Текст книги "Прощай, Атлантида"

Паренек сердито оглядел зал и нестройно, не попадая в паузы, застучал, высоко вздымая локти и декламируя:

– Мы пришли в рабочий класс, демократия у нас,

Голосуй за наше дело, получай зарплату смело.

Хватит Зимние нам брать, ведь у всех одна нас мать,

Сбрось булыжник с потных плечь,

Дайся книжкою увлечь.

– Эй, сестричка, а у нас матеря-то разные, – раздалось из угла вместе с хохотом. – Папаша, видать, один.

Но хлопец не сдался. Он вывел какую-то особо залихвастскую дробь и сообщил:

– « Белого налива» груди, Первомая не забудя,

Мы в шеренге общей нашей подравняем. Строя краше

Не найдешь нигде вовек

Ты, рабочий человек.

Закончил представитель партийцев под шум и звон.

– А ну-ка, мужики, – призвал зловатый сосед Воробья, – проводим посланца грамотеев.

Двое-трое протиснулись к барабанщику, состоялась легкая суматоха со звоном стекла и треском инструмента, и препровожденный солист, похоже, не сам выкатился за двери заведения.

Но неожиданно на площадку у стойки выскочила неизвестная пухлая девица несколько расхристанного вида – похоже, неудачно пробиралась через толпу, – и отчаянно заявила:

– Я тут была чужая.

В пивной пошли смешки. Девица глянула на себя, еще более покраснела, приобретя вполне съедобный вид, и оправила сильно маловатый пиджачок:

– Я зачем пришла?

– Не стесняйся, раздевайся, – предложили из угла.

– Правду сказать? – и был ответ из толпы. – Валяй!

– За мужиком, – выкрикнула девица разъяренно.

Прокатился по залу повальный хохот.

– Да-да. Потому что нет его. Какой-нибудь еле видный ботаник. Какой-нибудь заторможенный географ, искатель Атлантид. Вот где ищи, – крикнула девица, выпятив грудь, – раз ты с дамой. Всегда в обществах один порядок.

– А такую видала, – вдруг сосед Воробья выхватил откуда-то из-под ног своих огромную пилу "болгарку" и поднял над головой. – Такая тебя устроит?

Весь зал зашелся в реве. Но ораторша спокойно продолжила:

– А теперь я вижу, куда отдам свою силу. На ваше и наше благо, потому что от этих жарких слов в моем теле расцветают анемоны любви и бактерии радости. Потому что нет у девушки больше счастья отдаться под флагами революционному зуду.

Тут случился опять дикий шум и неразбериха, а два средних школьника быстро смылись, потому что один, пошустрее, шепнул другому:

– Слышь, Балабейко, ты чего замер? Тикаем отсюдова. Училка наша ботаник еще словит. Видишь, красная, как зверь.

А тот пробормотал:

– Споймает – не споймает, выше крыши все равно не рыгнешь. Верно, Тюхтяй? – и нехотя поплелся следом.

В зале опустился смрад, и нечем стало дышать, потому что подвалила ранняя утренняя смена, загремели и запенились стекляшки, и молодой журналист последовал школьному примеру.

На улице он увидел оттирающего камзол от грязи барабанщика и спросил:

– А вирши вам кто подсунул?

Плотный паренек в сандалях поднял на Воробья полные слез глаза:

– Товарищ по партии одобрила, боевая подруга исполнительного секретаря. Она и лингвист тоже…Сам немножко написал, – смутился паренек.

– Сейчас все лингвисты, – уныло подтвердил Воробей.

Вышел он с собрания в препротивном духе, и ему захотелось домой, к семье, к добрым старым ласковым родителям-пенсионерам, в теплую комнату, где они наверняка сидят перед налитой ему тарелкой горохового супа и ждут. Но Воробей одернул себя, вспомнив напутствие декана, что у журналиста одна семья и одна любовница – газета. Ну, несколько любовниц, если одна не прокормит.

– Хотите еще на митинг? – вдруг спросил журналист барабанщика.

– Еще на один? – переспросил партиец. – Инструмент, вон, сломали. Ну, если вместе, пошли. Вы, что ли, тогда выступите?

