Текст книги "Эскизы на фоне миражей. Писательские размышления об известном, малоизвестном и совсем неизвестном"

«Помню, – пишет в своей книге, – я был в кабинете Сталина, когда он вдруг сказал:

– Штерн[1]1
  Командарм Г.М. Штерн, Герой Советского Союза, громил басмачей, воевал в Испании, командовал Первой Краснознамённой армией на Дальнем Востоке, где бил японцев, потом сражался на советско-финском фронте. – В.Р.


[Закрыть] оказался подлецом…

Все, конечно, сразу поняли, что это значит – арестован. Там, в сталинском кабинете, находились люди, которые Штерна отлично знали, дружили с ним. Трудно допустить, что они поверили в его виновность. Но никто не показал и тени сомнения. Такова была обстановка. Про себя, пожалуй, подумали: “Сегодня его, а завтра, быть может, меня”. Но открыто этого сказать было нельзя. Помню, как вслух и громко сидящий со мной Н.А. Вознесенский (председатель Госплана СССР. – В.Р.) бросил по адресу Штерна лишь одно слово: “Сволочь!” Не раз я вспоминал потом этот эпизод, когда Николая Алексеевича Вознесенского постигла та же участь, что и Штерна…»

Их обоих расстреляли: сорокалетнего генерал-полковника Григория Штерна – 28 октября 1941 года в Куйбышеве, поскольку Москва была уже на осадном положении, а заместителя председателя Совета Министров СССР Николая Вознесенского, сорокашестилетнего действительного члена Академии наук СССР, одного из советских экономистов мирового уровня, – уже после войны, 1 октября 1950 года, в ленинградских «Крестах», через пятнадцать минут после приговора. Даже папиросу не дали докурить…

Так вот, этим другим, которого воспоминания отставного главкома ВМФ немало раздражали, как раз и был третий (и последний) адмирал флота Советского Союза Сергей Георгиевич Горшков. Он-то более всех возражал против восстановления доброго имени Николая Герасимовича Кузнецова…

Последний адмирал Страны Советов

Одним из основных событий юбилейного 1965 года стало учреждение ещё одного высшего государственного звания – «город-герой». Указом Президиума Верховного Совета СССР накануне юбилея его были удостоены Москва, Ленинград, Одесса, Севастополь, Волгоград, Киев, а Брестская крепость получила звание «крепость-герой». Это произошло 8 мая, то есть на следующий день после присвоения индивидуальных героических званий: рядовым участникам войны – всем посмертно, полководцам – исключительно здравствующим. Более того, занимавшим на тот момент высокие государственные посты.

Особенно заметную должность занимал «свежий» Герой Советского Союза, адмирал флота Сергей Горшков, главнокомандующий ВМФ СССР и заместитель министра обороны. Этот очень примечательный человек в истории российского флота установил, по крайней мере, два абсолютных рекорда. Он исполнял высшую «судовую роль» почти 30 лет и был награждён немыслимым количеством орденов и медалей. Только иностранных почётных знаков у него имелось около шестидесяти.

Как пойдут корабли с визитом под флагом командующего, да ещё в «дружески-зависимую» страну, так ему сразу орден на парадную тужурку – какого-нибудь Шарнхорста первой степени, а то и Святого Александра с мечами, да ещё в золоте. С ума можно сойти! Ни Ушакову, ни Нахимову, ни даже светлейшему Григорию Александровичу Потёмкину, графу Таврическому, такого и не снилось. Весь секрет в том, что важным жизненным подспорьем для Сергея Георгиевича стало (вы догадались!) давнее приятельство с Леонидом Ильичом Брежневым. Они вместе воевали под Новороссийском, где контр-адмирал Горшков вообще одно время командовал обороной города.

Сменив Кузнецова, отправленного в отставку после гибели в севастопольской бухте линкора «Новороссийск», именно он, как ни странно, упорно препятствовал восстановлению Николая Герасимовича в высшем воинском звании. Очевидно, хотел оставаться единственным адмиралом флота Страны Советов. Тем более что когда 11 октября 1967 года Исаков скончался, ровно через пару недель (как раз накануне 50-летия Советской власти) Леонид Ильич сделал другу «королевский» подарок – произвёл его во флотского маршала. Более из живущих к этой «вершине» никто и не приближался.

