Текст книги "Эскизы на фоне миражей. Писательские размышления об известном, малоизвестном и совсем неизвестном"

– Надо бы как-то по-тихому «обозом» нашим сюда просочиться, – посоветовал он Ордынскому. Тот понимающе кивнул.

«Кинообоз» – штука громоздкая (особенно тогда). Лихтваген, тонваген, камерваген – всё здоровенные автофургоны, и не заметить их трудно. А узнать, зачем они здесь, наверняка захочется.

Суть проблемы в том, что о Дмитрии Степановиче ходила не совсем добрая молва как о человеке, полном неукротимой отвязанности в борьбе со всякими отклонениями от большевистских догм. Более того, в пользу подобных действий у него был и весомый аргумент: родился день в день с Октябрьской революцией – 7 ноября 1917 года. Кому, как не ему, знаменовать облик и содержание человека новой социалистической формации. Долгое время у членов Политбюро существовала почти традиция – перед подъёмом на трибуну Мавзолея в честь очередной годовщины Октябрьской революции сердечно трясти руку и взасос целовать именинника, отчего счастливый безмерно Дмитрий Степанович как-то по особому сиял в гранитном обрамлении ленинской усыпальницы, выше всех поднимая шляпу, посылая демонстрантам свои личные приветы.

Полянский – конечно, не Епишев, да и выглядел куда более привлекательно: высокий, стройный, почти всегда с радушной улыбкой на приятном лице. Но, тем не менее, любую «подлянку» мог совершить, что называется, «на голубом глазу», то есть с «чистой партийной совестью».

Так однажды произошло с известным сценаристом, драматургом, поэтом и бардом Александром Галичем, который угодил в «ощип», не ведая, что с ним происходит, как говорится, ни сном ни духом. Дело в том, что незадолго до этого зятем Полянского стал молодой симпатичный актёр театра на Таганке Ваня Дыховичный (будущий известный режиссёр, правда, известным он стал, когда уже был в разводе). Ваня был другом Владимира Высоцкого и всех, кто будоражил Москву бардовскими песнопениями, где лёгкое покусывание властей считалось хорошим тоном для, как сейчас говорят, «продвинутой молодёжи». К слову, Галич был не столь молод, но пользовался в той среде непререкаемым авторитетом, поскольку не столько покусывал, сколько откровенно кусал.

Но радушный Ваня (Ваня – он и есть Ваня), восторженный поклонник всех вольнодумствующих и одновременно любимый зять члена Политбюро, решил сделать тестю приятное и пригласил его на песенный вечер Владимира Высоцкого, совсем не предполагая, что между театральным и партийным «сходняками» лежит непреодолимая пропасть. Ежели туда упасть, то костей уж точно не соберёшь, и совсем не важно, кто тебя спихнёт – звероподобный Епишев или обаятельный Дмитрий Степанович. Слава Богу, в тот вечер по какой-то причине не пришёл Высоцкий, и заменить его решили магнитофонными записями Галича.

Как я уже говорил, в отличие от вечно мрачного начальника ГлавПУРа, Полянский производил на окружающих обманчиво приятное впечатление. Когда надо – этакого задушевного «демократа», иногда даже «своего парня», как в случае на Таганке. Мне когда-то рассказывал Олег Владимирович Геращенко, бывший помощник Полянского в бытность его первым секретарём Краснодарского крайкома партии (пробыл он им недолго, всего один год, по-моему, 1958-й), как встречу Нового – 1959-го – года, по желанию «хозяина», отмечали в актовом зале крайкома, по-семейному, с жёнами, мужьями, с приглашением всего коллектива, от секретарей приёмных до первого секретаря. И ёлка была…

– Как славно мы тогда пели! – восторженно вспоминал Олег Владимирович.

Правда, после отзыва Полянского в столицу навсегда «расстриженный» из партработников и «сосланный» на студию телевидения рядовым редактором, Геращенко неустанно учил нас, молодняк, как правильно «Родину любить». Мы, дети «оттепели», по его мнению, всё делали не так, а главное – болтали много. Тогда уже болтали все, кроме крайних ортодоксов, вроде самого Геращенко, страдавших от того, что времена мертвящего страха уже канули.

