Текст книги "Тайны черноморских линкоров"

Я уже знал, что в число отряда, которому первым пришлось высаживаться на Мысхако, входили бойцы минимум десяти национальностей. Даже один бурят, снайпер. Евреев было несколько больше, но кого в той обстановке интересовала национальная принадлежность, если люди осознанно шли на верную гибель! На смерть ради защиты своей единой Отчизны…

Тогда это была не высокопарность, а суть, кто добровольно выбирал такую судьбу. А кто он – татарин, русский, украинец, белорус, адыг, еврей, армянин, грузин, башкир или осетин – совсем не являлось важным или заметным. У евреев, может быть и было малое преимущество – командир включал их в строй с понимающей улыбкой. Он ведь хорошо знал, что евреи в плен не сдаются и делал им некоторые послабления при записи в отряд.

Андрей Хирикилис, например, стал ординарцем Куникова, Миша Вайнтруб – взводным в разведке, Саша Тайберман – командиром отделения автоматчиков. Куников, отбирая добровольцев, ни разу ни в ком не ошибся, ни в евреях, ни в татарах, ни в бурятах, ни тем более в русских, – заканчивал с понимающей улыбкой.

Коль речь зашла об этом, то надо вспомнить и еврея Володю Цигаля, юного художника, запомнившегося по старой фотографии, где он в черной шинели краснофлотца, с немецким автоматом на плече. Прямо из суриковского института ушел добровольцем на фронт, воевал на Малой Земле, где получил свою первую награду – главную солдатскую медаль «За отвагу». А в середине восьмидесятых годов народный художник СССР Владимир Ефимович Цигаль – автор всех величественных новороссийских мемориалов, поставленных в память павшим на войнах, не раз гремевших на этих многострадальных берегах. За это он был удостоен высшего творческого признания – Ленинской премии.

Среди жертв битвы за Новороссийск числится и единственный сын первого наркома просвещения советской России еврея Анатолия Васильевича Луначарского, тоже Анатолий, талантливый писатель и молодой флотский офицер. Он погиб при высадке десанта в акваторию порта, когда торпедные катера пробили брешь в заградительных молах и десантники пошли в лоб немецкой обороне.

А знаменитый Павел Коган, в девятнадцать лет потрясший советское поэтическое пространство легендарной «Бригантиной»! Она ведь до сих пор открывает в стране все бардовские фестивали. Вспомните, как и сами, наверное, хоть однажды, но пели вместе с восхитительным, сближающим души разномастным хором:

 
Надоело говорить, и спорить,
И любить усталые глаза…
В флибустьерском дальнем синем море
Бригантина поднимает паруса…
 

Павел Коган погиб двадцати четырех лет от роду, возле того самого «синего моря», что так вдохновенно воспел. Он пробирался во главе разведгруппы в район Сахарной Головы и попал под перекрестный огонь немецкой мотопехоты, занимающей позиции вокруг Новороссийска.

Перед войной Павлик женился на юной поэтессе, очаровательной Леночке Каган. Когда все началось, он сразу подал прошение, чтобы его отправили на фронт, хотя по состоянию здоровья был непризывным. Брать не хотели, но перевесило отличное знание немецкого языка. Молодые су пруги долго стояли, обнявшись, прямо посреди Площади трех вокзалов, поклявшись, что после войны встретятся именно тут, в самом живом месте Москвы.

Павлик считал себя удачливым, о чем часто писал жене. Но однажды в солдатском треугольнике Лена вдруг нашла давнее его стихотворение, переписанное, видимо, в окопе, впопыхах – торопливый карандаш в нескольких местах порвал бумагу:

 
…Ветер.
Ветер.
Ветер тополиный
Золотую песню расплескал…
И бежит от песни след полынный –
Тонкая и дальняя тоска…
На кого ты, девушка, похожа?
На года, надолго, навсегда
По ночам меня тоской тревожит
Горькой песни горькая беда…
 

А через пару недель в московский, переполненный коммуналками и бедами дом пришло письмо в казенном конверте. На плохой бумаге слепыми буквами проступали страшные, но такие обыденные для того времени слова: «…Пал смертью храбрых в боях за Советскую Родину… Вечная слава…» – и так далее.