А ведь, между прочим, в трагической истории с «Новороссийском» у самого Сергея Георгиевича тоже было кое-что существенно «в пуху». Незадолго до трагедии он сдал должность командующего Черноморским флотом вице-адмиралу В.А. Пархоменко и хорошо знал недостатки линкора. Во-первых, старьё: «Чезаре» вошёл в состав итальянского флота аж в 1913 году. На момент передачи СССР ему исполнилось 35 лет, к тому же корабль был изрядно побитый во время последней войны. Во-вторых, он был громоздким до такой степени, что для обеспечения его безопасности требовалась боеспособная флотилия, а её не было. В-третьих, вдруг выяснилось, что «Чезаре» имел серьёзные конструктивные упущения и вполне мог затонуть от попадания даже одной торпеды. И, наконец, он был страшно запущен и требовал серьёзного ремонта (лучше реконструкции), особенно если учесть, что у него начисто отсутствовала зенитная артиллерия и внутрикорабельная связь. А как без неё в чреве бесконечных трюмных лабиринтов?

К тому же от идеи Горшкова приспособить гигантские пушки главного калибра под ядерные заряды вообще отдавало лёгким сумасшествием: по кому палить этаким ужасом в пределах Черноморского бассейна?

Кроме того, условия жизни экипажа были ещё хуже, чем на хрестоматийно-пресловутом броненосце «Потёмкин», что и привело к корабельному бунту, ставшему историческим.

Очень скоро на флоте трофейный линкор иначе как «тюрьмой народов» и не величали. На нём скопились тысячи людей, в том числе несколько сотен необученных новобранцев, которых затолкали в саму преисподнюю – в глубинные трюмы на трёхъярусные койки. А поскольку ни гальюнов, ни камбузов не хватало даже для команды, то можно себе представить «радость» пребывания на этой стальной махине, которая, когда шла морем, не столько коптила ходовыми трубами, сколько дымила армейскими полевыми кухнями, которые скопом выкатывали прямо на палубу.

Главным виновником торопливости, с которой вводили в строй «Новороссийск», был, прежде всего, командующий флотом Горшков. Он мечтал о всесокрушающей эскадре и искренне считал, что Советский Союз обрёл, наконец, самый сильный корабль планеты. «Новороссийск» сразу включили во все манёвры, хотя механизмы и вооружение в результате долгой и интенсивной службы, а прежде всего – никудышного ухода оказались в крайне неудовлетворительном состоянии. Но командование флотом, демонстрируя всесокрушающую бодрость, когда «советским морякам всё по плечу», в том числе и освоение незнакомого корабельного «железа», где инструкции и надписи выполнены исключительно на итальянском языке (в котором, понятно, никто «ни уха ни рыла»), добилось того, что через три месяца «Чезаре», то бишь «Новороссийск», покинул севастопольскую бухту и, «раздувая паруса», взял курс на Турцию.

На подходе к анатолийским водам их встретил авиаразведчик НАТО и, облетев линкор раза четыре, с удивлением убедился, что бывший «Чезаре» вновь в походном строю, на этот раз под советским флагом. Изумлению натовских специалистов, хорошо знавших реальное состояние корабля, не было предела. Вряд ли они догадывались, что основной движущей силой такого «успеха» являлся грандиозный разнос, который устроил командующий флотом офицерскому составу «Новороссийска». В конце концов, не приняв ни одной курсовой задачи, линкор буквально «вытолкнули» в море:

– Идите и покажите всему миру наше советское могущество!

Сумма всех упущений, а также произросший в этакой атмосфере невиданный корабельный бардак и привели, в конечном итоге, к вселенской трагедии, за которую ответил Кузнецов и ещё четыре адмирала, в том числе и Виктор Пархоменко, тот, что в то время являлся командующим Черноморским флотом. Горшкова даже словом не упомянули, хотя его преемника «полоскали» (за дело, конечно) на всех уровнях, от Военного совета до Политбюро.