В ту пору мы ещё не читали Булгакова (поскольку его не печатали) и ничего не знали о смысле коллективных песнопений под руководством «товарища» Швондера. А всё так и было, и совсем не мешало спустя несколько лет «приятному со всех сторон» Дмитрию Степановичу Полянскому возглавить расправу над демонстрацией протеста рабочих местного завода по поводу повышения цен в Новочеркасске, закончившейся расстрелом: сначала демонстрантов – прямо на улице, а потом «зачинщиков» – в старой новочеркасской «крытке», спецтюрьме на окраине города, огромном кирпичном узилище с мрачным прошлым ещё с пугачёвских времён.

Тогда, на Таганке, Полянский до конца дослушал Галича и даже понимающе хмыкнул по этому поводу, но на следующий день проинформировал «товарищей по партии», какие безобразия творятся под боком у «трудовой Москвы». Реакция последовала незамедлительно. Сначала Галича показательно вышибли из Союза писателей, потом из Союза кинематографистов, а затем выгнали вообще из страны. Больной, после трёх инфарктов, с грошовой пенсией, он доживал век на окраине Парижа. Но несмотря на инвалидность, скончался не на больничной койке, а погиб более чем загадочно, от удара электрическим током. Хотя в молодости, в ташкентской студии Арбузова, совмещал актёрство с обязанностями театрального осветителя.

Как известно, не он первый, не он последний, причём во все времена. Только иногда это происходит и в Лондоне. Проницательный Солженицын, хорошо зная подобные «штучки», вообще «забежал» в Вермонт, американскую глушь, что почище нашей Сибири будет. Боялся…

Так что опытный и не раз «битый» Симонов готовил съёмки в Сосновке почти как войсковую операцию, тайно доставляя громоздкое оборудование на дачу бывшего заместителя Верховного Главнокомандующего. За несколько дней до этого вдвоём с режиссёром наведались, выяснили, что ни сторожа, ни садовника там нет. Двухэтажный дом охраны давно пустовал, поэтому решили трогаться с восходом, пока «честной» народ ещё почивает. С кольцевой дороги «гуськом» свернули в лесную глушь и осторожно подъехали к зелёным дощатым воротам. Водитель головной машины торопливо распахнул их, и машины кавалькадой, друг за другом, тихо втянулись под кроны вековых сосен. Только тогда, стерев со лба пот, вздохнули более-менее облегчённо…

Беседа с Жуковым вошла в фильм, а потом и в историю нашего отечества, оставив потомкам реальный образ великого полководца, уже пожилого, но ещё крепкого, решительными жестами подчёркивавшего свой рассказ о минувшем, которое его собеседники, особенно Константин Симонов, фронтовой корреспондент «Красной Звезды», знали не понаслышке.

Утро разгорелось в жаркий солнечный полдень, режиссёр и писатель скинули пиджаки, а маршал так и остался в фуражке и кителе, словно подчёркивая стремление остаться в памяти именно в том образе, который через годы в разных художественных фильмах потомки будут пытаться воспроизвести силой актёрского вдохновения. Лучше всех это получалось у Михаила Ульянова, часами, бывало, рассматривавшего хронику с участием маршала, где Георгий Константинович почти всегда суров и непреклонен. Таков он и в исполнении Ульянова, вдохновенно игравшего, увы, лишь одну краску. Дочери Жукова, обижаясь, говорили, что отец чаще был другой – радушный, весёлый, внимательный к гостям и домочадцам, да и вообще к близким людям.

Писательница Елена Ржевская, во время боёв за Берлин принимавшая участие в поисках Гитлера, а потом и в опознании его трупа, в годы опалы Жукова несколько раз бывала у него на даче и осталась немало удивлённой, когда встретила совсем иного человека, привычный образ которого у неё тоже ассоциировался с представлениями о грозном командующем 1-го Белорусского фронта, где она воевала в должности переводчицы армейского штаба.

Жукова тогда заинтересовала история, которую Ржевская изложила в журнале «Знамя», в публикации под названием «Берлин, май 1945». Речь шла о сугубо засекреченной операции, связанной с опознанием трупа Гитлера. Настолько тайной, что Жуков и не подозревал, что Гитлера уже в мае 45-го года нашли в состоянии обугленного фрагмента и только по зубным коронкам определили – это то, что осталось от бесноватого фюрера.

