Текст книги "Тайны черноморских линкоров"

Через полтора десятка лет, в пору руководства ГТРК «Кубань», в моем кабинете появляются двое моложавых мужчин, представляются отставными во енными моряками и говорят:

– С недавних пор живем на Кубани, смотрим ваши программы. Они нравятся нам смелостью, гражданской позицией и именно вам хотим передать кассету, которую сняли сами. За качество не ручаемся, но суть происходящего ясна…

– Народ должен знать, что произошло с его флотом! – добавил при прощании бывший штурман авианосца «Киев», того самого, что выпускал на наших с Юркой глазах в героическое севастопольское небо всесокрушающие машины, созданные великим Александром Яковлевым, слава богу, не дожившим до подлого умерщвления своих «птенцов»…

Кассета снята в одной из узких и мрачных камчатских бухт, в глубину которых, подальше от людского глаза, загнали собратьев – «Киев» и «Керчь», два сильнейших в мире авианесущих крейсера. С них содрано уже все, что можно содрать, а многое просто на глазах подрывается. Вот в кадре на куски разлетается командирская рубка, летят в тартарары пульты управления полетами, еще какие-то сложные приборы, системы, экраны, ракетные установки, оружие, в которые страна вкладывала ум, сердце и трагическую память о своей неготовности к прошлой войне.

Наконец, вижу, как двух исполинов, полуразбитых, со срезанными мачтами, словно боевых слонов с вырванными бивнями, волокут добивать на заморскую «скотобойню»… Проданные за гроши индийским купцам авианосцы тянут сквозь залив на стальных тросах вдоль мрачных сопок. Бо евые корабли – беспомощные, жалкие до горьких слез, которые и удержать не могут экипажи, силой преступных приказов согнанные на берег…

Однажды наступила очередь и «Адмирала Исакова». Как принято, его тоже предварительно растерзали, а потом на аркане поволокли через параллели и меридианы в далекую страну, чтобы расплавить «на иголки» в чужеземных мартенах. Но на то он и «Исаков», чтобы сопротивляться злому року до последнего. Где-то посреди бушующего океана взбунтовался, оборвал путы и необъяснимо быстро исчез в пучине, камнем упав в одну из океанских впадин.

Говорят, сталемагнат из списка «Форбс» волосья рвал в смоляной бороде, вытирая сопли эксклюзивной чалмой. Еще бы, как корова языком слизала миллионы баксов. Есть от какого горя слезы лить! И это только стоимость разрушенного металла.

Мы тогда много чего нужного и дорогого превратили в железный лом. А вот «Адмирал Исаков» предпочел гибель позору, можно сказать, единственный из всех «плененных»…

После ранения Иван Степанович на фронт не вернулся, но из флота не ушел. Сталин оценил мученический подвиг и, несмотря на стопроцентную инвалидность, к удивлению многих подписав приказ, в кадрах армии оставил. Отвечая на недоумение, тогда и подчеркнул: «Без ноги, но зато с головой!»

Ему это виделось как обстоятельство крайне важное и необходимое для послевоенного развития военно-морских сил. Исаков, в отличие от большинства строевиков, подчас храбрых и исполнительных, но закостеневших в уставных догмах, являлся не просто многоопытным практиком, но и талантливым теоретиком, знатоком применения флота в со временных войнах. Флота, способного покинуть замкнутость внутренних морей и вопреки привычному выйти на просторы Мирового океана.

Он долечивается в Сочи, но не на госпитальной койке, а в служебном кабинете, который ему определили при армейском санатории имени Фабрициуса, где до глубоких сумерек горит лампа – адмирал трудится над рукописями научных монографий, в частности, об участии флота в Великой Отечественной войне.

Более того, утверждается в научной сфере, становится членом-корреспондентом Академии наук СССР. При выборах достойных этого звания, собрание академиков, в отличие от случаев, когда в их сообщество стремились прорваться люди из малонаучных кругов (партийные чиновники и иже с ними), проголосовали за Исакова единогласно, а главное – единодушно.