Много лет спустя Николай Герасимович Кузнецов в одной из своих книг припомнил, что при участии капитана третьего ранга Горшкова ещё в довоенные времена произошла серьёзная катастрофа на Дальнем Востоке, когда в районе Советской гавани о скалы мыса Золотой разбился эсминец «Решительный».

Корабль тянули буксиром из Комсомольска-на-Амуре во Владивосток на окончательную достройку. Время было глубоко осеннее, почти середина ноября, когда те места частенько посещают шторма, но командир перехода (а им был Горшков) решил рискнуть, благо ветер с утра не превышал четырёх баллов. Караван тронулся в путь, но к вечеру погода стала портиться, и в ночь разразился одиннадцатибальный шторм. Как гнилые нитки, он порвал буксировочные канаты, и несмотря на усилия экипажа, бросил беспомощный, не имеющий своего хода корабль на гранитные камни, где тот и разломился на части. Были жертвы…

Кузнецова, командующего Тихоокеанским флотом, вызвали в Москву, где на заседании Военного совета страны, в присутствии всего правительства, Сталин стал задавать вопросы об обстоятельствах трагедии. Это было страшно, поскольку завершался 1938 год, когда расстрелы командиров, даже самого высокого ранга, стали делом обыденным, а аргумент «вредительство» являлся распространённым.

Гибель новейшего боевого корабля, к тому же головного из серии, вполне могла стать не мифическим обвинением в диверсии, скажем, в пользу Японии, а вполне реальным фактом из государственной концепции под названием «враг народа»…

– Ви считаете, что предпринято всё для спасения корабля? – спросил вождь в гробовой тишине, повисшей в Андреевском зале Большого Кремлёвского дворца, куда пригласили весь высший командный состав Красной армии, сияющий золотом наград, пряжками портупей и густо пахнущий тройным одеколоном, самым распространённым в армейской среде: хочешь – душись, хочешь – пей…

– Всё, товарищ Сталин! – твёрдо ответил Кузнецов. – Горшков – молодой, но опытный командир, и в трудные минуты перехода действовал умело. Я думаю, винить его в случившемся нельзя…

В такие минуты муху было слышно, что бьётся под высоким сводчатым потолком. Вождь неслышно ступает за спиной президиума, где притихли насупленные соратники: Молотов, Жданов, Ворошилов, Каганович. Все на одно лицо… Кузнецов стоит на трибуне, на которую зал взирает, как на Голгофу.

– Ви так думаете? – наконец спросил Сталин и пристально упёрся взглядом в сторону адмирала.

– Да, товарищ Сталин!

– Ну что ж, давайте поверим вам, – после тягостной паузы продолжил вождь. – Как ви считаете, товарищ Ворошилов? – обратился он к затаившемуся наркому обороны. – Вот видите, Климент Ефремович не возражает. Это хорошо! Но учтите, в другой раз так легко не отделаетесь… Видите, Ульрих так и рвётся пообщаться с вашим отважным капитаном. Напомните нам, как его фамилия?.. Ладно, поверим вам и вашему Горшкову, – ещё раз повторил вождь под облегчённый выдох зала. – Не станем пока его в печку сажать… Подождём… – пошутил даже.

Но мало кто догадывался, а тем более знал, что делал он это с далеко идущими намерениями. Вечером следующего дня в Грановитой палате правительство устроило приём в честь военных моряков. Это, в сущности, и была очередная сталинская мистерия, игра в отеческую заботу и верховенство справедливости.

Заканчивался второй «расстрельный» год, и Сталин понимал, что пришла пора кулак чуть-чуть разжать. И показал, что правительство всегда простит «заблудшую овцу», но никогда – убеждённого врага. Он, безусловно, был гениальным мистификатором и на глазах у всего генералитета блистательно сыграл роль «отца народа», готового пожалеть оступившегося и дать ему возможность исправить ошибку. А уж если делать это, то вот так, публично, после чего любой «подданный» порвёт глотку за него – отца родного, любимого и бесконечно справедливого вождя народов.

