Текст книги "Эскизы на фоне миражей. Писательские размышления об известном, малоизвестном и совсем неизвестном"

– Вперёд, орёлики! Вперёд, милые!..

Уже в сумерках мы с оператором Борей Панюшевым провожали его домой. Шли куда-то наверх, от залитой светом улицы Советов в шиферную темноту убогих частных построек. Он двигался медленно, грузно опираясь на трость, односложно отвечал на мои окрашенные щенячьим восторгом вопросы и вдруг встал и горько заплакал…

Бог мой, кто тогда знал, как много ещё я увижу плачущих героев? Каждый плакал по какому-то своему поводу, но всегда навзрыд.

Помню, как накануне 50-летия революции мы с Юрой Савиным брали интервью у старого большевика по фамилии Волик. Было это в скучном больничном фойе, которое изобретательный Юрка украсил пыльным фикусом и креслом, что притащил из кабинета главврача. Наконец, медсестра привела Волика, старенького, щупленького, пугливо щурившегося от света «перекалок». На пижаме у него сверкал косо прицепленный новенький орден Ленина. В октябре 1917 года судьба его, екатеринодарского портного, вдруг выбросила на должность военного комиссара города. А через несколько лет та же судьба отправила в северо-казахстанские лагеря, где он пробыл четверть века, так и не отделавшись даже сейчас от привычки вскакивать, когда задают вопросы. Я всё время останавливал его, просил, чтобы он этого не делал, пока вдруг старик, сморщив изношенное лицо, не заплакал, закрыв лицо дрожащими мокрыми руками.

– Всё, хватит, ребята! – скомандовал подошедший доктор. – Вы что, не видите, в каком дед состоянии?.. – и увёл его, бережно обняв костлявые плечи, одетые в привычно-полосатое.

А как плакал Степан Андреевич Неустроев, с которым я дружил многие годы! Легендарный герой штурма Рейхстага, лихой комбат, в конце жизни, что пришёлся на развал страны, героем которой он был, попал в тяжёлую житейскую ситуацию. У него одномоментно погибли в автокатастрофе сын и внук. На Украине, куда он уехал из Краснодара, и знать особо не хотели такого героя. Неустроев решил вернуться на Кубань, а жилья нет. Земной поклон тогдашнему мэру Николаю Фёдоровичу Кряжевских, святому человеку, преступившему все законоположения и приказавшему под свою ответственность выделить «двухкомнатку» в только-только застраиваемом дальнем «углу» города.

Там мы с ним и встретились после нескольких лет разлуки, на одиннадцатом этаже огромного железобетонного монстра, ещё наполовину не заселённого, в пустой, пахнущей сырой штукатуркой квартире. Больная жена пластом лежала на раскладушке, а мы вышли на балкон вроде как покурить, и вдруг, прислонившись к моему плечу, он зарыдал.

– Если бы ты знал, Володенька, как тяжко жить! – шептал сквозь слёзы…

То же самое говорил и Сергей Фёдорович Медунов, когда мы с ним в одиночестве сидели на скамейке худосочного берёзового сквера, что на юго-западе Москвы, и он рассказывал о череде откровенных издевательств, которыми системно был подвергнут в последние годы. Рассказывал-рассказывал и вдруг, уткнувшись в мятый клетчатый платок, заплакал.

Бог мой! И это всесильный Медунов, способный сворачивать горы, вгонять в страх тысячные залы! Такая, видать, наша «планида» – топтать всех, кто мешает, а главное – не может уже постоять за себя…

Вернёмся, однако, к героическому Сергею Георгиевичу Горшкову, у которого если и были причины грустить, то он как-то очень удачно их преодолевал. Даже когда за границу сбежал его зять, блистательный красавец, капитан третьего ранга Николай Артамонов, благодаря родству получивший под командование новейший эсминец под знаковым названием «Сокрушительный», ещё пахнущий заводской краской. Бегство это произошло летом 1959 года на Балтике. Артамонов вдруг взял и влюбился в красавицу польку, некую Еву Гору, и однажды, направив дуло пистолета на моториста корабельного катера, вместе с оной барышней удрал на шведский берег, где в оплату за убежище выдал американской разведке всё, что знал. Говорят, встречался даже с директором ЦРУ Алленом Даллесом.

