Текст книги "Должность во Вселенной. Время больших отрицаний (сборник)"

Жил долго. Одной посуды пересдавал – страшное дело. Если бы всю сразу, то хватило бы на машину и дачу. Но поскольку сдавал малыми порциями, то всякий раз едва хватало на опохмелку.

К. Прутков-инженер. Опыт биографической прозы

I

Хроника Шара на начало июня.

1) На место Зискинда был принят весьма заслуженный строитель, действительный член Академии строительства и архитектуры, автор проектов многих административных зданий, лауреат и прочая-прочая Адольф Карлович Гутенмахер. Деятельность свою он начал с того, что отселил из смежных с кабинетами директора и главного инженера комнат наладчиков радиоаппаратуры из команды Терещенко, а на освободившейся площади создал роскошные туалетные комнаты с ваннами. За одну земную ночь, в порядке сюрприза. Когда же озадаченные руководители, явившись на следующее утро, заметили ему, что это он, пожалуй, перебрал, Адольф Карлович лирически склонил к правому плечу красивую, седую, с усами и бородой «а-ля Ришелье» голову:

– Ах, Валерьян Вениаминович и Александр Иванович! Вы по малости своего руководящего стажа и не представляете, насколько выигрывает авторитет руководителя оттого, что подчиненные не видят его у писсуара или, боже упаси, со спущенными ниже коленей штанами. Даже не говоря о быдловатых номенклатурниках от земли, от гущи, которые без этого и без персональных машин в принципе неотличимы от дворника Васи, – но и людям высокого полета: академикам, научным руководителям – тоже надо немного корчить из себя небожителей… – Житейский и строительный опыт Адольфа Карловича равнялся его словоохотливости; чувствовалось, что он многое мог бы порассказать на эту тему.

На Пеца же и Корнева со всех сторон напирали дела – они без лишних слов смирились. Впрочем, поскольку в течение земных суток в кабинетах обретались (с правом главнокомандования) не только они, но и Люся Малюта, Любарский, Бугаев, Б. Б. Мендельзон и сам Гутенмахер – все командиры, новшество не приобрело оттенок советской ясновельможности; к тому же твердо постановили, чтобы каждый убирал за собой. А практичный Корнев, поняв склонность нового архитектора, заказал ему соорудить при гостинице-профилактории «Под крышей» финскую сауну и римскую терму – с номенклатурным шиком, но и с хорошей пропускной способностью; за что тот с удовольствием и взялся.

2) Отдел кадров готовился к торжественным проводам в августе на заслуженный отдых первых своих ветеранов. Кандидатами были бригадир Никонов, очень уж вошедший во вкус работы наверху, и Герман Иванович Ястребов, который, поступив прошлой осенью на работу в институт, намотал к июлю пятьдесят девять с половиной зарегистрированных посредством ЧЛВ лет; реально же ему было наверняка за шестьдесят.

3) Варфоломей Дормидонтович, поддержанный Буровым, пробил обе свои идеи: о боковых смещениях «электрической трубы» в системе ГиМ и о «пространственных линзах». По их проекту мастерские изготовили дополнительные электроды, которые команда «ястребов» привесила к новым аэростатам, подсоединила к кабелям и изоляторным распоркам генераторов; теперь предстояло все это испытать.

А вверху, непричастное к обычному, земному, ядро Шара дышало в метагалактическом ритме, дышало глубоко и ровно.

II

251-й день Шара

N = N0 + 431334374

День текущий: 8,3074 июня, или 9 июня, 7 час 22 мин

На уровне К1: 9 июня 7 час 22 мин

Утро, будничное летнее утро в квартире Васюков-Басистовых.

Подъем-туалет-завтрак, толчея в прихожей, все спешат к своим делам; а тут еще погода испортилась, прохладно и сыро, надо все наперед спланировать… Расставание.

– Значит, договорились: Мишу ты и заберешь?.. И я тебя прошу, Анатолий: не дави мне на психику своей растительностью на щеках, что много работаешь и побриться некогда. Я тоже не гуляю. А на щеках у меня ничего не растет по понятным причинам.