Ни крупный военачальник Кузнецов, ни тем паче рядовой офицер Горшков, долго не понимали, что они, по счастью, как раз угодили в число тех, на ком строилась концепция противостояния сложившемуся после Гражданской военному «лобби» во главе с «блистательным» маршалом Тухачевским, которого Сталин и боялся, и ненавидел. Будь иначе, никакая отвага не помогла бы капитану третьего ранга Сергею Горшкову. Висеть бы ему на рее где-нибудь в районе бухты Отрада, названной так за первобытную отдалённость и космическую тишину. Через месяц никто бы уже о нём и не вспомнил, кроме мамы и папы, да и то если бы их самих не нащупала «карающая рука народа» как родственников «врага».

Надо сказать, с тех пор Сергею Горшкову, по большей части, везло и по службе, и по жизни, и на друзей серьёзных, да и на Его Величество Случай. Во время войны он ведь больше был известен не как флотоводец, а как организатор сухопутных операций. Особую известность ему принесла организация высадок десантов – под Новороссийском, в Крыму, на Азове, Дунае.

Особо удачливая «триада» сложилась, когда на пост «хозяина страны» взошёл Брежнев, а министром обороны у него стал маршал А.А. Гречко. С Леонидом Ильичом Горшков задружил ещё в боях за Новороссийск, где короткое время даже командовал 47-й армией, что воевала рядом с 18-й десантной, где служил будущий генсек, и 56-й, где командующим был Гречко.

Брежнев по-братски любил Горшкова и прощал ему многое, прежде всего – высокомерие к подчинённым, похвальбу и тягу к наградам, ценя высокий профессионализм и преданность ему и флоту. А про ностальгию, которой был подвержен Леонид Ильич, и говорить не приходится. Часто «Лёня», отдыхая в Крыму, щеголял по дорожкам резиденции в тельняшке и лихо сдвинутой на знаменитую бровь бескозырке. Это означало, что в гости прибыл «дорогой друг Серёга».

Сойдя с роскошного адмиральского катера и печатая шаг, тот вытягивался по стойке «смирно» и, взяв под козырёк огромной золочёной фуражки, докладывал «Почётному краснофлотцу всех времён и народов» Леониду Ильичу Брежневу, что советский военно-морской флот под предводительством генерального секретаря ЦК КПСС и при участии его, Горшкова, зорко стоит на страже завоеваний социализма. Дальше шли жаркие объятия и смачные поцелуи, а вечером обязательно мужское застолье, где первенствовала азовская слабосолёная килька, да на кусочке ржаного хлеба, особенно когда из Кабардинки привозили дубовый бочонок «первача», согнанного из лесной перезревшей сливы. Тогда со слезой в голосе вспоминали фронтовую молодость, особенно когда Сергей Георгиевич тихо запевал:

 
Тёмная ночь, только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах, тускло звёзды мерцают…
 

Особенно долгим и сердечным было общение, когда к друзьям присоединялся Андрей Антонович Гречко, ближайший фронтовой друг.

Но, в отличие от Леонида Ильича, он и Горшков только играли в простоту, а в натуре были «баре» ещё те! Можно только поражаться, как из обычных лапотных хлопцев родом, например, из какой-нибудь Богом забытой Голодаевки (Гречко, например) получались родовитые вельможи, здоровавшиеся с подчинёнными исключительно движением бровей, а руку при козырянии редко поднимавшие выше пупа. Впрочем, останемся справедливы: именно при них советская армия и особенно военный флот стали воистину испепеляющей силой.