Ржевская какое-то время даже носила в полевой сумке коробку с челюстью Гитлера. Носила до тех пор, пока в одной из частных клиник не обнаружили рентгеновские снимки и золотые коронки, которые не успели фюреру надеть. «Смершевцы» под руководством полковника НКВД Горбушина разыскали даже медсестру, некую Кете Хойзерман, которая держала во рту Гитлера зеркало, пока доктор Блашке пилил золотой мост в верхней челюсти. Хойзерман, осмотрев содержимое коробки, признала: да, это зубы фюрера…

Удивить Жукова чем-то было очень трудно, почти невозможно, но после рассказа Ржевской он не скрывал своего потрясения.

– Не может быть, чтобы Сталин об этом знал, – решительно опроверг он гостью. – Я был очень близок к нему. Он не раз меня спрашивал: «Где же Гитлер?»

– А когда спрашивал? – задаёт вопрос Ржевская.

– В июле, числа девятого или одиннадцатого… Не помню уже точно…

– Должна вас огорчить, Георгий Константинович, к этому времени Сталин уже давно всё знал. Более того, с помощью Серова провёл проверку, удостоверился.

– Но ведь он меня постоянно спрашивал: «Когда найдёте?»

– Очевидно, давал понять, что не знает.

– Зачем?..

Этот вопрос Жуков, скорее, задавал не Ржевской, а самому себе, тем более что разговор происходил более чем через двадцать лет после войны, 2 ноября 1965 года…

Вообще это довольно запутанная и малообъяснимая история, почему Сталин скрыл от Жукова очевидность факта убийства Гитлера. Любознательного читателя, которого интересуют подробности, я отсылаю к воспоминаниям Ржевской под названием «В тот день, поздней осенью», где она делится впечатлениями о Жукове той поры, когда уже окончательно рухнула надежда, что с приходом к власти Брежнева опала как-то смягчится.

Леонид Ильич выбрал, пожалуй, худший её вариант – забвение. Из записок Елены Моисеевны Ржевской я бы выделил для себя лишь одну любопытность, которая рисует образ совсем другого человека по сравнению с тем, что играл Ульянов. Во время разговора в комнату вбежала раскрасневшаяся девчушка в пальто и вязаной шапочке. Это была Маша, младшая дочь Жукова.

«…С разбега – к отцу, ещё на расстоянии показывая в приоткрытой ладошке яйцо.

– Нашла? – заинтересованно включился он, на равных деля с ней её занятия и радости.

Она утвердительно кивнула и, не задерживаясь, проворно метнулась к буфету.

Я спросила:

– Чьё это? – мне оно показалось маленьким, чуть ли не голубиным.

– Куриное, – удивился моему вопросу Георгий Константинович. – У нас десять курочек. Завели. Ей интересно. Она так радуется, когда найдёт, – с какой-то особой углублённой серьёзностью говорил он.

Он прожил так масштабно, что дробное, житейское едва ли попадало раньше в его поле зрения. И вот десять курочек…

А живая, сероглазая, с ясным лбом девчушка мчится к сказочно-гигантскому буфету и, как ни в чём не бывало, кладёт на него найденное яйцо…»

Безусловно, Жуков был многосложным человеком, у которого сумма выдающихся качеств подчас трудно понималась, и тем более – принималась, особенно теми, кто сам прост, как куриное яйцо. Он как радужная голограмма – под разными углами разный, но всегда ослепительно яркий и ни на кого не похожий. Херувима из него делать, конечно, не следует, тем более время было совсем не для херувимов, но и лишнего придумывать не стоит, особенно о его жёсткости.

В годы опалы ни разу ни перед кем не снял шапку, даже когда, возможно, и ждали этого (Епишев, например). Ждали, что придёт, о чём-то попросит, поклонится, может быть, голову повинную опустит. Для ничтожеств это всегда повод унизить великих милостью, поиграть в одолжение, показать, что «на этом свете вы без нас вообще ничто».

