Текст книги "Офицерская кровь «бескровной» революции. Февраль – Июль 1917 года"

Побываем же в Андреевском соборе вместе с А.С. Новиковым-Прибоем и его товарищами – кронштадтскими матросами: «Каждый из нас, будучи еще в деревне, много понаслышался об Иоанне Кронштадтском. Слава о нем гремела по всей стране. Почти в каждой избе среди икон можно было увидеть его портрет. Этот священник заживо был зачислен в бесконечный сонм святых. О нем писали в газетах, а устная молва разносила, что он может изгонять из женщин бесов и вообще творить всякие чудеса. Был случай, когда буйно помешанный будто бы сразу же вылечился от одного только его благословения. Кроме того, он считался ясновидцем. Достаточно человеку лишь о чем-нибудь подумать, как он узнавал его мысли. В необыкновенную силу этого священника люди верили, ему молились, и каждый просил о своем: хворые – об исцелении от болезней, преступники – о прощении грехов, богатые

– о ниспослании еще большего богатства, бедные об избавлении от голода, бесплодные – о нарождении детей, нелюбимые – о любви. И как магометане в Мекку, так и православные со всех концов России тянулись в Кронштадт, чтобы присутствовать при богослужении отца Иоанна. От наплыва людей в этот город хорошо богатели хозяева гостиниц.

Иногда матросы назначались начальством для охраны священника. Выйти ему из боковой двери Андреевского собора и пройти до кареты, стоявшей за оградой, было очень трудным делом: богомольцы, бросаясь под благословение отца Иоанна, могли сбить его с ног. Вот здесь-то и требовалась помощь со стороны солдат или матросов. Они выстраивались в две шеренги, одна против другой, и, ухватив друг друга за руки, образовывали собою коридор. В такой коридор могли проникнуть только богатые люди, подкупив полнотелую женщину Снигиреву, "батюшкину овцу", как она сама себя величала, или проворного белокурого псаломщика.

Старые матросы по этому поводу смеялись:

– Выходит, что без денег так же нету тебе божьей благодати, как и хорошей выпивки и закуски в трактире.

От них же мы узнали, что Иоанн Кронштадтский очень богатый человек. Ему шлют деньги со всех концов России. Секретарь его ежедневно ходит с большой кожаной сумкой на почту и получает там мелкие и крупные переводы. Правда, когда отец Иоанн едет в коляске, то разбрасывает нищим медные и серебряные монеты, но это все делается больше для славы. Крупные суммы остаются при нем. Он имеет собственный дом, выезд и пароход. Какой же это святой? Вся эта критика, услышанная нами от старых матросов, сопровождалась страшной руганью.

Один из новобранцев нашего взвода, метко прозванный Стручком, был высок, тонок и сутул. Судя по его гибким и нежным рукам, он никогда не занимался физической работой. Во время молитвы в роте он отличался большим усердием и, обладая хорошим баритоном, очень красиво пел. В его синих, как весеннее небо, глазах светились наивность и задушевная простота. Но за этими располагающими внешними признаками в нем скрывалась большая хитрость. Как только он заявился в экипаж, то первым делом подарил инструктору Храпову серебряные часы.

Тот ко всем новобранцам относился с особой жестокостью, а к нему сразу же проникся любовью. У Стручка было много денег, и каждую неделю появлялись новые карманные часы. От родителей он ничего не получал. Откуда же у него такие доходы? И только, поживши с ним, мы узнали, в чем дело. Это был мошенник-профессионал. С неподражаемой ловкостью он, как выражаются матросы, "запускал водолаза" в чужие карманы. Но, как волк не беспокоит скотины той деревни, вблизи которой он проживает, так и этот новобранец никогда не позволял себе обидеть кого-либо из своих людей. Наоборот, он старался всячески ублажать нас.

