Текст книги "Герои русского броненосного флота"

Между тем мы продолжали идти с попутным штормом под фор-марселем, фоком и кливером. Лесовский находился наверху на мостике. Вдруг большая волна, быстро и сильно накренившая судно на бок, послужила причиной того, что адмирал, не удержавшись на ногах, упал грудью на поручни, окружающие наружные края мостика. Ушиб был значителен, и хотя нашего почтенного адмирала упросили сойти вниз в его каюту, тем не менее, едва успев оправиться, Степан Степанович через полчаса опять уже был на верхней палубе. Но надо же быть несчастью! Громадный вал, вкатившийся с кормы, вдруг подхватил его на себя и бросил вперед на несколько саженей к грот-мачте. При падении адмирал ударился правым бедром об окованный медью угол одного из ее кнехтов. Когда к нему подскочили, чтобы помочь подняться, он уже не мог встать на ноги и держаться без опоры, не мог даже слегка коснуться о палубу правою ступней. На руках перенесли его в капитанскую рубку и позвали флагманского доктора В.С. Кудрина, который вместе с судовым врачом Преображенским, осмотрев ушибленное место, нашел перелом правой ноги в верхней части бедровой кости. Адмирала уложили на койку и наложили повязку; но более существенной помощи невозможно было ему подать, пока продолжалась эта неистовая буря, и можете представить себе то горестное впечатление, которое произвел этот несчастный случай на всех находившихся на судне».

Вечером 16 ноября истерзанная тайфуном «Европа» без шлюпок, без парусов и с вышибленным гака-бортом вошла в Нагасакскую бухту и бросила якорь в виду российского консульства. Адмирала в тот же вечер перевезли на берег и поместили в доме, занимаемом его супругой. На следующий день, утром, на ногу ему была наложена гипсовая повязка находящимися в Нагасаки нашими флотскими врачами под руководством доктора Кудрина. Лесовский тут же заявил, что чувствует себя уже настолько хорошо, что мог даже заниматься служебными делами, принимая доклады и делая соответствующие распоряжения. Однако на самом деле перелом бедра был очень тяжелым, и лечение предстояло весьма трудное и долгое. Об этом Кудрин честно сказал вице-адмиралу, прибавив, что лучше всего лечиться в Европе у квалифицированных врачей.

– А иначе? – мрачно поинтересовался закованный в гипс Лесовский

– Иначе вы навсегда останетесь недвижимым! – вздохнул в ответ Кудрин. – Перелом, прямо скажу, тяжелейший. Для выздоровления при самом благоприятном раскладе нужен минимум год, да и то хромать придется весь остаток жизни! С корабельной же службой вы, судя по всему, уже распрощались навсегда!

– Хорошо, я подумаю! – буркнул Лесовский и отвернулся к стене.

В тот же день дядька Степан отправил две телеграммы. Первую – в Петербург, извещая о случившемся с ним происшествии, вторую – во Владивосток с приказанием контр-адмиралу Штакельбергу срочно прибыть в нему в Нагасаки.

Когда Штакельберг прибыл, Лесовский, приподнявшись на подушках, велел ему принимать команду над эскадрой:

– Видишь, Олаф Романович, в каком я положении. Посему, как старший после меня по чину, бери власть в свои руки. А я, кажется, свое отплавал!

К последнему причалу

В феврале 1881 года Россия и Китай наконец-то подписали компромиссный Петербургский договор, уладивший проблемы Илийского края. Но корабли оставались в японских портах до весны 1881 года, ожидая ратификации договора цинским правительством.

