Текст книги "Тайны черноморских линкоров"

Такова историческая правда и ее никак не обойдешь и не объедешь, хотя именно Горшков впоследствии многое сделал, выводя наш флот на океанские просторы.

Но это уже совсем другая проза, которая, впрочем, все равно вписывается в стихотворную суть, исполненную вещей рукой великого русского поэта Михаила Исаковского, обращенную ко всем, кто сражался на той войне, от солдата до маршала, правым и виноватым, умершим или еще живым!..

 
…Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью
Куда ж идти теперь солдату,
Кому нести печаль свою…
Пошел солдат в глубоким горе
На перекресток двух дорог,
Нашел солдат в широком поле
Травой заросший бугорок…
Не осуждай, меня, Прасковья,
Что я пришел к тебе такой:
Хотел я выпить за здоровье,
А должен пить за упокой…
 

Вот это, пожалуй, суть той эпохи, которая позволяет новым поколениям уже много десятков лет обращаться к событиям и людям, со всей степенью своего личного участия, отстоявших независимость Российского государства. Это есть и остается главным в любом обращении к тем великим и жестоким временам…

Закон возмездия

Георгий Холостяков в том Указе, что в предъюбилейные майские дни 1965 года присваивал полководцам, вослед давно заслуженному, звания Героев, замыкал список. И не потому, что самый младший по званию (всего лишь вице-адмирал – две малые звездочки на погонах), а просто по алфавитному порядку.

Хотя если откровенно, внешне он в меньшей степени, чем все остальные, напоминал победительного героя, особенно рядом с маршалами, что в жизни, что на снимках, смотрящими с них властным насупленным взором. Батицкий, например, что сей Указ возглавлял, да и Берию расстреливал.

Ох и суровый был мужик, даром что хохол! Полная противоположность скромному белорусу Холостякову, всегда доброжелательному и улыбчивому. Правда, видел я Георгия Никитича уже в преклонном возрасте, в первый раз в штатском, в котором более похож на бухгалтера жилконторы, чем на «всесокрушающего воеводу», у которого боевых наград по золоченый адмиральский пояс.

Иду как-то осенью в Новороссийске улицей Цедрика (это в центре) и вижу Виктора Салошенко, беседующего с каким-то сильно пожилым человеком в простецком дождевике и затрапезной кепке, с какими старики обычно не расстаются до конца жизни. Виктор в ту пору занимал должность второго секретаря горкома комсомола – высокий, красивый, до безобразия самоуверенный, потому как к несомненным организаторским достоинствам добавлялась еще слава плясуна, певуна, игруна на баяне, ну и, конечно, звонкоголосого трибуна, пока еще городского масштаба.

Словом, яркий молодежный вожак, и довольно внезапно вскоре занявший пост главного кубанского комсомольца – Первого секретаря крайкома ВЛКСМ, где деловые качества, соединенные с агитбригадовскими замашками, позволяли ему в любой возвышенной, особенно коллективистской обстановке (в Кремле, например, в перерыве между заседаниями съезда комсомола) вдруг оглушительно, на весь гигантский вестибюль, запеть:

 
…И снег, и ветер,
И звезд ночной полет…
Меня мое сердце
В тревожную даль зовет…
 

Надо ли сомневаться, что в таком ярком «оперении» он был любим массами (особенно барышнями), а главное – замечен партийным начальством.

Но в общении с тем дедом Витя стоял, не привычно развернув грудь «комсомольского гвардейца», а почтительно переминаясь с ноги на ногу и даже слегка пригнувшись – собеседник был невысок. Поговорив, они разошлись, и я, подойдя к Салошенко, поинтересовался, просто так, для на чала разговора:

– Дедуля – кто?

– Ты это серьезно? – вытаращил глаза Виктор.

– Чего серьезно?

– Не знаешь этого человека?

– Нет! – честно признался я.