И было за что! Иван Степанович успешно руководил работами по созданию «Морского атласа», без которого сегодня не обходится ни один мореход, за что получил Сталинскую премию первой степени. Казалось бы, приоритеты определились – его исследования по военно-морскому оперативному искусству и прогнозированию будущего флота признаются как крупный вклад в советскую военную доктрину. Особенно по части создания надежного оборонительного щита и влияния сильного океанского флота на мировые процессы, прежде всего, политические.

Было признано, что разработки Исакова в этой области следует рассматривать как стратегически важное прогнозирование, крайне необходимое для обороны страны. Никто и не сомневался, что так пойдет и дальше – научная среда, симпозиумы, конференции, дискуссии, где «седина в бороду» только подчеркивает уважительность общества к «бессмертным» (так во Франции именуют членов Академии наук). Но как часто бывает в нашей непредсказуемой действительности, так только предполагалось.

Сталин, чтобы снять сомнения о будущем Исакова, за год до окончания войны последовательно награждает его двумя орденами Ушакова I степени и присваивает высшее в ту пору звание адмирала флота. Это когда на погонах одна, но большая звезда. Более того, по завершении боевых действий назначает начальником Главного штаба ВМФ, а затем и заместителем Главнокомандующего военно-морским флотом страны.

В ту пору должность главкома исполнял Николай Герасимович Кузнецов, личность почти легендарная, но, в отличие от Исакова, испытавшая на себе всю силу давления – сперва Сталина, а потом (еще в большей степени) Хрущева. Говорят, в обоих случаях не без участия Георгия Константиновича Жукова, который почему-то Кузнецова недолюбливал, а к флоту, по общему мнению, относился (как бы это помягче сказать) не очень справедливо…

Это важно подчеркнуть, поскольку через пару лет после смерти «вождя народов», Никита Сергеевич, словно в укор сталинским маршалам, вводит новое звание – Адмирал Флота Советского Союза. Это когда на погонах рядом с большой звездой стал размещаться рельефный Государственный герб, а на шее избранника – бриллиантовая маршальская звезда.

В тот же день это звание присвоено Николаю Кузнецову, Главнокомандующему ВМФ, и… находящемуся в отставке Ивану Исакову. Не скрою, сие действие вызвало в военно-морской среде некое недоумение. Как ни крути, но все же инвалид, да и в возрасте? К тому времени Исакову уже перевалило хорошо за шестьдесят…

Но через год события раскрутились так, что Кузнецов вообще был разжалован (причем во второй раз), понижен до вице-адмирала и изгнан из армии с убийственной формулировкой: «Без права дальнейшей работы на флоте». Это произошло в феврале 1956 года и было обусловлено трагической гибелью в севастопольской бухте крупнейшего советского линкора «Новороссийск».

Интересующихся этой историей я отсылаю к своему роману «Стрельба на поражение», где описал ее достаточно подробно, уже тогда утверждая, что гибель «Новороссийска» (бывшего «Юлия Цезаря», флагмана итальянского флота, заполученного нами после войны в качестве трофея) – дело рук подводных диверсантов известного такими проделками князя Валерио Боргези, еще при капитуляции Италии поклявшегося на распятии, что «Чезаре» никогда не будет плавать под чужим флагом (недавно это подтвердил последний из живых участников операции).

Разъяренный Хрущев обвинил тогда командование ВМФ во всех смертных грехах. Еще бы! Исполинский корабль перевернулся рядом с причальной стенкой, погубив около тысячи моряков, главным образом молодых матросов, только-только призванных на службу. Действия командиров действительно были бестолковы, особенно командующего Черноморским флотом вице-адмирала Пархоменко. Но при чем тут Кузнецов, который в то время вообще находился в отпуске, к тому же по болезни?

Тем не менее, Николай Герасимович, по общему мнению, выдающийся флотоводец и вполне приличный человек, в расцвете сил и лет, со скандалом на уровне Политбюро, отправлен в отставку, и звание его высокое ему вернули лишь при Горбачеве, когда он уже давно покоился на Новодевичьем кладбище.