История этого предательства мало чем отличается от всех иных, особенно концовка. Завершилось всё, как часто бывает, полным житейским крахом – прежде всего, уходом любовницы к другому. Как следствие, коренное изменение сюжета – горькое пьянство, распад личности и, в конце концов, «посыпание головы пеплом». В минуту крайней безысходности Артамонов принимает решение вернуться, покаяться и отсидеть положенное. Слава Богу, времена были уже хрущёвские, и если расстреливали, то не так часто…

Беда в том, что возвращение бывшего капитана третьего ранга и бывшего зятя (сами понимаете, кого) было взято под контроль генералом КГБ Калугиным, начальником управления контрразведки КГБ СССР, так называемого подразделения «К». Кто знал, что он – сука ещё хуже! Это тот самый Калугин, что в период так называемого «демократического разгула» девяностых годов легализовался вначале как американский прихвостень, а потом как их агент, и сдал всё, что знал. А знал он, естественно, много больше, чем все «артамоновы» вместе взятые.

Он взялся тогда лично транспортировать перебежчика обратно, а закончилось всё тем, что по пересечении границы из багажника машины извлекли хладный труп. Оказывается, перед чешской границей Калугин неожиданно (и без всякой нужды) достал из кармана припасённый заранее флакон и, обильно смочив марлю, усыпил (якобы для безопасности) Артамонова. Ветераны разведки предполагают, что сделал он это осознанно, чтобы много якшавшийся с «цэрэушниками» Артамонов чего лишнего про него самого не наболтал. А рассказывать, видать, было что…

Сегодня Калугин по-прежнему отрабатывает иудины «сребреники» – возит туристов по шпионским (естественно, советским) местам Вашингтона. Всячески поносит Россию, где его, кстати, давно приговорили к исключительной мере наказания, да вот всё никак руки не доходят дело довести до конца. Жаль!.. Как говорил Глеб Жеглов: «Вор должен сидеть в тюрьме!», а такой – лучше болтаться на осине…

Но это так, штрих к важному качеству Горшкова – редкому везению на надёжных покровителей. Его в той липко-вонючей истории ни разу не упомянули даже на закрытых партсобраниях, где, как известно, за всё, что было и чего не было, «кости мыли» до кладбищенской белизны. Это я по себе знаю…

В годы войны молодой военачальник Сергей Горшков тем и отличался, что создавал и успешнее многих командовал десантированием с моря ударных стрелковых подразделений, которые именно тогда получили наименование «морская пехота». Это было трудно, ибо победы морпехов всегда были окрашены в густые цвета крови с редким вкраплением Золотых Звёзд Героев. Как правило, посмертно…

Когда после жесточайших боёв на Кубани немец понял, что пора уносить ноги, пока их не оторвали вместе с головой, вопрос о штурме Крыма, где после удачной переправы через Керченский пролив укрылись основные силы фельдмаршала Клейста, приобрёл первостепенное значение для очищения юга страны от захватчиков. Сталин внимательно изучил план Генштаба и согласился, что операцию надо начинать с высадки десанта. И десант вскоре пошёл, завязав на кромке противоположного берега жестокий бой…

Тогда на Тамани собрались почти все основные герои моего повествования. Горшков, Холостяков, Гречко обшаривали биноклями желтизну керченских откосов, где морская пехота упёрлась в хорошо укреплённую оборону противника…

На ночном докладе Верховному, который делал молодой генерал Сергей Штеменко, новый начальник оперативного управления Генштаба (более подробно вы ещё услышите о нём в другой главе), было обращено внимание, что расширение захваченного плацдарма идёт медленно, противник окопался, обставился ДОТами, утюжа десант дальнобойной артиллерией и особенно авиацией.