Несколько дней Лена проплакала, не веря, что Пашки уже нет, слепо глядя в окно, за которым догорала осень. Осень второго года войны… Войны, которой, казалось, конца не будет… А потом, поняв, что она уже вдова, принимает единственное верное с ее точки зрения решение и торопливо приведя себя в порядок, бежит в ближайший военкомат. Из всех армейских дел она знала лишь одно – язык врага. Что, в конце концов, и перетянуло…

Это была та самая Елена Ржевская, лучшая переводчица СМЕРШа, что гвардии лейтенантом дошла до Берлина, та, что хранила в полевой сумке челюсть Гитлера, что много лет спустя в образе известной писательницы Елены Моисеевны Ржевской самому Георгию Константиновичу Жукову открывала тайну смерти фюрера. Суровый маршал всегда встречал ее у дачных ворот, а при прощании обязательно целовал руку. Он ведь знал, чего стоят ее два ордена Отечественной войны, один полученный в боях за столицу Рейха.

А Ржевской Лена Каган стала после того, как с пронзительной болью описала страшную судьбу маленького русского городка Ржев, за что получила статус его почетного гражданина и псевдоним, что постепенно перешел в собственную фами лию. Вот такие необыкновенные пересечения часто выдает непредсказуемая судьба.

Когда Леонид Ильич Брежнев в 1974 году вручал Новороссийску золотые знаки отличия города-героя, он останавливался в лучшей городской гостинице под названием «Бригантина». Самой известной и по сию пору, хотя бы тем, что в ней трое суток жил генеральный секретарь ЦК КПСС. По тем временам это было круче некуда. Но и сейчас в «Бригантине» нет-нет и припомнят Пашу Когана, самого романтичного поэта довоенного времени, чья могила где-то на Сахарной Голове, вырытая наспех и временем стертая без всякого следа…

Уйдя на пенсию, Яков Григорьевич Швыдков как-то стремительно постарел, поседел, стал нетороплив, еще более раздумчив. Он давно жил в Краснодаре, и как у каждого старика, преодолевшего стремительную, но долгую жизнь, у него были какие-то свои заветные темные аллеи, где гулялось неторопливо, а размышлялось покойно. Он вообще в старости оказался очень уютным человеком, совсем свободным от влияния своих громких должностей.

Однажды я его встретил в городском парке – и не узнал, а он меня окликнул. Право же, парковая скамейка, да еще в пору, про которую поэт, переполненный чувствами, воскликнул: «А на Кубани осень золотая!..» – прекрасная пора и лучшее место для задушевного разговора. Снова коснулись Новороссийска, опять вспомнили дорогие сердцу времена, да и имена тоже. Были среди них Холостяков, и, конечно, Куников, тем более что судьба, в конце концов, соединила их самым неожиданным образом – Георгий Никитич женился на вдове Цезаря Львовича.

«Произошло это, по-моему, уже после войны, – рассказывал Швыдков. – Холостяков ведь первую жену потерял. Она была тоже фронтовичкой, даже участницей советско-финской войны. Отечественная их надолго разлучила. Он нашел ее уже после победы. Прасковья Ивановна приехала к нему в Измаил, где муж командовал Дунайской флотилией, уже глубоко больной. Вскоре там и скончалась…

А с Натальей Куниковой познакомился, по-моему, еще во время войны. Она с маленьким сыном приезжала в Геленджик, и Георгий Никитич сопровождал ее на могилу мужа, ту первую, что выкопали на городском кладбище. Потом вел с ней переговоры по поводу переноса праха в Новороссийск. Словом, какие-то симпатии наметились, тем более что Наташа была хороша собой. Но сказать о своих чувствах Георгий Никитич долго не решался, даже когда количество встреч перешло в какое-то новое качество. Он всегда ждал ее и если говорил с ней, то обязательно с те плотой, но все-таки чаще это были встречи друзей, особенно когда Наташа нуждалась в какой-то житейской помощи, поддержке, заботливом участии.