Это действие у нас почти всегда на уровне национальных развлечений – сначала показательно испинать, а потом, через долгое время (чаще – чтобы досадить тем, кто пинал), возвеличить до названия улиц и монументов на столичных площадях. Так произошло и с Кузнецовым. Сегодня самый мощный российский корабль, тяжелый авианесущий крейсер, на котором только одного экипажа две тысячи человек, носит название «Адмирал Флота Советского Союза Кузнецов».

Моряки нескольких поколений старались вернуть Николаю Герасимовичу честное имя, да все безуспешно. Брежнев сопротивлялся. Говорят, в большей степени под влиянием своего давнего приятеля, Главнокомандующего ВМФ Сергея Горшкова, третьего (и последнего) Адмирала флота Советского Союза, который почему-то и слышать не хотел обо всей этой истории.

Может быть, чем-то его когда-то обидел бывший начальник? В России это чувство лелеют, как правило, до конца жизни, что и произошло с Горшковым. Только после его кончины проблема чуть-чуть сдвинулась, особенно когда ходатайство заслуженных моряков поддержал Маршал Советского Союза С.Ф. Ахромеев – он переговорил с Горбачевым.

Толку, правда, было немного. «Горбатый» по обыкновению включил «шарманку» и пустился в рассуждения о смысле жизни вообще. Тогдашний главком ВМФ СССР В.Н. Чернавин (кстати, усилиями того же «Горби», последний), улучив момент, обозначил усилия ближайшему «наперснику» Генсека – Анатолию Лукьянову.

Тот с неподдельным интересом выслушал. Он, кстати, не только большущий партийный чиновник (секретарь ЦК КПСС), но еще и поэт. Чтобы не вызывать в обществе оторопь, выступал под псевдонимом Осенев, иногда Днепров. Правда, Днепрова вскоре пришлось отставить, поскольку узнал, что под этим именем пытается «войти» в кинематограф первый заместитель председателя КГБ Семен Цвигун, автор сценариев художественных фильмов о войне, где главную роль играет кумир всех советских зрителей Вячеслав Тихонов, причем самого Цвигуна, под именем майора Млынского.

Горбачев и Лукьянов – почти друзья, вместе учились в МГУ на юридическом факультете. Иногда (даже на людях) он звал его Миня, тот его – Толик, что, впрочем, не помешало в августе 1991 года упрятать «Толика» в «Лефортово» за якобы причастность к изоляции «Мини» в крымском Форосе.

На нарах «Толик» «парился» почти полтора года, обвиненный в «измене Родине, заговоре с целью захвата власти, превышении властных полномочий» и прочей чертовщине, к которой, по правде говоря, практически не имел отношения, хотя бы в силу мягкого и нерешительного характера. Как говорится, всякий может обидеть поэта! Вот и обидели…

Бывший друг «топтал» Лукьянова с такой силой, что даже Руслан Хасбулатов, главный сотоварищ Ельцина по разрушению СССР, пытался его подзащитить. Самое смешное (то есть совсем самое), что когда выпустили Лукьянова, то почти сразу на те же нары усадили… Хасбулатова и тоже «за измену Родине». Сделал это уже Ельцин, добавив к традиционным обвинениям еще и «организацию вооруженного бунта». Что утешает – в нашей стране всегда есть возможность умереть от хохота. Правда, горького! Этим и спасаемся…

Но то было потом, а пока, удачно «словив» Лукьянова в кремлевском коридоре, Владимир Николаевич Чернавин убеждает его в необходимости вернуться к «проблеме Кузнецова». Анатолий Иванович обещает, но говорит, как и принято в партийной среде, округло:

– Сказать ничего не могу. Позанимаюсь и дам знать…

Через месяц, когда Чернавин решил, что дело в очередной раз «швах», Лукьянов позвонил:

– Владимир Николаевич! Помните, мы с вами толковали о Кузнецове?

– Конечно, помню!

– Так вот, по этому вопросу я расцениваю ситуацию как небезнадежную.