Единственный раз Жуков письмом обратился к Хрущёву (так как тот лично не принимал), когда вознамерились отобрать дачу в той же Сосновке. Да и не с просьбой вовсе, а напоминанием, что есть постановление Совета Министров СССР за подписью Сталина о предоставлении ему государственной дачи в пожизненное пользование. Хрущёв приказал порыться в архивах. Порылись, бумагу нашли и только тогда отстали. Зато когда 18 июня 1974 года Георгий Константинович скончался, ровно через неделю (даже девять дней не дали отметить) его семнадцатилетнюю дочь-сироту и старуху-тёщу с дачи выселили. Говорят, Брежнев распорядился…

Эпоха ведь наступала прелюбопытная. Никто тогда и в страшном сне представить не мог, что так славно играющий ямочками на загорелых щеках, бесконечно обаятельный «новый» Ильич сам имеет притязания на особое место в истории Великой Отечественной войны. Объяви он в году 65-м в подробностях, чем «сердце успокоится», за сумасшедшего свободно бы сочли…

С точностью до наоборот

Юбилейный парад 9 мая 1965 года страна восприняла с огромным воодушевлением. Он словно перебросил новый мост между героикой прошлого и надеждой на будущее. Основной задачей было вернуть народу память о том дождливом июньском дне 1945 года, когда весь мир увидел во всей победительной красе блистательных гренадёров, что на своих штыках принесли мир Европе, в прах сокрушив могущественного врага. Именно тогда мы доказали, что молодая страна, появившаяся на обломках царской империи, которой от роду всего-то двадцать восемь лет и кою гнобили все, кому не лень, выстояла в самом страшном испытании. И вот сейчас, под грохот победных барабанов, рослые гвардейцы бросают к ногам народа вражеские штандарты. Воистину исполинское было зрелище… В честь 20-летнего юбилея предполагалось такое же, а может быть, даже ярче. Готовились к нему более чем серьёзно. Чеканились юбилейные медали, отливались Золотые Звёзды для новых Героев Советского Союза, чей подвиг только через время проступил с необходимой отчётливостью.

Страна тогда впервые узнала о подпольщиках, разведчиках, партизанах, заслуги которых были скрыты обстоятельствами, нередко такой степени запутанности, что приходилось тщательно разбираться в завалах слухов, предположений, бывало, весьма противоречивых, очищая имена и факты от наслоений, иногда даже осознанных наветов. После войны некоторые так из-за славы и разошлись. Хлеб и шинель делили, а вот славу так и не смогли…

В итоге открывались такие человеческие истории, которые заставляли самых ярких творцов «браться за перо». Именно тогда кинорежиссёр Сергей Николаевич Колосов, сам, кстати, фронтовик, ухватился за судьбу простой девушки из Брянской области Ани Морозовой, участницы подпольной организации, минировавшей вражеские самолёты. Так появился первый советский многосерийный фильм «Вызываем огонь на себя», захватывающий рассказ о действиях Сещенской диверсионной организации, ценой жизни её участников уничтожившей десятки гитлеровских бомбардировщиков, которые разлетелись в полёте на мелкие осколки.

В указе Президиума Верховного Совета СССР, опубликованном за день до юбилея, из девяти фамилий новых Героев восемь были с припиской «посмертно». Роль Ани Морозовой сыграла супруга Колосова, блистательная Людмила Касаткина, получившая после этой картины звание народной артистки СССР.

Другой видный художник, писатель Евгений Воробьёв, пишет захватывающий роман «Земля, до востребования» – о трагической судьбе разведчика, полковника Льва Маневича, руководителя подполья в гитлеровских концлагерях, в частности, в одном из самых страшных – Маутхаузене. По этому роману тут же был поставлен художественный фильм, где главную роль играл Олег Стриженов.

Не обошли вниманием и полководцев. Тогда звания Героя были удостоены генерал армии П.Ф. Батицкий, главный маршал артиллерии Н.Н. Воронов, генерал армии А.Л. Гетман, адмирал флота С.Г. Горшков, адмирал флота Советского Союза И.С. Исаков, генерал армии В.В. Курасов, главный маршал бронетанковых войск П.А. Ротмистров и вице-адмирал Г.Н. Холостяков. Указ вышел за два дня до юбилея, и это естественным образом сконцентрировало внимание общества на этих людях, тем более что все они были известны не только армии и флоту, но и простому народу.

