Текст книги "Тайны черноморских линкоров"

По дружному мнению современников, Алексей Крылов, блистательный морской офицер, был красавец писаный и лютый сердцеед. Высок, строен, чертовски обаятелен. Дамы млели… Это верное, но неполное впечатление. В морских делах Алексей Николаевич Крылов (уже в царские времена академик) слыл крупнейшим специалистом в области устойчивости корабля. Он прожил длинную жизнь и в глубокой старости, будучи уже отставным советским адмиралом, был эвакуирован в Казань, где пребывал в обществе внуков-школьников, впервые оказавшись без активного дела. Однажды попросил у ребят чернильницу, перо, толстую тетрадь и сел писать воспоминания. Старший внук, впоследствии знаменитый Сергей Капица, никогда не скрывал удивления, когда дед за полтора месяца написал более пяти сотен страниц, без единой правки, чётким каллиграфическим почерком, и не только, кстати, о морских делах. Вспомнил, например, как сосед, помещик Приклонский, за день выпивал 8 (восемь) стаканов водки и так пятьдесят лет подряд, оставаясь в полном здравии и светлом уме.

Это Федор Раскольников, один из «могильщиков» Черноморского флота, в гардемаринской юности. Всё еще впереди, а самое главное – фраза, обращенная к Сталину:

– Я правду о тебе порасскажу такую, что будет хуже всякой лжи…

Она и приведет его к смерти на Лазурном берегу Франции, где он скрывался от длинных рук НКВД. Выбросился с пятого этажа (а может быть выбросили)… Кто сейчас что знает?

Старший лейтенант Владимир Кукель, командир эсминца «Керчь», выполнивший приказ Ленина о потоплении черноморских кораблей в Цемесской бухте, за что был удостоен ордена Красного знамени и звания капитана I ранга. Но это не спасло его от расстрела, случившегося 19 сентября 1938 года в Хабаровске. Через 20 лет Кукель был реабилитирован…

Контр-адмирал «белого флота» Михаил Беренс (младший брат «красного адмирала» Евгения Беренса), командующий русской эскадры, ушедшей из большевистской России в Бизерту (Тунис). Там он пытался сохранить боеспособность кораблей. Категорически не общался с родным братом, тоже адмиралом, без всяких условий перешедшим на сторону большевиков, став первым Командующим Морскими силами Советской республики.

Михаил прожил дольше брата, умершего в 1928 году и торжественно погребенного на Новодевичьем кладбище. Будучи в эмиграции, бывший командир линкора «Петропавловск» (в советское время знаменитый «Марат») зарабатывал на жизнь шитьем дамских сумочек. Прах русского адмирала, умершего во Франции в январе 1943 года, погребен в Тунисе.

Не осуждай меня, Прасковья…

 
…Окаменела память,
Крепка сама собой.
Да будет камнем камень,
Да будет болью боль.
 

Александр Твардовский, 1946 г.

Сейчас, пожалуй, немногие помнят, что до 1965 года 9 мая как праздник Победы не отмечался. Так, отделывались торжественными собраниями в Кремле, на одном из которых Хрущев появился в мундире с двумя звездочками на золоченом погоне. Еще в сорок третьем году ему, как члену Военного совета Сталинградского фронта, было присвоено звание генерал-лейтенанта, но щеголять в том «облекло» пришлось недолго. После освобождения Киева его снова отправили «на гражданку» и уже в должности Предсовмина Украины, затем – первого секретаря ЦК компартии республики, до конца войны заниматься восстановлением порушенной до фундаментов «батькивщины».

Сталин, тем более не раз приниженный им Никита Сергеевич (особенно за харьковскую катастрофу), не считали нужным парадно отмечать день капитуляции фашистской Германии, поскольку за девять дней до этого держава традиционно «гуляла» Первое мая, что считалось «международным праздником всех трудящихся», полагая, что этого для всеобщей радости достаточно.