– Что же нам делать? – оживился адмирал. – Ждать или предпринять что-то?

– Я не ручаюсь, что получится, – остановил его сверхосторожный Лукьянов, – но думаю, что можно повторить заход с новыми предложениями.

– Тогда мы этим займемся?

– Хорошо…

Однако и после этого «хорошо» суеты было еще «выше крыши»: продолжительные хождения по высоким инстанциям, обсуждения на уровне коллегии Министерства обороны, снова переговоры с Лукьяновым, тот, в свою очередь, опять встречался с Горбачевым, пока, наконец, Михаил Сергеевич не согласился подписать Указ об очередном присвоении (на этот раз покойному Кузнецову) звания Адмирала Флота Советского Союза.

Произошло это как раз накануне развала СССР и изгнания из Кремля уже самого Генсека, упразднения компартии и начала нового вселенского светопреставления. Как видите, тоже очень смешно получилось, если еще учесть, что Николая Герасимовича Кузнецова в первый раз разжаловали после войны, которую он, по общему мнению, закончил блестяще, став Героем Советского Союза. Был любим моряками и уважаем руководящими деятелями союзных государств антигитлеровской коалиции, особенно «владычицы морей» – Англии. Черчилль восхищался, когда на Ялтинской и Потсдамской конференциях, где обсуждались вопросы войны и мира, общался с советником Сталина, высоким, подтянутым, элегантным моряком, прекрасно говорящим по-английски, а главное – в совершенстве владеющим флотскими делами.

А вот на Сталина после Победы накатила новая волна подозрительности, усиленная тем, что с фронта уже возвращались люди, уверенные в своей силе и правоте. Ему постоянно что-то казалось, особенно когда в кабинет входили не те довоенные, забитые страхом истуканы, а увешанные боевыми наградами, известные всему миру ратными заслугами герои, показавшие силу и отвагу на полях сражений.

Вождь использует любую возможность, чтобы показать «кто в доме хозяин». Вот уже сидит в лубянском подвале Главный маршал авиации Новиков, а в Суханской темнице, что в Подмосковье, выбивают показания из маршала авиации Худякова. Агенты Абакумова и Берии вьют хороводы вокруг людей из близкого окружения Жукова. Из «чуланов» снова извлекается «железная метла», та, что еще до войны прошлась по советскому генералитету.

Вновь наступает воистину страшное время. Мне даже кажется, что звезды, что на погоны, что на грудь, чаще давали, чтобы потом их публично и с назиданием сорвать, лишний раз показав, что ценится только одно – «собачья преданность», и боле ничего.

По одному звериному прищуру «хозяина» люди кидались на тех, с кем еще вчера дружили, катались на лыжах по дачным пригоркам, собирали грибы, пили водку, гуляли по случаю дней рождения и пели, обнявшись, «Тонкую рябину», самую душевную послевоенную песню. Поводы искали с исступленным рвением, особенно когда «побили горшки» с бывшими союзниками и перевели тех в разряд «главных злодеев».

Сталин по-прежнему не мог жить без образа врага, завещая, кстати, это чувство и другим поколениям советских руководителей. Самые опасные враги, считал он, всегда клубятся возле «главного тела», то есть его. В широкий обиход стало входить новое понятие – космополитизм.

Как оказалось, это страшное слово означало идолопоклонство перед любым иноземным. Однажды на страницах «Правды» появилась статья, утверждавшая, что профессора Клюева и Роскин, открывшие радикальный способ лечения рака, передали за границу этот «важный государственный секрет».

Честно говоря, никакого секрета не было, как, впро чем, и самого способа, но шум поднялся вселенский. Даже вездесущий Константин Симонов тут же откликнулся пьесой «Чужая тень», что прошла по многим московским и провинциальным театрам. Преклонение перед иностранным, особенно западным, рассматривалось как осознанное предательство интересов коммунистической партии и советского государства.

Но одно дело – подмостки сцены, а совсем другое – подвалы жизни. Космополитов искали всюду, причем с помощью добровольных «активистов». А их у нас всегда полным-полно. Только скажи – и «сигналы» в инстанции пойдут валом.