Дети переглядываются, пересмеиваются: небритая мама, или даже с бородкой (Анатолий Андреевич, случается, иной раз появляется и таким), – это было бы интересно!

Жена Толюни Саша, Александра Филипповна, – врач-горловик, работает в поликлинике – красивая, уверенная в себе женщина. Анатолий Андреевич ее любит и благодарен, что она его на себе женила; сам бы он не решился. Саша его тоже любит и воспитывает. Правда, происшедшее в Таращанске несколько нарушило установившиеся отношения: для нее оказалось полной неожиданностью, что ее муж, которого она выбрала для нормальной семейной жизни, отважился на действия весьма рискованные и, главное, не в интересах семьи. Но – после переезда в краевой центр, в полнометражную комфортабельную квартиру, все восстановилось: получилось, что и это было в интересах семьи. Они никогда не говорят о том эпизоде.

…Не говорят – но Саша помнит. Особенно момент, когда она самым решительным образом преградила Анатолию путь к водонапорной башне, к скобам, схватила за рукав, повысила до крика голос. И – неожиданно получила затрещину. По левой щеке. При детях. «Ну ты!..» – сказал ей Толюня. (Или «Ну ты, сучка!»?.. Нет, для такого он, пожалуй, слишком интеллигентен, «сучка» осталось в интонациях. Но смысл был такой.) Более всего Саше запомнились не слова, не интонация, а лицо мужа, освещение сбоку багрово-пыльным солнцем: отрешенное и спокойно-гневное. Это был не муж, не в том состояло его назначение в жизни: какой-то совсем иной человек. Он будто носком ботинка отшвыривал ее и детей ради чего-то главного. Настоящего, первичного. И она на миг действительно почувствовала себя не то сучкой, не то рабыней, готовой все претерпеть и повиноваться.

Об этом не говорили, Саша и детям внушила, что ничего такого не происходило, им показалось. Толюня был прежним, тихим, покладистым, делал все по дому, ходил в магазин, отдавал зарплату. Но она знала, что он может быть совсем иным – и иногда, преимущественно к ночи, ей хотелось, чтобы Анатолий оказался тем, иным. Днем же Саша понимала, что это не для быта – разговаривала с мужем несколько покровительственно, наставительно: сохраняла позиции.

Прощальный осмотр: кто как застегнулся, завязал шнурки. Чмок-чмок – расходятся. Жена провожает в школу Линку – это ей по дороге. Номинальный глава семьи отводит в садик Мишку, это ему по дороге.

Они шагают по тихой улочке, соединяющей жилмассив с троллейбусной трассой; здесь, в трех кварталах, среди одноэтажных частных домов высится здание с Зайцем, Волком и Чебурашкой на кирпичных стенах – Мишкин детсадик. По случаю сырой погоды мама заставила Мишку надеть яркий плащ и новенький берет.

Миша – пятилетний румяный и красивый (в маму) мальчик; плащ и берет набекрень ему очень идут. Он с ревнивым вопросом посматривает на редких встречных: оценивают ли они, какой он симпатичный? Анатолию Андреевичу тоже приятно, что у него растет хорошенький и бойкий пацан, приятно чувствовать его теплую ладошку в своей руке – и держать ее покрепче, когда Мишке захочется проскакать на одной ножке или пройтись по бордюру.

Яблони за заборами гнутся от обилия плодов, вся улица напитана запахом спеющих яблок. Туман осел на листьях и ветках бриллиантовыми капельками.

– А вчера в мертвый час Витька, мой сосед справа, уписался, – сообщает сын. – Лариса Мартыновна потом поставила его в круг и сказала: «Смейтесь над ним, дети, он писун!» Было так весело!

– Что, и ты смеялся?

– Ага!

– А давно ли ты сам писал в постель? Если не ошибаюсь, на прошлой неделе?

– Ну, пап… – Мишка явно недоволен таким поворотом темы. – Это же было ночью!

– А какая разница?

– Как какая? Ночь же длинная.

На это Анатолий Андреевич не находит, что возразить. Помолчав, все-таки говорит:

– Ты так больше не делай. Ничего смешного здесь нет. Ваша воспитательница сглупила. Это… ну, неблагородно, понимаешь?