Боюсь, современному читателю эти имена мало что говорят, а между тем за каждым из них – действительно наша славная боевая история, не раз подтверждённая на полях самых жестоких сражений: в битвах под Москвой, за Сталинград, Ленинград, на Малой Земле, под Курском, во время освобождения европейских столиц и, конечно, при взятии Берлина.

Из этого списка чуть позже я выделю четверых, а пока обращу внимание на тот факт (на который, кстати, сразу намекали околокремлёвские знатоки), что половина «номинантов» на высшее государственное звание – так или иначе из числа близких Брежневу людей, хорошо ему знакомых. Леонид Ильич вообще отличался трогательной привязанностью к друзьям, привечал земляков, помнил старых приятелей, а по фронтовой поре – тем более.

Из того перечисления по меньшей мере трое (Горшков, Исаков, Холостяков) воевали рядом с Брежневым. Хотя если быть уж совсем точным, то не они с ним, а он возле них, поскольку в то время он – хоть и неординарный (до войны – крупный партработник), но всего лишь полковник, а они (особенно адмирал Исаков) – командующие воинскими соединениями и даже флотами.

Скажем откровенно, начальник политотдела штаба армии – не Бог весть какая фигура, особенно когда рядом такие «монстры», как Лазарь Каганович, член Политбюро, личный представитель Верховного на Северо-Кавказском фронте, которого боялись больше, чем немцев, помня его «доблести» во время коллективизации, особенно на Кубани при расказачивании.

История сохранила письмо Брежнева, писанное в самый разгар боёв за Малую Землю, в июле 1943 года. Почтительные тон и лексика не оставляют сомнения, что Леонид Ильич очень хотел уважить вниманием и подчеркнуть заслуги «грозного Лазаря»:

«Вам, дорогой Лазарь Моисеевич, мой горячий фронтовой привет!

Вчера к нам в армию прибыла группа лекторов ЦК ВКП(б) во главе с тов. Митиным. Это большая помощь. Мы с тов. Митиным сегодня ночью прибыли на Малую Землю. Это та земля, которая бригадами, организованными Вами, в феврале отвоёвана у врага. Сегодня тов. Митин сделал доклад для руководящего состава войск десантной группы. После доклада долго беседовали о боевых делах и, конечно, тепло вспоминали Вас и Ваше участие в подготовке десанта. Сейчас о Малой Земле поётся много песен, сложено немало рассказов и написано много стихов. Товарищи пишут Вам письма, я присоединяю свои чувства к их словам и сам, пользуясь случаем поездки тов. Митина, пишу эти строки на Малой Земле. Работаю начальником политотдела 18-й армии. Работой доволен, это стихия. Не забыл Ваших указаний и школы совместной работы. Подробно с нашими делами познакомился тов. Митин, наша просьба к нему – передать Вам всё, что он видел и что ему передавали для Вас.

С приветом, уважающий Вас Л. Брежнев».

Вообще лекторов, особенно ГлавПУРа, Леонид Ильич боялся, как огня. Летом 1942 года, когда вступил в силу знаменитый приказ № 227 о расстреле всех, кто бросает без команды боевые позиции, лектор ГлавПУРа полковой комиссар Синявский прибыл на Южный фронт, тот самый, что под ударами немцев безостановочно покатился из-под Харькова, бросая оружие и оставляя сотни тысяч наших солдат и офицеров в окружении, а значит, в плену.

На Синявского, главным образом, была возложена обязанность проверяющего выполнение приказа № 227. В итоге вот что он доложил в ГлавПУР:

«…Ответственные работники политуправления Емельянов, Брежнев, Рыбанин, Башилов не способны обеспечить соответствующий перелом к лучшему в настроениях и поведении (на работе и в быту) у работников политсостава фронта, несмотря на ответственность положения. Подвержены в своей значительной части беспечности, самоуспокоенности, панибратству, круговой поруке, пьянке и т. д.».

И такого мнения о «Лёне» (для друзей, по крайней мере, на фронте, он был почти всегда Лёня) не он один. Позже другой проверяющий, полковой комиссар Верхотрубов, характеризует его ещё круче:

«Черновой работы чурается. Военные знания т. Брежнева – весьма слабые. Многие вопросы решает как хозяйственник, а не как политработник. К людям относится не одинаково ровно, склонен иметь любимчиков».