Однажды в текущей почте ЦК выловили письмо морского офицера Алферова, адресованное лично Сталину. Он сообщал, что руководители ВМФ ознакомили англичан с тайнами изобретенной им парашютной торпеды, а заодно и передали карты морских подходов к советским портам. Глупость была очевидна – торпеда никогда не была секретной, поскольку самодельна и малоэффективна, а лоцманскими картами снабжали корабли союзников, что после войны с грузовыми рейсами посещали нашу страну. Но несмотря на очевидное, делу был дан ход…

Сталин по этому поводу учредил «Суд чести», который возглавил стареющий маршал Л.А. Говоров. Перед ним предстали четыре основных «виновника»: адмиралы Н.Г Кузнецов, В.А. Алафузов, М.П. Степанов и Л.М. Галлер, высшие руководители советского военно-морского флота.

– Вопреки явным фактам, политработник Кулаков произнес грозную обвинительную речь, – вспоминает Кузнецов, – доказывая, что нет кары, которой бы мы не заслужили…

Но этим судилищем дело только начиналось. Перепуганный Говоров (он знал, что Сталину известно о его службе у Колчака) вынес вердикт – всех четверых передать для дальнейшего рассмотрения дела в военную коллегию Верховного суда СССР. Это уже без всяких игр «в честь и достоинство». Реально очень опасно.

За мрачно знаменитым председателем суда Ульрихом, невысоким румяным толстячком со слащавой улыбкой на лице, «подкрашенном» аккуратно подстриженными усиками, еще со времен Тухачевского тянулась «слава» душегуба. Даже много лет спустя Кузнецов сторонился ходить Никольской улицей, где в старинном доме с зарешеченными окнами с товарищами по несчастью ожидал приговора.

Объявили его глубокой ночью. Такова была практика – ночью человек легче ломается, становится податливым, беспомощным, незащищенным, жалким, с обреченностью висельника впадая в прострацию. Так было и в этот раз, но, слава Богу, жизнь им сохранили. Алафузову и Степанову дали по десять лет, а Галлеру, легендарному Галлеру, еще на «заре революции» решительно подавившему огнем главного калибра своего крейсера мятежный форт Красная Горка Кронштадтской крепости и тем самым спасшему власть большевиков, – всего четыре. Кузнецова Сталин пожалел – его только разжаловали до контр-адмирала (то есть до одной малой звездочки на погонах) и отправили служить на Камчатку. Это расценивалось как огромная удача!

В российских вооруженных силах, начиная от Петра, нет такого второго военачальника, который дважды был контрадмиралом, трижды вице-адмиралом, дважды полным адмиралом и столько же Адмиралом Флота Советского Союза. Последний раз, как вы уже знаете, посмертно. Пока это единственный случай, когда в воинском звании повышают покойника…

Не лишенное коварства поведение вождя в какой-то степени подтолкнуло к тому, что между Кузнецовым и Исаковым «пробежала кошка». Долгое время они служили рядом, душевно ладили, но житейские потрясения, что сопровождали судьбу Кузнецова, пройти бесследно, конечно, не могли. Щепетильный, особенно в человеческих и служебных отношениях, Николай Герасимович ни разу не пытался переложить предъявленные ему обвинения на кого-то другого. Так было и во время суда на Никольской, когда даже Ульрих приоткрыл ему лазейку, чтобы снизить наказание, а то и вообще его избежать.

– Вы не давали письменного разрешения на передачу торпеды? – спросил он, хорошо ведая, что такого документа действительно не было.

Кузнецов даже не знал, что чертежи собрались показать англичанам, дело ведь рутинное, даже без грифа. Так, забавы инициативного самоучки… Но гордый адмирал, вскинув голову, твердо ответил:

– Если письменное разрешение дал начальник штаба, значит, имелось мое устное согласие. Таков был порядок в наркомате…

После смерти Сталина их всех реабилитировали, но Льву Михайловичу Галлеру это уже не помогло. Старейший российский адмирал, царский капитан первого ранга, еще за службу в императорском флоте имевший Станислава II степени с мечами, один из создателей советского флота, скончался в Казани в тюремной «психушке».