Под переброску войск с кавказского берега командующим Азовской флотилией Горшковым было мобилизовано всё, что плавало, вплоть до колхозных «дубков», «шо возили с Кубани до Крыма» неподъёмные таманские арбузы. Стало ясно, что без тяжёлого оружия, а главное – танков, дело вряд ли сдвинется. А чтобы их перебросить, надо расширять захваченную территорию, оборудовав переправу на другом уровне и с иными возможностями. Как это сделать под непрерывным огнём?

– Давайте пошлём Ворошилова, – вдруг предложил Сталин. – Посмотрит, доложит, как лучше поступить, – он обвёл взглядом присутствующих и остановил его на Штеменко. – И вы с ним… – добавил с понятным только ему значением.

Когда сворачивали карты, вождь, разжигая пучком спичек трубку, вдруг, словно только для себя, буркнул в усы:

– Пусть пробздится…

Тот, кто услышал, сразу понял, что это касалось бывшего наркома обороны, который давно чем-то раздражал Сталина. Все знали, что друг его по Гражданской, луганский слесарь Клим Ворошилов, про которого вся страна оглушительно пела вдохновляющие куплеты, где ключевыми словами были: «Когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин, и первый маршал в бой нас поведёт…» – на деле оказался не столько стратегом, сколько барином новой советской формации, где «графьям да боярам», откровенно говоря, делать было нечего.

Сталина это немало раздражало, особенно когда из осаждённого Ленинграда чередой пошли известия об очередном снижении хлебной нормы и усиливавшемся голоде. Да и до войны он как-то красноречиво выразил своё отношение к явлению, что стало нарастать в связи с появлением новой советской элиты из числа победительных героев: первопроходцев, лётчиков, известных артистов, читаемых писателей и прочих видных деятелей, в среде которых материальное благополучие стало приобретать вызывающие для социализма формы.

Однажды знаменитый полярник Папанин, больше года с тремя сотоварищами просидевший на арктической льдине и получивший по этой причине оглушающую славу и одновременно государственное поощрение в виде звания Героя, пригласил вождя на свою новую дачу, просторную виллу, возведённую в уютном подмосковном лесу.

Поскрёбышев доложил об этом, смущённо держа в руках приглашение. Сталин повертел красочную карточку с изображением сияющего от счастья и орденов Ивана Васильевича и, насупившись, ответил:

– Передайте товарищу Папанину, что товарищ Сталин ему не товарищ и к помещикам не ездит…

В тот же день Герой передал дачные владения под лесную школу для слабовидящих детей…

Времена военного лихолетья, особенно для тыла, наступили сверхтяжёлые. Миллионы людей, отдавая фронту последнее, откровенно бедствовали, а потеря продовольственных карточек означала трагедию без всякого преувеличения. Помните, как это показано в фильме хорошо знавшего ту эпоху Станислава Говорухина «Место встречи изменить нельзя». Карманник стащил у женщины карточки, и у неё жуткая истерика в предчувствии голодного краха. В таких драмах, чтобы они не перешли в трагедию, рассчитывать можно было только на сердобольность добрых людей (таких, например, как Глеб Жеглов), способных от своего кусочка отломить бедолаге малую толику. Тем и выживали…

Понятно, что вип-персоны того времени обеспечивались по иным нормам. Нормы существовали для всех, но только не для маршала Ворошилова. В его семье довольствие не иссякало никогда, и Климент Ефремович в любых условиях не отказывал себе в полноценном и изысканном питании. Более того, дом славился хлебосольностью и, что важно подчеркнуть, изобретательностью стола, что целиком и полностью являлось заслугой Голды Давидовны, супруги маршала.