Лишь в 1951 году, после окончания академии Генштаба, когда Холостякову предстояло вновь служить на Дальнем Востоке, на сей раз командующим флотом (в ту пору ТОФ разделили на два флота – 7-й и 5-й; у него был седьмой), решился. Написал письмо, в котором предложил руку и сердце. Наталья ответила короткой телеграммой: «Согласна зпт твоя Наташа тчк».

– Как-то в разговоре он пошутил, – рассмеялся Швыдков. – Говорит: «Думал, что фамилию мне судьба дала навечно, так и помру холостяком. Ан нет! Бог заметил и наградил меня замечательной семьей…» Смешно, а ведь более всего любил песню, помните, по-моему, Кикабидзе поет:

 
Вот и встретились два одиночества,
Развели у дороги костер,
А костру разгораться не хочется,
Вот и весь, вот и весь разговор…
 

Но их «костер» разгорелся ярко и замечательно. Как говорится, с одной спички – и сразу пожар. Вскоре родился сын, назвали его Георгием. Старший, Юра, пасынок, стал воистину родным и близким. Вообще Никитич в семье излучал ту доброту, которая, быть может, на службе ему несколько мешала. Он ведь любого матроса или лейтенанта безусого иначе как сынком и не называл.

Казалось бы, все наконец «устаканилось»: служба, семья, дети, признание, на погонах еще одна звезда – стал вице-адмиралом. А флот (даже 7-й) – это блестящая перспектива! Глядишь, через пару лет станет полным, трехзвездочным адмиралом, а там дальше – как настоящие звезды сойдутся?.. – Швыдков надолго задумался, а потом, глядя в пространство, как в пустоту, продолжил: – Но на том «небосводе» опять что-то неладное случилось. Летом 50-го года начался очередной передел мира – вспыхнула война на Корейском полуострове, мгновенно втянувшая в конфликт монстров – США и Великобританию с одной стороны, СССР и Китай – с другой. Скажу тебе, очень опасная сложилась ситуация. Ее тонкости сейчас подзабыли, но это была такая бойня, особенно если учесть, что началась эра реактивной авиации, и СССР выставил лучших боевых летчиков во главе с легендарным Иваном Кожедубом. И моряков сильных, главным образом – подводников, прежде всего, 7-го, «холостяковского» флота. В связи с этим очередная неприятность настигла Георгия Никитича именно в самый разгар так называемого конфликта между Северной и Южной Кореей, причем там, где ее чаще всего моряки и ожидают – на больших глубинах…»

За две недели до нового, 1953 года, на боевую позицию в Японское море из главной базы флота Советской Гавани, ушла дизельная подводная лодка под номером «С-117», типа «Щука», не новая, но самая большая субмарина того периода, имея экипаж в 52 человека и полный запас вооружения.

Ночью 15 декабря командир в последний раз вышел на связь, а дальше глухое молчание. Что произошло, неизвестно по сию пору, как и место гибели. Наиболее вероятное предположение – внезапная атака американской подлодки, которые в том районе шныряли десятками…

«Надо было кого-то наказать (Сталин еще жив), в итоге сняли командующего, – Швыдков развел руками, словно безоговорочно соглашаясь, что начальник всегда и везде виноват в первую очередь. Я было вступил в спор, но он меня осадил единственным аргументом: – На флоте было, есть и, надеюсь, всегда будет безоговорочное единоначалие, а командир – Бог, Царь и главный воинский начальник. Тебе дано право принимать решение, будь любезен нести за него ответ с высоты любого уровня. Командующий – в первую очередь…

Я говорю это столь уверенно, поскольку семь лет сам «драил медяшку». Это, брат, нелегкое дело, если взять во внимание, что три из них пришлись на войну, которую провел на корабле такой активности, что один из немногих удостоен ордена Боевого Красного Знамени…»

Право же, для понимания того, что Швыдков вкладывал в понятие «драить корабельную медь», надо знать, что такое Краснознаменный лидер «Баку», где он служил старшиной первой статьи, и почему самые большущие начальники ВМФ (включая Горшкова) его, партийного «генерала», именовали, прежде всего, капитаном III ранга.