И в страшном сне «мудрый» вождь не мог предвидеть, сколь жестоко откликнется Казань и на его судьбу личной драмой. Именно там, в крохотной квартире на 5-м этаже панельного дома, будет доживать всеми брошенный, спившийся, отвергнутый хрущевской властью его сын Василий, разжалованный, лишенный пенсии и даже фронтовых наград.

Кузнецова, отправленного служить на Тихий океан, через год непредсказуемый вождь вдруг, как ни в чем не бывало, возвращает в столицу и снова поручает пост Военно-морского министра. Судимость, правда, не снимает и звание повышает лишь на одну маленькую звездочку, до вице-адмирала, «шоб жизнь медом не казалась»… Масло в «разгорающийся огонь» подливает Вера Николаевна, супруга Кузнецова. С некоторых пор она недолюбливает Исакова, считая, что тот мог, но не защитил боевого товарища.

Это не так! Был случай, когда Иван Степанович, чуя серьезную грозу, пытался ее предотвратить. В 1946 году в Чите внезапно арестован командующий 12-й воздушной армии, маршал авиации Худяков. Для общества суть обвинения скрывалась, но некоторые слухи просочились. Якобы что-то было связано с Крымской конференцией «Большой тройки», состоявшейся в феврале 1945 года, где Худяков вместе с Кузнецовым присутствовали в качестве военных советников. В книге «Страна отношений» я довольно подробно говорил об этой трагической истории, но кое-что повторю.

После Ялтинской конференции, где определились многие «скрепы» послевоенного мира, сын Рузвельта, Элиот, прислал Сталину в подарок альбомы цветных (в ту пору очень редких для нас) фотографий, где были запечатлены в разных эпизодах «три богатыря»: Сталин, Рузвельт и Черчилль. Листая альбом, вождь обратил внимание, что на некоторых снимках за его спиной, сияя улыбкой, стоит невысокий военный. На одном из снимков – даже положив руки на спинку сталинского кресла…

– Кто это? – хмуро спросил вождь.

– Это маршал авиации Худяков, – ответил генерал Власик, начальник охраны.

– А у нас что, протокол уже не соблюдается? – Сталин небрежно откинул альбом подальше от себя. Этот жест подвигнул ко многому…

Худякова в тайной Сухановской тюрьме допрашивал лично главный бериевский костолом Богдан Кобулов, восьмипудовый зверюга. Он и вышиб вместе с зубами маршала, что он вовсе не Худяков, русский из Вольска, родом из семьи паровозного машиниста (так записано в анкетах), а сын армянского чувячника из Шушинского уезда Арменак Ханферянц. Этой тайны было достаточно, чтобы расстрелять маршала, доблестно сражавшегося еще с Гражданской на стороне красных под именем Сергея Худякова, якобы приняв имя командира, павшего в бою…

О том, что в деле неким образом фигурируют фотографии с Ялтинской конференции, Исаков узнал случайно и посчитал долгом предупредить жену командующего, поскольку сам Кузнецов уже сидел на скамье в качестве подсудимого. Он позвонил Вере Николаевне, которую хорошо знал, и ко ротко, не вдаваясь в подробности и причинность, спросил:

– Вы мне доверяете?

– Конечно, Иван Степанович… Конечно! – взволнованно и торопливо повторила она. – Я вам верила и верю!

– Так вот, у вас есть фотографии с Крымской и Потсдамской конференций?.. Сожгите! Ничего не спрашивайте, а просто немедленно уничтожьте. До свидания!..