3 мая китайцы наконец договор ратифицировали. По этому поводу 25 мая Лесовского перевезли на «Европе» из Нагасаки в Йокогаму, где его встретил новый японский морской министр Кавамура. То было время безоблачных отношений между Россией и Японией, а потому и адмиралы встречались, как старые добрые друзья. Из Йокогамы Лесовский перебрался в Эдо, где 26 мая его посетили князья императорского дома, министры и иностранные дипломаты. 3 июня состоялась аудиенция у микадо, где вместо дядьки Степана присутствовал уже определенный Лесовским в свои преемники Штакельберг. Он же представлял Лесовского и на параде войск, и на прощальном обеде. Оба последних мероприятия были данью уважения японского правительства лично Лесовскому не только в соответствии с его официальным статусом, но и в память его давнего плавания на «Диане». Именно об этом говорил на прощальном обеде министр Кавамура. Впрочем, к такому радушному отношению к русским морякам японцев подталкивала и внешнеполитическая ситуация.

19 мая 1881 года Лесовский вместе с женой на «Европе» навсегда покинул Нагасаки. На прощальном обеде офицеры эскадры наговорили дядьке Степану так много добрых слов, что суровый моряк чуть не прослезился.

Из воспоминаний В. Крестовского: «Вскоре после полудня на “Европе” начали разводить пары. В половине второго прибыл на крейсер лоцман, американец Смит, который взялся провести наше судно по водам Внутреннего Японского моря. Полчаса спустя трапы и тенты были убраны, а еще через полчаса, ровно в три часа дня, “Европа” снялась с якоря. Машине дан был малый ход вперед.

На рейде в это время стояли “Князь Пожарский”, “Стрелок” и “Пластун”. По мере нашего к ним приближения каждое из этих судов высылало своих людей на ванты, откуда они встречали и провожали нас криками “ура” и маханием шапок. Проходя мимо, С.С. Лесовский прощался с командой каждого судна отдельно и благодарил за усердную службу. Хор музыки на нашей палубе играл наш народный гимн, а команда “Европы”, тоже стоя на вантах и отвечая троекратным “ура” на каждое прощание своих товарищей, матросов “Пожарского”, “Стрелка” и “Пластуна”, побросала, наконец, в воду свои старые шапки. Это стародавний обычай, всегда соблюдаемый нашими матросами при первом шаге возвращения в отечество из дальнего плавания. Разные японские бедняки, существующие “рейдовым промыслом” и провожавшие наше судно в своих “фунешках”, заранее зная из прежних опытов, что им предстоит пожива, взапуски бросились вылавливать плавающие шапки.

День стоял прелестный, солнечный, с легким освежающим ветерком от SW, и настроение у всех было радостное, потому что это в самом деле был наш первый шаг на пути возвращения в Россию, как вдруг наш флаг-капитан А.П. Новосильский, стоявший на мостике, сдержанным голосом заметил:

– Флаг… Боже мой!.. Флаг за кормою!

Мы обернулись. Действительно, наш судовой флаг почему-то вдруг спустился со своего места и полоскался в воздухе, медленно падая в воду. Хотя его успели поймать еще на пути падения, тем не менее многие лица омрачились. Падение флага считается дурною приметой. Но тут же нашлись и утешители, которые разъяснили, что хотя такая примета и существует, но она действительна лишь в том случае, если судно отправляется в бой; тогда это значило бы, что ему придется либо спустить свой флаг, либо погибнуть; но так как мы отправляемся не в бой, а пока только в Йокогаму, благодарить микадо за радушное гостеприимство, оказанное русской эскадре, то вся примета состоит в том, что с матроса, находившегося при флаге, следует взыскать за ротозейство, а впрочем, никто, как Бог, Его святая воля!.. На этом все и успокоились».

Последняя морская кампания старого флотоводца подошла к своему концу. Плавание эскадры Лесовского стало впечатляющей демонстрацией военно-морской мощи России на самых дальних ее рубежах. Вскоре на Балтику двинулась и основная часть эскадры. Ее повел Штакельберг. Над оставшимися на Дальнем Востоке кораблями принял команду контр-адмирал Асланбегов. Так как ситуация с Китаем нормализовалась, Морское министерство сразу стало уделять Тихоокеанской эскадре куда меньше внимания.

Кульджинский кризис уходил в прошлое… Но Петербургу было над чем задуматься. Конфликт выявил слабость наших войск вдоль границ Китая и на Дальнем Востоке. Надо было как можно быстрее заселять дальневосточные области и развивать их.

В конце 1881 года генерал-адмирал сформировал комиссию для обсуждения вопроса о будущем составе флота. В состав комиссии вошли управляющий Морским министерством Пещуров, главный командир Кронштадтского порта адмирал Козакевич, наиболее авторитетные российские адмиралы Бутаков, Лесовский, Попов, Перелешин и Шестаков.

Залечивая ногу во французском городе Люшоне, Лесовский не успевал к заседанию комиссии, поэтому он участвует в работе комиссии заочно, присылая в ее адрес записки по обсуждаемым вопросам.

Перелом ноги на самом деле оказался настолько сложным, что о полном выздоровлении не было и речи.

– Как бы хуже не стало! – только и говорили лечащие врачи.

Вернувшись в Петербург, Лесовский говорил об устройстве угольных станций в океане по пути в Тихий океан, занимался планированием Босфорской десантной операции.

По-прежнему кипели споры вокруг того, какой флот и где строить. В декабре великий князь Алексей Александрович неожиданно выступил против броненосцев. Лесовскому и Пещурову едва удалось его уговорить не принимать скоропалительных решений.

– Я понимаю, что наша промышленность еще не готова к строительству большого океанского флота! А посему надо пока строить корпуса кораблей дома, механизмы пока придется закупать в Европе. Там они лучшего качества и дешевле наших.

На встречах с Пещуровым и другими адмиралами Лесовский не уставал повторять:

– Наши морские силы слабы, и мы с трудом можем решать с их помощью внешнеполитические задачи. Меня очень волнует быстрый рост германского флота, который уже держит постоянную броненосную эскадру на Средиземном море. Морская мощь Германии – это прямая угроза Петербургу. На Черном море нам необходимо обязательное превосходство над турками. Что касается Дальнего Восток, то мне кажется, что, несмотря на сегодняшнюю опасность Китая, скоро нам придется еще столкнуться с Японией, и исход столкновения непредсказуем.

Это было, по существу, его политическим завещанием новым поколениям военно-морских руководителей России. Последнее, что он сделал в своей жизни.

Чтобы подбодрить ветерана, император Александр III вернул его в Государственный совет. Лесовский, будучи человеком дисциплинированным, на совещания приезжал, но вид его был печален. Госсовет он не любил и не без основания называл «прибежищем инвалидов». После смерти в мае 1881 года своего друга адмирала Бутакова он чувствовал себя одиноко.

– Теперь и я никому не нужный береговой кнехт! – с грустью говорил Лесовский о себе знакомым. – Все у меня уже в прошлом, впереди только ожидание смерти!

В конце 1881 года Лесовский стал полным адмиралом. В это время он формально возглавлял комиссию по пересмотру Морского устава. Но сломанная нога все больше давала о себе знать. Передвигаться теперь Лесовский мог только с помощью костыля. Всегда деятельный и энергичный, Лесовский терзался откровенной беспомощностью. Это выводило его из себя. Порой доходило до слез, и адмирал, матерясь, швырял свой костыль, чтобы потом упасть самому. Помогая адмиралу, теперь его всегда сопровождали два матроса.

Начались и другие осложнения. Как это обычно бывает, беда не приходит одна. Больной старый муж начал тяготить молодую жену, и дома все чаще начали возникать скандалы. Мадам Лесовская попрекала мужа отсутствием средств, рыдая, кляла свою несчастную судьбу, закатывала истерики, била посуду. Дома царил настоящий ад. Старый адмирал теперь старался подольше задерживаться на службе или в Морском собрании, где вечерами читал журналы и просматривал газеты. Все чаще начал он жаловаться и на сердце. Глядя на изможденного и искалеченного флотоводца, кронштадтцы сокрушенно качали головами:

– Дядька Степан состарился в море, как чайка!

Его пытались приободрить, но он только отмахивался:

– Пришла пора одевать деревянный бушлат!