Ты только погляди, какие проницательные комиссары случались в Красной армии – у Леонида Ильича «любимчики» были до конца жизни! Это, кстати, потом трансформировалось в «ленинскую» теорию о «бережном отношении к кадрам», что постепенно превратилось в родственно-приятельский хоровод и довело страну «до ручки».

Быть может, с военной точки зрения Брежнев был не очень силён, но труса, однако, не праздновал. Дважды высаживался на Малую Землю, хотя для подтверждения личной храбрости и одного было достаточно. Это «действо» смертельно опасное, процентов десять десантников гибло ещё при высадке. Не случайно даже на боевых картах Мысхако значились такие наименования, как Долина смерти, Тропа смерти и Смертный откос.

Но вот тонкостями психологии, особенно в сфере человеческих «слабостей», Леонид Ильич владел превосходно. Никогда не загружал начальство депрессивной информацией, всегда и везде оставался улыбчив, доброжелателен, причём ко всем, что к генералу, что к рядовому. Очень гостеприимен, по-южному хлебосолен. Попасть в землянку к начальнику политотдела армии считалось большой удачей – тут и анекдотец свежий (как правило, из еврейского быта), и стол, хоть и из подручного горбыля сколоченный, но не по-армейски обильный. Наркомовские сто грамм обязательно будут усилены местной «сливянкой». В Марьиной роще, что под Геленджиком, её гнали из дички в таком количестве, что генерал Леселидзе однажды даже приказ осуждающий издал. А к сливянке всегда огурчик найдётся свеженький да солёненький, шашлычок, истекающий жиром (где только баранов брали?). Да и барышни в связистках при штабе у «Лёни» мелькали проворные, этакие шалуньи, ухоженные, словно и не на войне вовсе.

Сам полковник – красавец на загляденье: строен, белозуб, чернобров, голубоглаз. К тому же певун, плясун, что украинского гопака, что кавказской лезгинки. Чего и говорить, несмотря на нелестные отзывы проверяющих, солдаты и офицеры его уважали за доступность, простоту общения и даже любили.

В сентябре 1974 года в Новороссийске, когда генеральный секретарь ЦК КПСС лично приехал вручить героическому городу Золотую Звезду, я сам видел, как он стоял, обнявшись с ветеранами-малоземельцами, облитый слезами, своими и чужими. Время было душераздирающее, такую войну пройти и остаться живым. В боях за Новороссийск только один из трёх защитников такой судьбы удостоен…

Словом, Брежнев – если и вождь, то уж точно не Сталин, друзей у которого по жизни никогда не было, да и быть не могло. Сверстники рябенького «Оськи» по горийскому детству затаились, кто где мог, опасаясь «длинных рук» злопамятного Кобы. Не дай Бог, попадёшь на глаза. Возьмёт и припомнит, как дразнили и поколачивали тщедушного сына прачки и сапожника с вечно завязанным горлом и совсем не по-детски горящими жёлтыми кошачьими глазами.

В России всякий вождь (если уж совсем не дурак, вроде Павла I) строит систему управления, прежде всего, «под себя». Не у всех получается, но те, у кого выходит, как правило, остаются «на троне» надолго.

Сталин был у власти почти 30 лет, выгнув «параболу» воздействия на общество простую, но гениальную по исполнительности, контролю, результативности и радикальной реакции на непослушание, или, как сейчас говорят, инакомыслие. В сердцевине её была заложена жестокость, и как следствие – неотвратимость наказания, нередко самой крайней мерой – смертью. Страх гнал людей к любой заявленной им цели, поскольку никого и никогда не жалели, и под «топор» мог попасть любой, какие бы заслуги перед Родиной ни имел.

У Брежнева, который пробыл у власти на десять лет меньше Сталина, всё оказалось с точностью до наоборот – повсеместно декларировалось «бережное отношение к кадрам». Поэтому стоит ли удивляться, что «кадры», особенно из ближнего круга, очень быстро «рассобачились». Стали обрастать «хозяйством», кумовством, возможностями, связями, в благодарность славословить «дорогого Леонида Ильича», особенно за право получить кусок кабанятины после удачной охоты генсека, что оценивалось как признак особого государственного доверия.