По дороге, в разговоре, Воробей узнал, что барабанщик в последний год очень увлекся, будучи выпускником местного университета по кафедре муниципального построения и районной политологии, как раз сине-зеленым движением. Пьяные студенческие заварушки он посещать перестал, а, впрочем, и не посещал. На них маялся, потому что был с детства несколько тучен, хоть и не низок, и от природы не огромный спортсмен. Но среди новых товарищей по партии нашел заботу и даже душевную чуткость, подвижная партийная жизнь способствовала похуданию, а бить в барабан он научился и придумал сам. Потому что сине-зеленые идеи, теплые и человечные, требовали все же четкого ритма.

Новые знакомые, слегка поплутав, скоро добрались и до места. Это был подвал станции СЭС.

– А здесь кто собрались? – неуверенно поинтересовался барабанщик.

– Боеотряд, – кратко и сухо пояснил ему и сам ничего толком не ведающий Воробей.

Барабанщик поперхнулся, вдруг остановился и нагнулся застегивать сандаль.

– Да ладно, – успокоил журналист, глядя на тучного попутчика. – Смоемся, если что.

На входе их жестом остановил какой-то охранник, детина в странной униформе и с наколкой "Мать тебя не узнает" на руке.

– Приглашенные, или с какого отряда?

– Хохлымский кадетский сводный, – четко проверещал Воробей.

– А сам ты кто? – с подозрением оглядел стражник неказистого члена боеотряда.

– Снайпер-наводчик левого крыла, по поручению старшего прибыл, – не моргнув, доложил враль.

Стражник перевел взгляд на спутника Воробья, а потом уже и на барабан.

– Пройдитя, – пробурчал уже более мирно. – Припаздываете, – и опустил руку.

– Так откуда премся! – не удержался Воробей.

Внизу был обширный зал, предназначенный, видно, для каких-то анализов, и, ясно, что заполучить под сбор такое место было ох как не просто. Люди сидели тихо, все больше серьезные, среднего возраста и одеяния, все как один мужчины. Единственно, кого пораженные вновь прибывшие отметили, так это непонятно с чего оказавшегося здесь оратора из рабочей пивной Гафонова в белой длинной рубахе с подвязкой-шнурком, как раз и вещавшего:

– Семиты, узбеки и другие чернявые всосались. Негра доколь по медучилищам девок наших будет поганить. Желтая косоглазая заря подымается бусурмацкой тучей на задворках империи. Доколь? – и чуть покружил на узком пятачке, там, где за столом президиума, крытого черным сукном, сидели двое.

Гафонов раскинул руки в белых хламидах рукавов:

– Мы покамест держимся дисциплины с порядком. Мы покамест стройно с хоругвями в небесах слышим их оголтелые языки. Но придет предвозвестник Первомай, язычный праздник, и уж тогда " кого хочешь выбирай".

– Садись, – тихо сказал белобрысый высокий человек из президиума, по виду хорунжий или штабс-капитан, с серым мертвенно бледным лицом.

– Что? – не понял припадочный, собравшись еще покружить.

– Сядь, – тихо повторил из президиума.

И сам обратился с заявлением прямо с места:

– Соблюдать строгую координацию, субординацию и конспирацию. Связь та же. Лишних выявлять. По мелочам с инородцами, пьяными фабричными, блатными и пенсионными не цапаться. Вокзалы и телеграф под контролем, в пельменных и закусочных установим к событиям посты. Горячее питание и влага – самостоятельно. Сейчас сочувствующий, теневой комиссар финансов раздаст очередные походные.

Из президиума поднялся второй мужчина, в котором пораженный Воробей узнал вице-губернаторова собеседника, похоже, хозяина "Красного мотальщика" Евграфа Евграфыча Бодяева. Бодяев в полном молчании зала обошел всех и роздал каждому по пять хрустящих тысячных банкнот.

– Расписываться в какой ведомости надо? – вдруг выкрикнул какой-то получатель, по виду командировочный из других мест.

– Вы что, майор, в купели ошпарились, – шутканул из президиума.

Слегка пробежал смешок. Перед барабанщиком Бодяев на секунду остановился, рука его сама вместо полной суммы отсчитала тысячу, и он пытливо глянул на без спроса влезшего на собрание. Но барабанщик не дрогнул, даже не поднял глаз, а лишь дважды треснул палочками по сломанному инструменту.