До войны была даже традиция – праздничные торжества на Красной площади продолжать обедом на кремлёвской квартире Ворошиловых, где даже суровое сердце вождя оттаивало при виде улыбающегося жареного поросёнка и королевы праздника – фаршированной щуки, фирменного блюда, приготовленного самой хозяйкой дома, которая, чтобы не раздражать Политбюро, поменяла имя на Екатерину…

Штеменко получил приказ прибыть к четырём часам утра на железнодорожную платформу «Цветочная», что на дальней окраине Москвы, по Курской дороге. Может быть, цветы оттуда когда-то и возили, но сейчас возле мрачных пакгаузов в окружении ещё более мрачных караульных стоял замаскированный густой сеткой литерный состав бывшего наркома обороны.

«Первый маршал», в отличие от всех других (Жукова, например, который, по его словам, «сносил за войну, как башмаки, три самолёта»), предпочитал ездить поездом, тем более на фронт. Не очень доверял авиации, к тому же его служебный вагон был роскошен, как царскосельские покои. Говорят, принадлежал когда-то Великому Князю Михаилу Александровичу, расстрелянному в Алапаевске…

Бог с ним, с князем! Когда это было… Сейчас едем с маршалом на фронт! Едем кружным путём, через Горький, Сталинград, Грозный, Ставрополь, Армавир, территории уже освобождённые от врага, но с видом разгрома всего сущего, вызывающего нарастающий вселенский ужас.

Штеменко на фронт с Ворошиловым командирован впервые. У него удобное купе, где можно разложить карты, бронированное окно плотно зашторено, рядом узел связи, шифровальщик. Маршал со свитой едет отдельно. В дальних вагонах – обслуга: вестовые, охрана, повара, парикмахер, медперсонал. В конце состава – пара товарных вагонов, в одном топчутся лошади. В редких командировках «первый маршал» любит, чтобы ему подседлали для променада резвую гнедую кобылку, его любимую Варю. Для неё в кармане всегда была пара кусочков рафинада…

Только проехали Каширу, как в дверь постучал порученец – приглашает Штеменко к завтраку. Много позже Сергей Матвеевич довольно подробно описал ту поездку на фронт:

«В вагоне Ворошилова оказалась большая и со вкусом подобранная библиотека. Когда сели ужинать, Климент Ефремович поинтересовался, какие оперы я знаю. Мною были названы „Кармен“, „Риголетто“, „Евгений Онегин“, „Пиковая дама“, „Борис Годунов“, „Чио-Чио-сан“.

– Ну, батенька, – огорчился Ворошилов, – это очень мало.

И начал перечислять оперные произведения, о которых я даже и не слыхивал…

„Экзамен“ по литературе прошёл более успешно. Я ответил не только на заданные вопросы по отечественной классике, но и показал некоторую осведомлённость в отношении произведений западноевропейских писателей прошлого и современности.

По вечерам Климент Ефремович просил обычно своего помощника, полковника Китаева, почитать вслух что-нибудь из Чехова или Гоголя. Чтение продолжалось часа полтора. Китаев читал хорошо, и на лице Ворошилова отражалось блаженство…»

Мне слышится что-то знакомое – нечто из ранних рассказов того же Гоголя о жизни старосветских помещиков, которых из сонной одури вывести мало что могло. Но по прибытии поезда на станцию Варениковскую маршал преобразился. Натянув на нос папаху, начальственно насупился и приказал ехать автомашинами на Тамань. Далее, не задерживаясь, бронекатером переправились на уже захваченный плацдарм…

Вот тут Климент Ефремович показал, кто он на самом деле есть. На крымском берегу ему и сопровождающим лицам отрыли три землянки, да так, чтобы с крутизны откоса выходы были обращены к проливу, откуда видно, как под налётами вражеской авиации туда-сюда сновало то, что в боевых сводках именовалось «плавсредствами». На кубанский берег, в основном, везли раненых – их была масса, главным образом, тяжёлых. С лёгкими ранениями, как правило, из боя не выходили. Туда же, на крымский плацдарм, непрерывным потоком шли грузы, обеспечивающие наступление войск, прежде всего, пополнение личным составом, боеприпасами и оружием. Продовольствие и воду, которой остро не хватало, бойцы несли на себе.

Все знали, эта часть операции лежит на контр-адмирале Горшкове, командующем Азовской флотилией, которая до последней «посудины» была задействована на доставке грузов. Работали день и ночь…

Ворошилов в штабном блиндаже, под непрерывный орудийный грохот, заслушал доклады командующего Отдельной Приморской армии генерала Петрова и командующего Черноморского флота адмирала Владимирского, особо подчеркнув стабильную организацию транспортного «моста», пообещав отметить наградами всех причастных к этому действию, прежде всего – молодого командующего флотилией. Сергей Георгиевич по-прежнему оставался самым молодым адмиралом советских вооружённых сил, что представителем Ставки было замечено и подчёркнуто особо.

Но неугомонный «первый маршал» совещанием во фронтовом штабе не ограничился, и даже осмотр поля боя с корпусных НП его не удовлетворил. Очевидно, вспомнив дымные запахи Гражданской и лихую молодость, вдруг потребовал перехода всей компании в окопы, на передний край. Когда генерал-полковник Петров попытался объяснить, что в этом нужды нет, тем более там очень опасно, Климент Ефремович покраснел, как перегретый самовар, и сердито забухтел:

– Никогда! Запомните, никогда пулям не кланялся и врага не боялся. А если кто считает, что там без него могут обойтись, может не ходить…

После столь гневной тирады Петрову осталось только развести руками и поручить доставить в штаб солдатские каски.

– Это что, я должен надеть? – насупленно спросил Ворошилов, уперев палец в стальную полусферу.

– Хорошо бы, товарищ маршал, – робко попросил Петров, искренне опасаясь за жизнь представителя Ставки и понимая, что если, не дай Бог, что плохое произойдёт, Сталин (почему-то недолюбливающий Ивана Ефимовича) уж точно ему не простит.

– Вот и накрывайтесь сами этими колпаками, а я уж, позвольте, как обычно, – Климент Ефремович поглубже натянул на уши каракулевую папаху и решительно шагнул в сторону двери, за которой творилось светопреставление.

Зима наступила воистину свирепая. Даром что Крым, а ледяной ветер мог сделать честь любому полярному Диксону, буквально искры высекал из глаз. Мороз заходил за отметку в пятнадцать градусов (и это при стопроцентной влажности), ветер шквалистыми порывами оскаленно метался над бушующим морем, сбивая с прицелов даже тяжёлую артиллерию.

Однако несмотря на ненастье и обстрелы, легендарно-неугомонный Климент Ефремович по-прежнему требовал собственного присутствия в опасной близости к переднему краю. Кстати, именно тогда произошёл случай, который через много лет кинорежиссёр Юрий Озеров использовал в киноэпопее «Освобождение», правда, в интересах сюжета переместив место действия в Белоруссию и сделав свидетелями маршалов Жукова и Рокоссовского. В действительности это произошло в Крыму во время той десантной операции.

«Мы спустились в одну из землянок, – вспоминает Штеменко, – и с порога ощутили температуру, близкую к тому, что бывает в хорошей бане. Посреди стояла раскалённая железная печка, и в ней бушевало пламя. Немолодой сержант чётко приветствовал нас и гостеприимно пригласил “поближе к огоньку”.

– Откуда дрова берёте? – поинтересовались мы. С топливом на плацдарме было плохо: его подвозили только для варки пищи.

– Тут поблизости, – ткнул сержант через плечо, – дом кирпичный стоял… Им и топимся.

Мы дружно рассмеялись. Подумалось, что хозяин землянки намеревается “выдать” некий старый солдатский анекдот. Кому не доводилось слышать, как бывалый гренадёр суп из топора сварил! Но вот чтобы кирпичный дом в топку пустить – этакой диковины мы ещё не знали. С интересом повернули голову к рассказчику. Но сержант вдруг смолк. Он знал службу и безмолвно “ел глазами начальство”. Потом неторопливо приоткрыл дверцу печки, и мы увидели, что в ней действительно горят кирпичи. Самые натуральные!

Кто-то даже ахнул от неожиданности. Начались расспросы – как да почему.

Сержант кивнул на стоявшее в углу землянки ведро. Там лежали кирпичи, залитые керосином. Через несколько часов после такой ванны они становились вполне готовыми к употреблению.

– Не чета, конечно, дровам, – пояснил сержант. – Прикурить, скажем, трудновато. Полено-то возьмёшь, а от него дух лесной идёт, и цигарка в целости. А кирпич, он вишь, как полыхает. Ну ничего, управляемся. Горе только, когда на сырец нападёшь: раз погорел и рассыпался. А настоящие кирпичи – те долговечны; погорит, погорит, а ты их умакнул в керосин, и обратно в печку. Так и ходит по кругу…

В другой землянке обогревались иначе. Здесь стояли сапёры. Они использовали трофейные противотанковые мины: выплавляли из них тол и жгли его в печке. Он горел ровным пламенем, без дыма. Соседи допытывались, чем они топятся, но те секрета не раскрывали. Командир взвода только пожаловался, что трофеи скоро кончатся, и тогда придётся добывать мины из немецких заграждений. Охотники на то дело имелись. В полках нам приходилось бывать много раз, и мы всегда возвращались оттуда с зарядом оптимизма и бодрости…»

Но если говорить объективно, особых оснований для бодрости, а уж тем паче оптимизма, было не так много. Бои шли жестокие, до предела жертвенные. Противник перебрасывал в Крым новые и новые части, даже из Африки, особенно авиацию. Однажды бомба пикировщика угодила в ту самую землянку, что отрыли для представителя Ставки, превратив её в глубокую яму, погиб часовой. Слава Богу, сам маршал находился в войсках. Когда ему доложили, он только отмахнулся:

– А вы чё хотите? Война идёт… Война, голубчик!

Счёт на убитых и раненых уже шёл на десятки тысяч, а с кубанского берега «флотилия Горшкова» непрерывно перебрасывала резервы, особенно ночью, хотя пролив был расцвечен ракетными огнями, как бразильский карнавал.

Однако в штабах родов войск с каждым днём нарастало понимание, что столь стремительно начавшаяся операция постепенно вязнет, обрастает сложностями, признаками тупиковости. Немец гонит со всего полуострова резервы, инженерно укрепляется, окапывается. Наша авиация, измотанная недавним сражением над Кубанью, ещё не пополнилась и не в состоянии достаточно эффективно противостоять немецкой, усиленной самолётами в полярной и даже африканской раскраске. Именно оттуда нарастающе прибывают на помощь Клейсту лучшие гитлеровские авиачасти.

Ставка ждёт результата, а его нет! Более того, обилие начальников (прибыл даже маршал Тимошенко, тоже бывший конармеец и бывший нарком) приводит к суете в управлении войсками, стычкам амбиций, откровенным ошибкам, нестыковкам в распоряжениях, особенно там, где моряки соприкасаются со стрелковыми частями. Однажды эскадрилья штурмовиков Черноморского флота, сместив координаты, нанесла удар по своим, да так, что Штеменко и полковник Китаев чуть не погибли. Опять, слава Богу, Ворошилов отсутствовал… Вот уж воистину, при такой сказочной интуиции, чего ему пуль бояться! А вот Верховного Климент Ефремович откровенно побаивался, и когда дело стало заходить в тупик, решил собрать в Темрюке обширное совещание.

Крохотный, заштатный городок, к тому же сильно разбитый, сроду не видывал столько генеральских лампасов, что собрал тогда маршал в штабе Азовской флотилии (опять в «хозяйстве» Горшкова), где к этому событию умудрились выловить двухметрового осетра и к «наркомовской норме» заготовить ведро чёрной икры.

В результате довольно шумного обсуждения родился протокол, который Ворошилов предложил скрепить подписями всех присутствовавших. Штеменко, хорошо зная порядки, заведённые в Ставке, и крайнюю нелюбовь Сталина к коллективным решениям, когда в итоге не с кого спросить, завозражал.

– Собирают, понимаешь, подписи, чтобы себя в чём-то убедить! Это что – колхозное собрание? – гневался однажды вождь, потрясая перед носом начальника Генштаба генерала Антонова подобной петицией. – Вот погоним сейчас всю эту камарилью к чёртовой матери, и сразу найдутся виновные…

Поэтому Штеменко осторожно, но откровенно высказал опасения Ворошилову насчёт предложенного им варианта и порекомендовал, как и принято при оформлении подобных документов, оставить всего три подписи: командующего фронтом, начальника штаба и члена Военного совета. Но маршал снова сердито запыхтел, расценив подобное как неуважение к присутствующим и попытку единоличного присвоения коллективно выработанного решения по важному вопросу. В итоге в Ставку пошёл документ, скреплённый аж десятью подписями!

В результате на стол Верховного положили так называемый «Протокол совместного совещания Военных советов Отдельной Приморской армии (генерал-полковник Петров, генерал-майор Баюков, генерал-майор Соломко и генерал-лейтенант Мельник) и Черноморского флота (вице-адмирал Владимирский и контр-адмирал Кулаков) при участии маршала Советского Союза тов. К.Е. Ворошилова, начальника оперативного управления Генштаба генерал-полковника Штеменко, заместителя наркома военморфлота генерал-лейтенанта Рогова и главного контролёра НК ВМФ, наркомата госконтроля, инженер-капитана первого ранга тов. Эрайзера по вопросу перевозок войск и грузов через Керченский пролив». Так он назывался полностью. Штеменко подписал, зажмурившись, предполагая грозу. И не зря…

Единственный, кому удалось избежать попадания в ту историю, был Горшков. Он случайно стал свидетелем разговора Штеменко с Ворошиловым и, помня ещё о происшествии с эсминцем «Решительный», решил, что ему совсем не нужно лишний раз напоминать о себе Верховному, тем более в столь сомнительной ситуации, и упросил Штеменко в ту чёрную неизвестность его не погружать. Что значит грядущая полководческая интуиция! Как в воду глядел!

Как и следовало ожидать, получив сей «протокол», Сталин пришёл в ярость. Меры последовали незамедлительно: в Варениковскую прибыл спецпоезд, а в нём – новый командующий Отдельной Приморской армией, герой Сталинграда, генерал Ерёменко. Петров без всякого уведомления освобождался от должности и отзывался в Москву. Ворошилову тоже досталось, особенно с учётом того (Сталин от кого-то узнал), что он всех генералов (якобы из уважения к казакам) заставил однажды ехать верхом 20 километров в расположение пластунской дивизии. Лошади были плохо выезженные, всадники ещё хуже. Какая лошадь, если Штеменко, например, танкист? Дорога была ужасная, грязь по колено, поэтому обратно еле добрались гусеничными вездеходами.

В результате это оказался последний вояж «первого маршала» на фронт. Сталин, в конце концов, нашёл ему функцию – опекать партизанское движение, тем более что война шла к концу, и партизаны постепенно исчезали, переходя госграницу уже в качестве регулярных частей Красной армии.

Досталось и Штеменко. При ближайшем посещении Верховного ему тут же припомнили «протокол», и вождь снова стал браниться:

– Артель какая-то! Вы там, случаем, не голосовали? Ну, Ворошилов ладно – он человек старой закваски, к тому же не штабник, а вы-то обязаны знать порядок, – и, повернувшись к начальнику Генштаба Антонову, кивнув при этом в сторону вытянувшегося по стойке «смирно» Штеменко, добавил: – Надо его как-то наказать… Подумайте, как!

Но наказал, тем не менее, сам. Когда после освобождения Крыма пришла пора награждения, ничего не забывающий Верховный, обнаружив в проекте указа фамилию Штеменко, занёс было над ней свой знаменитый синий карандаш (видимо, чтобы вычеркнуть), но, подумав с полминуты, сказал:

– Давайте награду ему снизим на одну ступень, чтобы наперёд знал, как правильно оформлять документы… – и орден Суворова первой степени исправил на второй.