Во время тех узких крымских застолий и решались самые глобальные проблемы развития океанского атомного флота, вездесущего и устрашающего: имевшиеся в нём исполинские подводные чудовища любого оголтелого заставляли говорить нам «сорри». Особенно когда из морской пучины вдруг появлялась мокрая «шкура» каких-то нереальных размеров «Тайфуна», способного превратить в оплавленный фаянс половину Америки. Казалось, нет силы, способной победить советские вооружённые силы в открытом противостоянии…

Пишу это, а сам думаю: кто же мог представить, что такая сила появится, и зародится она там, где её появление никакой Маркс вместе с Энгельсом и прочими Вангами-Мессингами и предположить не могли! Одно ясно: подобная сила может возникнуть только у нас, в России, где всякая случайность запросто превращается в закономерность с самым неожиданным продолжением и откровенно нелепыми действующими лицами. Пример – пожалуйста! Где-то в посёлке Черноморском Краснодарского края, что на большой проезжей дороге, жил мальчик-сирота из семьи беднее не придумаешь. В свободное от школы время в местном Доме пионеров увлечённо строгал из полена модели подводных лодок, но более всего мечтал торговать в районном сельмаге, чтобы хоть однажды наесться «от пуза» мармелада под названием «лимонные дольки».

Когда очень повезёт, в нашей стране самые дикие мечты, к сожалению, сбываются. Мечта мальчика, в конце концов, осуществилась, он стал продавцом в мебельном отделе, потом завсекцией, затем удачно женился на дочери крупного питерского начальника, по протекции которого его произвели… в министры обороны великой страны, поставив во главе самой доблестной армии, заплатившей за славу боевых знамён миллионами жизней.

А дальше совсем как в дурном сне. Во главе оравы питерских шлюх, что в обычные времена горазды очищать карманы пьяных клиентов, развалил, как груду оловянных солдатиков, «непобедимую и легендарную», обратив генералов в «зелёных человечков», которыми пугают детей братья Гримм. Скажи фронтовым маршалам, что так будет, скопом бы застрелились…

Как и многие советские флотоводцы, Сергей Георгиевич Горшков родился вдали от моря, в старинном украинском городке Каменец-Подольском. Эти места ещё до войны существенно прославил писатель Владимир Беляев своей знаменитой трилогией «Старая крепость». Ею зачитывались подростки моего поколения, для которых революция и Гражданская война представлялись как увлекательное приключение со счастливым концом на фоне древних пейзажей, в центре которых высилась главная достопримечательность Каменец-Подольского – старый замок. Стоял он на берегу реки Смотрич, притока Днестра, и помнил ещё схватки периода XII века.

В новой истории городок и крепость стали последним оплотом Симона Петлюры, бывшего екатеринодарского учителя, а впоследствии – всеукраинского атамана. Это тоже сюжет из вечных славянских сказок – история про мальчугана, что нигде и никогда не учился военному делу (а уж тем более не воевал), а парады войск на площадях, в том числе в двух столицах – Киеве и Москве, тем не менее, принимал. Правда, одна отрада – конец всегда одинаков: рано или поздно, но вышибут обязательно! Петлюру – за рубеж, в изгнание, Сердюкова – пока с должности…

История со старой крепостью на берегу прозрачного Смотрича стала побудительным импульсом для создания занимательного сюжета выдумщиком Вовой Беляевым, написавшим увлекательную повесть о романтических приключениях местных ребятишек, где правды на «три копейки».

В Каменец-Подольском больше помнят некую Фаню Гурвитц из ЧК, собственноручно расстреливавшую десятками «врагов советской власти». Кстати, в той самой крепости…

Но в отличие от Володи Беляева, облазившего замок от мрачных подвалов до зубчатых стен, его земляк и одногодок Серёжа Горшков об этом читал только в той самой «Старой крепости», поскольку когда ему было всего два года от роду, родители, местные учителя, переехали в Коломну, где сын, блестяще окончив среднюю школу, проявил завидные математические способности, а потом поступил на физмат Ленинградского университета, что, казалось, навсегда определяло судьбу.

Вот здесь, под сенью Медного Всадника, что-то вдруг шевельнулось в юной душе. Однажды Серёжа принимает первое самостоятельное решение и переходит в военно-морское училище, накануне получившее имя Михаила Фрунзе, видного красного полководца, таинственно умершего на операционном столе.