Вера Николаевна засуетилась, собрала все имеющиеся в доме альбомы, отобрала те, о которых говорил Исаков, по ходу, естественно, их рассматривала. Рассматривала и горевала. Ей, конечно, было жаль уничтожать снимки, где муж выглядит столь блистательно, в парадном мундире, на фоне крымских весенних пейзажей, среди людей, решавших актуальные мировые проблемы. Тем более что Николай Герасимович всегда не без гордости утверждал, что судьба подарила ему счастье участвовать в процессах послевоенного мироустройства и, в частности, создании Организации Объединенных Наций.

В конце концов, посетовав на превратности судьбы и даже всплакнув, Вера Николаевна фотографии не сожгла, а спрятала. Бедная и наивная женщина – если бы костоломы Абакумова стали что-то искать, достаточно было вложить хрупкие пальчики в дверной проем… Но до этого, слава богу, дело не дошло. Судя по всему, Исаков просто не знал в подробностях, почему в деле Худякова фигурировали снимки с Ялтинской конференции. Слышал что-то, но толком не знал…

Но отпечаток на отношениях, точнее, осадочек остался! Когда все пронесло и никто не явился с обыском, а тем более – не использовал ялтинские фотоальбомы против ее мужа, Вера Николаевна решила предупреждение Исакова протрактовать как некие закулисные происки, осознанно вносящие разлад в их семью. А дальше все пошло-поехало с учетом этих и других подобных предположений, на которые часто горазды любящие жены, ищущие истоки невзгод совсем не там, где они возникают.

Вера Николаевна решила, что Исаков воспользовался моментом, чтобы еще больше досадить мужу в роковой период его жизни. Почему? Ответить толком не могла, но мысль лелеяла и повторила потом не раз, рассказав даже адмиралу Чернавину в подробностях и лицах историю с фотографиями. Ситуацию усугубило и то, что мало предсказуемый Хрущев вдруг принял решение вернуть Исакова на военную службу и тут же назначил его на должность начальника Главного штаба, а затем и заместителя Командующего ВМФ.

Вот такая метаморфоза! Она, безусловно, наложила отпечаток на личные отношения двух выдающихся флотоводцев. Будучи людьми высокоинтеллигентными, к тому же связанными долгими годами совместной службы, они, конечно, не позволяли в отношении друг друга худого слова, но и хороших определений тоже сторонились.

Николай Герасимович остаток жизни посвятил литературному труду, написав обширные тома о становлении и заслугах советского военного флота, подробно коснувшись сотни имен, но если на страницу попадал Исаков, то всегда как-то мимоходом, даже без малого упоминания о тяжелейшем ранении. Видимо, неизбывная обида все-таки водила пером.

В чем же она? Я думаю, в несправедливом отношении к нему сначала Сталина, а потом и Хрущева. В отличие от Исакова, Николай Герасимович никогда не был царским офицером, более того, происхождением из той самой «лапотной среды», что ценилась тогда превыше всего, но сердце вождя этим так и не растопил. Может быть, виновато упрямство, когда речь заходила о проблемах флота, которые он постоянно обострял, невзирая на лица. Однажды Сталин даже бросил вроде шутливо:

– Почему, Кузнецов, ты все время ругаешься со мной? Ведь органы уже давно просят у меня разрешения тобой заняться…

Присутствовавший Берия тут же блеснул исподлобья зловещим пенсне, которого все так боялись, а Кузнецов – вроде не очень… В отставке Николай Герасимович писал много и довольно подробно, хотя как разжалованный отставник лишен был доступа к архивам, первоисточникам. В основном, писал по памяти, которая у него оказалась на уровне литературного дара самой высокой пробы. Однажды Симонов, заехав на дачный «огонек», предложил:

– Николай Герасимович, почему вы в Союз писателей не вступаете? Подавайте заявление. У вас такие замечательные книги, столько хороших статей – мы вас примем…

В ответ Кузнецов только рассмеялся:

– Ну какой я писатель? Как вообще могу претендовать на это место?.. Надеюсь, вы шутите… Я пишу не романы, а документ о прожитом и пережитом, а это может каждый, кто захочет…

А вот Исаков воспользовался советом одного из владетельных «князей» советской литературы, коим был Симонов, и вступил в Союз писателей, где слыл литератором с хорошим художественным вкусом, чем немало гордился, считая своим долгом давать советы другим, в частности, тому же Кузнецову.