– Трудись, сынок, – добавил Бодяев недостающую сумму и положил на барабан пять фабричной чистоты бумажек.

– Теперь особое внимание, – поднялся во весь рост хорунжий, одетый в строгий английский серый костюм, раньше скорее гребец или гандболист. – Сейчас раздадим каждому две фотографии. На одной – выданной для оказания уважения, наш славный делами губернатор. На другой – увеличенное другое лицо. Задание: встретив в любом месте уважаемое лицо – глубоко культурно приветствовать наклоном головы. Вот так, – и хорунжий щелкнул черными штиблетами и опустил голову, ловко сидевшую на спортивных печах. – И тут же сообщить о встрече старшему…Встретив второе лицо, повторяю, встретив лицо ничего не наклонять. Не ерзать, отойти спокойно якобы к пиву или мороженному, стремглав доложить с любого места связи старшему и следовать за фотографией. Выявленные в невыполнении будут выявлены, – добавил он, глядя исподлобья. – Все.

– Вопрос можно? – встрял какой-то, похоже, говнюк-начальничек из хохтамышского образования, ныне отставленный от местных щедрот районный активист.

– Ну?

– Говорят подошла подмога. Рота опытных приднебугских стрелков. И разыгрывает поисковые игры на местности, в пионерлагере, поодаль.

– Этого мы не знаем, – широко улыбнулся хорунжий и как-то так по цирковому развел руками, что в зале раздались и смешки, и одобрительный кряк. – Все, разошлись по одному.

Однако собрание не удалось завершить с толком. С треском лопнуло толстое стекло, зарешеченное у потолка в подвале, хлынули внутрь осколки, искрой полыхнула тут же гнилая проводка, и сернистый дым полез по помещению.

– Нападение! – в ужасе закричал Евграфыч, залезая в шкаф-сушку для особых бактерий. – Атака.

– Всем наверх. Поймать, – четко скомандовал хорунжий. – И ко мне.

Люди повалили наверх, а с ними, от добра подальше, и наши молодые герои.

Но где там было, улица сквозила пустой и зябкой вечерней апрельской мглой. Давно уже испарился тот маленький бузотер или просто охальник, метнувший крупный камень в приглянувшееся низкое окно.

А Воробей и несколько дрожащий член правого крыла рядком поплелись по домам, разглядывая с недоумением и – один: с брезгливой опаской незаслуженно полученные банкноты, а другой: с интересом и волнением репортера странные фотографии, случайно залетевшие в его руку.

* * *

Вначале, кажется, было слово. Слово это – «эй!» – само выпрыгнуло, сухое и недожеванное из-за угла коридорного застенка, после две подтухшие лампочки слабого накала дернули вялый свет и выпустили на жухлый линолеум расходящиеся топыркой тени, и из этого угла, откуда и раньше доносились попискивания дежурной аппаратуры и переругивания «матюгальников», наконец появился теней этих сопровождающий старшина, пожилой усатый дядечка с переросшими возраст руками, с короткими кривыми даже на линолиумной карикатуре ногами и с пышной серо-рыжей шевелюрой. Дядек повторил:

– Эй, Полозков.

Потом аккуратно стряхнул с газеты хлебные крошки, влетевшие в отсек "обезъянника" вечерним скромным прикормом, сморщился, подергал звякнувшие прутья двери, тряхнул осторожно замок, будто удивляясь, что все это еще держится, и с откровенным сожалением поглядел на временно зарешеченного:

– Ты не сиди. Содют разных, с которых ни дать, ни взять. Чужой ты здеся, шел бы, откудова выпал. Содют таких, а маньяки разгуливаются…Ты не сиди. Вишь, тебя в особую, будто ты какая птица полета. А говорят, в школе географ. Тьфу…все по понятиям стало…без никакого мозга. Раньше околоточный человек – ого! – был. Ложись на кушетку, да спи. Почем не спать. Я бы сам, знаешь как. Упал, да задремал на пол жизни без стакана крепкой подмоги. А вот загремел в обойму, не моги! Ловят которых почем зря, а акулы шныряют, да нагуливаются…Только головой об стенки не колотись, не порть имущество, у нас уборщица через не каждый день. И вены не царапай гвоздями, если где торчат, – предупредил он, глядя на газету и словно сверяя заключенного с памятью. – Наследишь только. Хлопот много, а толку зря.

– Я не планирую, – задумчиво ответил Арсений Фомич через прутья.

– Молодцом, – взбодрился старшина. – Планировают голубя, да сапсаны. И хорошо, что тут. А то перся бы сейчас на электричке, али по автобусному сквозняку насквозь опасную тьму, повздорил с хулиганствующей порослью, наполучал бы на фотку особых примет, вот тебе и ужин. А тут и постель, и спальня. Спи почем зря, а мы тебя для тебя же и сбережем… – и утянулся за угол и утащил волочащиеся слабосильные тени.

Лампы на миг махнули светом и завяли. Зарешеченный человек, поездив задом и потерев брюками лежанку, улегся на жесткий топчан, положил под голову теплую пока руку, и память его устало дернулась, дрогнули и поджатые ноги в дырявых носках, но стыд уже почивал, а память, схватив и стиснув прилетевший было сон, потащила дремлющего куда-то вспять, разыскивать провалившиеся часы.

Чересчур яркая светлая дорожка вывела Сеню на одинокий стул, и напротив он увидел человека-дознавателя в отутюженной форме. Худой и щуплый, почти юный милицейский лейтенант строго оглядел слегка качающегося, заморенного прошлой беготней Полозкова, и предупредил:

– Сейчас начну снимать с Вас уточняющие показания. А Вы прекратите несотрудничать с дознанием. Потому что а вдруг нарушитель? И со всей строгостью это выясниться на основании.

Потом покраснел, чуть пригнулся и спросил:

– Скажите, Полозков, а Вы, правда, чего нарушили? Или так, по мелочевке. Уж больно Вы незакоренелый. Тут, ведь, как у нас: выпал из своего "воронка", ну – школы, там, или детсада, – и ты уже чужой. Может, зря Вы не в свое полезли, учили бы сорванцов. Я, правда, только кончил школу милиции, и Вы первое серьезное мое… – но тут он поперхнулся и, оглянувшись, добавил. – В общем, майор раскатывает по полной программе …А он у нас…мастер-стрелок все же…

– Сейчас многие мимикрируют, – подзадорил Полозков юного дознавателя. – Кажется, тихоня, а он закоренелый убивец, да еще и садист животных – и тараканов давит, и мышей вздевает на проволоку, и коров за сиськи…Маньяк. Вот и спрашивай у таких. Корова-то не свидетель, а просто зверь.

Лейтенант вновь официально выпрямился:

– Не распускайте тут грамотность. Основные данные с вас сняты. Вопросов много к Вам, гражданин Арсений Фомич, а ответов с гулькин…объем. Давайте по первому протокольчику пробежимся. Кем вы явились пожилой, якобы отсутствующей женщине, якобы поручившей вам фибровый чемоданный комплект…разного.

– Заглядывали туда? – в упор спросил Полозков.

– Я? – смешался лейтенант. – Никак нет. Майор запретил и близко замки дергать. Но вы не волнуйтесь: улики, полностью изобличающие проведенные Вами последние часы, мы сбережем.

– А оправдывающие?

– Что?

– Оправдывающие улики сбережете?

Лейтенант опять перегнулся и пробормотал:

– Верьте-проверьте, а майор и сам нос в чемодан не сунул. Пляши, говорит, пока на интуиции и чутье. Чую, говорит, в этом волчару позорного. Так и сказал влет, – откинулся лейтенант. – А я не чую. Что-то Вы шкурой не смахиваете.

– Так отпустите, – мирно предложил Полозков.

– Нас в училище как учили: не нравится тебе человек, два раза его проверь, нравится – четыре, а на пятой проверке он и проколется. Вот так.

– Вы уже один раз меня до нитки обыскали, носки порвали, гражданин лейтенант, забыл, как Вас, – устало промямлил Арсений, прикрыв глаза. – Ничего не нашли, ни фомки, ни обреза. Да я водяной пистолет, и тот в детстве только у других видел. Говорю вам – пригород, билет, электричка, бабушка болеет, вот адрес, звоните – проверьте!

– Зыриков, лейтенант Зыриков, – опять недовольно напомнил милиционер. – Меня как учили: встань на место потер…переступившего, и найдешь его мотив. Вот, смотрите, встаю, – и лейтенант поднялся и прошелся по крохотной комнатке райотдела, неприспособленной для таких бесед. – Прихожу к старой гражданке, возможно, уже убитой. Здравствуйте старая старушка, я товарищ такой-то, географию вам расскажу. А ее и нету, гражданки старушки, возможно лежит где-то весьма одна. А чемоданчик тут, стоит-ждет. Специально прибыл, мол, на электротяге Вам помочь. Что вы нам, понимаете, – громко нажал он, – что Вы нам лапшу на погоны. Мы, знаете, тут тоже не отсиживать срок посажены, – и опять покраснел. – Ладно, Арсений Фомич, это мы поутру проверим, конечно. Обещаю, сам в больницу позвоню, сейчас никто не снимает. Может и случайно, на Ваше счастье, и жива старушка и кадриль пляшет. Но вот об чем вы мне по секрету доложите, никак в разумение не возьму. Что это майор Чумачемко весь Ваш маршрут выверяет. Велел даже вычертить крупным планом в цвете. Все мелкие перекрестки ночных встреч. Вы, разве, кого еще встречали в обратном пути, после совершения…Сообщников…

– Не припомню, – открестился Арсений. – Ничего не было, пустота, ночь. Фонари побиты в районе, луна – и та сквозь пальцы светит. А тут вы меня и ослепили.

– Это местный изверг Хорьков все побил, – посетовал дознаватель. – Пол крови у всех выпил. Да вон он там задержан, рядом с Вами сидит, мучитель городской…Одна нестыковочка только, Арсений Фомич, вот что-то Вы по маршруту, после как под забор сиганули от Чумачемко со старшиной, долго шли. Время-то.

– Время – понятие смутное. Запомнил смутно – тупики, ямы, незнакомые подворья, плутал. Цепные псы лают на чужаков, ни один святой дорогу не объяснит, весь город по домам, семьями чай гоняют. Одни ямы тут, в пригороде. Были бы Вы чужой, в столице – быстро бы ночью до Казанского вокзала добрались?

– Заблудился бы, как пить попросить, – подумав, сознался лейтенант. – Давно я по столицам не гулял. Но вы мне зубы не задабривайте, – опять всполошился он. – Объект Вашего интереса пока неизвестен, намерения попахивают, факт уклонения от встречи правопорядка налицо. Не отрицаете?

– Я ничего не отрицаю, мне отрицать практически нечего.

– Ну вот, – уже мягче выразился лейтенант. – Есть в Вашем непростеньком деле одна непонятная мне движущая деталька, и я, Арсений Фомич, не закрою его обложку, пока не проясню – так нас учили в дипломной работе училища.

– Какая же у Вас тема диплома?

– " Нашествие неустановленных личностей в густонаселенные объекты и их профилактика", – отчитался по памяти лейтенант.

– Какую оценку схлопотали за диплом? – учтиво поинтересовался задержанный.

– Вопрос Ваш понимаю, поэтому скажу. Оценен в хорошо, – скромно потупился дознаватель и тихо добавил. – У нас "отлов" всего то два, у генеральского и сына потребсоюза. А я без прикрытия, как бы сирота казанская и сын своего полка. Так что я бы себе этого на вид не поставил.

– Вот и молодцом, – подхвалил Полозков. – А что в этом моем "деле" Вас мучает, какая деталь?

– А такая, – подитожил Зыриков тихо. – Чего оно, дело это, вообще на свет появилось?

– Мне Ваша деталь нравится, – согласился Арсений.

– Это Ваша деталь, не моя, – буркнул лейтенант.

Тут хлопнула дверь, и вошел, радостно улыбаясь и потирая пухлые волосатые ладони, майор.

– Ну, освоились в нашем скромном шалаше? Как, Зыриков, снял данные? – проворковал он, согнав лейтенанта жестом со стула. – Молоток. Кое-какие подробности краткой насыщенной биографии. Так…Ладно, утро вечера муденее, оклад пенсии плотнее – ступай, Полозков, в опочивальню, отсыпайся.

– Это еще зачем? – удивился Арсений Фомич.

– А куда пойдешь? – весело поинтересовался майор. – В ночное кабаре стрипбар шоу "Касабланка"? Так тебя не пустят, такого. Там крупняк пасется.

– На электричку махну, – предложил напрасно удерживаемый. – Или на последний автобус.

– Экий пострел. Щас тебе родное государство к подъезду электричку спровадит. " Электропоезд господина Полозкова к подъезду!" Ну, залепил. А ты, тю! – и во всесоюзном розыске. Ага, нашел пединституток. Нет, Полозков, дуй в камеру и спи беспредельным сном. Гляди – от нас сбежал? Бабку, поди, хлопнул, а перед этим, поди, споил. Уж не думаю на тебя, что сподличал с пожилой. Глядишь, лежит на коврике у кровати с оторванной из пасти золотой коронкой. Кто оторвал? Свидетели есть твоего злодейства? Есть. У меня в камере местная гнида Хорьков – ох, посажу буяна! – клянется на решетчатом окне – трижды видел тебя в ночном городе с обрезом наперевес, и, де, ты бомбу в чемоданчике к зданиям пристраивал – и к бане, и к парикмахерской, пропади она такая, и, будто, к школе. Прочти-ка его показания. Что скажешь? – и майор метнул Полозкову листик.

Арсений оглядел показания:

– Это же чистый лист, здесь ничего нет.

– Для тебя чистый, а для спецработника здесь пальчики.

– Товарищ майор, Хорьков – это не свидетель, это профессиональный элемент, – скромно встрял лейтенант Зыриков.

– Проверьте чемоданчик. Позвоните в медучереждение, – предложил Арсений. – Что ж на человека напраслину возводить.

– На человека! – крякнул майор. – Был бы ты на уроке в школе, был бы человек. А теперь из гнезда выпал, и ты подкидыш. На человека. А на муравья можно, а на слона? Ты, Полошков, учитель-фантазер, едрен педсовет…Вот на тебя поглядит кто очень снизу, какой-нибудь мелкоклашка, или гонорейник Хорьков – ты, может, и человек, а то и слон. А если сверху кто возьмется в бинокль водить, – и майор приставил к глазам круглые толстые ворсистые ладошки и начал шутовски водить окулярами. – Крупный кто, широкий по жизни – окажешься ты и не муравей даже, а так…еле-еле былинка-сорняк, в натуре. Пройдутся сапогом и не обратят твоей примятости. Это уж не сомневайся. А что надо проверить – проверим. Это уж как водится. У нас все на законе сидит. Наутро нюхательная собака вызвана. А вдруг рванет? От меня, знаешь, сколько сирот останется? – хохотнул майор. – Сам не знаю. Не дразни ты меня, Поясков, или как тебя там. А то я тебе сейчас пол кило марии хуановны суну, перед мамкой не отмоешься. Вот листик с твоими пальчиками. Внутрь насыплю зелья, и каюк-кирдык. Так что не дразни судьбу, Арсений Фомич. Иди отдыхай в номер, хороший ты человек.

Хороший человек мотнул головой, сгоняя наваждение, ударился локтем и обнаружил себя вовсе не в майорских объятиях, а распластанным глубокой ночью на жестком топчане гостеприимного обезъянника. И тут изрядная легкость вдруг посетила Сеню, он свернулся в калач и куда-то полетел. Но тут же прилетел и увидел себя предыдущим еще днем в недалеком пригороде, выпархивающим из свистящей разбойником электрички.

Тогда погода светилась всеми апрельскими красками местной палитры, два дня, как Сеня стянул удушающую глаз и мозговую активность повязку, и весь мир, утративший было глубину и объем, повернул к Арсению свою улыбчивую приветливую фотографию. Больной глаз, хоть и потерял в кондициях, все же согласился временно нести зрячую службу. Поэтому Сеня и решил с утра добраться до старушкиного адреса, хотя, все же, весьма отдаленный это был пригород и от центрального монумента, и от дворца в колониальном стиле, да и от штаб-квартир всех местных крупнейших партий. Довольно далекий был пригород, до которого легче всего донесла электричка.

Но знал бы Арсений, какой улыбкой место это встретит его, может, одел самые тяжелые натирающие ботинки, нацепил кандалы и вериги и, тяжело пошлепав по привокзальной, засыпанной тыквенной и человечьей шелухой площади, немедля дал бы обратный ход.

Отдельный городишко этот, лишь заводским краем прильнувший к областному гиганту, сбоку похожий на поселок, а сзади на незаселенное село, ничем примечательным не отличался от обычных городков в этом и прочих похожих местах, стекающий тускловатыми проулками, заполненными каменно-деревянными копиями народно-подрядного зодчества, к настоящей, прямой, да еще и железной дороге. И здесь пытливый приезжий следопыт нашел бы добротную николаевских времен баньку с каменным, знавшим тени еще софьиных стрельцов, подклетом и с завалившейся ныне в парную стеной редкого штемпелеванного кирпича. Встретил бы и колоколенку с одиноким, лишившимся бронзового языка горлом, привязанным к подгнившей верхней балке, все стены которой, колоколенки этой, вместо ремонта обклеены были из-за плачевных потугов местных церковно-муниципальных финансов разноцветными прошлогодними афишами не сюда заезжавших безносых и безглазых артистов.

И, несомненно, пригород этот обладал одной причудливой чертой, присущей, впрочем, всем редким поселениям в этих весях, кучкующимся в картографически понимаемой близости крупного города. Свойство было такое – долгими, полными вялых минут сутками, порой и унылыми неделями там ничего не случалось. Разве что в глубине ночи вдруг разорвется яростно неуемная гормонь, или защелкают за пакгаузом одиночные выстрелы или беспричинные петарды.

Но вдруг вслед за никчемно цепляющимися друг за друга нитями дней и ночей нагромаждалась такая пирамида происшествий и груда событий, что и фараона охватила бы оторопь – откуда взялось? Хотя местные-то мастаки знают – отсюда. Не вдруг и не враз появлялись из чрева припавшего к пыльной земле поселения всякие несообразные буйства – исподволь зрели они, как у квелой хозяйки закисшее тесто. И не догадывался Арсений Фомич, что день этот как раз настал.

С утра уже по улочкам, норовя укусить шарахающихся собак, пробежался местный неприкаянный житель Хорьков, побивая камнями стекло фонарей и оря несуразное, выуженное еще вечер со дна враз опустевшей липкой стекляшки: "…рупь-червонец…шайка-хозяйка…руки прочь от святых мощей …крысы пометные тыловые…а то тюлевые у их, видать…посередке вдам…" Так же крепко и звонко три нестарые еще бабки подрались прямо перед Арсением на привокзальном рыночке из-за мест, валяя шалушки друг другу в вовремя встретившейся луже и тягая трещащие подолы, чтобы прилюдно опозорить, хотя торговать им было совсем нечем – одна предлагала вместо сметаны подаренное соседской коровой скисшее молоко, другая выставила на чужое место пару чужих же калош разных размеров, найденных под одним уснувшим механизатором, а третьей и вовсе уже нечего было предложить, кроме позорной старости и обиды – что две цапаются, а она нет.

Кроме того, на свежеобанкроченном местными воротилами фарфоровом производстве высоковольтных изоляторов мастер цеха облупки форм ухитрился прищемить тисками руку облупщику-отскребщику из-за застарелой неприязни со времен прошедшего Октября по поводу неверно поделенных закусочных солений и неровно розлитой в тары влаги, да еще одна мать-одиночка вновь собралась с утра рожать, а обратную городскую электричку специалисты взяли, да отменили из-за пролежня в рельсе – вот и ори, попав в такие тиски. Да и весь пригород наполнился веселым звоном школьных голосов, поскольку с утра прокуренный и пропитый, сиплый, но точно детский голосок сурово рыкнул в телефонной трубке испуганному директору школы – " Бонба, старый хрыч, засунутая куда надо, рванет сходу, после контрошки по этой…геометрии. Считай, сука, секунды жизни", – и нагло кинул трубку на рычаг. Поймать бы шутника-злодея, автомат в городе необрезанный, как упрямый еврей, один исправно стоит напротив милиции, и все его, звонившего и потом пробовавшего зубами провод на прочность, видели – но как отличить от других таких же: глазки бегают, бритенький, ушки топыркой, умотан во все серое и закумуфлирован грязью и кепкой – поди сыщи.