Под видом набожного человека он каждый праздник отпрашивался у инструктора в Андреевский собор, где обыкновенно отправлял свое богослужение Иоанн Кронштадтский. Храпов охотно отпускал Стручка. Мы оставались в роте и скучали. Как дети ждут ласкового отца с базара, зная, что он привезет им подарки, так и мы с нетерпением поглядывали на дверь. Появление Стручка было для нас большой радостью. Он приносил карманные часы, бумажники, портмоне. Инструктор Храпов получал от него денежную награду. Не оставались и мы в обиде: для нашего взвода он покупал пуд баранок, полпуда колбасы, полведра водки, наделяя при этом каждого доброй горстью конфет. Новобранцы, изголодавшиеся на казенных харчах, с жадностью набрасывались на еду и водку. Если у Стручка выручка была особенно солидной, то пиршество продолжалось два дня. Товарищи, подвыпив, хвалили его на все лады:

– Ты наш благодетель.

– Пошли, господи, многолетней жизни тебе и отцу Иоанну.

– Без тебя, Стручок, где бы мы могли отведать такое кушанье? Да еще с выпивкой.

Стручок добродушно посмеивался, прищурив невинные синие глаза. Он жил среди нас аристократом. Всеми почитаемый, он выходил только на учебные занятия, но никаких казенных работ не выполнял и даже не стирал для себя белье. Все это делали за него другие новобранцы. Инструктор Храпов, пользуясь его подачками, во всем ему потворствовал.

Однажды Псалтырев спросил его:

– Не грех тебе заниматься в церкви такими делами?

Стручок спокойно возразил ему:

– Пойдем как-нибудь со мной к обедне, – я тебе покажу настоящих грешников. Ты сразу поумнеешь.

Мы с Захаром Псалтыревым имели к Андреевскому собору двойной интерес: хотелось увидеть священника, совершающего чудеса, и работу Стручка.

В один из праздников, по ходатайству Стручка, Храпов отпустил нас в церковь. Для нас это был удачный день: в Андреевском соборе служил сам Иоанн Кронштадтский. По этому случаю в храме собралось столько народу, что с трудом можно было передвинуться с одного места на другое.

Сначала мы стояли втроем недалеко от алтаря. Потом Стручок, чтобы не подвести своих товарищей, начал понемногу отодвигаться от нас. Мы с волнением следили за ним и за алтарем.

Наконец, блестя золотой ризой с голубой вышивкой, появился на амвоне отец Иоанн. По всему храму, словно от порыва ветра в лесу, пронесся сдержанный шорох. Тысяча рук взметнулась, – люди стали креститься. Молился и сам священник. Он был среднего роста, худощав, с русой бородой, с жиденькими волосами, выбившимися на затылке поверх ризы. Но во взгляде его светлосерых глаз было что-то суровое и настойчивое. Возглашая молитву, он как-то странно всхлипывал и произносил каждое слово резко и нервно, как будто отрывал его от своего горячего сердца. Казалось, что он беседует с живым богом, которого никто, кроме него, не видит. Но в то же время не верилось, что это был тот самый священник, слава о котором гремела по всей Руси.

Может быть, потому, что мы успели наслышаться от старых матросов немало насмешек о его делах, у меня невольно возникал вопрос: что это за человек? Действительно ли он обладает чудодейственной силой или просто занимается шарлатанством? Верит ли он сам в свои чудеса? Справа, недалеко от нас, около какого-то купца, стоял Стручок. Когда мы взглянули на него, он приподнял левую бровь. Это, как мы условились, означало, что чей-то карман был им уже очищен. Он стал передвигаться дальше, боясь, очевидно, что обворованный человек, спохватившись, может его задержать. Но могло быть у него и другое соображение: он наметил себе новую жертву. А момент для этого был самый удобный: внимание всех молящихся настолько сосредоточилось на священнике, что они не замечали чужой руки, шарившей в их карманах. Я испытывал двойственное отношение к отцу Иоанну: мне хотелось верить в его священнодействие, и, наряду с тем, меня разъедало сомнение. Если он ясновидец, то почему бы ему сейчас не изобличить этого мошенника? Он должен бы повернуться к народу и громогласно крикнуть:

"Православные! Среди вас есть один человек, по прозвищу Стручок. Это – карманник. Он забыл бога и потерял свою совесть. Вот там он стоит в матросской форме. Один богомолец уже пострадал от него…"

Это произвело бы на всех потрясающее впечатление. Самые отъявленные скептики поверили бы в чудеса отца Иоанна. Но он, как ни в чем, ни бывало, продолжал свое богослужение, а Стручок, оглянувшись на нас, второй раз приподнял левую бровь.

В соборе пахло ладаном. Перед иконами горели свечи, освещая нарядные лики святых. Множеством огней сверкала богатая люстра. Отец Иоанн скрылся в алтаре. С амвона провозглашал ектенью дьякон, громадный и пышноволосый. С его раскатистым басом как бы перекликался налаженный хор, наполняя храм стройным пением. Все это располагало мирян к молитве и надежде.

Наступил самый напряженный момент, когда все приготовились к всеобщей исповеди. Отец Иоанн вышел на амвон, постоял с минуту перед алтарем, сосредоточенно глядя на царские врата, словно вдохновляясь божественной силой. Внезапно его плечи вздрогнули. Он порывисто повернулся к народу и, нахмурив брови, молча осмотрел всех, грозный, как судья. Тысячи человеческих грудей, раздавленных тяжестью грехов, перестали дышать. Стало так тихо, как будто весь храм сразу опустел. Казалось, не отец Иоанн, а кто-то другой взволнованно заговорил за него, необыкновенно строгий и повелительный, не допускающий никаких сомнений:

– Братие во Христе! Я – немощь, нищета; бог – сила моя. Это убеждение есть высокая мудрость моя, делающая меня блаженным. И вы станете блаженными, если избавитесь от грехов своих. Будьте искренни на исповеди. Господь бог наш бесконечно милосерд, он все простит. Кайтесь в содеянных вами грехах. Он замолчал и, ожидая покаяния мирян, стоял в такой позе, словно приготовился взвалить на свои плечи непомерную тяжесть чужих преступлений.

Какая-то женщина громко взвизгнула:

– Батюшка!

И вслед за этим, словно по сигналу, весь храм наполнился гулом голосов. Это был вопль не менее трех тысяч человек, опускающихся на колени. Казалось, закачались стены Андреевского собора. Я взглянул на Псалтырева. Упрямо наклонив голову, он удивленно озирался, точно бык, попавший не в свое стадо. Чтобы не выделяться среди других людей, мы тоже опустились на колени. Кругом происходило какое-то безумие. Ни в одном доме для умалишенных нельзя услышать того, что происходило здесь. Лишь немногие каялись тихо, а остальные как будто старались перекричать друг друга. Очевидно, им хотелось, чтобы священник услышал их слова, – иначе душа не очистится от грехов. В этом разноголосом гаме можно было понять только тех, кто находился ближе к нам. Рыжебородый купец, мотая головой, признавался:

– Я застраховал свои товары, а потом сам же их поджег. Мне досталась большая страховка. А за меня пошел на каторгу мой сторож.

Пожилой чиновник бил себя в грудь и стонал:

– Грешник, батюшка, я изнасиловал десятилетнюю девочку.

Лысый человек, похожий на ломового извозчика, выкладывал свой грех с надрывом:

– Я спьяна избил свою жену, а на второй день она умерла. И теперь не могу забыть своего горя…

Молодой деревенский парень, несуразно широкий, с уродливым лицом, хрипел, как в бреду, о том, что он занимается скотоложством.