– Ну, темнота! – Салошенко не скрывал укоризны. – Это адмирал Холостяков, герой обороны Новороссийска! Вечный огонь на площади Павших героев зажигал…

– Извини… – забормотал я, а когда подробнее узнал, кто такой Холостяков (особенно после того, как лично познакомился с ним на телевизионных встречах), в полной мере оценил тогдашнюю почтительность Салошенко, много, кстати, сделавшего для увековечивания памяти малоземельцев, особенно когда возглавлял комсомол Кубани.

Сегодня создается впечатление, что снова наметился некий разворот к героике Великой Отечественной войны, и современный кинематограф один за другим «вбрасывает» на телеэкран бесконечные военные сериалы. Кажется, радоваться надо, а во мне возбуждается профессия по университетскому диплому – учителя истории. Я вижу, как нынче бесцеремонно нарушаются все признаки эпохи: в событиях, костюмах, декорациях, обстановке, оружии, формах общения и прочем таком же.

Если Алексей Герман, Юрий Озеров или Сергей Бондарчук скрупулезно следили, чтобы каждая петличка, всякий знак на гимнастерке соответствовали времени и отражаемым событиям, то сегодня всем наплевать на то, какие ор дена на герое и как они расположены на обмундировании, лишь бы блестело. Я, например, видел, как на гимнастерке кинокрасноармейца начала войны рядом с медалью «За отвагу» (кстати, на большой колодке, чего тогда не было) висела юбилейная медаль «Тридцать лет Победы в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.».

Кто воевал, тот знает, что орден Отечественной войны появился на фронте в начале 1943 года и носили его обязательно на правой стороне груди, да поначалу он шел на небольшой колодочке. Тонкости, но для достоверности кинопроизведения очень важные…

Герман, Озеров, Бондарчук этим владели в совершенстве, а нынешний выпускник ВГИКа не знает (да и знать не хочет), потому как понимает одно: кино, которое он «лепит» из «подручного материала», костюмируя героев, а особенно массовку в то, что Бог послал, – одноразового пользования. Вытолкнул на экран, деньги срубил, а дальше по схеме – использовал и выбросил. Туда, дескать, ему и дорога! Все равно второй раз смотреть никто не станет… И так все ясно…

А уж что касается сюжета, то тут часто и густо автор ский бред вообще заводит зрителя в такие смысловые дебри (кстати, сюжеты, регулярно повторяющиеся), что только диву даешься! Пальба идет такая, что никаких боеприпасов не на пасешься, а если сравнить с настоящим боем – тем более…

Мой командир дивизиона по буйнакской артиллерийской бригаде Леонид Тихонович Яманов (во время войны – гаубичный комбат) рассказывал, что если на суточный бой дали по десятку снарядов на орудие, то это «выше крыши», а так три-четыре, а если пять, то уже радируют в полк:

– Спасибо, товарищ майор, за заботу!

А у Никиты Михалкова в его ратных фильмах пороху наверняка сгорело больше, чем за все 225 суток непрерывных боев на Мысхако, где каждый патрон, а уж тем более снаряд, расценивался как невероятная ценность, которую, прежде чем дослать в казенник, надо на руках или на горбу тащить много километров или, что еще сложнее, плыть несколько миль.

Убежден, сделай молодые творцы шаг в сторону исторической достоверности и сразу увидят столько потрясающих воображение сюжетов, что хватит на десятки серий, где правда жизни будет увлекательнее всяких художественных вымыслов. И не нужно перелицовывать «старье» или выдумывать новое, лишь «фантазируя на тему», поскольку правда войны намного убедительнее и интереснее, чем «белые тигры» или прочие тени, блуждающие по лесным болотам по воле болезненного воображения на грани творческой импотенции.

Один из самых замечательных сюжетов на военную тему – жизнь и судьба Георгия Холостякова, прикоснувшись к которым, в полной мере начинаешь сознавать, что такое настоящее служение Отчизне. Это когда гражданская убежденность и личное мужество сливаются в драму, что никакому фантасту не под силу даже представить…

Будущий адмирал ни по каким признакам моряком стать не собирался. Он родился в самом начале прошлого века в городке Барановичи недалеко от польской границы и уже мальчишкой в полной мере окунулся в то, что потом на дол гие годы станет его судьбой, то есть в войну.

Поскольку отец был паровозным машинистом и семья жила возле станции, то пацан с утра до вечера болтался в скопище до зубов вооруженных людей. Дело в том, что с началом Первой мировой войны именно в Барановичах размещалась Ставка Верховного Главнокомандующего российских войск Великого Князя Николая Николаевича, куда раз десять наезжал сам Государь Император Николай II.

– Я его видел вот так, как тебя! – рассказывал Холостяков в одной из телепередач, в которых всегда охотно принимал участие. – Маленький, щуплый, бородатенький, в солдатской гимнастерке. На царя-то и не похож, к тому же часто сморкался. Помню, платок белый, прямо ослепительный. Видать, простудился, а может, аллергия, так модная сейчас. Лето на дворе, пыль до небес… Только через много лет я понял, что присутствовал на развале Российской империи. Война лишь начиналась, а к нам худшее валом…

Когда Никитич делился воспоминаниями, оставалось только следить на пределе возможного, кабы чего важного не упустить. Рассказчик был превосходный, с редкой памятью, наблюдательный, особенно к деталям, смысловым тонкостям:

«Станция наша вроде небольшая, а события через нее покатились, что вулканическая лава. Забита беженцами, войсками – солдаты, пушки, лошади… Кухни полевые дымят, поросята визжат (режут прямо на путях), люди орут, оружие гремит… И над всем этим бедламом извечная российская команда: “Ста-но-вись!” – Никитич входил в образ и, вспоминая прошлое, медленно, но верно загорался. – Рядом граница, поэтому любая заваруха всегда происходила в Барановичах при серьезном оружии. Тащат через станцию все, что на тот момент имеют. И в Империалистическую, и в Гражданскую, и в Отечественную. Открывая для себя мир, чего я только не насмотрелся из окошка нашего барака, сколоченного из отхоженных шпал кованными в депо скобами! Сколько помнил наше житье, всегда креозотом воняло, железнодорожное дерево им пропитывали.

Бегу как-то по путям босой, скачу через рельсы – мать послала к отцу с обедом. Завязала заботливо в льняной мешочек, пошитый специально, строго наказав, чтоб не уронил. Несусь, как заяц, огибая то кухни полевые, то “козлы” с винтовками, то барахло беженцев, как вдруг навстречу – батюшки! – свита генеральская. Все блестят, при шпорах, орденах, эфесах, а посредине он, самый незаметный, Государь наш, Император Всероссийский!..

Конвой меня за шкирку:

– Кто таков? Куда? Че несешь? Показывай!..

Объясняю, что отец в рейс уходит, в узелке еда на дорогу…

– Развязывай… – сотник казачий, наглый такой, нагайка-семихвостка на запястье болтается. А царь услышал, подозвал меня, спросил, сколько мне лет?

– Двенадцать… – отвечаю, чуть дыша, поскольку уже сообразил, перед кем стою, стянув с головы шапку.

И тут он достает из кармана горсть леденцов, кладет мне в картуз и, склонившись, говорит тихо, словно на ухо:

– Давай беги, а то уедет твой батюшка на фронт без обеда… А это не есть хорошо…

– Когда меня, – продолжал вспоминать старый адмирал, – в мае тридцать восьмого года взяли по делу командующего Тихоокеанским флотом Викторова, следователь ГПУ, сукин сын, докопался, что я имел контакт с самим царем… Так и записал в деле: «Имел контакт». Да я особо сей факт и не скрывал, друзьям рассказывал, сослуживцам, больше как житейский парадокс, почти анекдот. А он – на! Линию свою гадскую протащил, дескать, я, командир бригады подплава, на самом деле скрытый враг, к самодержавию тянулся с детства…

Меня тогда «пристроили» к самой ходовой, 58-й статье, как польского, английского и, если не изменяет память, японского шпиона. Спасибо, не прикончили, но в остальном дали «на всю катушку» – 15 лет лагерей, а потом добавили еще «пятерик» поражения в правах. Мало того, отбывать послали в бухту Ольга, там только кино про Робинзонов снимать… Охранять не надо – места дикие, глухие… За хворостом идешь, смотри, чтоб медведь не задрал. Зимой снег под два метра, а впереди океан. Киты, бывало, на расстояние кабельтова подходили, на нас, доходяг, ноль внимания…»

Георгий Никитич рассказывает спокойно, с вечной своей легкой усмешкой, словно и не с ним все происхо дило. Судьба-судьбинушка предъявляла ему такие права да требования, что он, по-моему, давно перестал чему-либо удивляться. От его ровного, без эмоциональных всплесков повествования отдавало оледеневшей обыденностью такой силы, что казалось, будто вся жизнь прошла в ожидании неминуемой гибели.

Старый воин не ошибся: он таки погиб, страшно сказать, почти в день рождения. Восемь десятков лет судьба его берегла, когда казалось, что все самое опасное уже давным-давно пройдено. Увы, погиб не в сражении, не на поле брани, не во время торпедных атак из-под арктического льда, не в полярных конвоях, не в десантах на вражеские берега, когда пылало все окрест – земля, вода, воздух.

Георгий Никитич Холостяков, Герой Советского Союза, Почетный гражданин Геленджика, Братиславы и Барановичей, был убит железным прутом в самом центре Москвы, в собственной квартире на Тверском бульваре, знойным полднем 1983 года, когда столицу окольцевали лениво тлеющие торфяники, заполняя раскаленные улицы сизым угаром, а ребятня, не уехавшая в лагеря и на дачи, веселым визгом баламутила городские фонтаны да нечистые воды Москвы-реки.

У нас еще будет возможность поговорить на эту грустную тему, а пока дослушаем историю о том времени, когда еще Георгию Никитичу казалось, что жизнь тут, на диких берегах Охотского моря для него и закончится.

– Сразу после приговора Викторова расстреляли, – продолжал вспоминать Холостяков. – А он ведь, между прочим, один из первых морских офицеров, без всяких условий перешедших на сторону большевиков. Более того, подавлял Кронштадтское восстание, был первым командующим Краснознаменным Балтфлотом. По сути, его создателем…

Я думаю, по поводу случайной встречи с Николаем II Холостяков больше шутил, но в ГПУ подобные «шутки» умело оформляли в крепкие уголовные дела. Почему, скажем, «польский шпион»? Да потому, что в 20-м году восемнадцатилетний, но уже убежденный большевик, Жора Холостяков очутился в одном из самых жарких «котлов» Гражданской войны, на так называемом российско-польском фронте.

Скажу больше, дело закончилось для СССР поражением (хотя Красную армию вел на Варшаву сам Тухачевский), в ходе которого и были пленены почти двести тысяч красноармейцев. Одним из них был «политрук Жорка», Георгий Холостяков, который, пробыв в плену год, жив остался чудом, если учесть, что вернулась в Россию лишь третья часть солдат Красной армии. Остальные погибли в польских концлагерях от голода, холода, болезней и изощренных издевательств.

Хотим мы этого или нет, но как раз сверхжестокое отношение к советским военнопленным, оказавшимся в польских застенках, породило, на мой взгляд, жестокость катынского расстрела. Око за око – так, наверное, надо понимать?

Когда Холостяков вернулся домой, казалось, на том все и завершится, столь истощен оказался еще недавно цветущий и крепкий парубок. Несколько недель лежал пластом, священника хотели было звать для соборования, да молодость взяла свое. Очухался Георгий, уже к весне с трудом, но ковырял лопатой на угольном складе. Получал копейки, но все помощь семье… Однажды присел перекурить, а в газете, от которой оторвал клочок под цигарку, прочитал, что объявлен призыв добровольцев на Красный флот. Рядом с текстом – портрет сияющего парня в распахнутом бушлате за корабельным штурвалом.

Словом, делает Жора свой судьбоносный выбор, а дальше смышленому и доброжелательному парню сказочно везет. Вы не поверите, но через четыре года он – штурман подводной лодки «Коммунар», ходит в походы, ныряет на глубину, спит в волчьем тулупе, прислонившись к железу, за которым собачий холод. Счастлив безмерно!

Его карьера развивается столь стремительно, что когда его объявят «шпионом», то скорость продвижения по служебной лестнице станет одним из отягчающих обстоятельств – стремился, мол, попасть в святая святых, поближе к вождю. Зачем? Чтобы по заданию польской разведки совершить покушение. Ни больше ни меньше! Таких, как Холостяков, ГПУ «отправляло» в террористы сотнями, а когда попадалась фигура особо заметная, то и «сюжет» становился понасыщеннее. Это как раз тот случай…

Уже в 1935 году Георгий Холостяков командует на Тихом океане дивизионом подводных лодок, смело отправляясь в дальние походы, в штормовую непогоду прячась на предельных глубинах. Он первым из советских подводников совершает плавание под арктическими льдами, демонстрируя новые и новые возможности отечественных субмарин, а главное – нового человека, беспредельно преданного народу, партии и вождю. Стоит ли удивляться, что в том же году Холостяков, первый из уроженцев Барановичей, удостоен высшей награды Родины – ордена Ленина. Земляки пишут ему восторженные письма, а железнодорожники местного узла сообщают, что досрочно выполнят пятилетний план грузоперевозок и посвятят эту трудовую победу ему – Георгию Холостякову!

О блистательном военморе, рожденном уже новой властью, рассказывают в центральных газетах, у него берут интервью на всесоюзном радио, фотографируют в журналы и даже снимают для кинохроники. У него репутация одного из лучших молодых командиров многонационального Красного флота (если помните, Холостяков – белорус), воспитанного Сталиным и партией в духе всесокрушающего советского интернационализма.

И вот, наконец, от имени молодых воинов Страны Советов он выступает в Кремле, на десятом съезде комсомола. Говорит горячо, убежденно, вдохновенно, в течение десяти минут раз двадцать повторив имя вождя, после чего громом следуют овации, а в конце все встают…

В тот год выходит приказ наркома обороны – руководству ВМФ, особенно на Дальнем Востоке, учить английский язык. Даже командующий Тихоокеанским флотом, сам адмирал Кузнецов, зубрит по ночам слова, склонения-спряжения, причем под опекой рядового матроса, бывшего гида киевского «Интуриста» Валентина Бережкова, проходящего во Владивостоке действительную военную службу.

Это, кстати, довольно любопытная история, которая, в свою очередь, подняла самого Бережкова на такую высоту, что диву даешься, с какой энергией работали в те времена карьерные «лифты». В любую сторону, однако. Бывало, как вознесет высоко, так и опустит низко. Хорошо еще, если просто выкинет «на улицу», а то как в «Матросскую тишину» или еще хуже – в «Сухановку»…

Тот же Бережков, образованный и приятный со всех сторон молодой человек, через пару лет уже переводчик Молотова, председателя Совнаркома, а с началом войны – самого Сталина, член делегации судьбоносного переговорного процесса, что состоялся в сорок третьем в Тегеране, где решились вопросы открытия «второго фронта». За столом, во время официальных встреч с руководителями антигитлеровской коалиции Рузвельтом, Черчиллем, Иденом, Валентин всегда рядом со Сталиным, по правую руку, даже на обеде.

Но в конце войны прошел слух, что родители Бережкова, попавшие в Киеве в оккупацию, ушли с немцами… И все! Пропуск в Кремль тут же отобрали, слава богу, не посадили. Но это уже другая повесть, не менее, кстати, интересная…

А пока герой нашего повествования, как и все флотские офицеры, старательно «долбит» английский язык, что в итоге и превратит его в «британского шпиона». Что касается «японской» ориентации, там было еще проще. На штурманских картах дальневосточных подлодок следствием были обнаружены курсы, проложенные в сторону территориальных вод предполагаемого противника. Этого стало достаточно для утверждения, что командир дивизиона планировал увод подведомственных ему субмарин к берегам Страны восходящего солнца для сдачи их врагу. После этого личное «солнце» еще недавно блистательного командира «счастливой “Щуки”» закатилось опять, казалось, навсегда…

Но по большому счету, судьба ему благоволила. Как в той карточной игре: схватил вслепую прикуп, а там «очко»! Когда «на кону» сама жизнь – это, ох, как важно!

Капитана II ранга Георгия Холостякова арестовали 7 мая 1938 года, в пору безраздельного разгула так называемой «ежовщины». Нарком НКВД того периода, «кровососущий» карлик (рост – полтора метра) Николай Ежов всякий день начинал с посещения вождя. Чаще его в сталинском кабинете бывал лишь Молотов. Но к той весне Сталин, видимо, пришел к пониманию, что Ежов уже выполнил поставленную перед ним задачу, отстрелял кого надо. И вот наступает пора сбрасывать «ежовые рукавицы» – страна и без этого долго будет трястись в страхе.

К осени ужасного «карлика» с должности сняли, в апреле следующего, 1939 года арестовали, а 4 февраля сорокового, тихой морозной ночью, расстреляли прямо в камере, «повесив» на него весь кошмар политики «ежовых рукавиц», обвинив в «перегибах»: гомосексуализме, пьянстве, воровстве и прочем, с такой мерой возмущения, словно только вчера об этом узнали. Вослед за наркомом, под вздох облегчения, отправили туда же и окружение, вплоть до тех, кто из любого вышибал табуреткой любые показания.

Сменивший Ежова его заместитель Лаврентий Берия вскоре появился у Сталина со списком военных, которых Ежов якобы засадил безвинно.

– Заметь, Коба, – тогда Берия еще позволял себе так обращаться к вождю, – каков мерзавец! И это в то время, когда партия и страна нуждаются в знающих командирах, – подчеркнул новый глава НКВД, с точностью до нюансов угадав желание вождя.

«Кулак» чуть разжали, но рядом с перечнем предложенных к освобождению узников Лаврентий положил на стол другой список, тех, кто, по его мнению, способствовал выполнению «преступных приказов» Ежова. Сталин, не читая, молча завизировал оба документа. После этого «списочников» освободили и среди них – будущих маршалов Рокоссовского, Мерецкова, генерала Горбатова. В число счастливцев попал и Холостяков.

Ему повезло, поскольку следователь, что вел его дело, оказался конченым дураком. А каким ему еще быть, быв шему счетоводу совхоза «Скотовод» Камышинского района, с тремя классами церковно-приходской школы? По комсомольской путевке взяли однажды на пробу в конвой при местном ОГПУ, а там за безумную старательность повели дальше и выше. Вскоре выбился в дознаватели, у которого подследственные не просто говорили, а кричали в голос о своей вражеской деятельности, подтверждая любую «ересь», что предлагал «гражданин начальник».

После визита Берии к Сталину «заплечных дел мастеров» десятками стали отправлять вослед бывшему наркому. Их расстреливали без всякой жалости, особенно после того, как контрольно стали перелистывать состряпанные «дела».

Стоило, например, заглянуть в «холостяковское», особенно по «японской тематике», как сразу полезли нестыковки. Оказывается, навигационные курсы советских подлодок в сторону Токийского залива, обнаруженные в свое время на штурманских картах Холостякова, входили в общестратегическую доктрину политики СССР в отношении восточного со седа, не в меру воинственного и по-прежнему упивающегося победой в войне 1904 года, особенно на море, где бездарно угроблена большая часть российских броненосцев.

Участник Цусимского сражения, бывший баталер броненосца «Орел» Алексей Новиков написал о тех событиях большущую книгу под названием «Цусима». Вождь не просто ее заметил, а лично внес в первый, еще довоенный, список лауреатов Сталинской премии, где значилось всего шесть имен и среди них такие литературные гиганты, как Михаил Шолохов с «Тихим Доном» и Алексей Толстой с «Петром Первым». Говорят, что Сталин, взвесив на руке толстенную «Цусиму», сказал:

– Очень нужное произведение! А главное – своевременное… Пусть знают, что про Цусиму мы крепко помним… Ничего не забыли! Придет время – со всех спросим…

После такой оценки Алексей Силыч Новиков и стал известен всему миру как Новиков-Прибой. Книгу его, при поддержке правительства, издали миллионным тиражом, пере вели на десятки языков, в том числе и японский…

В мае 1940 года, как раз в пору, когда расстреляли его мучителя, Холостякова с извинениями освободили, выплатили оклад содержания за два года, добавили на рукав нашивку капитана I ранга, вернули золотые наградные часы, именное оружие, орден Ленина и мягким вагоном дальневосточного экспресса отправили лечиться в Сочи. Там, по сути, он и познакомился с Черным морем, ставшем на многие годы его судьбой, главной вехой в боевой биографии. Уже в сентябре 1940 года в Севастополе он получает под командование бригаду подводных лодок, а накануне войны становится начальником отдела подводного плавания Черноморского флота.

Через пару недель после трагической ночи летнего солнцестояния, когда Гитлер начал войну с вероломных бомбежек спящих советских городов, в том числе и Севастополя, где флот, не дожидаясь команды, встретил стервятников плотным корабельным огнем, Холостякова вызвали в штаб и вручили предписание – срочно убыть в Новороссийск на должность командующего только-только сформированной военно-морской базы.

Громко сказано – «база»! Все надо было начинать с нуля, а конкретно – с зенитно-артиллерийского прикрытия морского порта. Но подчеркнем, что с первых дней пребывания фамилия Холостякова становится самой ходовой на берегах Цемесской бухты, открытой пока не только ветрам, но и авианалетам.

Буквально к августу город уже ощетинился, стала выстраиваться схема воздушного прикрытия, расставлены зенитные батареи, приведены в готовность подошедшие из Поти боевые суда… В голову никому не приходило, что пройдет чуть больше года и тут, возле знаменитых мергелевых откосов, воспетых еще писателем Гладковым в романе «Цемент», развернутся судьбоносные для советского Черноморья бои. Именно здесь намертво уперлась оборона, не пропуская лютого врага далее заводских цехов, превратив истерзанный осколками бетон промышленных производств в крепостные стены…

А пока на полуострове Мысхако устроен дальний артполигон, где по выжженному солнцем плоскогорью бродит молодой флотский лейтенант Андрюша Зубков, тщательно отмечая на планшете пристреленность по учебным целям. Кто тогда думал, что именно по этим камням, где свежими рассветами жадные чайки ловят расслабленных ящериц, по омытым штормовым морем плитам пойдет на окопы врага самый дерзкий, самый стремительный и, к сожалению, самый жертвенный десант.

Пойдет под прикрытием зубковских пушек, что, зацепившись прицелами за подготовленные загодя репера, будут расчищать путь морпехам, подавляя вражеские огневые точки с одного залпа. И уж тем паче никто не предполагал, что многими из тутошних операций, получивших кодовое название «Море и горы», будет руководить «истовый» подводник, получивший большинство своих наград, как ни странно, за сражения на суше.

– Он был поразительно интересным собеседником, – рассказывал мне Яков Григорьевич Швыдков, возглавлявший в семидесятые годы горкомы партии, сначала в Туапсе, потом в Новороссийске. – Во-первых, чрезвычайно открытый и удивительно доброжелательный, что, скажу откровенно, нечасто встречалось в среде людей с ратными достижениями такого уровня. Уж я на них, героев всех времен и народов, насмотрелся. Цену свою они хорошо знали и генеральскую дистанцию держать умели.

– Скажу больше, – вздохнул Швыдков, – редкая открытость Георгия Никитича, на мой взгляд, и привела к роковому концу… – он помрачнел, вспомнив трагедию, потрясшую Москву на рубеже девяностых годов. После тягостной паузы продолжил:

– Ну а во-вторых, очень информированный человек. Ведь на его глазах и при прямом участии проходила вся новороссийская эпопея, от начала и до конца…

– Он вам рассказывал в точности так, как все и происходило? – осторожно допытывался я, уже зная, что при выправке сюжетной линии в сторону победительных итогов какие-то эпизоды изымались, да и фамилии тоже. Ведь основной десант, тот, что шел на Южную Озерейку, по сути, был провален и практически погиб…

В Якове Григорьевиче, на мой взгляд, всегда боролись две сути: партийный «босс», безоговорочно следующий раз и навсегда определенным свыше курсом (особенно в идеологии), и человек, который считал, что «правда жизни» для общества все-таки важнее, чем «правда поэзии», нередко придуманная в угоду волшебному: «Так надо!» – когда действительность приукрашивали, делая «яблочко» румянее, а «песни» звончее. Помните, как пелось: «Чтобы руку поднял Сталин…». Или позже фигура, равная ему по должности. Когда Яков Григорьевич был уже на пенсии, второе, несомненно, побеждало.

– Думаю, не все рассказывал… – задумчиво отвечал Швыдков.

Но я и без него знал многое из того, что не вписывалось в победительный официоз «битвы за Кавказ», особенно за Туапсе и Новороссийск. Это естественно, поскольку важно было не только повергнуть врага. Необходимо было создать образ ратного подвига, прежде всего, как результат идеологической концепции того времени: «Наше дело правое, победа будет за нами!»

«Победа любой ценой!» – вот девиз, что определял основу всего. Жертв было, конечно, много… Людей не жалели…

– Да, но ведь историческая истина глаголет, что роль некоторых лиц при этом неоправданно завышена, – осторожно заметил я.

– Вы имеете в виду, конечно, Брежнева? – усмехнулся мой собеседник.

– И не только… Некоторых же – явно принижена, если не сказать более… Кагановича, например. Если откровенно, он вообще нигде по сию пору не фигурирует, а между тем, именно он назначал командиром отвлекающего десанта майора Куникова, – показал я свою осведомленность.

– Я тоже считаю, – согласился Швыдков, – что Лазарь Моисеевич своей громовой настойчивостью, как представитель Ставки с большими полномочиями, сыграл немалую роль в организации противостояния, особенно когда враг попытался перерезать в районе Туапсе советскую группировку и выйти к морю где-то близ Агоя.

– Когда Каганович прибыл в Туапсе, – продолжал он, – там вообще царили панические настроения. К тому же город бомбили нещадно, день и ночь. Он сразу жестко вмешивается в проблемы обороны прилегающих районов, ее организацию, под угрозой расстрела прекращает всякие рассуждения о сдаче города. Более того, принимает самое энергичное участие в подготовке десантов на Малую Землю. Помните, даже Брежнев в своих письмах его за это благодарит… Вы правы, именно Каганович настоял, чтобы коман диром отвлекающего десанта стал Куников…

– А что, имелись возражения?

– Думаю, да! – помолчав, Швыдков сказал: – Тут ведь тонкость какая: Куников по национальности – еврей.

– Ну и что?

– А то! Вы ведь не хуже меня знаете про отношение к евреям на любом уровне, если даже они члены Политбюро. Ведь когда сражение на Малой Земле получило официаль ное признание, а Куников первым за оборону Новороссийска был удостоен звания Героя Советского Союза, то по всем документам проходил как русский. Более того, в наградном листе, что подписывал тот же Холостяков, значился именно как славянин, хотя Георгий Никитич лучше многих был осведомлен, что Цезарь – чистокровный иудей…