Но не надо упрощать Леонида Ильича до этакого добродушного «дяденьки с колхозной пасеки». Обнимаясь и плача с ветеранами, он всегда был начеку, замечая даже лёгкую тень опасности, заходившей в его сторону с любой стороны, а уж тем более – от персоналий, особенно от того, перед кем в прошлом Леонид Ильич сгибался и лебезил.

Так было с Жуковым, так было с Хрущёвым, которому обещанные после снятия с должности пенсионные льготы через месяц были уменьшены втрое. А уж как показательно это получилось с Кагановичем, которому он писал в 43-м году: «Не забуду Ваших указаний, дорогой Лазарь Моисеевич, и дружной совместной работы!» Когда стал генсеком – всё мгновенно забыл! А Лазарь-то просил ведь всего ничего – восстановить в партии, из которой его исключил ещё нелюбимый ими всеми Хрущёв.

Лазаря можно понять! Ведь он в Российской партии большевиков с 1911 года, с того времени, когда Лёня Брежнев у себя в Каменке ещё бегал в коротких штанишках (а по бедности, может, даже и без оных). А чуть позже, в самый разгар Первой мировой войны, Каганович от имени большевиков вовсю «мутил воду» в той же «брежневской» Екатеринославской губернии в качестве руководителя так называемого Союза сапожников, к тому же нелегального. Он и являлся настоящим сапожником там же, в Екатеринославле (позже – Днепропетровске), откуда, в сущности, Брежнев и пошёл в рост. Кто знает, может, и папе, мастеровому Илье Брежневу, набойки на праздничные сапоги набивал?

В отличие от Жукова, Каганович никогда не комплексовал от унижений. Правда, многие из них исходили от Сталина, а потом от Хрущёва, первых лиц государства. Увы, такое терпят многие, даже за честь почитают. Маршал Блюхер, когда его расстреливали от имени Сталина, перед дулом кричал: «Да здравствует Сталин!» Ужас какой-то!..

По ночам у себя на квартире, что на восьмом этаже Фрунзенской набережной, под матерчатым, ещё «кремлёвским» абажуром, старый (83 года), больной, плохо видящий, Лазарь Каганович почти на ощупь водит пером по бумаге, положенной на разлинованный жирными полосками листок:

«Уважаемый Леонид Ильич! Я вновь вынужден беспокоить Вас по тяжкому для меня делу – вопросу о восстановлении меня в правах члена партии.

Я написал обращение в Президиум XXV съезда КПСС и посылаю его Вам в надежде, что Вы не просто передадите его, а по существу поможете положительному решению… Мне тяжко жить на склоне лет вне партии, которой я отдал свою жизнь, и я очень прошу Вашей помощи… С товарищеским приветом, Л.М. Каганович, г. Москва, 19 февраля 1976 г.».

Опираясь на трость, большой, грузный, некогда всесильный Лазарь, именем которого даже назывался Московский метрополитен, ковыляет на почту, где его знают, но относятся плохо – надоел! Глядя на адресат, кочевряжатся, пытаются отговорить, требуют заполнить какие-то бумажки, а он, как назло, очки забыл. Просит у посетителей, наконец, какая-то сердобольная старушенция суетливо достаёт свои, захватанные пальцами, перевязанные суровой ниткой.

Несмотря на унижения, пишет, пишет и пишет, старательно складывая рукописные копии в архив. «Старый кадровик» (как себя часто называет) бережно хранит все бумажки, авось пригодятся. Зря! Никто ему не отвечает, ни «уважаемый Леонид Ильич», которому старик даже осмелился напомнить о совместном участии в боевых действиях под Новороссийском («…Я с удовлетворением вспоминаю нашу работу по организации десанта на Малую Землю и Ваше письмо ко мне с Малой Земли», – и так далее), ни Андропов, ни тем более Черненко, я уже не говорю о Горбачёве.

Только Всевышний, видать, пожалел старика, наградив долгой жизнью. В конце концов, пережил их всех, «стойких ленинцев» (Горбачёв не в счёт, потому как не стойкий и вообще, как потом выяснилось, «казачок засланный»). Пережил генсеков, от Сталина до Черненко включительно. Так 25 июля 1991 года беспартийным и помер, полтора года не дотянув до ста лет. Одна радость – вместе с той самой партией, которой служил с исступлением сторожевого пса, месяца не дотянув до её массовой кончины…