Около нас худая женщина рвала на себе волосы, колотилась в истерике и вопила:

– Батюшка! Я собственными руками задушила своего ребенка. Сердце мое почернело от греха… Нет мне больше жизни…

Некоторые фразы долетали до нас издалека, и мы не видели, кто их произносил:

– Я родную мать уморил голодом…

– На суде под присягой я был лжесвидетелем…

– Из-за меня удавился мой родной племянник…

Чем дальше шло покаяние, тем сильнее было от него впечатление. Очевидно, к отцу Иоанну съезжались люди, может быть, почитаемые и уважаемые дома, но втайне подавленные ужасными грехами. С высоты амвона он мрачно смотрел на свое коленопреклоненное человеческое "стадо", собранное из непойманных преступников. Что он думал в это время? На его окаменевшем лице не было никаких признаков брезгливости перед мерзостью, извергаемой устами трех тысяч людей. Может быть, он привык к этому, и никакая, самая жуткая, тайна человеческого бытия его уже не удивляла. Но нам было страшно. Здесь, в этом прославленном храме, никто не говорил о каком-нибудь добром поступке. Каждый выворачивал свою душу наизнанку, и сочилась она, как запущенная рана, смердящим гноем. Даже в воображении нельзя было нарисовать себе то, что выкладывалось на всеобщей исповеди. Казалось, вся человеческая жизнь состоит из одних только подлостей.

Началось причастие. Люди, приняв его, будут считать себя очищенными от грехов. Потом они разъедутся по домам, чтобы снова творить свои гнусные дела.

Мы с Псалтыревым вышли из храма.

От ограды собора, около которой уже стояла карета в ожидании отца Иоанна, и до самого его дома вытянулись ряды нищих и калек. Тут были безрукие, безногие, слепые и всевозможные уроды. Они ждали того момента, когда рысак помчит карету. С нее священник одной рукой будет благословлять их, а другой – бросать им медные и серебряные монеты.

– Больше я не ходок в эту церковь, – задумчиво сказал Псалтырев.

– Почему? – спросил я.

– Тошнит, точно я мух наглотался.

Он кивнул головою на калек и заговорил:

– Посмотри на них. Хоть сто раз встречайся они с Иваном Кронштадтским, а все равно у безногих не вырастут ноги, безглазые не станут зрячими, уроды не превратятся в красавцев. Будто бы с божьей помощью он творит чудеса, а такого пустяка не может сделать. Выходит – бог создал солнце, звезды, землю, людей, а помочь этим несчастным у него, оказалось, силы нет. Нет, брат, тут что-то не то.

К нам присоединился Стручок, весело ухмыляясь.

– Ну, как сегодня твоя выручка? – спросил у него Псалтырев.

– Подходящая. Дома подсчитаем. Идем скорее, есть хочется.

И мы втроем, дыша свежим морозным воздухом, быстро направились в экипаж».

Разумеется, революционер и бунтарь с многолетним стажем А.С. Новиков-Прибой в принципе не мог написать ничего положительного об Иоанне Кронштадтском. К тому же, свой последний роман он писал в то время, когда отношение советского государства к церкви было сугубо отрицательное, тем более, что одной из задач данного романа было оправдание будущих зверств в феврале 1917 года в Кронштадте. И все же остаются вопросы, почему в отличие от десятков тысяч наезжавших в Кронштадт паломников со всей России, вчерашние крестьяне-матросы в своей подавляющей массе к проповедям знаменитого проповедника остались слепыми и глухими. Кто в этом виноват, вопрос для меня открытый.

* * *

Из воспоминаний капитана 1 ранга Г.К. Граф: «Кронштадт прогремел на всю Россию. Можно бы написать целую книгу относительно этой революционной вакханалии, к прекращению которой Временное правительство боялось принять должные меры. Вся психология Кронштадтской эпопеи носила грубый, варварский, настоящий революционный характер. Ничего идейного в ней не было: было только стремление разрушить, уничтожить дотла все, что создано веками, стремление удовлетворить свои животные инстинкты. Вот в какой обстановке узурпаторы власти готовили тип нового матроса, своего верного клеврета, который должен был сыграть решающую роль по «углублению революции»…

Цитата С.Н. Тимирева интересна тем, что он уже тогда увидел то, что многие не увидели и много позже – матросская вольница поднялась вовсе не из-за каких-то революционных принципов, а, как бы сама по себе. Именно так родился удивительный российский феномен – революционные матросы. Но не следует думать, что все происшедшее с еще вчера законопослушными матросами было случайностью. Нет! Тому, что произошло в Кронштадте, имелись и объективные предпосылки. Историк военно-морского флота К.Б. Назаренко пишет: «Причины возмущения матросов в Кронштадте в марте 1917 г. и позднее имели сложный характер. Вне всякого сомнения, в основе протестных настроений моряков лежали причины социального характера. При этом рабочая прослойка среди матросов, хотя и была в меньшинстве в процентном отношении, но, безусловно, задавала тон в кубриках. Почва для выступления матросов под социалистическими лозунгами к 1917 г. была подготовлена социально-экономическими и политическими условиями русской жизни. Однако на флоте общий фон протестных настроений дополнялся другим важнейшим фактором психологического, а не политического свойства. Все тоже накипевшее возмущение, складывавшееся из двух основных составляющих – томительного бездействия и ощущения непроходимого барьера и отчужденности между офицерами и нижними чинами – толкало матросов на выступление против самодержавия…»