К 1884 году, когда стало совсем плохо, Лесовский был вынужден подать в отставку. А через месяц после выхода в отставку его не стало.

Он ушел из жизни, полностью исполнив свое предназначение.

Провожавшие его в последний путь бывшие соплаватели подняли на поминках тост:

– За нашего дядьку Степана, навсегда ушедшего в океан!

Вскоре после смерти адмирала его молодая вдова, недолго тоскуя по почившему мужу, снова вышла замуж, на сей раз уже за какого-то престарелого купца. При этом, будучи женщиной весьма расчетливой, она посчитала, что причитающаяся пенсия за умершего мужа маловата и хорошо бы ее увеличить. По этой причине вдова Лесовского отписала письмо на высочайшее имя, в котором укоряла Александра III в забвении заслуг усопшего. Ознакомившись с письмом, Александр, знавший о новом замужестве мадам Лесовской, искренне возмутился:

– Это не мы, а она слишком быстро забыла своего супруга!

И в прошении категорически отказал.

А потом адмирала надолго забыли. Что ж, не он первый, не он и последний! Память о Лесовском хранит лишь Дальний Восток, где именем флотоводца названы мыс и залив на Сахалине.

Не так давно в одном из псевдоисторических изданий я нашел довольно уничижительную характеристику Лесовского как адмирала, который ни разу в своей жизни не сделал боевого залпа, но почему-то считался боевым флотоводцем. Да, судьба сложилась для Лесовского так, что ему действительно не пришлось встретиться с врагом в открытом бою. Но разве в том его вина? Не он ли отчаянно прорывался на «Диане» сквозь океаны, обложенный со всех сторон английскими эскадрами? Не он ли был готов стоять со своими матросами насмерть в устье Амурского залива, покажись там противник? Не он ли, наконец, не пролив ни капли крови, выиграл для России ДВЕ ВОЙНЫ! Много это или мало?

Из рода Бутаковых

Если ехать по дороге из Костромы в Галич, то недалеко от Судиславля вам встретится село Антипино. Если же от Антипина свернуть вправо, то через несколько километров у речушки Мезы вы увидите маленькую, почти заброшенную деревушку Пчелкино. Когда-то, более двух веков назад, здесь стояла небольшая усадьба – родовое имение мелкопоместных дворян Бутаковых. Ныне от него не осталось и следа. Казалось бы, о чем речь, мало ли подобных усадеб навсегда сгинуло, не оставив о себе ни памяти, ни следа! Но Пчелкино достойно нашей памяти, ибо именно здесь началась морская династия, давшая России десятки офицеров и адмиралов.

Героем нашего повествования является всего один представитель этого славного рода – Григорий Иванович Бутаков. Потомкам он запомнился уже в чинах адмиральских: седая раздвоенная борода, строгий взгляд, тяжелые витиеватые эполеты. Именно этот портрет помещают в многочисленных книгах и в учебниках морской тактики. Но ведь так было не всегда…

В морском корпусе

Григорий Бутаков родился 27 сентября 1820 года в Риге в семье морского офицера. Вскоре после его рождения отец Иван Николаевич был назначен командиром линейного корабля «Царь Константин», ушедшего в Средиземное море. Иван Бутаков отличился в боевых делах у Крита и при блокаде Дарданелл. Когда его сослуживца и друга Михаила Лазарева назначили командовать Черноморским флотом, тот вспомнил о Бутакове и забрал к себе в Николаев. Вскоре Иван Бутаков становится контр-адмиралом и получает под начало бригаду линейных кораблей. Карьера сложилась вполне успешно, и службу свою Иван Николаевич закончил в вице-адмиральских эполетах. Счастливо сложилась и семейная жизнь. Жена подарила Ивану Николаевичу пятерых сыновей и семь дочерей, так что в доме Бутаковых всегда было шумно. Так как Иван Николаевич служил честно и семья существовала исключительно на его жалованье, жили небогато, зато дружно. Что касается маленького Гриши, то домашние звали его на малороссийский манер – Грицко.

Судьба второго сына в семье контр-адмирала Ивана Бутакова была предрешена еще до его рождения. Разумеется, только военно-морская стезя. А потому, когда Григорий появился на свет, его матушка относительно будущего младшего сына иллюзий не питала. Все так и оказалось: в 1831 году отец отвез одиннадцатилетнего сына в Петербург в Морской корпус. В корпус он пришел с прекрасным домашним образованием, знанием французского и немецкого.

Впрочем, молодой кадет одиноко себя там не чувствовал. На старшем гардемаринском курсе в это время учился его старший брат Алексей, который стал и советчиком, и защитником. Это было весьма нелишне, так как нравы в Морском корпусе царили весьма суровые. Драки со сверстниками и зуботычины от старших были делом настолько обыденным, что никому и в голову не приходило жаловаться.

Морским корпусом командовал в то время кругосветный мореплаватель адмирал Иван Крузенштерн. Кадеты его, однако, не любили, обзывая «колбасой».

Вот как вспоминал о нравах Морского корпуса в те годы однокашник Бутакова будущий адмирал Иван Шестаков: «Сечение разделялось на три разряда: келейное, при роте и при собрании целого корпуса. В приказах директора не означалось число ударов, а как бог на душу положит, так и драли. Мне, например, 11-летнему, дали двести ударов за грубость, но моя доля не столь еще была плачевна. Были аматеры, секшие без счета с циничными приговорками… Не двигаться, как труп, не спускать ни малейшего стона, так, чтобы при всеобщем безмолвии раздавался единственно свист лозы, считалось молодечеством и давало право на некоторое уважение товарищей. Мудрено ли, что при бессердии воспитателей воспитанники скоро теряли подогревающий душу огонек семейной нежности и сами превращались в юных спартанцев. Побои и калатушки раздавались неумолчно в часы досуга, и большая или меньшая степень выносливости без жалоб служила мерой нравственной силы и вела к повышению в той же, разумеется, сфере, т. е. избитый в свою очередь избивал других. Так действовал в корпусе закон возмездия… Образовательная сторона оставила во мне благодарные воспоминания…»

Когда же через год старший брат выпустился мичманом, то Гриша уже пообвыкся. Тогда же отец привез в корпус и младшего Ивана. Теперь уже и Грише пришлось взять под свое крыло младшего брата. Семейственность Бутаковых в корпусе исключением не было. В ту пору служили родами и три-пять братьев, одновременно служивших на флоте, было обычным делом.

Из однокашников Бутакова свой след в истории оставили адмирал Бутаков и будущий основатель знаменитого завода Путилов.

Конечно, отправленным в детском возрасте за тридевять земель от дома мальчишкам было тоскливо вдали от родительской ласки. Большим счастьем было наличие каких-нибудь родственников в столице, чтобы хоть иногда почувствовать себя в домашнем уюте. Мальчишкам Бутаковым повезло. В Петербурге тогда служил брат отца контр-адмирал Александр Николаевич. К нему все племянники в выходные дни и бегали. Дядюшка был хлебосол и племянников любил. Впрочем, не обходилось и без инцидентов. Об одном из них откровенно поведал в своих воспоминаниях на склоне лет и сам будущий адмирал.

У дядюшки было весьма забавное хобби. Он любил обклеивать морскими ракушками шкатулки, картинные рамы и тому подобное. Затем Александр Николаевич покрывал ракушки лаком, и получались весьма милые поделки, которые он при случае дарил друзьям. Сын дядюшки и соответственно двоюродный брат Гриши Коля (тоже кадет Морского корпуса), подражая отцу, так же обклеил ракушками коробку от лото. Показанная в корпусе коробка вызвала настоящий фурор и всеобщую зависть. Сообразительный Гриша тут же помог брату Коле выгодно продать коробку кому-то из кадет побогаче. Карманные деньги пришлись мальчишкам по душе. Прикинув возможные перспективы, братья наладили ракушечный бизнес. Брат Коля воровал из ящика на чердаке все новые и новые ракушки, обклеивал ими разную ерунду, после чего уже брат Гриша успешно продавал «морские изделия» товарищам. На вырученные деньги дворовый мальчик Ваня покупал обоим сладости. Все шло как нельзя лучше, но в один из дней дядюшка полез на чердак за ракушками и с удивлением обнаружил, что их там почти не осталось. Первым взялись за мальчика Ваню. После первой же розги тот рассказал о Коле, который берет ракушки и всегда при деньгах. Взялись за Колю. Тот держался дольше, но после второй порки тоже во всем сознался. После этого взялись и за Гришу. Ему досталось более всех, так как брат Коля обвинил во всем двоюродного братца. В довершение всего дядя обнаружил и пропажу денег в своем кабинете, виновником пропажи он также объявил племянника, о чем известил письмом его отца.