Путь короткий, вот и садик. Сыну направо, отцу прямо. Прощаясь, Мишка смотрит снизу вверх шкодливыми глазами:

– Па, а можно я скажу Ларисе Мартыновне, если она опять что-нибудь не так… что она – глупая?

– Мм… нет. Я сам с ней поговорю потом. Дети не должны делать замечания взрослым.

III

Все, интермедия обычной жизни кончилась. Последняя мысль по пути к троллейбусу, что зря он так отозвался о воспитательнице, еще ляпнет Мишка что-нибудь на свою же голову. Эта шкура Лариса Мартыновна благоволит к детям только тех родителей, которые дарят ей к календарным (а иные и к церковным) праздникам шампанское и коробки дорогих конфет; он этого не делал, не сделает, да и Саша тоже. Не те у них достатки.

Остановка. Троллейбус по-утреннему переполнен. Но все набившиеся в него едут в Шар – теснятся, находят место и для Толюни. Кивки знакомым, поскольку с рукопожатиями в такой давке не развернешься. И – начался, сперва в мыслях, переход от предметно-конкретного обычного мира к настоящему.

…Еще недавно он жил только в обычном. Хорошо, что теперь это не так. Да, у него там жена, дети, знакомые, связи и обязанности – но никогда, с самого детства, он не был там действительно своим.

Он всегда чувствовал себя маленьким, незначительным – меньше и незначительней всех знакомых и близких, уверенно-однозначных, точно знающих, чего они хотят и чего опасаются, а также способных достичь одного и избежать другого. Он уступал им в хватке, в напоре и активности. Да что о них – перед своими детьми он чувствовал себя не совсем уверенно…

«Смирный Толюня», «тихий Толюня», «Толюн не от мира сего» – эти определения следовали за ним с юных лет. Задумчивый худощавый подросток, который всем уступал, не ставил на своем, не доказывал своей правоты, ни тем более – силы. Он отдавал товарищам книги, которые хотел бы сохранить для себя, и отступался от девчонок, которые нравились ему. Родители, друзья-доброхоты, а позднее и жена – все журили его за покладистость-уступчивость, за то, что он пасует перед нахальными дураками, изворотливыми пролазами, что не использует для успеха свои способности и прилежание. Он огорчался выговорами, даже соглашался и обещал, но больше огорчался не течением жизни своей, а тем, что вынуждает волноваться и переживать за себя других. Для него самого было изначально интуитивно ясно: дело не в том. Не нужны ему житейские успехи. Не хотелось так жить, вот и все. И не потому, что слаб, робок, не способен, нет, – просто ощущал он за своей житейской малостью, незначительностью большой и мощный спокойный поток бытия. В этом была его сила – жертвенная, несделочная сила: готовность пойти туда и сделать то, куда не пойдут и чего не сделают люди, слишком уж знающие цену себе и своей шкуре.

Таращанская катастрофа, а затем работа в Шаре и в лаборатории MB все расставили по местам. Анатолий Андреевич понял то, что раньше только чувствовал: не он мал – это его окружающие велики и значительны для себя, лишь потому, что отграничили из бесконечно-вечного, глубинно-мощного мира свой, очень крохотный и поверхностный «мирок связей»; да и уверенность-то их держится на том, что они ничего сверх него знать не хотят… Или просто боятся узнать? И покой души его возрастал.

Конечная остановка. Все вываливающиеся из трех дверей троллейбуса и взгляда не бросят на апокалиптическую картину искаженного пространства окрест и над головами – скорей к своим проходным. Толюнина «А, Б, В» крайняя слева. Окошко табельщицы – показать пропуск – отбить на бланке в электрочасах время прихода – вернуть, получить и сунуть в карман запущенные ЧЛВ – турникет щелк-щелк – в зоне.

…Утренняя пульсация: втягивание Шаром и башней людей из конкретно-предметного мира в себя – их действий, сил, знаний, энергии, идей, чувств, мыслей. Вечером будет противоположная: откат, возврат. Все – как там, в ядре, в MB. Все события одинаковы, только кажутся разными.

Крытым переходом к осевой башне, сквозным лифтом до уровня К24, пересадка на высотный, до крыши. В нем Васюк поднимается один: из-за про́водов Мишки в садик он всегда опаздывает – внизу на минуты, вверху – на часы. Ничего, Шар своего не упустит; впереди очень долгий «рабочий день», за который успевает отрасти на щеках щетина, а когда и бородка.

IV

N = N0 + 431429760

День текущий: 8,335 июня, или 9 июня, 8 час 2 мин 24 сек

На уровне К2: 9 + 0 июня, 16 час 4 мин

На уровне К10: 9 + 3 июня, 8 час 23 мин

На уровне К48: 9 + 16 июня, 1 час 55 мин

На уровне К96: 9 + 32 июня, 3 час 50 мин

На уровне К144: 9 + 48 июня, 5 час 45 мин

В круговом коридоре последних этажей (двери вовне на галерею, к генераторам Ван дер Граафа, внутрь – в лабораторию MB и гостиницу-профилакторий) стены сплошь увешаны метровыми снимками галактик. Внизу фотографий размашистые надписи: «Правовинтовая Рыба-17», «Фронтальная Андромеда-7», «Малый Магеллан-21»… и так далее. Это проявил себя понятный только самим исследователям жаргон, возникший из необходимости экономить время.

«Рыба» была не рыба, а спиральная галактика, подобная той, что в обычном небе наблюдаема в созвездии Рыб: с небольшим ядром и обширными, далеко раскинутыми в пространстве рукавами. «Фронтальная Андромеда» походила на знаменитую «Туманность Андромеды» – только ориентирована была к наблюдателям не как та, со «страшным-страшным креном», а фронтом звездного вихря – так сказать, анфас. «Малый Магеллан» походил на бесформенное Малое Магелланово Облако, галактику-спутник нашего Млечпути.

На стенах красовались «Вероники» – видимые с ребра галактики, похожие на те, что с Земли наблюдают в созвездии Волос Вероники; «Треугольники» – рыхлые спиральные структуры, наподобие имеющейся в созвездии такого названия. А на иных снимках и просто указывали «81-А», «31-Л» и тому подобное – в соответствии с образами галактик, обозначенных в каталоге Мессье этими номерами. Буквы и дополнительные числа означали, сколько такого вида звездных вихрей довелось наблюдать и заснять в Меняющейся Вселенной.

…И это еще было ничего, если увиденное в очередной метагалактической пульсации, вздохе-шторме первичной материи (или во всхрапе?..) оказывалось похожим на объекты классической астрономии. А ежели нет, то припечатывали что-нибудь покрепче, лишь бы с маху охарактеризовать запечатленный образ из «Вселенной на раз». Нашли свое место на стенах бесформенные галактики с подписями «Коровья лепешка-8» или «Негатив кляксы» (типичные картины начальных и самых конечных стадий их жизни); напротив дверей просмотрового зала красовалась двойная галактика «Очки Любарского» (название дано Корневым, сам Варфоломей Дормидонтович протестовал): два почти эллиптических звездных вихря противоположной ориентации с туманной перемычкой между ними. (Еще одной паре галактик Александр Иванович присвоил гениальное, по общему мнению сотрудников лаборатории, название «Ягодицы в тумане»; но на снимок налетел Пец, прочел подпись, велел снять. Валерьян Вениаминович вообще не одобрял эту, как он выражался, «картинную галерею» и настрого запретил вывешивание снимков за пределами лаборатории).

Сам Анатолий Андреевич, хотя большинство снимков были делом его рук, названий им не придумывал: они его – а равно и номера или индексы при них – как-то не интересовали. Он держался взгляда, что для восприятия единого не только не надо присваивать названия новым образам, порожденным им, но невредно и позабыть названия для «Земли», для «Солнца», «времени», «пространства», «жизни»… Зачем этикетки первичному! Впрочем, мысль эту – как и большинство своих получувств-полумыслей – он пока не высказывал.

И жене своей Анатолий Андреевич до сих пор и словом не обмолвился о Меняющейся Вселенной, чтобы она не стала наставлять: что ему там делать и как себя вести.

Он совершил полный круг по коридору, чтобы пропитаться соответствующим настроением.

V

В просмотровом зале, куда он после этого вошел, настроение ему в два счета испортили, вернули в мелкость, в прозу. Здесь Любарский и Буров прокручивали вчерашнюю добычу в MB.

– Плохо, Анатолий Андреевич! – вместо приветствия встретил его возгласом завлаб. – Просто никуда не годится, зря поднимались. Смотрите сами!

Васюк посмотрел на экран – и почувствовал свою вину.

…Как-то так вышло, что в лаборатории на него сваливали все фото– и кинодела, включая и самые малопривлекательные, многочасовую возню в темной комнате над бачками и ваннами с реактивами, от чьих испарений потом болела печень. Одни напирали – не без улыбки – на историческую преемственность от его подвига в Таращанске: кому же, мол, как не тебе? – хотя, стоит заметить, после школьных лет то был первый фотоопыт Анатолия Андреевича (и аппарата не имел своего, пришлось позаимствовать в универмаге). Другие без всяких улыбок считали само собой разумеющимся, что Васюком-Басистовым можно затыкать любую дыру.

– Но ведь строго-то говоря, Анатолий Андреич, по вашей специальности «механизация животноводства» у нас здесь в самом деле пока ничего нет! – заявил на его робкий протест Буров, который благодаря своим электронным новшествам забирал все большую власть в лаборатории. – А кому-то ведь надо…

А сегодня как раз и выяснилось, что его неопытность и непрофессиональность в данном вопросе обернулись неприятностью: высокочувствительные – и в ультрафиолетовой части спектра, в которой наиболее выразительно проявляют себя вещественные образования в MB, – кинопленки с отснятыми во вчерашнем подъеме Буровым и Панкратовым галактиками и звездами (в процессе их эволюции!) дали вуаль. На экране сейчас мельтешило бог знает что.

Остановили проектор, включили свет, стали разбираться. И скоро выяснили, что качество обработки пленок Васюком в этой беде не повинно, что причина глупее и постыднее: забыли – и он забыл! – о сроке годности. У чувствительных пленок он короткий, менее года. И за трое суток, минувших с момента, когда Альтер Абрамович, гордый своим снабженческим подвигом, доставил сюда триста пятьдесят километровых кассет («И лучше не спрашивайте, ребята, как я их добыл: шестьдесят тысяч по безналичному расчету, так это, между нами, еще далеко не все!»), срок этот – при ускорении сто пятьдесят – с лихвой перекрылся. В первые подъемы на них сняли отличные фильмы об MB.

Самое скверное, что пропали и более трехсот неиспользованных кассет. Медленно привыкают люди к новому, косность где-нибудь да просочится: они давно усвоили, что за день наверху можно выполнить работу многих месяцев, что еще выше, в ядре, за секунды сотворяются и разрушаются вселенные… а применительно к хранению фототовара, к сроку его годности, трое суток в умах всех так и остались тремя сутками.

– И в холодильник не догадались сунуть кассеты-то, – раздраженно ворчал Любарский.

– А что мы теперь Альтеру скажем? – вступил Буров. – Эти надо списывать, просить у него новые… н-да!

Они злились сейчас друг на друга, на снабженца – и вообще на жизнь.

– Но главное: с чем мы сегодня вверх поднимемся? – расстроенно потер лысину Варфоломей Дормидонтович. – С пустыми киноаппаратами?

– Это-то как раз ничего, – сказал Буров. – Сегодня у вас испытательный подъем. Освоение боковых перемещений и слежение.

– А «пространственные линзы»? – спросил Любарский.

– Еще не готовы электроды… и схема.

Буров лукавил: с «линзами» и электрическим управлением ими у него все было исполнено. Но он сейчас вынашивал замысел, которым не хотел делиться, – и кое-что придерживал для себя.

Так они перешли к другому делу. Поднялись на крышу, Витя показал им новые приставки и изменения в управляющем блоке кабины.

– Вот, – говорил он с некоторой горделивостью, – теперь ведущий будет, как пилот в реактивном истребителе. Только ногой не газок выжимать, а пространство-время… Левая педаль – пространство: нажать – «вперед», отпустить – «назад»; а правая – время: нажать – «ускорение», отпускать – «замедление»… Это, понятно, в пределах одного диапазона неоднородности, а переключение диапазонов, как и было, на пульте…

– Надо бы и переключение диапазонов вывести на ручку, как в автомобиле скорости переключают, – вставил Любарский.

– Мелко плаваете, экс-доцент, – не без спесивости ответствовал Буров, – переключение скоростей!.. Вот вам не ручка, а ручища, штурвал боковых перемещений. Ею вы будете смещать кабину наверху… а верней, изгибать «электрическую трубу» в любую сторону, в какую отклоните.

Между педалей из пола кабины торчала теперь штурвальная колонка с сектором, добытая явно с какого-то списанного самолета. Варфоломей Дормидонтович забрался в кресло, понажимал педали, поворочал штурвалом, с одобрением поглядел на Бурова:

– Лихо! Это нужно освоить.

Тем временем на крышу поднялись еще двое. Сначала, собственно, из люка показались длиннющие, метров по шесть, сваренные из уголков штанги, а затем и те, кто их нес: Ястребов и его помощник. Они сложили ношу у ограды и, разминая сигареты, подошли к инженерам – перекурить, покалякать.

– И что это будет? – кивнул в сторону штанг Любарский, пожимая руку Герману Ивановичу.

– Эт-та?.. – Механик достал из кармашка в комбинезоне чертежик, развернул, прочел медленно: – «Координатный регистратор метапульсаций». Заказ и эскиз самого Валерьяна Вениами… На концах укрепим сейчас фотоэлементные счетчики, расставим от башни на четыре стороны.

– А! – мотнул головой Варфоломей Дормидонтович. – Давно надо.

– Последняя моя морока, – неспешно продолжал Ястребов. – И на крышу, может, последний раз вылез…

Герман Иванович уже выглядел стариком: погрузнел, поседел, в характере появилось созерцательное добродушие, стал разговорчив. Он все более настраивался на заслуженный отдых. «Пенсия у меня будет под верхний предел, очередь на „Волгу“ вот-вот… Эх, и поезжу по всяким местам! А вы тут дальше вкалывайте без меня».

Когда они отошли, Буров задиристо обратился к Любарскому:

– Что за «координатор метапульсаций», не могли бы вы мне объяснить?

– Они в ядре возникают всякий раз на новом месте. Со сдвигами. Вот и надо бы хоть по двум измерениям с нашей крыши засекать координаты «штормов», чтобы потом рассмотреть последовательность скачков.

– Хорошо, а почему идея Пеца и заказ Пеца? Для чего здесь вы и для чего мы? Это наша парафия, наше дело! В чем вообще состоит ваше заведование лабораторией? В поддакивании?..

Варфоломей Дормидонтович с минуту ошеломленно молчал. Идею этого регистратора они с директором обсудили вчера за вечерним чаем (он все еще обитал у Валерьяна Вениаминовича) – и если тот первым, пока не забыл, запустил ее в «металл»… ну так спасибо ему, да и все!

– Хоть вы, Витя, великий труженик, великий изобретатель и… великий нахал, – обрел наконец дар речи экс-доцент, – вам все равно не светит занять мое место.

– Я и не стремлюсь!.. – (Лукавил Виктор Федорович, лукавил – стремился. И не только завлабом MB видел он себя в мечтах. На все у него был свой взгляд – и уж он бы показал, как надо). – Раз это относится к электронике, то не должно проходить мимо меня. Вы там как хотите, но в своей специальности я поддакивать никому не согласен!

(«То, что мы сейчас делаем, – думал Толюн, – есть подготовка к космическому старту. Не на околоземную орбиту, не к соседней планетке – вглубь Вселенной. К межзвездному и межгалактическому старту. Мы принесем не меньше знаний, чем принесли бы на будущих суперзвездолетах чрез многие годы… Как это шикарно все описывалось в романах, как роскошно показывалось по ТВ даже для стартов на околоземную с Байконура. Были ли там склоки? Да наверно. И засвеченные пленки, и подсиживания – что угодно. Как легко все затягивает рутина, пошлость жизни. А у нас тем более, ибо все свели к электричеству и электронике, к кнопконажимательству…»)

VI

В таких слегка склочных отношениях все трое перебрались с крыши в зал тренажеров, который находился под гостиницей.

N = N0 + 431490240

День текущий: 8,3525 июня, или 9 июня, 8 час 27 мин 35 сек 99 соток

На уровне К148: 9 + 52 июня, 4 часа

Здесь, на интерпретаторе системы ГиМ, Любарскому и Васюку перед подъемом надлежало научиться делать ногами то, что прежде делали руками: педалировать неоднородность пространства и ускорение времени, – а руками то, чего прежде не делали вовсе: боковые перемещения. Упражнения длились шесть часов (с перерывом на обед и чаепитие), и, разумеется, «тренер» Буров согнал с обоих столько потов, сколько счел нужным. И то сказать: автоматическая точность всех движений и поворотов кабины наверху, в MB, была для них так же важна, как летчикам в сверхзвуковом полете.

Потом была обработка прежних наблюдений в MB, составление отчетов, проверка аппаратуры, исправление разладившейся за ночь… В подобных занятиях минула первая двадцатичетырехчасовая смена, после которой разрешался двенадцатичасовый отдых. За эти часы Анатолий Андреевич посетил новенькую сауну, поужинал, посмотрел видеомультики (жалея, что нет рядом Мишки и Линки, которые получили бы от них куда больше удовольствия) и хорошо выспался в своей комнате в профилактории.

Вторая смена началась с проверки навыков нового управления, отшлифовка шероховатостей – зачет, который принимал тот же Буров. К этому времени в лаборатории появились супруги Панкратовы, Миша и Аля – пара молодых, но уже изрядно обозленных действительностью специалистов-инфизовцев.

…Да и было отчего: к обычным трудностям жизни молодых специалистов – осваивание на новом месте, отсутствие жилья, малые заработки, бытовая неустроенность – прибавились еще и специфические, от НПВ. Аля забеременела месяц назад, сейчас ходила на шестом месяце. И поскольку ее – первоначально худенькую и миловидную – разнесло в считаные дни на глазах ошеломленной домохозяйки, та возмутилась и потребовала или двойную плату, или пусть освобождают комнату; а двойная плата – это сто двадцать рэ.

…Нет, не только Анатолия Андреевича ставила на место обычная, конкретно-предметная жизнь-житуха: куда вы суетесь, белковые комочки? Ваше ли дело постигать бесконечно-вечную Вселенную? Питайтесь-испражняйтесь, спаривайтесь, плодитесь, размножайтесь, заботьтесь о сиюминутных успехах – это ваше, а насчет прочего… зась! Не только его, Анатолия Андреевича, ставила каждого на свой лад.

Тем не менее, когда Корнев предложил Панкратовым поселиться в гостинице-профилактории хотя бы до рождения ребенка… впрочем, и на любой удобный срок, – они категорически отказались. «Такие опыты надо начинать с кроликов», – твердо сказал глава семьи Миша.

Пришла пора подниматься на крышу, снаряжаться и отправляться в MB. Но тут Васюк подошел к телеинвертору, включил, набрал нужный код и, когда на экране возник Приятель, рассказал ему о загубленных кассетах с чувствительной пленкой. Все время, пока он говорил маловыразительным голосом, завснаб спокойно писал – и только потом ронял ручку, замедленно (от чего возникал оттенок театральности) поднимал и поворачивал голову, расширял глаза, раскрывал рот, воздевал руки… Витя Буров тоже воздел руки:

– Зачем, о господи! Зачем вы это сделали, Толя?! Он же сейчас примчит сюда!

Верно, Альтер Абрамович примчался в лабораторию с той скоростью, какую позволили лифты.

– Рабочие кефир свой не забывают опустить на веревке на двести метров, когда наверху работают, а вы… ученые люди, называется! – кричал он, стоя в фотокомнате над грудой кассет, ради которых ему пришлось немало хлопотать, побегать и даже поподличать. – Ведь шестьдесят же ж тысяч! А сколько нервов?!

Буров выступил вперед, приложил руку к сердцу, заговорил грудным голосом:

– Альтер Абрамович, лично я вас понимаю, как гений гения. Это действительно…

– Он меня понимает, как гений гения… сопляк! – Старик возмущенно брызгал слюной. – Бросьте вы эти штучки! У вас когда-нибудь было в кармане шестьдесят тысяч, голодранцы?! Привыкли кидаться деньгами, потому что не свои… Нет, я этого так не оставлю. Сейчас же докладную Пецу – и пусть попробует не принять мер!

И исчез так же быстро, как и возник.

– Вот, пожалуйста, – сказал Витя с теми же неизрасходованными задушевными интонациями, люто глядя на Васюка. – Объясните мне, ради бога, Анатолий Андреевич, кто и зачем вас за язык потянул? Я же обещал все уладить – после вашего удачного визита в MB. Промахи уравновешивают достижениями, это извечный принцип. Показал бы ему новые видеозаписи, ля-ля-ля, то-се, Альтер Абрамович, а знаете, пленочка уже вышла… и было бы хорошо… А теперь…

Любарский тоже глядел на Толюню с недоумением.

– Ну как вы не понимаете, – проговорил тенорком Миша Панкратов, худой, сероволосый, с сощуренными синими глазами, – Анатолий Андреевич у нас такой человек. Он ведь отправляется в Меняющуюся Вселенную, а тут… словом, это все равно что умереть, не уплатив за газ и электричество.

– В прежние времена, я читала, – подхватила его супруга Аля, – в подобных случаях надевали чистую рубашку, писали письма родным или заявление: «В случае чего прошу считать меня коммунистом».

Васюк молча улыбнулся. Что говорить, по существу так и было.

– Ага… ну правильно! – Варфоломей Дормидонтович тоже раскумекал, что к чему. – Было бы отвратительно, пошло – подниматься к звездам, искать планеты ради того, чтобы потом Виктор Федорович с помощью этой информации смог ублажить Альтера Абрамовича. На предмет пленок… Тьфу! Правильно вы, Анатолий Андреевич, обрубили этот «хвост», присоединяюсь.

– Вам лишь бы к кому присоединиться, – буркнул Буров, чтобы хоть последнее слово оказалось за ним.

VII

N = N0 + 431572270

День текущий: 8.3762355 июня, или 9 июня, 9 час 1 мин 46 сек 74 соток

На уровне К148: 9 + 55 июня, 16 час 23 мин

И вот все остается внизу. Любарский и Васюк поднимаются в кабине ГиМ, по сторонам ее разворачиваются электроды и экраны, сиреневый свет над куполом колышется и растет.

Подъем сопровождался монологом Варфоломея Дормидонтовича, у которого всегда на этой стадии пробуждались большие мысли и светлые чувства. Толюня был идеальный слушатель: молчаливый, внимательный и все понимающий.

– Вы обратили внимание, Анатолий Андреевич, что все количественные замеры и съемки мы начинаем со стадии галактик, а события и явления – до них; вселенские штормы, полигалактические струи, весь первичный бурлящий вселенский хаос – не воспринимаем. Не принимаем всерьез. А знаете почему? От мелкости и недалекости нашей. На галактики и звезды наш ум натаскан школьными учебниками, популярными статьями, кое у кого вузовской подготовкой… да и то, впрочем, более как на вечные образы в пространстве. А здесь мы воочию видим, что изменения важнее объектов, что Вселенная – и не только в Шаре, всюду – событийна. А коли так, то в самом крупном в ней запрятаны все начала, все причины. Но – не в подъем это умам нашим, мелким и косным… Вот Виктор Федорович недавно вас поддел, что-де в лаборатории нет работы по вашей специальности. И я его уел сегодня на тот же предмет, что и ему здесь не очень по специальности. Эх, да все мы тут не по специальности: ни Пец, ни Корнев, ни ваш покорный слуга. Все мы телята, задравшие головы к вечности. Может, и лучше не знать, чем пробираться к сути через завалы специальных знаний. Я вот в астрофизических кругах слыву немалым авторитетом по астрометрии и звездным спектрам. Ну и что мне прикажете делать с этим багажом и авторитетом здесь, в MB, где расстояния между звездами меняются на глазах, а спектры пульсируют – либо сами по себе, или от шевеления ручек… простите, нынче уже педалей? Что?.. Вселенная – на раз, галактика – на раз, звезды – на раз…