Адмирал Чернавин после очередного общения с супру гой опального адмирала вспоминал:

«Его писательская работа вызывала настороженность у военных, особенно у моряков. Почему? Может быть, кто-то считал, что Николай Герасимович действительно скажет излишне много из того, что знал? Были и такие, кто не хотел этого… Вера Николаевна рассказывала мне такой эпизод, – вспоминает Чернавин. – Сразу после издания первой книги под названием «Накануне» к ним на дачу приехал Исаков. Был нездоров, но, тем не менее, приехал. При этом выглядел встревоженным и сразу, с порога, начал говорить о книге:

– Ты знаешь, Николай, у тебя неплохо получается. Но я вижу и недостатки. Надо, конечно, поправить.

Николай Герасимович промолчал.

– Ты не торопись писать о войне, – продолжил Исаков. – Отрабатывай каждую фразу, вникай в суть. У тебя хороший стиль, особенно слог неплохой…

И тут вмешалась Вера Николаевна:

– Иван Степанович, почему Николаю Герасимовичу не надо писать? Мы, наоборот, просим: пиши, пожалуйста, обо всем, о чем тебе хотелось бы поведать людям…

– Нет, так чохом нельзя. Вы не понимаете… – раздраженно возразил Исаков. Потом вдруг обратился к Вере Николаевне: – А вы сожгли тогда фотографии, как мы договаривались?

– Нет, Иван Степанович…

Тут Николай Герасимович нарушил молчание:

– Очень хорошо, что этого не сделала. У меня мало документов, а с помощью фотографий многое восстанавливается по памяти, что я и делаю…»

В отличие от предположений Веры Николаевны, причина крылась в чем-то другом. Точнее, в других, кого мемуары бывшего главкома не устраивали, а значит и раздражали. Может быть, потому что не советовался, не испрашивал разрешений на оценки минувших событий, да и события, а главное – персоналии трактовал, как считал нужным. Особенно в период, что вошел в историю как время массовых репрессий, а Кузнецов считал его этапом большой трусости и всеобщего страха.

«Помню, – пишет в своей книге, – я был в кабинете Сталина, когда он вдруг сказал:

– Штерн оказался подлецом…

Все, конечно, сразу поняли, что это значит – арестован. Там, в сталинском кабинете, находились люди, которые Штерна[1]1
  Командарм Г.М. Штерн, Герой Советского Союза, громил басма чей, воевал в Испании, командовал Первой Краснознаменной армией на Дальнем Востоке, где бил японцев, потом сражался на советско-финском фронте. – В.Р.


[Закрыть] отлично знали, дружили с ним. Трудно допустить, что они поверили в его виновность. Но никто не показал и тени сомнения. Такова была обстановка. Про себя, пожалуй, подумали: «Сегодня его, а завтра, быть может, меня». Но открыто этого сказать было нельзя. Помню, как вслух и громко сидящий со мной Вознесенский (председатель Госплана СССР – В.Р.) бросил по адресу Штерна лишь одно слово: “Сволочь!” Не раз я вспоминал потом этот эпизод, когда Николая Алексеевича Вознесенского постигла та же участь, что и Штерна…»

Их обоих расстреляли: сорокалетнего генерал-полковника Григория Штерна – 28 октября 1941 года в Куйбышеве, поскольку Москва была уже на осадном положении, а заместителя председателя Совета Министров СССР Николая Вознесенского, сорокашестилетнего Действительного члена Академии наук СССР, одного из экономистов мирового уровня, – уже после войны, 1 октября 1950 года, в ленинградских «Крестах», через пятнадцать минут после приговора. Даже папиросу не дали докурить…

Этим другим, которого воспоминания отставного главкома ВМФ немало раздражали, как раз и был третий (и последний) Адмирал Флота Советского Союза Сергей Георгиевич Горшков. Он почему-то более всех возражал против восстановления доброго имени Николая Герасимовича Кузнецова…