Училище вело начало от навигационной школы, основанной ещё Петром, и долгое время носило наименование Его Императорского Величества Наследника Цесаревича морской корпус. Безусловно, и по сей день это самое престижное учебное заведение, готовящее командный состав для отечественного флота, но переименованное в честь человека, не имевшего к морю никакого отношения. Надо полагать, что тут инициативу проявил Сталин, посчитавший, что боль внезапной утраты должна компенсироваться памятью подобного свойства. Ведь Фрунзе, полному сил и планов, было всего-то сорок лет, да и операцию он делать не собирался, но Иосиф Виссарионович настоял. Разные слухи по этому поводу ходили, всё больше нехорошие…

Неожиданный поступок одарённого юноши повергает родных в состояние, близкое к обморочному. Дело в том, что родители Серёжи – школьные учителя, причём не абы какие, а элитные педагоги уровня ещё той, старой, гимназической закваски. Отец – надворный советник, попечитель народных училищ в подмосковном Коломенском уезде, за «заслуги на ниве просвещения» удостоенный даже дворянства.

Прислушайтесь: что-то знакомое угадывается в подобной ситуации? Ну конечно, Илья Николаевич Ульянов, отец Ленина. Тот тоже за «тучную жатву» на той же «ниве» по прошествии времени стал дворянином. По рождению – астраханский мещанин, он был переведён в Симбирск из Нижнего, где учительствовал в мужской гимназии и снискал всеобщее уважение усердием, строгостью нрава, преданностью православному кресту и царскому трону. Но главное – отличным знанием математики.

В Симбирске Илья Николаевич назначен на ответственную должность инспектора народных училищ. Это позволило присвоить ему классный чин, а значит, и посвятить во дворянство. Через пять лет господину Ульянову удалось подняться и до уровня «ваше превосходительство», то есть директора всех народных училищ Симбирской губернии, и согласно «Уложению о чинах в Российской империи» распространить личное дворянство на родных детей, в том числе на будущего «великого пролетарского вождя».

Так гимназист Володя Ульянов стал потомственным дворянином во втором и, увы, последнем поколении. Превратившись в Ленина, он единым махом прихлопнул всё многовековое российское дворянство, объявив его «классовым врагом» на все последующие времена.

Так что Серёжи Горшкова сия привилегия, слава Богу, не коснулась, хотя батюшка его был вполне перспективным «слугой царю» и мог служить в этом качестве даже примером. Но не случилось – помешала, будь она неладна, революция…

Но маленький Сергунчик, румяный, круглолицый крепыш, и без того доставлял родителям массу радостей. Он рос до такой степени смышлёным, что уже в пять лет без запинки «чеканил» таблицу умножения, давая основания мечтать, что в семье педагогов Горшковых растёт выдающийся (а может быть, даже великий) математик.

Как я уже говорил, по окончании школы в Коломне пятнадцатилетний вундеркинд вместе с отцом едет в Ленинград, где с блеском сдаёт приёмные экзамены на самый трудный (но и крайне престижный) физико-математический факультет легендарного университета, овеянного дыханием времени и славой великих учёных. Кажется, как и они, Серёжа Горшков пойдёт в будущее широким университетским коридором, академическим званием умножая гордость родителей и зависть одноклассников.

Но опять увы! Другое время настойчиво стучало в распахнутую юношескую грудь. «Колыбель революции» раскачивали «волны» перекрещенных патронными лентами матросских отрядов, властной поступью шагавших по брусчатке невских набережных. Зеркальные окна университетских аудиторий заполняли стальные громады, упиравшиеся орудиями в серое небо.

– Караул устал! – провозгласил однажды железным басом легендарный матрос Анатолий Железняков таврическим депутатам, и началось то, что впоследствии, романтизированное до неприличия талантливыми евреями, захватившими молодое советское кино, кружило головы юношам, мечтавшим о победительной судьбе. То не беда, что в жизни «матрос Железняк» был разнузданным анархистом и «в миру» слыл просто бандитом, которому проткнуть штыком побелевшего от страха банкира было делом малозапоминающимся.