Иван Николаевич был взбешен поведением сына. Произошла весьма эмоциональная переписка. Гриша был убит горем. Еще бы! Отношения с дядей были испорчены, брата Колю он отныне презирал, что касается отца, то лучше и не говорить. Впоследствии Григорий Бутаков вспоминал: «Слово “воровать” поразило меня, и чтобы доказать, что я не воровал, я рассказал, что гривенник, на который Ванюшка побежал купить леденцов, я не украл, а получил за раковину, которую взял на чердаке…как заброшенную вещь. …И в корпусе всегда был честным, потеряв платок, никогда не сводил у другого, даже за потерянную пуговицу готов был всегда отдать несколько булок и сам не есть, нежели потихоньку отвинтить у другого. Сын дяди, Коля, вел себя подло… Я едва ли когда прощу ему, хотя не стану никогда и мстить! Об этом… я говорил Ивану Шестакову (однокашник Бутакова. – В.Ш.), когда он хвалил мне Колю, “да, он добрый человек и хороший малый”, но есть вещь, которую я ему никогда не прощу!»

Старший брат гардемарин, как мог, успокаивал безутешного Гришу:

– Обещаю тебе, что в первом же дальнем вояже куплю попугая, которого дам матросам, чтобы те обучили его ругаться по-баковому. А потом попугая сего вручим тетушке Александре Ивановне. То-то криков будет, когда попугай с ней заговорит!

План мести Грише понравился, и он долго еще мечтал, как они с Алексеем вручат тетушке веселую птицу.

Впоследствии, став уже сам офицером и помня о своих злоключениях, Бутаков всегда посылал учившимся в корпусе младшим братьям Володе и Михаилу деньги, чтобы те ни в чем не нуждались.

Незадолго до выпуска из корпуса был исключен Иван Шестаков, повздоривший с одним из офицеров-воспитателей. Шестаков вообще отличался неуживчивым характером и друзей не имел, за исключением Бутакова, который, по своему добродушию, многое прощал своему склочному товарищу.

В январе 1836 года Григорий Бутаков окончил Морской корпус и был выпущен в мичманском чине. По списку старшинства, составленному в зависимости от успеваемости, он окончил курс 33-м из 56. Это говорит, что учился Гриша Бутаков весьма средне и ничем выдающимся среди своих соучеников не отличался. Впрочем, ему легко давались иностранные языки, и он с удовольствием их изучал.

После окончания корпуса молодой Бутаков попадает на фрегат «Венус», следующую кампанию плавает на фрегате «Александр Невский».

Что произошло дальше, вполне понятно. Зачем молодому офицеру служить на промозглой Балтике, когда у него дом и родители в Николаеве? Экая проблема – перевести мичмана! Отец обратился к Лазареву, тот подмахнул письмо. На Рождество 1838 года Григорий Бутаков уже был в объятиях домочадцев.

Иван Николаевич Бутаков, занимавший в то время должность командира Дунайских портов и 3-й бригады 5-й флотской дивизии, был много лет дружен с Михаилом Петровичем Лазаревым. По традиции каждое воскресенье Бутаков-старший обязательно отобедывал в доме у Лазарева. Там за очередным обедом, скорее всего, судьба Григория Бутакова и была решена.