В тот день на улицах и площадях страны, особенно на главной, Красной, звучали всеоглушающие громы оркестров, грозно печатали шаг армейские коробки, двигались многотысячные ликующие народные массы.

В столице «действо», естественно, носило генеральный характер. Оно проходило перед мавзолейной трибуной, с которой одинаково унылым «фетром» махало народу улыбающееся правительство. Эти порядки были заведены еще при жизни Сталина. По всем радиостанциям Советского Союза звучала вдохновляющая песня братьев Покрасс (из которых один потом сбежал в Америку), где были слова:

 
…Солнце майское, светлее
С неба синего свети,
Чтоб до вышки Мавзолея
Нашу радость донести.
Чтобы ярче заблистали
Наши лозунги побед,
Чтобы руку поднял Сталин,
Посылая нам привет…
 

Шествие почему-то называлось демонстрацией. Демонстрацией народной любви ко всему, что его окружало. Этакое звучное проявление массового ликования по отношению к стране, правительству, партии, вокруг которой требовалось еще теснее сплотиться, что, собственно, в тот замечательный весенний день показательно и происходило. Не явиться на демонстрацию считалось проявлением крайнего неуважения в целом к обществу, а значит, оценивалось плохо, со всеми последующими выводами.

Но если говорить честно, то была пора, когда во многое, предначертанное классиками марксизма-ленинизма, еще верилось. Тем более неукротимый Никита Сергеевич всем идущим за ним вообще пообещал коммунизм, причем в ближайшее время.

Чего скрывать, советские люди любили тот праздник, где ароматные прелести весны сливались в единый душевный порыв музыкой надежд, где понятие «маевка» еще отдавало победительной романтикой пролетарского товарищества, искренностью отношений друг к другу, особенно в праздничные дни, которых было мало, а выходной – только воскресенье. Во все остальное время – «ударный труд во имя обещанного коммунизма».

Я сам множество раз охотно шагал в том сообществе, вначале среди одноклассников, потом однокурсников, затем сослуживцев. А когда стал работать телерепортером, метался с микрофоном среди ликующих шеренг, вызывая восторженной глупостью вопроса: «Как настроение, товарищи?!» дружелюбное «ржание» слегка поддатого люда в предвкушении выпивки уже за праздничным столом. Часто на природе, на тех самых «маевках», где многое сближало и радовало людей разных слоев и поколений. Прежде всего, иллюзиями цвета майских тюльпанов, которые, как известно, цветут ярко, но очень коротко.

Ну, а через девять дней, слегка взгрустнувшие, мы с теми самыми тюльпанами шли к могилам павших, омываясь светлыми слезами скорби и радуясь, что самое страшное позади, а впереди такая прекрасная, такая длинная мирная жизнь, без сообщений Совинформбюро, без похоронок и сурового «Вставай, страна огромная!». Тем и ограничивали память о минувшей войне, искренне считая, что никакой другой войны уже никогда не будет, поскольку после таких испытаний, что вынес народ, и высочайшей убедительности нашей победы она просто невозможна никогда.

Вот это, как ни странно, оказалось основным и, как бы сегодня сказали, историческим заблуждением. Но именно оно тогда и вселяло уверенность, что столь артельно и так дружно мы однажды дотопаем до «светлого будущего», о чем часами «гутарил» со всех трибун Никита Сергеевич, пока не опустил страну до очередной карточной системы и без малого – до термоядерной войны. Я имею в виду Карибский кризис, когда Хрущев установил термоядерные ракеты на Кубе, в десятке минут полета до США.