Земляк Шолохова, уроженец хутора Кружилинского, из семьи беднее не придумаешь, Яков на службу попал по призыву еще до войны и сразу в учебный экипаж, во Владивосток. Корабль, на котором он служил торпедным электриком, имел три названия: строился как «Киев», в состав флота принят как «Орджоникидзе», а в войну уже вошел как «Баку». С этим именем и остался в истории отечественного флота.

– Лидер – это эсминец, возглавляющий миноносный дивизион, – пояснял мне Швыдков. – По тем временам он при максимальном ходе в 43 узла (сумасшедшая скорость) нес два десятка крупнокалиберных торпед, две сотни мин и полсотни глубинных бомб. Запас хода тоже запредельный – больше пяти тысяч миль. Словом, корабль классный, но служить там было непросто…

Сказать «непросто» – это значит ничего не сказать. Отряд тихоокеанских кораблей (экспедиция особого назначения – ЭОН-18) 15 июля 1942 года (самый пик войны – немец пошел на Сталинград) в составе лидера «Баку» и еще трех эсминцев вышел из залива Петра Великого на север. Корабли изменили облик: имена были завешены стальными листами, трубы перекрашены, с бескозырок сняты ленты с названием кораблей. Началась сугубо тайная операция, впереди был длинный путь через суровые просторы Ледовитого океана. Цель – Северный флот. Преодолевая торосистые льды, шли четыре месяца. Лоцманом был прославленный полярник, капитан «Челюскина» Воронин…

Слушая Швыдкова, я думал: вот где хранится бездна сюжетов для захватывающих сериалов. Будет так же волнующе, как в «Семнадцати мгновениях», только все правда. Как ломали паковый лед, как меняли в ледяной купели полярных морей винты, как тащили на буксире друг друга, как латали пробитые борта, а главное – как готовились вступить в бой простые парни в матросских робах, вчерашние рабочие, колхозники, студенты, инженеры, рыбаки, портовики, таежные охотники, зоотехники, медики, конторщики. Невероятно, но они, совсем молодые люди, представители десятков национальностей, объединенные одной военной формой, одной корабельной броней, а главное – одной идеей, без единой потери преодолели путь в семь тысяч миль, пока не увидели на горизонте Кольского залива эсминец «Гремящий» под флагом командующего Северным флотом Арсения Головко. Он лично вышел встречать тихоокеанцев…

– Мы почти сразу вступили в боевую работу, – рассказывал Швыдков. – Уже в начале ноября разгромили несколько береговых батарей противника. Так шваркнули главным калибром, что потом черный дым долго клубился в качестве целеуказания. Но главной нашей заботой стало конвоирование транспортов союзников, идущих в Мурманск с оборонными грузами. Однажды в Баренцевом море нас чуть не угробил зимний шторм. Я такого ни до, ни после ни разу не видел – воистину светопреставление. А в центре мы – «Баку» и миноносец «Сокрушительный»! У нас сорвало пушку главного калибра, разрушило стеллажи глубинных бомб… А «Сокрушительный», разломившись на глазах, погиб. Мы пытались кого-то найти, но на базу вернулись одни, истерзанные, с тяжелыми ранами, как корабельными, так и душевными.

Невероятно, но через две недели уже громили противника у северного побережья Норвегии. Моя торпеда потопила тогда транспорт, судя по всему, с боезапасом. Бабахнуло так, что клотик врага еще долго крутился под облаками…

Вот почему они с Холостяковым всегда общались на своем, хорошо понимаемом языке. Когда Никитич приезжал в Новороссийск, первый секретарь отставлял все дела. Они были интересны, а главное – понятны друг другу, не только тем, что прошли войну по самым острым ее лезвиям. Просто по-человечески оказались близки, характерами притягивались. Оба спокойные, рассудительные в принятии и исполнении решений, как своих, так и вышестоящих. Причем, что даже странно для людей такой категории, симпатичны друг другу с той степенью самоиронии, что позволяет всегда сглаживать самые острые углы, где бы они ни возникли.

Правда, до конца жизни оставаясь правоверными партийцами, никогда не касались того, что хоть в малой степени деформировало официальную версию новороссийских десантов. Например, Куников русским оставался аж до 1972 года, пока министр обороны СССР маршал А.А. Гречко в журнале «Новое время», в числе других многонациональных защитников, павших в битве за Новороссийск, не признал командира легендарного десанта на Мысхако Цезаря Львовича Куникова тем, кем он был всегда – евреем.

Ближе к старости что Холостяков, что Швыдков становились еще более мудры, а главное – без всяких признаков того житейского расчета, который часто и густо направляет, а в конце концов, формируя громкую заслуженность в обустройстве личного благополучия. Увы, но судьба продолжала их ломать до последнего вздоха, особенно адмирала. Мне кажется, что в каких-то, еще давних дружеских беседах и родилась идея присвоить Новороссийску звание города-героя. Она овладела массами далеко не сразу, вначале остановившись на уровне ордена Отечественной войны.

Как ни странно, говорят, тогда Брежнев завозражал, в начальную пору руководства страной еще ориентируясь в то, что составляло личную скромность. Да и причина была – сразу как убрали Хрущева, поклялись на Политбюро, что никаких славословий в адрес генсека никогда и никто себе не позволит. Но прошло всего лет пять, и пошло-поехало то, без чего мы жить, видать, не можем. Началось такое, что «Нашему Никите Сергеевичу» (так назывался парадный фильм о Хрущеве, тогда еще любимом) даже в сладких грезах не снилось…

Но в любом случае и Холостяков, и Швыдков многое сделали, чтобы увековечить память о тех, кто героически сражался на берегах Цемесской бухты. Мне как-то рассказывал об этом Иван Николаевич Дьяков, в советском прошлом большущий партийный чиновник (начинал в Новороссийске инструктором горкома, а вырос аж до первого секретаря Астраханского обкома партии, депутата Верховного Совета СССР, члена ЦК КПСС), сейчас скромный житель поселка Кабардинка, что близ Геленджика.

Однажды летним воскресным днем ответствовал он в одиночестве за горком. Дежурил, значит. Зной такой, что даже сюда, до строгих чиновничьих покоев, легкий бриз доносит устойчивый пляжный гул. Но на партийной «вахте», как на боевом посту, можно только чуть-чуть расслабить галстук, да с завистью поглядывать в распахнутые окна, за которыми весело отдыхает большой приморский город. И вдруг подает признаки некоей другой жизни самый важный, отдельно стоящий телефон с государственным гербом вместо наборного диска. Его панически боятся все, дежурный – в первую очередь.

«Осторожно беру трубку, – рассказывает Дьяков, – и приятный женский голос, поинтересовавшись, кто я такой, сообщает, что со мной хочет поговорить Леонид Ильич Брежнев. «Вот те на!» – думаю, и тут же знакомый баритон:

– Иван Николаевич! Брежнев приветствует тебя… Начальство далеко?

– Так воскресенье, Леонид Ильич… Отдыхают все…

– Ну понятно! Ты вот что, дружок, передай первому, что я только-только подписал Указ о присвоении Новороссийску звания города-героя. Поздравляю! Всем от меня по этому поводу большой товарищеский привет… Ну, бывай!..»

Мне потом говорил Швыдков, что это был один из самых счастливых дней в его жизни. Да вот беда – счастье-то наше всегда призрачно и переменчиво. По себе знаю – когда вокруг пасторальная тишина, значит, где-то затевается что-то нехорошее, а как «зубами» вокруг щелкают да по интернетам завистники хороводы водят – это нормально…

Швыдкому, к сожалению, не удалось насладиться тем успехом. В тот юбилейный 1973 год (тридцать лет со дня освобождения Новороссийска) Брежнев не сумел приехать с наградами (Израиль помешал, затеяв очередную драчку с Палестиной). Через год Швыдкова в городе уже не было – перевели в Краснодар на должность начальника краевого «Главнефтеснаба», важную, но стоящую уже в другой «колее» и в очевидном карьерном тупике. А в солнечном «карнавальном круге» по случаю парадного приезда Брежнева (уже в следующем году) «плясали» совсем другие люди, с биографиями коммунальных «счетоводов» и невыразительными физиономиями, стертыми временем до такой степени, что даже я не могу их вспомнить.

Швыдков, по-моему, до конца жизни хранил обиду, его ведь даже на торжества по случаю вручения наград не пригласили. Но в отличие от Медунова, при участии которого все и случилось, он никогда не плакал и никому по этому поводу не жаловался, а уж тем более в открытую.

Мама моя, Ева Ивановна Айдинова, черкешенка из старого армавирского рода, всегда останавливала меня от недостойных, с ее точки зрения, поступков напоминанием о некоем законе возмездия, который всегда накажет виновника при проявлении неправедного зла. Сегодня я и сам, вступив в возраст аксакала, хорошо знаю, как неотвратимо и подчас даже излишне жестоко действует этот «закон». Множество раз мог убедиться, в случае с Сергеем Федоровичем в том числе…

– Знаешь, – продолжал рассказывать Швыдков, – в конце службы у Холостякова что-то явно не заладилось. Хотя он и добился своего, вернулся туда, откуда начинал, – в подплав. Более того, в 1964 году вообще заставил говорить о себе как об одном из основателей советского атомного подводного флота. Это, кстати, в известной степени способствовало попаданию его в тот самый Указ от 7 мая 1965 года.

История, о которой вскользь упомянул Швыдков, долгое время была закрыта плотной завесой секретности. Это и понятно, поскольку речь шла об атомной подводной лодке «К-27» с принципиально новым теплоносителем – жидким металлом. С точки зрения науки конструкция была настолько прогрессивна (ее курировал сам академик Александров), что об этом «изделии» говорили с восторженным придыханием, загодя обещая лодке блестящее будущее. Более того, уже на стапеле она получила несколько престижных премий и прозвище «Золотая рыбка». По окончании заводских испытаний весь коллектив конструкторов был удостоен Ленинской премии, груды орденов и медалей.

Первый поход, состоявшийся с 21 апреля по 11 июня 1964 года, которым руководил в качестве председателя правительственной комиссии вице-адмирал Холостяков, подтвердил ожидания. Советский Союз получил оружие всесокрушающей мощности. Лодка ушла в первое плавание из своей арктической базы, пересекла экватор и за 51 день преодолела 12500 миль, из них 12300 под водой, тем самым установив мировой рекорд продолжительности погружения. Еще ни один подводный корабль столь долго не находился в океанских глубинах. Воистину, «Золотая рыбка» с атомным оперением…

А дальше начались трудности. Уже второй поход, на этот раз боевой, с задачей закрепить советское присутствие в монопольной зоне шестого флота ВМС США – Средиземном море, осложнился пожарами в отсеках и машинном отделении, снижением энергетической мощности реактора. Когда по окончании рейда лодку завели в северодвинский док, то обнаружили еще один неприятный сюрприз – на корпусе под гидротехническим покрытием, то есть под слоем резины, оказалось большое количество мелких трещин.

После длинного и нервного ремонта третий поход стал последним. В мае 1968 года, во время ходовых испытаний в Баренцевом море, произошло то, что долго хранили в молчании как зеницу ока – почти ядерная катастрофа. Экипаж получил острую лучевую болезнь, около двадцати членов команды, в основном, матросы, погибли. Остальные болели долго, но жили мало…

С «К-27» еще какое-то время возились, потом поставили на прикол в глухой северной губе под названием Гремиха, где она пробыла недвижимо тринадцати лет, а потом тихо оттащили буксиром обветшавший корабль в залив Степового, что в Карском море и тайно затопили на глубине в 75 метров. Говорят, сейчас возникло острое желание поднять «К-27» и утилизировать. «Гринпис» задолбал…

Почти сразу после той катастрофы Холостякова отправили в отставку, но он никогда и нигде не произнес ни единого слова о «Золотой рыбке», словно в его жизни ее и не было, сосредоточив всю свою яркую публичность на событиях Великой Отечественной войны.

Он появлялся у нас, на Краснодарской студии телевидения, в адмиральской тужурке, усыпанной таким количеством наград, что студийная молодежь, в том числе и я, немели от восхищения. Мы тогда еще не потеряли уважения к боевым отличиям, что символизировали поколения, которым мы были обязаны своим благополучием, нашей, защищенной со всех сторон, безбедной молодой жизнью. Не жалея ладоней, встречали аплодисментами ветеранов у самого входа…

Увы, но я думаю, общество пропустило тот момент, когда стали появляться людишки, для которых героическое прошлое становилось товаром, средством наживы. Надо было бить во все колокола, когда у первого ветерана первый негодяй украл оплаченную кровью награду. И не столько потому, что украл, а скорее потому, что покусился на самое святое, на саму идею необходимости защищать Родину не жалея собственной жизни.

