылки, она послала мне доктора Попова, что-то должно было случиться и теперь. И случилось. К нам в поселок, на лето к бабушке из Калуги родители привезли девочку 14 лет, дебильную, почти не разговаривавшую, с интеллектом маленького ребенка. Девочка напилась ледяной воды из колодца, не смогла вовремя рассказать бабушке о болях в горле, и её привезли к нам в тяжелейшем состоянии, с отеком гортани, цианозом, почти задыхающуюся. Это была флегмона шеи, о которой я слышал на лекции в институте, но никогда не видел, в том числе и в областной больнице. Я позвонил в Калугу и мне, естественно, сказали, что надо немедленно найти и вскрыть абсцесс, что погода нелетная, никто ко мне не приедет, да и нельзя упускать ни минуты. Доктор Конев спросил, есть ли у меня книга В. Ф. Войно-Ясенецкого «Очерки гнойной хирургии»? Я сказал, что есть. Тогда он посоветовал мне открыть нужную главу и оперировать по ней. Я открыл книгу нашего знаменитого хирурга-епископа и там подробно, с рисунками и схемами разреза, было описано, как искать гнойник под первой или под второй фасцией шеи, как тупым путем отодвигать крупные сосуды, как вскрыть кончиком бранши ножниц оболочку абсцесса. Автор рекомендовал начинать с правой стороны (отек не давал возможности установить локализацию процесса) и, если гноя нет, то переходить на другую сторону Я действовал буквально по тексту и мне повезло. Абсцесс располагался прямо над сосудистым пучком. Я вскрыл гнойник точно, как рекомендовал автор, направленным вверх кончиком бранши ножниц. Под давлением вышел гной, и девочка сразу же свободно вздохнула.

Позже, обдумывая ситуацию, я представил себе, как рисковал. Но выхода не было. А рисковал я еще и потому, что отец девочки, полковник, начальник областного комитета госбезопасности, перед операцией звонил главному врачу, велел найти более опытного хирурга, но такового не было. Он велел позвать меня к телефону и прорычал все беды, которые обрушатся на мою голову при неудаче. Я все прекрасно понимал, но выхода не было. Если не оперировать, девочка умрет, а здесь шанс все-таки был. Когда всё кончилось благополучно, и мы все успокоились (а беда грозила не только мне, а всему коллективу), я еще раз возблагодарил судьбу и еще раз понял, какое значение для врача имеет умная книга, классическое толковое описание операции. Если поедете работать хирургом в село, обязательно накупите классические книги с хорошими рисункам и схемами – Атлас анатомии человека Воробьева, «Очерки гнойной хирургии Войно-Ясенецкого» (об этой изумительной книге уже сказано), учебник по травматологии, какое-нибудь современное пособие по диагностике «острого живота». Каждый вечер, после работы очень важно анализировать прошедших за день больных и сверять ваши действия с эталонными. Сначала вам иногда кажется, что ваши больные совсем не такие, как в книжных примерах, но постепенно вы поймете, что в любом случае надо точно следовать указаниям опытных людей. Учтите, что ваши «усовершенствования», особенно в технике операций, не должны быть экспериментами. Такие новации отрабатываются в анатомическом театре, публикуются, проверяются другими хирургами и, только потом, применяются у операционного стола. Любые новшества становятся достоянием хирургии только после тщательной проверки. Такие удачные предложения могут, конечно, исходить и от начинающих хирургов, но это очень редко бывает, и они, тем более, должны проверяться.

Моя удача, как оказалось, имела гораздо большее значение для всей моей дальнейшей жизни. На следующий день отец девочки прилетел к нам в больницу, плакал от счастья, желал мне успехов и спрашивал, есть ли у меня желание, например, стать здесь главным врачом, закупить новое оборудование и тому подобное.

И я сказал ему, что если он, действительно хочет меня отблагодарить, пусть поможет мне уехать в Москву к семье. Это было трудно даже для него. Мое местное начальство, в том числе секретарь райкома партии, фронтовик без руки, которого я очень уважал, уговаривал меня не уезжать; говорил, что если я останусь и если сюда приедет ко мне жена-врач, то мне выделят дом, корову, что лучше быть первым в деревне, чем последним в городе… С его позиции он был прав, мне самому было жаль расставаться с моими коллегами, с карьерой, так удачно начавшейся. Но я хотел учиться и заниматься наукой. Так или иначе, не знаю, помог ли отец девочки, но меня отпустили. Со мной в Калугу по своим делам ехал местный прокурор. Когда я рассказал ему, что еду в Москву, он недоумевал, как это меня отпустили, просил рассказать подробнее об этом, так как у него самого через год кончится срок работы после института. Вряд ли у него будет такой случай.

Много лет меня помнили коллеги из Бетлицкой больницы, мы встречались. Когда они изредка приезжали в Москву на специальное лечение, я всячески старался помогать моим землякам. Эти три года работы в сельской больнице – лучшие в моей профессиональной жизни, и я искренне советую выпускникам мединститутов поехать на несколько лет поработать в такую больницу. Я работал там без контроля, без анализа секционного или биопсийного материала, советовался со старшими только на расстоянии и только по собственному желанию, а в основном – с книгами, как в судьбоносном случае с флегмоной шеи. Понятия долга и ответственности врача в таких условиях становятся не банальной риторикой, а ежедневными рабочими инструментами. При этом повторяю, врачебные ошибки неизбежны. Как писал академик Давыдовский: «Основная, объективная причина врачебных ошибок коренится в индивидуальном факторе, и никакие руководства, никакой опыт не могут гарантировать абсолютную безошибочность мысли и действий врача, хотя, как идеал, это остается нашим девизом». Все верно, но опыт снижает влияние этого индивидуального фактора, нивелирует его, и именно работа в районной больнице в этом плане очень важна, ибо здесь сосредоточен основной контингент больных, разных и, в то же время, с наиболее частыми нозологиями. А ежедневный анализ одних и тех же заболеваний, наиболее частых, снижает частоту ошибок в диагностике и лечении.