Так или иначе, но на юбилейном параде, посвящённом десятилетию революции, семнадцатилетний Серёжа Горшков с горящими от счастья глазами, в бескозырке и чёрном бушлате, уже стоял в курсантском строю, потрясая Дворцовую площадь звонким «ура». И никакие мамины слёзы не смогли поколебать убеждённость сына, что его место только тут, среди чёрных бушлатов, голубых гюйсов и золочёных лент, а будущее связано с корабельными громадинами, ночью осторожно вошедшими в Неву и вызывающими священный восторг и ужас. Восторг – у таких, как Серёжа Горшков, и ужас – у недорезанных буржуев.

Потом, укрепляя власть большевиков, их дорежут те самые матросы, неукротимые «Железняки» из летучих отрядов «детей революции». Но придёт время, и самих «Железняков» при разных обстоятельствах, выражаясь пролетарским языком, «пустят в распыл», вдохновенно придумывая возвышенные легенды:

 
В степи под Херсоном – высокие травы,
В степи под Херсоном – курган,
Лежит под курганом, заросшим бурьяном,
Матрос Железняк, партизан…
 

Этакую проникновенную песню сочинили к 20-летию революции молодой, подающий надежды композитор Матвей Блантер и такой же поэт Михаил Эпштейн (псевдоним Голодный). Через несколько лет, в период борьбы с международным сионизмом, Михаил Семёнович Голодный загадочно угодил под колёса автомобиля, тотчас растворившегося в глухих московских переулках. Словно никогда и не было… Это произошло 20 января 1949 года, а за год до этого, 12 января 1948 года, такая же история приключилась со всемирно известным театральным режиссёром и актёром Соломоном Михоэлсом, у которого было удивительное лицо: одним движением мышечного натяга он превращался то в уличного скомороха, то в античного мыслителя.

Сталин не любил мыслителей, особенно еврейских, считая, что думы их всегда изобретательно коварны и что они прячут в пучине заумных рассуждений главное своё паскудство – ненадёжность. Михоэлс приговорил себя тем, что пользовался среди творческой интеллигенции Страны Советов непререкаемым авторитетом – вначале слушали его, а потом всех остальных, включая и вождя народов. Такого просто расстрелять было мало. Надо, чтобы тайна его смерти сама по себе порождала сюжеты один страшнее другого, и все с поучительной проекцией на самого задумавшегося по поводу всего, что из этого проистекает.

Потому и выбрали автокатастрофу во время командировки подальше от Центра, в тихий Минск. Похоже и на то, что автомобиль в ту пору служил воплощением того самого булыжника, что фантазией большого художника являлся основным «орудием пролетариата». Иными словами, дали по башке, то бишь незаметно переехали колёсами в тёмном переулке, и нет его, «врага народа». Как говорил вождь: «Нет человека – нет проблемы!»

Так, например, грохнули Николаева, убийцу Кирова, а потом и охранников, что конвоировали его на допрос в Смольный, и далее, пока не добрались до великого театрального трагика, который и по жизни им оказался. На вопрос: «Кто?» – в русском фольклоре всегда отвечают: «Кто-кто? Конь в пальто, вот кто!»

Что касается «матроса Железняка», до сих пор утверждают, что он убит «шальной пулей». Да нет, пожалуй! Скорее всего, пуля была сильно прицельная: угодила прямо в глазное яблоко. И совсем не в степном кургане сложил он «буйну голову», а с апреля 1919 года и по сию пору лежит на Ваганьково, имея в активе десяток именных улиц (в том числе в обеих столицах), столько же памятников, не считая названий боевых кораблей. Вот видите, как важно при любой смуте вовремя скомандовать:

– Караул устал!