А вот фамилию Горшкова грозный карандаш миновал без замечаний, и Сергей Георгиевич (как и обещал Ворошилов) был удостоен первого знака своего полководческого признания – ордена Кутузова II степени. До конца войны у него появятся ещё две желанные награды – орден Ушакова второй и первой степени. Для любого моряка это важно как подтверждение особых флотоводческих заслуг. А если учесть, что после ордена «Победа» это самая большая редкость (за всю войну всего 37 награждений), то можно себе представить степень гордости, с которой контр-адмирал Горшков надевал свой парадный мундир на тот первый парад Победы, что состоялся на Красной площади 24 июня 1945 года.

В колонне он не шёл, а вот с трибуны видел, как впереди «коробки» 4-го Украинского фронта, в числе прочих военачальников, чеканил шаг друг – генерал-майор Брежнев. У обоих, что на погонах, что на груди, было ещё скромноватенько, но зато всё, что имелось, оплачено реальными боевыми заслугами. Остальное «золото» и «серебро» прольётся уже как бы вдогонку – две Золотые Звезды Героя Горшкову и четыре – Брежневу.

Тот Горшков, что был «вечным» командующим советского военно-морского флота, и тот, что вёл героические десанты на раскалённые плацдармы, судя по отзывам, были кардинально разные люди. Тот, что с десантами, – в прожжённой шинели, с почерневшим от копоти лицом, хриплым сорванным голосом, всегда рвущийся вперёд. Тот, что командующий, и так был впереди всех, более того – барственно неторопливый, сияющий позументами, как кардинал во время пасхальной литургии, в красивых дымчатых очках.

Мой давний друг, бывший председатель горисполкома Геленджика Виктор Огуж, не раз встречавший Горшкова на городском причале, вспоминает, что прямо от трапа «Ангары» (яхты командующего), на котором Сергей Георгиевич появлялся, словно осколок полуденного солнца, расстилалась до ступенек городской управы ковровая дорожка в обрамлении вытянувшихся в струнку «краснофлотцев».

Доложу, кстати – на той «Ангаре» я тоже бывал. Более того, однажды даже был удостоен чести перехода на ней из Севастополя в Новороссийск, о чём довольно подробно написал в книге «Особняк на Соборной». Но кое-что для такого случая повторю.

«Ангара» попала к нам как трофей, а до этого была штабным судном под названием «Хела» командующего подводными силами Германии гросс-адмирала Карла Деница. Изящная яхта со слабым вооружением, но роскошной отделкой кают сразу привлекла внимание высших фашиствующих бонз, включая самого Гитлера, который на ней бывал много раз.

Того же внимания корабль был удостоен и под именем «Ангара», когда попал на Чёрное море в качестве штабного судна управления уже нашего флота. Страшно сказать, но в том же адмиральском «люксе», где спал фюрер, почивал и Сталин. Кстати, кто там только не располагался барственно в обрамлении интерьеров из резного морёного дуба и кожаной мебели работы старых мюнхенских мастеров: Гиммлер, Геринг, Геббельс, Крупп, Берия, Ворошилов, Каганович, Хрущёв, маршал Жуков, академик Александров, писатель Константин Симонов, президент Финляндии Урхо Кекконен и многие другие. И даже Владимир Высоцкий, когда на «Ангаре» снималась часть фильма «Увольнение на берег».

Я не сподобился, а вот Леонард Григорьевич Гатов, покойный директор краснодарского театра «Премьера», одну ночь провёл в тех покоях, когда командующий Черноморским флотом Эдуард Балтин в знак благодарности за шефскую помощь отправил на «Ангаре» из Севастополя в Новороссийск всю кубанскую труппу с Гатовым во главе. Журналисты были, как всегда, в обозе. Помню, весь вечер и часть ночи мы отмечали на палубе день рождения незабвенного Серёжи Батуры, тогдашнего председателя Краснодарской Думы. Воистину, то была незабываемая ночь под бархатным черноморским небом и при полном июльском штиле.