Но осенью 1964 года к власти пришел Л.И. Брежнев и почти сразу реально улучшил повседневную жизнь резко впавшего в уныние общества. Сделал он это достаточно просто, но радикально, решительно «раскассировав» неприкосновенные госрезервы, заготовленные на «черный день». По расчетам еще сталинских стратегов, «черный день» в нашей стране предполагался продолжительностью не менее пяти лет, то есть что-то равное по срокам минувшей войне. Леонид Ильич единым махом сократил его до двух, а образовавшиеся излишки, прежде всего – продовольственные, тут же выбросил на рынок, что сразу создало новому руководителю государства репутацию реального народного заботника. К тому же он прекратил всякие рассуждения о коммунизме, а нацелил общество на так называемый «развитой социализм».

Никто не знал (да и особо не интересовался), что это такое, но, глядя на прилавки, где вдруг появились забытые продукты: сливочное масло, сахар, белый хлеб, сгущенное молоко и даже колбаса, все дружно согласились, что по всем показателям Брежнев лучше, чем поднадоевший шумной бесшабашностью Никита Сергеевич, неутомимо раскачивающий «древо» противостояния двух ядерных систем и даже умудрившийся, повторю, поставить атомные ракеты на расстоянии пушечного выстрела от берегов Америки.

Почти сразу после вступления в должность Леонид Ильич напомнил товарищам по Политбюро, что через полгода исполняется годовщина со дня Победы в Великой Отечественной войне, и предложил отметить это событие грандиозным военным парадом, неким повторением того легендарного, что состоялся на Красной площади 24 июня 1945 года, благо дата была двадцатилетняя.

В ту пору (за исключением Ф.И. Толбухина и Л.А. Говорова, умерших ранее) еще здравствовали все Командующие фронтами. В добром здравии были многие активные участники войны, прошедшие от первых пограничных выстрелов до победных залпов в Берлине и Праге, до того самого дня, что по сию пору мы отмечаем «со слезами на глазах». Теперь практически единицы остались из тех, кто вступал в бой в июне 41-го года. Самому молодому в любом случае уже за девяносто. Скоро они вообще уйдут в вечность…

Так вот, повторю, парад предполагался грандиозный. В Москву пригласили всех Героев Советского Союза. На Красную площадь, несмотря на прошедший накануне первомайский парад, снова вывели войска, историческую и современную боевую технику, а главное – впервые вынесли Знамя Победы, тот самый сатиновый флаг, что младший сержант Мелитон Кантария и рядовой Михаил Егоров подняли над поверженным Рейхстагом. Они его должны были нести и в этот раз.

Родственники маршала Жукова рассказывали, что, получив приглашение на торжественное заседание в Кремле, посвященное 20-летию Победы, Георгий Константинович немало взволновался. Он долго сидел в одиночестве на дальней скамейке в дачной лесной глуши, о чем-то думал, держа в руках яркую открытку с приглашением в Кремль, где не был больше пятнадцати лет, из которых восемь находился практически под домашним арестом, а уж под постоянным приглядом – так точно.

Торжественное заседание, посвященное 20-летию Победы, состоялось за день до парада. На нем присутствовали все легендарные полководцы. Они сидели за столом президиума плечом к плечу, в сиянии золота погон и серебре наград, так славно оттенявших голубизну парадных мундиров. Всех по алфавиту и громогласно представили, а когда очередь дошла до Жукова, зал встал. Вынужден был встать и Генеральный секретарь ЦК КПСС…

Свидетелем тому был Константин Михайлович Симонов, замечательный писатель и один из основных летописцев войны. Он писал:

«Возникла стихийная овация… Ему аплодировали с такой силой и воодушевлением, что казалось, в тот день и час была, наконец, восстановлена историческая справедливость, которой в душе всегда упорно жаждут люди, несмотря ни на какие привходящие обстоятельства. Думаю, что Жукову нелегко было пережить эту радостную минуту, в которой, наверное, была и частица горечи, потому что, пока не произносилось его имя, время продолжало неотвратимо идти, а человек не вечен…»

Тот памятный, особенно по сердечному накалу, вечер и часть ночи Жуков провел в Доме литераторов. Он успел съездить на городскую квартиру, переоделся и, чтобы не смущать писателей, пришел в штатском. Только огненный рядок из четырех золотых звезд оттенял лацкан столь непривычного для Жукова пиджака. Но это как раз и сближало, позволяло даже приобнять улыбающегося маршала. Все знали, что улыбка удивительно преображала обычно суровое жуковское лицо…

То была воистину замечательная встреча, наполненная воспоминаниями, впечатлениями, открытостью души и сердца. Каждому из присутствующих (а были известные всей стране люди) хотелось прикоснуться к Жукову, пожать ему руку, словно в извинение, а может быть, даже во искупление неправедных поступков других, облеченных не ограниченной никем и ничем (а уж тем более – совестью) властью. Казалось, что опала завершилась и великий русский полководец выйдет, наконец, из тени, получит дело, достойное его заслуг и масштаба личности. Увы, не случилось…

Брежнев еще долго слышал всесокрушающую овацию в его присутствии, но не в его честь, и сделал для себя соответствующие выводы. Видать, уже в ту пору у него были какие-то свои, пока глубоко скрытые соображения о собственной роли в Великой Отечественной войне.

Торжество завершилось, и Жукова… снова возвратили в подмосковную Сосновку, в казенный, пустынный и старый дом, где редко звучали телефонные звонки и еще реже появлялись гости, тем более писатели или журналисты. Чья-то недобрая, но могущественная рука держала ту «дверь» запертой, приоткрывая ее редко, только в крайнем случае и всегда неохотно.

Такой случай произошел однажды, когда Симонов и кинорежиссер Василий Ордынский задумали снять киноинтервью с прославленными полководцами войны: И. Коневым, К. Рокоссовским, Г. Жуковым, героем Смоленского сражения генералом М. Лукиным, другими участниками битвы за Москву для документального фильма «Если дорог тебе твой дом».

Предполагалось Георгия Константиновича снова пригласить в деревню Перхушково, в тот самый дом (он сохранился) на берегу безвестной речушки, где в период самых тяжелых боев стоял командный пункт фронта и откуда он управлял войсками. Это было знаковое место, и Симонов хорошо помнил, как был здесь зимой 41-го с Василием Ставским, известным в те годы журнали стом и писателем. Со Ставским Жуков подружился еще на Халхин-Голе, где командовал группировкой советских войск в победоносных боях с японцами, за что и получил первую Золотую Звезду.

С ноября 41-го года в деревне Перхушково командующий обороной Москвы держал свой штаб. Он дружески принял гостей, уделил им внимание, хотя обстановка была крайне напряженной. Накануне большая вражеская группа, числом где-то около полка, преодолевая глубокие сугробы, прорвалась к штабу фронта.

В молчаливом березовом лесу завязался жестокий бой, в котором, кроме подразделений охраны, приняли участие почти все штабные офицеры. Жуков приказал поставить на пороге станковый пулемет с заправленной лентой, а рядом с развернутой картой положил автомат. На недоуменный вопрос гостей ответил:

– Ежели командующий призывает: «Ни шагу назад!» – то сам в первую очередь должен ту заповедь исполнять…

В середине шестидесятых годов, когда возникла идея фильма «Если дорог тебе твой дом», в Перхушково уже мало что напоминало батальное прошлое. Но дом, откуда Жуков командовал войсками, сохранился, выделяясь на фоне той же белоствольной рощицы. Там располагался какой-то охраняемый объект, и попасть в бывший штаб фронта оказалось проблематично. Но, как вспоминает Симонов, начальник объекта, узнав гостей, а тем более – цель их приезда, на свой страх и риск широко распахнул ворота и лично сопровождал киношников, показывая, где и как можно будет подключить аппаратуру, куда принять съемочную группу, как разместить спецмашины, не веря еще в удачу, что воочию увидит самого Жукова – человека-легенду.

– Режиссер Василий Ордынский и оператор Владимир Николаев загодя оживленно примерялись к будущей съемке, – рассказывал Константин Михайлович, – планировали: «Здесь будет сидеть Жуков, сюда и сюда поставим софиты, там будет дежурить осветитель с матовой лампой-пятисоткой…»

Авторов переполняли творческие планы, тем более все фронтовые маршалы охотно откликнулись на предложение принять участие в создании кинокартины и среди них преступивший личные обиды главный организатор разгрома немцев под Москвой, Георгий Константинович Жуков.

Но замыслы творцов разрушил один-единственный, зорко следивший с партийной «колокольни» за чистотой «ленинской правды» (в его понимании, конечно). Это был Алексей Алексеевич Епишев, почти четверть века возглавлявший Главное политуправление Советской армии и Военно-морского флота. Родом из астраханских рыбаков, перед войной он возглавлял Харьковский обком партии и еще с тех пор с Брежневым был на дружеской ноге. Он его – Леша, тот в ответ – Леня, при встрече обязательно объятья и даже поцелуи…

Однажды апрельским днем, еще в студенческие годы, в Свердловске, я увидел Епишева случайно возле помпезного здания Уральского военного округа. Он стоял в окружении одноликих генералов, покрытых листовым золотом кокард и погон. Этакий надутый дядька с толстым купеческим лицом цвета лабазной гири, на котором неукротимая властность темнела ничего хорошего не обещавшим взглядом из-под козырька огромной фуражки в «патриаршем» сиянии.

Напротив находился спортзал СКА, и мы, гурьба молодых ребят, радуясь жизни, выскочили на первую весеннюю пробежку. А тут он! Наш тренер, могутный и размашистый балагур Олег Вадимыч (для нас – просто Димыч) враз стал ниже, тише и тоньше, выдохнув, как в предсмертный час:

– Епишев…

А вот отец мой его знал лично, но вспоминал тоже не без ощутимого ужаса. Дело в том, что перед войной папа был назначен начальником Нижнетагильского перевозного депо, а осенью 1941 года в тот город представителем ЦК ВКП(б) по организации новых промышленных мощностей, прибыл с Украины тридцатитрехлетний большевик (он об этом напомнил сразу и всем) Алексей Епишев. Вскоре по указке Москвы его избирают на пост первого секретаря Нижнетагильского горкома, до этого занимаемый отцом Булата Окуджавы, уже расстрелянным Шалвой Окуджавой.

В то время рубленый морозный городок, некогда вотчина заводчиков Демидовых, становится сосредоточием гигантских предприятий, прежде всего, по выплавке металла и производству танков. Сюда из-под обстрелов и бомбежек спешно эвакуируют большую часть Харьковского завода, которую поглощает уже знаменитый тогда Уральский вагоностроительный завод, самое крупное промышленное предприятие в мире (причем по сию пору), где всегда на пять вагонов приходилась пара танков.

Вскоре и без того безграничная власть «партийного вожака» дополняется обязанностями заместителя народного комиссара СССР по так называемому среднему машиностроению (по сути – танковому). Епишев лично следит за отгрузкой боевой техники, и любой звонок по этому поводу начальнику локомотивного депо вполне мог оказаться для моего батюшки последним.

– Ох и крут был! – приговаривал папа, вспоминая те времена, подчеркивая, что когда его откомандировали в распоряжение Ленинградского фронта и он прибыл на станцию Бологое в качестве начальника прифронтового депо, то почувствовал явное облегчение, хотя немец бомбил Октябрьскую железную дорогу, единственную живую ниточку, связывающую осажденный Ленинград с Большой землей, со свирепостью и методичностью маньяков.

Потом и сам Епишев отправляется на войну (правда, на короткое время). Становится даже членом Военного совета Сталинградского фронта, но после победы там возвращается на руководящую партийную работу, сначала секретарем ЦК по кадрам в Киев, а потом первым «партийным парнем» в Одессу. Заметьте, несмотря на определенную биографическую пестроту, четко просматривается магистрально выдержанная тенденция – Епишев всегда появляется там, где надо навести «строгий большевистский порядок».

Видимо, по этой причине в 1951 году он нежданно-негаданно становится заместителем министра Государственной безопасности СССР и снова по кадрам. Причина столь неожиданного перемещения понятна. К той поре, выполнив с избытком зловещую роль, в страшную и им же созданную Сухановскую тюрьму угодил главный «костолом страны» Виктор Абакумов.

Его опасались все, даже Лаврентий Берия, который постарался, чтобы его «выкормыш» оказался в состоянии «железной маски» – без звания, роду и племени, только под номерным знаком, в ледяной одиночке, закованный в кандалы. Даже на допросы его водили с кожаным мешком на голове. Странно, но Абакумова арестовали еще при зловещем Сталине, а вот расстреляли при «добреньком» Никите Сергеевиче. Когда волокли к «стенке», бывший главный «смершевец» только и успел прохрипеть:

– Я все расскажу ЦК!

В этом, видать, и крылась основная причина суровости приговора.

На Епишева тогда была возложена чистка МГБ от абакумовских кадров. Стоит ли сомневаться, что «щепки летели» далеко и в разные стороны. На место уволенных (а многих и арестованных) в массовом порядке назначают партийных работников, не имеющих никакого представления об оперативной работе. Считалось, что партийная прозорли вость вывезет в любом случае…

Но как только умер Сталин, Епишев в роли того же «первого парня» снова очутился в Одессе-маме. А дальше события развиваются почти трагикомично. Хрущев вдруг присовокупляет к его генеральскому чину ранг Чрезвычайного и Полномочного посла и направляет свежеиспеченного дипломата в Румынию, затем в Югославию, где после смертной ссоры двух «Осипов» (Сталина и Тито) Никита Сергеевич пытается «склеить побитые горшки».

Как уж там их «клеил» его личный посланник, трудно сказать, но возле «вечного» югославского президента (представляете, три десятка лет «на троне») он задержался недолго, меньше, чем на год. Говорят, «любимца нации», улыбчивого Иосипа Броз Тито раздражала вечно мрачная физиономия советского дип. представителя, да и сталинско-эмгэбешное прошлое тоже. И тогда вновь последовало это ставшее в жизни Епишева волшебное «вдруг».

Вдруг, к тому же беспрецедентно – в третий раз, его призывают на военную службу, причем на должность, что не входит даже в систему подчинения министру обороны начальником Главного политического управления Советской армии и Военно-морского флота, в просторечье ГлавПУР. Срочно присваивают звание генерала армии (выше только звание Маршала Советского Союза, к которому он стремился, но так и не получил) и предоставляют самые широкие полномочия, поскольку ГлавПУР одномоментно является структурным отделом ЦК КПСС. Все назначения внутри армейских политструктур производятся исключительно по ли нии Центрального Комитета партии, а значит, лишь с простым оповещением министра.

На этом «блуждания» «стойкого большевика» по карьерным лабиринтам завершаются. Они, Генсеки (Хрущев, Брежнев, Андропов, Черненко), министры (Малиновский, Гречко, Устинов, Соколов), менялись, а Епишев оставался, и так продолжалось 25 лет. Тут «забронзоветь» и дед Мазай может, а уж такой, как Епишев, – тем более. Стал прямо-таки в мраморном исполнении…

Только Горбачеву хватило решимости отправить, наконец, 77-летнего «большевика» (как тот подчеркивал о себе – «с большой буквы») в отставку, где тот пробыл, увы, недолго. Через три месяца взял и помер, оставив о себе память как раз на уровне своей малоприветливой и вечно недовольной внешности. В гробу лежал с таким же выражением, но там хоть по делу…

В собирательной характеристике, которую Епишеву дают современные историки, есть строки:

«Имел полную власть в армии… Сторонник самых догматических и ортодоксальных взглядов, категорический противник упоминания о репрессиях, о культе личности, о неудачных операциях периода Великой Отечественной войны. При этом всегда твердил: «Кому нужна ваша правда, если она мешает нам жить?» Жестко и активно выступал против «неправильных» произведений в литературе и искусстве. Даже если авторам удавалось добиться разрешения на выпуск не нравившихся Епишеву фильмов или книг, запрещал их пропаганду и демонстрацию в армии…»

К сему надо добавить, что именно Епишев стал горячим сторонником ввода советских войск в Афганистан. За год до этого, в семидесятилетний юбилей, ему дали звание Героя Советского Союза. Правда, он рассчитывал и на маршальский чин, но Политбюро посчитало, что после Брежнева давать Маршала Советского Союза другим как-то не очень пристойно. Когда, например, Леониду Ильичу присвоили Ленинскую премию в области литературы и искусства за «Малую Землю», то в постановлении того года значилась только одна фамилия – Брежнев.

В итоге маршала Епишеву не дали, но он, однако, не угомонился и «из кожи вон лез», чтобы любым способом лишний раз погромче заявить о себе как о военном стратеге. Поэтому афганское вторжение, переросшее в масштабную трагедию для нашей страны, (для Афганистана – тем более), было именно тем случаем. Это как раз у него, в ГлавПУРе, придумали расхожую легенду об интернациональной помощи, о которой, кстати, никто не просил, кроме передравшихся между собой местных сатрапов.

И вот такой человек в течение долгих лет реально решал судьбу Георгия Константиновича Жукова, лично отслеживая все попытки вывести опального полководца из тени забвения. Однажды (вспоминает тот же Симонов) случай их свел на дне рождения маршала И.С. Конева. На званом ужине присутствовало несколько легендарных полководцев, уже сильно пожилых и не имеющих в армии реальной власти, в первую очередь, конечно, Жуков. Пришедший поздравить виновника торжества Епишев вел себя по-хозяйски раскованно, подчеркивая свою особую роль в современных вооруженных силах. Барственно откинувшись на спинку кресла, вдруг пустился в рассуждения – как и чем должен был заниматься в бою военачальник.

«На этом вечере, – пишет Симонов, – считая, что он исполняет свою, как видно, непосильно высокую для него должность, вдруг произнес длиннейшую речь поучительного характера.

Стремясь подчеркнуть причастность к военной профессии, стал разъяснять, что такое военачальник, в чем состоит его роль, и в частности, что должны и чего не должны делать на войне Командующие фронтами. В общей форме его мысль сводилась к тому, что доблесть командующего состоит в управлении войсками, а не в том, чтобы, рискуя жизнью, ползать по передовой на животе, чего он не должен и не имеет права делать. Оратор повторял эту полюбившуюся ему, в общем-то, здравую мысль на разные лады, но всякий раз в категорической форме. С высоты своего служебного положения он поучал сидевших за столом бывших Командующих фронтами тому, как они должны были себя вести тогда, на войне.

Стол был праздничным, а оратор был гостем за этим столом. В бесконечно отодвигавшемся конце своей речи он, очевидно, намерен был сказать тост за хозяина. Поэтому его не прерывали и, как водится в таких неловких случаях, молчали, глядя в тарелки. Но где-то уже почти в конце речи при очередном упоминании о ползании на животе, Жуков все-таки не выдержал.

– А я вот, будучи командующим фронтом, – медленно и громко сказал он, – неоднократно ползал на животе, когда этого требовала обстановка, и особенно когда перед наступлением своего фронта в интересах дела желал составить личное представление о переднем крае противника на участке будущего прорыва. Так вот, признаюсь, было дело – ползал! – повторил он и развел руками, словно иронически извиняясь перед оратором в том, что он, Жуков, увы, действовал тогда вопреки этим застольным инструкциям. Сказал и уткнулся в свою тарелку среди общего молчания, впрочем, прерванного все тем же оратором, теперь перескочившим на другую тему.

Даже сам не знаю, почему мне так запомнился этот мелкий штрих в поведении Жукова в тот вечер. Скорей всего, потому, что в его сердитой иронии было что-то глубоко солдатское, практическое, неискоренимо враждебное всякому суесловию о войне, особенно людей, неосновательно считающих себя военными».

И хотя Симонов в своей публикации ни разу не упомянул имя того оратора, но все ведали, что это Епишев. Только он был способен поучать полководцев, хотя многие знали, что однажды «ползание на животе» для заместителя Верховного Главнокомандующего едва не закончилось трагически. Дело было под Курском, где Жуков вводил в круг обязанностей только назначенного на должность командующего Воронежским фронтом генерала Н.Ф. Ватутина. Ввод этот означал, как всегда, «елозенье» по окопам и траншеям под бомбежками и артобстрелами.

Тогда противник загнал Жукова и группу сопровождающих его командиров в траншею. Но мина навесно прошипела над самой головой. В мгновение офицер по особым поручениям (по сути – охранник) Николай Бедов бросился к маршалу и силой положил его на землю. Взрыв грохнул почти рядом. Контузия тогда не миновала Жукова. С той поры он стал неважно слышать, особенно на левое ухо. Крепко оглушило и Бедова.

А под Крымском, весной 43-го года, во время прорыва «Голубой линии» заместитель Верховного Главнокомандующего несколько суток лично руководил войсковой операцией, наблюдая в бинокль со своего КП за безуспешными неберджаевскими атаками дивизии полковника Пияшева. Немцы, по напору атакующих догадываясь, что где-то рядом таится «могущественная рука», бомбили по площадям, пытаясь нащупать командный пункт русских, в итоге перемешав многострадальную станицу Крымскую и окрестности в дымные руины…

Стоит ли оценивать величину разочарования Симонова и Ордынского, когда на их творческую заявку, предусматривающую воссоздание событий обороны Москвы в реальных «интерьерах»: Кремле, кабинетах Генштаба, на станции метро «Кировская», куда после первых бомбежек были тайно перемещены службы оперативного управления, в том же Перхушкове, других командных пунктах, откуда шло руководство сражавшимися войсками, из ГлавПУРа пришла казенная бумага, лаконично предписывающая «ограничиться киноматериалом, снятым во время войны…» И подпись (словно в назидание): «Гвардии полковник Плохой».

Симонов и Ордынский после мучительных раздумий решились показать отписку Жукову, ожидая бурю негодования.

Безусловно, Георгий Константинович обиделся и даже возмутился, но не настолько, чтобы похерить саму идею фильма.

– Они думают, что на фронте у меня было время сниматься в кино, – молвил он с видимой горечью, усиленной еще и физической болью. Накануне ходил на рыбалку и, поскользнувшись на мостках, сильно разбил ногу. – Но картина такая нужна. Нужна, как воздух. Пройдет время, уйдут участники войны, свидетели тех событий… Тогда неизвестно, что еще придумают, – Жуков усмехнулся, – эти «плохие»… И прочие нехорошие люди-людишки, коих во все времена предостаточно… – Маршал поднял голову и твердо, по-жуковски сказал: – Отступать не будем! Надо снимать…

– А где? – хором спросили автор и режиссер.

– Давайте тут, у меня… Авось найдем тихий уголок для беседы… И потом, тоже зона обороны Москвы. Вон половина сосен осколками посечена…

На том и порешили. Но обнаружилась одна закавыка. За забором простирался дачный участок Дмитрия Степановича Полянского, в ту пору члена Политбюро, председателя Совета Министров РСФСР.

– Вы с ним не встречаетесь? – осторожно поинтересовался у Жукова Симонов. – По-соседски, за рюмашкой, например, – пошутил писатель.