Даже если этого и не было, а если и было, то совсем не так…

А вот в первые годы флотской службы именно песня про «матроса Железняка» стала строевой курсантской, вдохновлявшей юного Серёжу Горшкова на славное будущее. Оно у него с первых дней вырисовывалось весьма перспективно. Заметьте, как и Исаков, блестящий математик, задачки по штурманской навигации «щёлкал», словно орехи, за весь курс решал контрольные. В зачётке одни пятёрки…

Стоит ли удивляться, что именно Горшков становится самым молодым в СССР контр-адмиралом! В тридцать лет ему присвоено это звание, причём (что редкость) беспартийному, но зато в самый тяжёлый период войны – в сентябре 1941 года, когда на кону стояла судьба советского государства, которому адмирал был предан до последнего вздоха, ни разу не пожалев о выбранном пути.

Правда, по большому счёту, на море Сергей Георгиевич никогда серьёзно не воевал, зато слыл большущим мастером по организации и высадке морских десантов, которыми руководил при освобождении побережья Чёрного и Азовского морей. Самые известные – три: под Новороссийском, в районе села Григорьевка Одесской области и при штурме Керченского побережья.

Вообще десант с моря на берег – действо более чем страшное. Беспримерная их публичная героизация только усиливала жертвенность морпехов, особенно когда грудь обтянута лишь тельняшкой, а в руках тяжёлая мосинская винтовка с примкнутым трёхгранным штыком, и в тысячу молодых глоток громовое «ура!». Немец откровенно боялся этой всё сметающей на пути лавинной «чёрной смерти», и поэтому встречал отвагу морпехов судорожным, но очень плотным огнём из ручных «МГ», часто снаряженных разрывными пулями.

Можно поражаться невиданной человеческой жертвенности, но ведь они, эти парни, шли на вражеские стволы, осознанно игнорируя камуфляж, скинув каски и сдвинув на лоб бескозырки. Шли на кинжальный огонь, шли под миномётные осколочные настилы, по наспех разведанным минным полям, на колючую проволоку, устилая павшими телами пространство. Ведь там любая рана становилась смертельной, ибо некому тебя тащить в спасительный медсанбат. А если и вытащат, то уже тогда, когда будет поздно. Потери были просто немыслимые. Из разведывательного отряда, что первым пошёл на Мысхако, в живых остались двое.

Легендарный Цезарь Куников через несколько суток после высадки был тяжело ранен в позвоночник крохотным осколком мины, сдетонировавшей рядом с разведанной сапёрами тропой. Вывезти его с плацдарма не было никакой возможности – море кипело от непогоды, а земля горела от огня. Только спустя сутки раненого доставили в Геленджик, где он и скончался от болевого шока прямо на операционном столе…

Давным-давно в одном из уютных залов Новороссийского музея проходила встреча с «малоземельцами». Я, ещё совсем «зелёный» репортёр краевого телевидения, начитавшийся книжек о победительных десантах, увидел там бывшего капитана Ивана Ежеля. Его рота входила в состав батальона Куникова и шла в арьергарде, имея задачу прикрытия. Перед ней высаживалось подразделение старшего лейтенанта Ботылева, будущего Героя Советского Союза, которое прямо из воды, ни на минуту не останавливаясь, пошло в атаку…

Мне тогда казалось, что Ежель – глубокий-преглубокий старик. Опираясь подбородком на трость, он сидел в дальнем полутёмном углу и, сипя прокуренными (или простуженными) бронхами, молчал, равнодушно внимая восторженному щебетанию директрисы музея, повествующей о лихом «налёте» морпехов.

Приближалась очередная годовщина высадки десанта, и поскольку это были ещё «добрежневские» времена, то ограничивались мероприятиями на скромном городском уровне, в которые входила и встреча в музее. Как я сегодня понимаю, Ежелю в то время едва ли минуло больше пятидесяти пяти лет. Право, не более, но физическое его состояние было, что называется, за гранью, и уже ничто не напоминало того отчаянного «батяню-комбата», что, стоя по грудь в ледяном прибое и перекрывая канонаду лужёной глоткой, отсчитывал своих бойцов, проносящихся сквозь пенные буруны к берегу, охваченному смертельным пламенем: