Текст книги "Прощай, Атлантида"

Охранник выбежал из арки метра на три, беспокойно оглянулся на пособника в глубине подъезда, а потом показал кулаком, коленом и тазом с руками, что он сейчас сделает с манифестантами.

Те отступили на десяток шагов, при этом Элоиза опустила юбку, повисла на барабанщике, ухватив за шею, как на партнере по танго, и высоко вверх, на манер фигуристки, отклячила ногу. Несчастный барабанщик судорожно сжался, тюкнул палочками в глуховато отдавшее дробь устройство и воскликнул:

– Всех пообнимем, мирные люди.

Белых наливов в корзиночки сгрудим,

Чтобы потом нам в потьмах не рыдать,

Чтобы узнала сынов своих мать.

Охранник бросился было за охальниками, но вовремя спохватился и опять дернулся к посту, отчаянно жестикулируя и призывая товарища на помощь. Тот высунулся и выбрался чуть из арки, ворочая тангенту переговорника. А Воробей приготовился прыгнуть.

Тут девица учудила. Она без всякого толка и усилия нагнулась назад и сделала мостик, представив охранникам белые мячики колен, а Юлию прошипела:

– Стучи, Июлий. Трудно ведь.

Барабанщик мотанул головой, сгоняя видение:

– Если красавицу встретишь, товарищ,

Если глаза ты при том не ошпаришь,

Помни навеки, природы венец:

Мы человеки, в любви наш конец.

Тут уж не выдержал и сторож. Он засучил форменку, обнажая наколотую сентенцию, и бросился на барабанщика, повалил его в грязь и стал барабаном угощать устроившего перед солидным заведением посмешище по голове. И второй на секунду выкинулся инстинктивно помогать, видя привычный мордобой. Но тут же вернулся на пост, охорашивая красивую форму. Этого, однако, времени было достаточно, и Воробей просклизнул внутрь.

Молодежный же активист с помощью визжащей товарки еле вырвался из лап распоясавшегося громилы и уже далеко в стороне, на скамеечке, немного скуля, зализывал раны. Элоиза протирала их замызганным помадой несвежим послюнявленным носовым платком и тихо приговаривала:

– Что ж, Июлий. Такая наша судьба, бабья. Не побьют, так и не полюбит никто.

На что барабанщик тихо прошептал, услышав почти только сам:

– Вот и прервалася дробь самурая,

Пал ты, парнишка, в любви пригорая.

Серые очи мальчонку сгубили,

Пегие кудри вдохнуть он не в силе.

* * *

С утра в каморку залез солнечный заяц и лизнул Полозкова в нос. Потом на ухо села муха и шепнула добрым крепостным дядькой:

" Вставай, барин, Здесь не постоялый двор, а учреждение всежки".

Арсений муху согнал и увидел лучшую половину лейтенанта Зырикова, открыл другой, и увидел верхнюю, тормошащую заключенному плечо.

– На выход и получение личных вещей, – строго произнес лейтенант. – Вы больше не задерживаетесь.

Выдав старушкино фибровое хозяйство, офицер спросил:

– Содержимое проверять на предмет наличия станете?

– Нет, я вам верю, – отнекнулся географ, судорожно давя зевоту.

– А я Вам уже нет, – сухо информировал лейтенант. – Кажется, за Вас внесен майору личный залог. Нас как учили в училище: если временно споткнувшегося встречает дождь и ветер – он исправимый, а если роза с хазы – вопрос.

На пороге учреждения Арсений зажмурился под ударом солнечной иглотерапии, а, разлепив глаза и слезы, увидел остроносую тупозадую зеленую машину, а перед машиной Риту в темных очках и сиреневом плаще, с лицом темным и глухим.

– Иди-иди, придурок. Хоть бандюгу одного поймай. А то на педагогов насел. Я тебя еще на воду выведу.

И только тут Полозков понял, к кому относилась подобная эскапада: лейтенант только крякнул и скрылся за дверьми.

– Ну? – спросила Рита.

– А как ты меня нашла? – нашелся Сеня.

– Ты лучше бы спросил, как это я тебя потеряла. – сухо парировала "роза с хазы" и сняла очки.

– Глаза разные, – улыбнулся Сеня.

– Что. Что?

– Разные, один синий, другой зеленый с огоньком.

– Однако! – возмутилась женщина, водрузила обратно очки и широко распахнула заднюю дверь. – Я тебе не такси. Не совсем ты зрением выздровел.

– Заработала? – ткнул Сеня в дорогой агрегат.

– Нет. Ты подарил. Ты мне, Полозков, ничего рассказать не хочешь?

– Да ничего, в общем.

– Это почему?

– Пока не понимаю, хочу сам хоть что-то сообразить. Пойму – все расскажу.

– Едем в контору. Там и рассказывай. Только вот что, – обернулась. – Будь ты хоть чуть скромнее, Пинкертон. Дура я, дура, – и вдавила газ.

Дорогу от глухого пригорода до центра пролетели вмиг и молча и затормозили перед в гранит убранным мощным зданием.

– Здесь трудишься? – ввернул, выбираясь из машины, Арсений. – В "Гудбанке"?

– Библиотекарем, – отрезала Маргарита. – Что же ты, первопроходец, с бабой Феней чай не остался пить, с вишневым? Так и сгинуть, что сплюнуть. А я потом угрызениями мучайся и на безымянной могилке рыдай, вырывая власы уж не такие густые. Дура. Ведь сказала себе – не связывайся больше с этим.

Прибывшие прошли арку и вестибюль, где двое бугаев нервно отдали паре подобие чести, миновали несколько коридоров, из которых виднелись помещения со стрекочущими принтерами и сотрудниками, а потом вступили в задавленную аляповатым ковром залу, где их встретил поднявшийся из-за единственного стола сухопарый гражданин в сером стальном костюме и с улыбкой гребца на старте. Его Арсений уже мельком видел в больнице перед выпиской.

– Хотите – беседуйте, – заявила Рита и, молча скривившись, удалилась.

– Артур Альбертович, – зверски глянув, произнес пароль перед вздрогнувшим географом гребец. – Ведаю…общими вопросами и ответами. Будете говорить с руководителем, руки в карман не класть. Предупреждаю – все в учреждении конфидентно – только промеж себя. Документы, урны, сотрудников руками не трогать. За углы в помещениях не заглядывать, скрытыми камерами и микрофильмами – даже в мыслях не позволять. После беседы с Евсей Евсеевичем Барыго прибудьте вновь ко мне на инструктаж дальнейшего поведения.

– А если не понадобится? – спросил Арсений.

– Когда уже без надобности – нам отдельное поручение, – улыбнулся задумчивым змееловом атлет. – Пройдемте.

И провел его через комнату с напомаженной, вертящейся, как поварешка, секретаршей в дорогой роскошный кабинет.

– Тот самый, – доложил атлет. – Полозков из школы.

– Зайди, зайди, – крикнул Арсению хозяин кабинета. – Ну-ка сядь, Полозков. Жди.

И стал отчаянно отчитывать двух сникших до карликов довольно рослых мужчин в дородных темно-серых костюмах, крича:

– Валюта баланса…процент недодали…в страховой пул центробанка…мироеды…по собственному чистому нулевка…премию в гробу пересчитаете…активы за вычетом резервов…индикатив роста как у недоношенного…пошли вон…

И все это орал сидевший перед Арсением за наполеоновским столом в роскошном кожаном кресле относительно молодой, почти лысый массивный мужик с шеей в три обхвата, каким-то идиотом портным всунутый вместо просторного "Найка" в строгий черный пиджак, топорщащийся, как на мачте парус, на плечах мужика.

– А ты, банан, ловок, как я погляжу, ох, ловок! – по борцовски взмахивая руками, вскричал руководитель. – Не узнал? Буратиной будешь. Ты же ловкая слесарюга, всех под стол положил стволом. Ох, хитрован, а я тебя сразу насквозь не просек. А Маргарита говорит: преподаватель. Ну Папаня то чуял-учуял.

И Арсений Фомич с тревогой узнал в спортивном банковском начальнике отчитывавшегося "за бабки" здоровяка со сходняка, члена застолья кабаре "Касабланка".

– Ну вот, признал, шельма небритая, – раскатисто расхохотался банковский. – Купил братву за полушку. А продал за полтину. Лады, земеля. Давай по-простому, я крутить ухами не люблю. Слухай сюда, – и начальник враз перелицевал лицо на серьезную половину. – Мы думаем у тебя есть от старушки важная политинформашка. И партнер наш думает…Кумекай сам. Пока бегай рой, но под отчет. Не поделишься – удавят. Нам эта информашка во, – чиркнул по шее, – как удавка нужна. Лады? Кумекай сам. Поделишься – тоже удавят. Но не сразу. Будешь шустряк – сделаешь с бабками ноги. А Ритка и нолик помогут.

– Какой нолик? – встрял потерянный географ.

– Он один, а не два нолика. Артурка, наш бывший ГРУ. Понял?

– А где ж мне добыть эту…информашку-то?

– Ты не ломай тут театр у микрофона. У меня делов – выше жопы на два размера. Китаеза, ботва косоглазая, прут – как с птичьего гриппа ужаленные. В губернаторы наряжают. Своих дел – во! Но секунду найду и удавлю, не успеешь веревку лизнуть. Но ты парень свой, я по прикиду сразу понял. А попал к своим – не икай по-чужому. Кто старуху на болтовню развел, один ты. Кто скумекал мусоров отключить – этот же. Кто старухин чемодашко в ручках трет – снова он. Так кого давить? Знаешь, географ, нам эта информашка под запор нужна. Давай пока дуй, у старой прикуп додаивай. У меня к тебе склеилось доверие вроде полного очка. Если деньгами помочь – это мы по чуть-чуть скинемся. Погоди, сейчас Артурке шепну, – и борец выбрался из-за стола и вышел из кабинета, несоразмерно треснув дубовой дверью.

Но тут дверка сама, или по инерции, приотворилась, и в щель на корточках стремительно вполз человекообразный паренек. Худой и хлипкий на полусогнутых подскакал к сидящему географу, приложил палец к губам и прошептал:

– Вы уж меня не выдавайте сразу.

– А кто Вы? – дернулся географ.

– Воробей, вернее – журналист, – шепнул молодец, осматриваясь с карачек. – Типа "Белого налива". А Вы?

– Учитель. Какое это имеет…

– Тогда я Ваш ученик, точно…Отстающий по предмету, – уверенно прошепелявил проходимец, что то углядел на стене и, мгновенно вскочив, прыгнул, сорвал большую торжественную фотографию, висевшую в рамке на стене, сунул ее сзади под куртку стеклом наружу и воскликнул. – Точно, она. Эта самая композиция, та самая рожа.

Послышался раскатистый басок хозяина кабинета, и Барыго вернулся так быстро, что Воробей еле юркнул к стулу географа и, по собачьи сложившись, устроился возле стола у ног учителя.

– Все, географ. Ты теперь штатный в банке на договоре, иди в кассу аванс хавать. Купишь себе чего…ботинки хоть, указку приличную или глобус покруглей, – пророкотал банкир. – Но рой, рой, времечка у тебя на два оборота.

Географ нерешительно глянул на отчаянно жестикулирующего похитителя групповых фото.

– Зачем же вам в банке географ? – изображаясь и растягивая время, вопросил он.

– Эх, – крякнул банкир. – Совсем вы в школах на методички подсели, мозгами-то – самому банковать надо. Например вроде мои долдоны малагасийский динар от гвинейского франка ночью впотьмах на ощупь, как жену и любовницу, отличат. А где эти малагаси с гвинуями в америках расположились, ни один по картам не может. Пики с бубями знают, а на червях спотыкаются. Темнота университетская. Вот им, светлый луч, и лекцийку как-нибудь намажешь. Лады? Ну дуй, дуй, карты в руки, ты у меня на контроле. С Риткой сгоношись, вдвоем шуруйте, у нее что мозгов, что… всего палата.

– Тут ученик один мой заходил…мальчик-второгодник…с плохой родословной, – неуверенно промямлил, не зная, что делать, Полозков.

Собаченка в ногах судорожно дернулась и даже чуть заскулила.

– Извиняй, мужик – нахмурился банкир. – Через час китайва мешок юаней приволокут, грызня будет. А с минуту один старикашка-шустряк придет мне по картам небо разгадывать, да фьючерсные котировки, зажмуримшись, в падучке определять. Иди, иди пока…с богом.

Дверь опять с грохотом распахнулась, влетела полнотелая расфуфыренная, красная, как перец, секретарша и, визжа и заикаясь, стала тыкать в ноги географу:

– Проник, прополз червяк…наживка…

Влетел в кабинет стальной Артур, выволок Воробья за шкурку и, высоко подняв, стал рассматривать, как на охоте недобитую дичь.

– Вы его…лучший ученик…несобранный вот только, – забормотал учитель.

– Обещаю, пальцем не тронем. Спрашивайте несильно, – сурово нахмурился банкир и указал стальному Артуру. – А ты иди, слесарек. Я уж твои фокусы знаю. Проводите, – приказал он секретарше.

И в дверях ничего не разбирающий от волнения географ чуть столкнулся с маленьким сухим старикашкой, кинувшим в географа легкий взгляд.

Арсений Фомич вышел из банка, присел в стороне на скамью автобусной остановки и стал дожидаться нерадивого второгодника, опасаясь и переживая за его возможное долголетие и с неохотой готовясь отправиться и в милицию. Тут же, как ни странно, к сидящему, видно подозревая бомжа, подошел и милиционер, учтиво отдал честь и спросил:

– Случилось что, товарищ? Имеете что сообщить?

Арсений поднял глаза и увидел лейтенанта Зырикова.

– Да нет, – уклончиво ответил географ. – Пока все как всегда.

– Нас как учили в учебке, – протянул лейтенант. – Если ничего не случилось, значит праздник. Ну, здравия желаю, коли что, – и удалился неспешно быстрой походкой.

Но разговор Воробья в банке оказался на редкость коротким. Через десяток минут он был вновь введен в большой кабинет, усажен, как манекен, в кресло и по очереди моргал подбитым правым и левым глазом, поскольку одновременно это было больно.

– Ну, – спросил банкир. – Журналист? – и швырнул Воробью газетное удостоверение, бабочкой порхнувшее над столом.

Воробей убрал картонку трясущимися пальцами:

– Ага.

– Ловкий?

– Ага.

– Шустрый?

– Пока.

– Всех обвел, шустряк?

– Не-а. Прокололся.

– Вот то-то. Ты в эту болоту, – и банкир приподнял со стола большую торжественную фотографию с теперь битым стеклом, а журналист поерзал на кресле задом, – больше не суйся. Дюже стремно. Понял? – и порвал мелко фоточку, полученную Воробьем на собрании боевиков, и швырнул на ковер. – В бетон попадешь. В бетоне купаться любишь?

– Не-а.

– А жить желаешь?

– А как же, – сморкнулся Воробей, моргнул двумя глазами и сморщился от боли.

– Тогда вникай, – тихо зарокотал банкир, нависнув толстыми плечами прямо над мелким журналистом. – Найдешь мне тетку одну, женщину. Потерянную давно. Обрыдли мне эти белокурые подстилки с одним костным мозгом. Через секунду норовят в койку втроем…я, она и мой портмоне. И визжать от страсти в агентствах насобачились. Блевануть только. Найди женщину…старую знакомую. Вот на клочке пишу ее прошлую фамилию, запоминай. Найди, слышь? У нее, может…Пацаны по паспортным столам шарили. По ментовкам шустрили, да все мимо, вроде тебя. Нету. Ищи. Срок две недели, шустрый. Не найдешь, за базар ответишь, в бетонной раскладушке.

– Поищу, – срочно сообщил Воробей.

– Топай тогда. А в болоту с фотками забудь.

И так Воробей выбрался из банка.

– Ну как Вы? – подошел к нему географ. – Интервью брали?

– Скорее давал…Пойду домой, папа с мамой ждут, – промямлил неудачливый искатель жареных тайн, с усилием моргая. – Наверное, любимый гороховый нагрели.

– Ну успехов Вам, скромных.

– И вам удачи вместо сдачи, – парировал Воробей, пробежался и запрыгнул в отходящий автобус, совсем слегка получив дверью по четвертому позвонку.

Кстати, давно уже отправились восвояси, не дождавшись незаконно вторгнувшегося, и гибкая девушка Элоиза, и барабанщик Юлий. Впрочем, шли они рядом и разговаривали.

– Если хотите, провожу Вас до партийной квартиры, – предложил, пошатываясь, все таки довольно побитый барабанщик. Разрушенные части инструмента болтались на веревке у него на плече.

– Куда уж, – махнула рукой спутница. – Давайте, я тебя до дома доведу. А то шатаетесь, как алканавт.

– Нет-нет, – испугался Июлий. – Не совсем к чему…наверное.

– Ты меня…стесняетесь… – поняла девушка. – Но я уже не такая, я теперь партийная принадлежность. Я теперь ночевать спокойно стану на зеленой коже, на кухоньке. С бутербродом основательным и кипяченой кипящей водой с чаем. Вот так. Я тебя и обнимала перед банком не как стерва, а потому что… Вы такой…мягкий человек. Как несгибаемого товарища по "Белому наливу". Меня не стесняйся. Я еще научусь человека любить.

– Да нет, – запротестовал экс-барабанщик. – Я не стесняюсь…почти. Я стесняюсь, что Вы такая…а я толстый мухомор.

– Ой, – воскликнула девчонка. – Что это за мухомор с такой умной головой от белого боровика.

– Ладно, – заявил побитый, покраснев. – Правда, зайдемте-ка. Покушаем-умоемся. Только мама…болеет немножко.

В ныне двухкомнатной, разгороженной, а раньше однокомнатной, квартирке было тускло, пыльно, невесело. Давно не стиранные шторы застилали серый предвечерний свет.

– Мама, мы здесь, – громко возвестил Юлий. – Сейчас сварю картошечки.

– Кто-кто? В теремочке живет, – всколыхнулся за стенкой глухой голос. – Кто-кто, за печуркой лапкой скребет. Кто-кто, милый зверь ждет потерь. Распахнется дверь, кто-кто. А ветер шевелит, верь не верь.

– Мама немного болеет, – сильно покраснел Юлий, что было видно и в полутьме. – Инвалид немножко.

– На что же вы живете? – задала практический вопрос простая девушка Элоиза.

– Отличная стипендия триста рублей… мамина пенсия. Тут еще пять тысяч на голову свалились. А главное, – приободрился барабанщик, стягивая с плеча куски шумового устройства – ученики. Как, однако, много, олухов, не говорю "к счастью". Геометрией с ними занимаюсь. У меня в школе лучше всего геометрия шла. Там линии всегда где надо пересекаются, и треугольники с параболами насквозь видны. Это вам не муниципальный политес. Но инвалидов на геометрию не прокормишь, хоть и прозрачно все. Очень хорошо изредка прирабатываю. Ты не волнуйся.

– Хм, – хмыкнула Элоиза. – Ну, давай картошку, геометрий, чистить буду.

В это мгновение дверь распахнулась и на пороге оказалась женщина средних лет, не полная, далеко не болезненного вида, но с пустым, бледным лицом.

– Ай-я-яй, – произнесла она глубоким голосом. – Юлий. Кто это здесь?

– Это просто, – пролепетал сын. – товарищ одна…Элоиза…по партии.

Женщина с минуту оглядела девушку:

– Просто. Как пряник. Просто. Как стон. Вижу, вернулся радужный сон.

– Я сейчас уйду, – всполошилась девушка. – Я даже не Элоиза. Я просто Лиза. Щас уйду.

– Зачем? – вопросила женщина.

– Мама, она меня провожала. Случайно.

– Зачем уйду? – повторила женщина.

Она подошла к Элоизе, взяла за руку и заглянула девушке в глаза. Элоиза страшно покраснела, так что ее бледная сухая кожа покрылась прыщиками.

– Христова невеста, – произнесла мать. – Тут тебе и место. Чисть картошку, да кушай, невеста, намеси мне теста. На меня не смотри, я протухший фрукт.

И медленно пошла, и скрылась за дверью.

Еще добрых два часа молодежь плескалась под раковиной, жарила картошку, Июлий носил маме тарелку, бутерброды и чай с повидлом, а когда Элоиза взялась, глядя в темнеющее окно, собираться, сказал:

– Я тоже. Провожу. Хотя бы до партийной Вас явки.

– Сними ка шторы, Июлий, постираю. И не надо этого…Пока…Потому что мама у тебя хорошая. Да и битый небитого не везет.

И, набив пакет шторами, отправилась одна. А Юлий прилип горячим лбом к грязному стеклу и долго глядел наружу, потирая ушибленные плечи.

Отправился после банковского скандала домой и географ. Правда, зашел он еще по дороге в поликлиннику к глазнику и в свою школу, где поговорил с завучем.

– Раз уж вы пока на больничном, Арсений Фомич, то и поправляйтесь. Подменим, незаменимых в дружном коллективе нет, – успокоила его завуч.

В своем классе он застал лишь трех учеников – Тюхтяев и Балабейко клеили и пускали новые модели голубей, что тут же делать перестали при его появлении, спрятав в карманы намазанные клеем руки. А староста Быгина пожаловалась, тыча ладонью в бездельников:

– Вот, Арсений Фомич. На продленке, и той, клеют и пускают. Может их в Академию Жуковского сыновьями роты сдать. Хоть бы вы вернулись, а то смотрите – всю мне школьную форму клеем измазали.

Но географ отделался общими словами, секунду постоял перед открытым окном, вдыхая нервный апрельский воздух, и двинулся восвояси.

Перед подъездом он обернулся и сказал, не узнавая своего диалекта:

– Эй, мужик. Ты что за мной всю дорогу прешься. Делать ничего не научился? Ты кто?

Еще по дороге, блуждая в городе, Арсений отчетливо понял, что за ним приглядывают. Большего хлама натащить в зудящую голову было невозможно, однако реальность вовсе не собиралась коррелировать свои планы с очевидностью – одна и та же кепчонка над кургузой серой, заляпанной грязью замарахой-курткой все время мельтешила то в опасной близости от резавшего поворот трамвая, то ввинчивалась в плотную среду дородных, укрытых кожей и мехом плащей, то нагло терлась о пивные ларьки и винные витрины. Еще смешнее и нелепее было то, что Арсению стало казаться, будто кепченка не одинока, а ерзает в компании с какими-то небольшими юркими созданиями, которые, как шуршащие зверьки хомяки или полевки в высокой сухой траве, мчались среди нелюбезной толпы, расталкивая и качая встречных и получая подзатыльники и тычки. Это было уж слишком.

Правда, стояния у пивных углов дались куртке несладко – шаг преследователя сбился, он все чаще, шарахаясь и топыря руки, попадал под взгляд преследуемого. И вот теперь у своего подъезда, у проходной грязной арки с зазывно висящей наверху одинокой электрической лампой Полозкову удалось лоб в кепку сблизиться со следящим.

– Ты чего? Ты должен быть в дистанции, – нетвердо сообщил Полозкову грязноватый тип голосом ночного хулигана Хорькова, соседа по обезьяннику, и ткнул ему в грудь грязным пальцем, чуть плеснув пустоватой пивной банкой. – Это я за тобой приставлен. Ходи смирно, не бегай кобельком.

– Зачем за мной ходишь? – упрямо поинтересовался Полозков.

– Уплочено, – спокойно и мирно сообщил Хорьков, роясь в кармане и предъявляя какие-то сыпящиеся в лужу медяки. – Я теперь не быдло, а сексот, – гордо повторил он своего начальника.

– Кто-кто? – удивился географ.

– Так Чумачемко, майор звериный, меня закодировал. Ежели под протокол, то я теперь сексуальный отморозок, понял? Гляди, чего на холоде себе обморозил, жидкость сливал. У меня ныне и бабок полная лапа, – и он опять нетвердо вывернул из кармана вместе с огрызками семечек и ошметками окурков мятую кучку десяток и полтинник. – Видал? Я теперь пристроенный к тебе человек-тень, сексот – куда я, туда и ты. Кажный шаг влево-вправо, кажный вдох, а особливо выдох – так Чумачемко велел. Все чтоб про тебя на опись…изустно, так как ты от своих потерялся и в особой истории пропал. А дернешься, это уж я сам догадался, сразу ремнем, али чем подсобным навроде бритвы, тебя и удушу. Иначе мне этап и смирительная баланда. Так что, друх Сеня – ты на меня не серчай, такая гнида-планида.

– Зря ты взялся, – спокойно возразил географ. – А вдруг я тебя за неким углом комплектом тетрадей по темечку грохну. Мне то легче – вон ты, нетверый и шатаешься. И темечко у тебя самое слабое место.

– Это по мне все на опохмел, – отхлебнул Хорьков из банки. – Зря не гуньди, разве станешь мараться? Ты серьезный провиант, а я плешь обоссанная, главный местный хулиган Хорьков. Так что, путем. На сегодня из дома то, что – попрешься еще?

– Нет. Окончательно отдыхаю.

– Лады, – облегченно выдохнул смрадом Хорьков. – А то упаду скоро. Все одно хана, кровью после майора харкать, раз я отдельный самочинный человек, кого все боятся.

Тут две мелкие тени мелькнули у арки, а одна тень призывно крикнула:

– Эй, папаня, домой. Пошли домой, упадешь, – это и по виду и по голосу был знакомый географу мальчуган Кабан.

– Идите дядя домой. А то Кабан все из-за вас не уймется. Даже в школу назавтра удумал пехать – по такой жизни, орет, в школу лучше, – крикнула другая небольшая тень, похожая на испорченную песочницей Краснуху, дочку местной жрицы Эвелины Розенблюм.

– Ну все, лады, – махнул Хорьков без силы рукой и обвалился. – Иди, мужик, скатеркой.

Две тени отделились, выстроились именно в тех двух подростков и повели куда-то заплетающегося Хорькова.

Дома географ включил чайник и тупо уселся у телевизора, в котором какой-то корреспондентик с натянутым на лицо чулком улыбки суетился вокруг губернатора и нежно выспрашивал про дальнейшее процветание порта и портовых складов. Был совсем уже вечер или начальная ночь. Засвистел в голове чайник, запрыгала мельтешня экрана, и Арсений их выключил. Подошел к полке с географией, вынул тетрадь контурных карт и посмотрел на забрызганную кляксой пустыню. Левым, поврежденным глазом он видел ее значительно хуже.

Потом он опустил веки и увидел весеннюю февральскую ту же пустыню, местами покрытую ворохами трав и цветов необычных, фантастических форм, перечеркнутую между зеленящихся и текущих вверх кустарников стремительными дорожками следов бесчисленных местных обитателей – змей, полевок, тушканов, полосатых местных крохотных хомяков и птиц размером с хвост воробья.

И не сразу Арсений услышал звон. Пустыня звенит, решил географ. Но кто-то опять настойчиво дважды и трижды вдавил снаружи кнопку. За дверью стояла Рита.

– Входи, – пригласил географ. – Садись, если хочешь. Сними плащ, если хочешь.

– Пришла сказать тебе вот что. Ты не шути с ними. С барыгой, и с этим… Ноликом. Это шутники низкопробные. Понимаешь?

– Да.

Рита прошлась по комнате и, как завороженная, остановилась перед портретом в рамке давно умершей матери географа.

– Может останешься посидишь? Кофе выпьешь, – спросил географ.

Рита подошла к нему слишком близко и сказала:

– Что ж тогда меня не оставил. Я тогда с тобой готова была на кухонном столе ночевать. Или на подоконнике.

– Но я пришел чуть позже! Сказать тебе…А ты повисла на этом доценте…нарочно…

– Какой мы однако нежный, все же. Чуть позже… Два месяца – это две жизни, – и Рита протянула руку и поправила ворот его рубахи.

– Я теперь совсем не та, Полозков. Позади пропасть времени. У меня два любовника-мачо. И я вся грязная.

Потом Рита повернулась, щелкнула дверь, и она ушла. А географ подошел к холодному окну и прижал к стеклу лоб. Ночь подобралась уже совсем близко.

* * *

Очень легко, еще издали Арсений распознал точное нахождение « Адвокатского бюро Колин и Павлов», и не потому, что на визиточке красовался вязью слегка похожих на русские буковки нарисованный адрес, и не по огромной, отшлифованной до слепящего блеска золотой, дословно повторяющей визитку доске у темной дубовой двери первого этажа старинного, но шахматно выложенного разномастной мраморной современной плиткой здания, – а по тощей кривой фигуре прыгающего с ноги на ногу сексота, откуда то вывернувшегося у подъезда за десяток метров перед Арсением Фомичем.

– Здорово, кормилец, – радужно улыбаясь, приветствовал его Хорьков. – Тебе, кореш, Чумачемко передает пламенный позывной – мол, береги себя, как воробей летом, для будущего позорного столба. Значится, кумекаю, все одно тебе хана за твои, фулиган, художества. Заместо меня в хорошей компашке болтаться будешь. Так что давай, раз все одно, денег мне на опохмел, хоть сколь. А пока не унывай, – добавил он, не дождавшись подачки, похлопал себя по ляжкам и художественно присел, пошатнувшись, в плясовой. – Нам, морозкам, все одно, где гнить. Так что держись пугалой, кореш…

Но в темноватый, нагретый хромированными калориферами адвокатский предбанник сексота, несмотря на его вопли и визги: " я с энтим следокопытом…спокуха, бугай…мы одна партия навынос…я майор спецназа секретно пристроен…крюки отгрузи! " – не пустили, а двое крепышей просто с размаху отправили его в свободный наружный полет на полосу покрытого свежей ледовой корочкой асфальта. И после один из бугаев, аккуратно оправив лацканы модного пиджака и сверив документы с физиономией, джинсами и тертыми ботинками Полозкова, поколебавшись из стороны в сторону, вежливо предложил: " Предварительно следуйте за мной".

Поводя чугунной спиной пиджака, охранник проводил Арсения через череду вылизанных сухих помещений и в угловом зале, где кроме тяжелых портьер на широких окнах с фигурной решеткой и огромного биллиарда посередине ничего не было, несколько замявшись, пробубнил:

– Погоди здесь. Руками ничего не лапайте, – а возле двери полуобернулся и, скорчив подобие улыбки, вскользь осведомился. – В секу-то рубишься?

– Нет, – озадаченно ответил Арсений.

– Ну, вот, – подтвердил какую-то свою догадку бугай и скрылся, щелкнув замком.

Но уже через минуту другую, не успел Полозков оглядеть разноцветные кии и шторы, в залу из неприметной боковой дверки неслышно заявился высокий худой джентльмен в темно-сером, под цвет маловатых глаз и коротковатых волос костюме, за которого можно было точно поручиться, что это не дородный толстяк господин Павлов. Это был господин Нолик.

Нолик неслышной походкой обошел приглашенного на обед географа, оперся мощным торсом о биллиард, так что цокнула пара оставленных в лузе шаров, а один тихо и обреченно скатился в лузу, и сипло произнес:

– Ну что, попал ты.

– Куда? – удивился Полозков, теряясь в догадке.

– Туда, – подтвердил бывший гребец или гандболист. – Куда макар кур не гонял. У нас тут не богадельня, чтоб ерепениться. Сказал – ушел, скрыл – пропал. Рапорт подал – свободен. Спецпропуск не сдал – без щей остался, с одними вшами. Тебя Павлов в сизо опрашивал?

– А я к Вам имею касательство?

– Муди не крути, а! Сюда по вызову явился? Значит подписал.

– Что подписал?

– Устный договор об особой службе. На свободу вынут? Вынут. А можно вернуть. Так что не сади мухи на ухи. А то ложка дегтя в глотку тебе медом покажется.

– Артур Альбертович, – почему то секретным полушепотом осведомился географ, – а Вы меня не…вчера…не узнаете?

И вдруг понял, какую сморозил плюху. Серый господин напрягся, как гончая перед броском, и сквозь стиснутые зубы протянул:

– Так ты, воробей, и у братца уже успел поклевать с руки.

– У братца! – поразился географ. – Вы не Нолик?

– Я как раз другой.

– Но как же, у братца?!

– А что, никогда не встречал. Я – брат, а он – внебрачный. Незаконыш, зачат в спешке неизвестно где.

– Так вы же…близнецы!

– Близнецы. Я старший, а он внебрачный, выбледыш. Это уж точно. Так ты и у Артурки пасся, горбунок.

– А Вы-то тогда кто? – изумился редкому геофизическому сходству географ.

– Я то? – неприлично ухмыльнулся сложенными в мертвую петлю тонкими губами пан спортсмен, взял кий и, не прицеливаясь, с треском влепил в лузы пару шаров. – Я, наверное, церковная мышь на старообрядной паперти.

Потом сунул руку, блеснув золотом часового браслета, в карман и ткнул в нос Полозкову порхнувший коричневой колибри документ. Внутри темных с золотом корочек Полозков еле успел прочитать:

" Госкомитет чрезвычайно особого положения. Главное разведочное подразделение." И должность, и звание разглядеть не успел, лишь фамилию странного типа: " Колин Альберт Артурович."

– Похож? – выдавил тип и еле уловимым движением скрыл документ. – Государевы мы люди, и ты теперь государев холоп. На родную землю пахай носом. О чем Павлов в обезъяннике спрашивал?

– Ну…так, ни о чем, – промямлил географ. – О сохранении достоинства и личных вещдоков. Об этикете силовых служб. А Вы что, из разных с ним ведомств? Я не думал.

– Тебе пока по должности не положено. Из одних мы ведомств, из вневедомственных. Разные отделы. Которые за тебя, если надо, подумают и кому надо за тебя сообразят. От тебя, Полозков, требую одно: в докладах факты, и ничего кроме. Голая правда, как в солдатской бане. Без психического дезертирства и педического многодумства. Государству нужна матка-правда.