Человек, который ясным днем, в центре столицы, убил железной монтировкой Героя Советского Союза, вице-адмирала Холостякова и его жену, бывшую вдову другого прославленного Героя Цезаря Куникова, был уже далеко не одиночкой, а входил в хорошо сколоченную банду, на счету которой были сотни украденных наград.

Как ни странно, но это не считалось серьезным преступлением, направленным на первооснову крепости любого государства – способность его граждан проявлять осознанное мужество при защите Отечества. Тогда для правоохранителей уже становилось неважно, что похитили – будильник или орден Красной Звезды, тот, что клали в обожженные ладони оставшимся в живых после страшного противотанкового боя где-нибудь под Прохоровкой или при высадке десанта на новороссийские молы.

Когда обнаружили обезображенные трупы, то следствие пошло ни шатко ни валко, – подумаешь, двух стариков грохнули! Так было, пока весть не дошла до Андропова. Он прицыкнул так, что забегали все, и через три месяца убийц нашли аж в Ташкенте. Оказались, «милые» такие ребята, молодые супруги, выдававшие себя за студентов журфака, «красных следопытов». Словом, до такой степени «красные», что волосы от ужаса должны стоять дыбом…

Мужа, некоего Геннадия Калинина, в итоге расстреляли, жене-сообщнице дали пятнадцать лет. Судя по времени, она уже давно их отсидела, тусуется, видать, на просторах «родины чудесной», где боевые награды еще недавно продавали даже на московском Арбате. Сейчас, правда, поприжали, торгуют из-под полы, поэтому все равно продолжают воровать. Наказание ведь явно неадекватно содеянному…

Когда-то великий русский поэт Михаил Исаковский, автор бессмертной «Катюши», подводя свой личный итог страшной войне, в победном 45-м написал совсем не победные, пронзающие сердце строки:

 
…«Не осуждай меня, Прасковья,
Что я пришел к тебе такой:
Хотел я выпить за здоровье,
А должен пить за упокой…»
…Он пил – солдат, слуга народа,
И с болью в сердце говорил:
«Я шел к тебе четыре года,
Я три державы покорил…»
Хмелел солдат, слеза катилась,
Слеза несбывшихся надежд,
И на груди его светилась
Медаль за город Будапешт.
 

Из золотой медали адмирала Холостякова, оплаченной всей сутью его необыкновенной жизни, тот расстрелянный по законам высшей справедливости негодяй успел отлить перстень со своими инициалами – «Г.К.»… Заметьте, из Звезды Героя Советского Союза. Тот, кто лил, даже не спросил – чья она?

Может, он действительно есть, тот закон возмездия, о котором столь убежденно говорил еще Паустовский, а вослед твердила моя мудрая мама? Скорее всего – да! Если, утеряв многое из того, что имели, мы уже столько лет кружим вокруг очевидного, не в состоянии выйти на верную дорогу, принимая раскрашенные муляжи за настоящее…

Цезарь Куников, московский журналист, ставший отважным десантником, за оборону Новороссийска первым удостоенный звания Героя Советского Союза. Умер от тяжелого ранения в геленджикском госпитале 14 февраля 1943 года, в возрасте 33 лет.

Адмирал Холостяков с женой Натальей. Казалось, что всё тревожное уже позади и так счастливо будет всегда. Они погибнут 21 июля 1981 года в самом центре Москвы, в собственной квартире на Тверском бульваре…

Елена Ржевская, переводчик штаба СМЕРШ, жена поэта Павла Когана. После войны успешно занималась литературным творчеством, награждена двумя орденами Отечественной войны II степени, орденом Красной Звезды, медалями «За боевые заслуги», «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина».

В отличии от мужа-поэта, прожила очень длинную жизнь, почти 100 лет, скончавшись 25 апреля 2017 года, отметив семьдесят один День Победы.