Но, конечно, Арсений Фомич спокойно в дневные часы прошел по городку, разыскал без труда дом и вжал кнопку звонка дребезжащей двери с оборванной, когда-то ватиновой обивкой на четвертом этаже покосившейся и, возможно, просевшей на флангах пятиэтажки. За дверью долго шуршало и вздыхало безлюдье, но скоро голос, утомленный молчаньем, громко скрипнул:

– Ктой-то вы там?

– Я Полозков, – обрадовался Сеня голосу. – Я по просьбе Аркадии Самсоновны.

– Слышу, – подтвердил нетвердый, сбивчивый звук. – Это ты кто?

– Она мне поручила, Аркадия Самсоновна. Она в больнице.

– Не знаю, – засомневался старый, дребезжащий звук. – А ты чего не в больнице?

– Она мне велела. Вот и ключ от комнаты дала. Аркадия Самсоновна. А Вы то кто?

– Я кто надо я, сама, чай, знаю. Не сбивай с разговора. Я-то Феня. А ты пошто звонишь?

– Надо мне. Срочно велено войти и выполнить поручение.

– Так и говори толково. Ну-ка пройдись, пройдись туда-сюда, я на тебя сквозь цепочку погляжу.

Арсений ожесточенно зашагал перед дверью, но после смирился и с минуту вышагивал гусем. Но тут дверь опять щелкнула, звякнула, и на пороге Сеня увидел мятую полную сгорбленную старуху в древнем косом халате и дырчатых тапках. Феня с подозрением оглядела куртку и кепку визитера, выслушала его, оглядела ключ, пожевала губами и подергала волевым подбородком, украшенным редкими вьющимися волосками.

– Врешь, – сказала. – Иди вон вторая дверь. Чемоданчик ему сподобился. Врешь, потому что косишь. На меня не бросайся, скоро племянница будет, – и скрылась, ковыляя, за другой дверью.

Арсений сунул ключ, замок щелкнул, и он вошел в комнату.

Старенький комодик, зеркало в пол стены с подзеркальником, этажерка и круглый древний раздвижной стол – все было ношеное, выпирало пыльными полочками, балясинками, выдвижными шкафчиками, всюду стопками и кучками роились книжки и бумажки, на тщательно, как показалось, подровненные и сбитые. Чудилось, что живой хозяин покинул эту обитель давно, а потом другой хозяин, осторожно неласковый, покопался в чужом хламе в перчатках.

Серый от времени небольшой фибровый чемоданчик одиноко стоял на столе. На стене висели фарфоровый битый букет и льняная ручная вышивка. А место фотографии хозяйки с сыном занял невыгоревший квадрат обоев рядом с вылезающей из почему-то тикающих ходиков лысой кукушкой.

Сеня опустился на стул с венскими спинкой и кривыми рахитичными ножками. Старушка явно двигалась к какой-то предназначенной черте, которую, возможно, и видела. Но почему он, Арсений Полозков, человек вполне трезвый, взялся чертить без оглядки тот же маршрут. Забросив привычный круг и регламент. Не слишком ли много за годы осело в нем тины обыденного порядка и трухи еле пережеванных дней. Захотелось вовне? Тут же он вспомнил себя, молодого искрометного чудака, с прозрачными детскими венами, доброго и глухого к заколоченным гулким подвалам чужих обид и невзгод. Что, опять потянуло впасть в прошлые дни? Сеня прошелся по комнате, присел на корточки, полистал пальцами стопку старых пластинок Шульженко и "Червоны руты", желтых коммунальных бланков, афиш и программок кончивших борьбу с искусством театров. И в руки ему выпала из набора жухлых открыток старушкина фотография недавней поры. Здесь она была наряжена в выуженную со дна сундука темную парчу и сияла перед фотографом счастливой, чуть налепленной улыбкой. На обороте фотографию сопровождали краткие слова: " любимому и единственному Ф.". Старушка на больничной койке, в убранстве из желтых жухлых цветов на непростиранном больничном одеяле изрядно отличалась от этой на фото, так, что и ту и эту память могла запросто потерять. Арсений засунул фотографию в карман куртки, поднялся, забрал чемоданчик и вышел из комнаты, щелкнув дверью.