«Кронштадт и Питер в 1917 году» Ф. Ф. Раскольников

В книге воспоминаний «Кронштадт и Питер в 1917 году» Ф.Ф. Раскольников писал: «В истории Октябрьской революции Кронштадту принадлежит исключительное место. В течение всего 1917 г. Кронштадт играл выдающуюся политическую роль, зачастую сосредоточивая на себе внимание всей России, вызывая вокруг своего имени лживые, фантастические хитросплетения и неистовые, озлобленные проклятия буржуазии. В глазах последней Кронштадт был символом дикого ужаса, исчадием ада, потрясающим призраком анархии, кошмарным возрождением на русской земле новой Коммуны. И этот панический страх буржуазии при одной мысли о Кронштадте являлся не случайным недоразумением, порожденным лживыми выдумками капиталистической прессы. Это было вполне естественное опасение за свои интересы, продиктованное классовым инстинктом буржуазии. Совершенно иные и прямо противоположные настроения вызывал в то время Кронштадт в рядах революционных рабочих, солдат и крестьян. Кронштадт 1917 г. – это была недоступная революционная цитадель, надежный опорный пункт против какой бы то ни было контрреволюции. Кронштадт был общепризнанным авангардом революции». В основе наступательной революционной роли Кронштадта лежат специфические социально-экономические условия. Прежде всего, Кронштадт – это военная крепость, защищающая подступы к Питеру с моря, и вместе с тем главная тыловая база Балтийского флота. Гражданское население Кронштадта, сравнительно немногочисленное вообще, всегда состояло, главным образом, из рабочих казенных заводов, доков и многочисленных мастерских, принадлежащих морскому ведомству. Гармонируя с общей картиной Кронштадта, во всех предприятиях царили суровые, драконовские порядки. Везде во главе стояла военная администрация, промышленность фактически была милитаризована. Рабочее движение при царизме было настолько угнетено, что в Кронштадте даже не существовало профессиональных союзов. Но в процессе революции классовое самосознание, несмотря ни на что, развивалось, крепло, закалялось и, волей-неволей, приводило рабочих в лоно большевистской партии. В результате рабочий класс вместе с матросами составил главнейшую опору нашей Кронштадтской партийной организации, и все время играл передовую, руководящую роль. Весьма немногочисленная и политическая невлиятельная кронштадтская буржуазия состояла из домовладельцев, трактирщиков и купцов среднего достатка. Эта малопочтенная группа под покровительством выгодного для нее «Городового положения 1890 г.», захватила в свои руки кронштадтскую городскую думу и полновластно распоряжалась местным хозяйством. Разумеется, во всей муниципальной политике настойчиво проводились лишь меры, выгодные своекорыстным, хищническим интересам буржуазии. Да и высшее начальственное око, зорко наблюдавшее за деятельностью городского самоуправления, отнюдь не поощряло к проявлению инициативы и самодеятельности. Ограничив «общественную» деятельность рамками городской думы и скудной филантропической благотворительностью, кронштадтская буржуазия политически ничем себя не проявляла. Часть буржуазии, группировавшаяся вокруг ханжи-лицемера Иоанна Кронштадтского, открыто примыкала к «Союзу русского народа»… В кронштадтском революционном движении сразу в резкой форме обозначилась гегемония пролетариата. Подавляющее большинство населения Кронштадта составляли матросы и солдаты, причем численность первых значительно превосходила общее количество вторых. Это численное преобладание матросов, задававших тон в политической жизни, наложило неизгладимый отпечаток на весь ход развития революции в Кронштадте. Кронштадтские матросы в политическом отношении представляли собой передовой элемент. Дело в том, что самые условия морской службы требуют людей со специальной технической подготовкой, предъявляют спрос на квалифицированных рабочих. Каждый матрос, прежде всего специалист: минер, гальванер, комендор, машинист и т. д. Каждая специальность предполагает определенные знания и известную техническую, приобретенную на практике, выучку. В силу этого приему во флот, главным образом, подлежали рабочие, практически прошедшие школу профессионального обучения, изучившие на деле какую-либо специальность. Особенно охотно принимались слесари, монтеры, машинисты, механики, кузнецы и т. д. Пролетарское прошлое огромного большинства судовых команд, эта связь матросов с фабрикой и заводом придавали им особый социальный облик, налагали на них рельефный пролетарски-классовый отпечаток, выгод, но отличавший их от сухопутных солдат, рекрутировавшихся главным образом из деревенской мелкой буржуазии. Определенный классовый дух, порою даже большевистский уклад мыслей, известное умственное развитие и запас профессиональных знаний – вот что обыкновенно приносил с собой рядовой матрос при поступлении на военную службу. Если в подавляющем большинстве случаев под матросской форменкой и бушлатом легко было прощупать пролетария, то кронштадтские матросы – это были почти сплошь вчерашние городские рабочие. Такая исключительность положения создалась оттого, что с отдаленных, незапамятных времен Кронштадт являлся рассадником специальных морских знаний для всего Балтийского флота. В Кронштадте с давних пор были сосредоточены различные специальные школы, эти своего рода факультеты матросского университета. Не считая школы юнг, низшего учебного заведения, дававшего элементарное образование будущим унтер-офицерам, здесь находились: учебноартиллерийский и учебно-минный отряды, а также машинная школа. Таким образом, каждый специалист-матрос непременно должен был пройти через горнило кронштадтского обучения. Ясно, что для приобретения новых званий в Кронштадт отправлялись наиболее смышленые, наиболее толковые матросы. А таковыми, в первую голову, могли быть фабрично-заводские рабочие. Немудрено, что, благодаря такому искусственному подбору, контингент кронштадтских матросов, всегда представлявших собой матросскую интеллигенцию, состоял почти исключительно из вчерашних пролетариев, хотя и сменивших черную блузу на синюю голландку, но ничего не забывших из своего классового социально-политического инвентаря, приобретенного во время работы на фабриках и заводах. Да, наконец, и самый характер службы на современных судах, напоминающих фабрику, закалял пролетарскую психику. Этот преобладающий классовый состав кронштадтских матросов определил собой их политическую позицию и обусловил совершенно исключительное, можно сказать, безраздельное господство боевых лозунгов, выдвинутых партией пролетариата. Вполне естественно, что матросы, наряду с рабочими, составили главное, очень крепкое и влиятельное ядро нашей Кронштадтской партийной организации. Если, с одной стороны, Кронштадт исполнял культурную миссию, являясь просветительной школой, то, с другой стороны, он был и тюрьмой. Уже один внешний вид города производит мрачное, угнетающее впечатление. Это какая-то сплошная, убийственно однообразная казарма. И в самом деле, едва ли где людям приходилось столько страдать, как в Кронштадте. Когда начальство списывало матросов с кораблей и отправляло их в Кронштадт, то они рассматривали это назначение как самое тяжкое административное наказание».

Капитан 1 ранга С.Н. Тимирев впоследствии вспоминал о кронштадтских погромах: «События в Кронштадте не имели никакой связи с общим течением революционного движения в Петрограде: достаточно было первого толчка – известия о свержении старой власти – и Кронштадт оказался во власти разнузданной толпы, которая, не прикрываясь даже никакими революционными лозунгами, приступила к убийствам и грабежам. Даже теперь трудно установить детали кронштадтских кровавых событий, т. к. большая часть представителей власти и порядка была зверски убита, революционные же деятели впоследствии о многом скрывали и замалчивали… Случайно уцелевшие были заключены по тюрьмам. Затем образовалось власть черни, власть подонков общества…»

Сергей Николаевич Тимирёв

Между тем, Николаю II начали поступать телеграммы от командующих фронтами и флотами с высказыванием о желательности отречения. Исключением стал лишь хитромудрый командующий Черноморским флотом вице-адмирал А.В. Колчак, телеграммы ни «за», ни «против» отречения так и не отправивший. После этого, поняв, что он предан всеми, Николай II принял решение отречься от престола. Отречение произошло 2 марта в Пскове в штабном вагоне императорского поезда. Россия вступала в самый страшный и кровавый период своей истории.

* * *

На следующий день после отречения Николая II мятеж перекинулся и на Гельсингфорс, где базировались линейные силы флота. Большинство матросов, стоявших на зимовке в Гельсингфорсе кораблей и в первую очередь линкоров за время войны не сделали по врагу ни единого выстрела, так как командование держало крупные корабли в резерве на случай прорыва германского флота к Петрограду.

Несколько лет существования в постоянной готовности к бою, но вне реальных боевых действий, строгая дисциплина, нечастые выходы в море, а больше всего активная разлагающая деятельность революционеров всех мастей – всё это в известной степени обостряло противоречия между офицерами и матросами. Практически на всех линейных кораблях действовали подпольные ячейки различных партий, причем первенствовали в этом вопросе эсеры и анархисты. Впрочем, пока не было мощного толчка извне, ситуация находилась под полным контролем командования. Этим толчком стало внезапное для всех отречение от престола Николая II.

Как известно, 3-го марта матросам стало известно об отречении царя. Вицеадмирал А.И. Непенин издал приказ по флоту, объявляющий об отречении императора, и одновременно напоминающий о дисциплине, о том, что идёт война, а потому требуется сохранение спокойствия и порядка. Командирам кораблей было приказано вечером зачитать текст манифеста об отречении и приказ командующего перед строем командам. Таким образом, А.И. Непенин надеялся предотвратить возможные волнения среди команд, но, вышло все как раз наоборот, именно оглашение манифеста и спровоцировало последующие кровавые события. Ряд историков считает, что роковой ошибкой стала попытка командующего флотом вице-адмирала А.И. Непенина задержать объявление манифеста об отречении Николая II почти на сутки. Думается, что действия А.И. Непенина в данной ситуации мало что могли изменить.

Андриан Иванович Непенин

Около 20 часов 3 марта 1917 года, как свидетельствует флагманский исторический журнал 1-й бригады линейных кораблей, «линейный корабль „Павел I“ поднял боевой флаг и навел башни на стоявший рядом с ним линейный корабль „Андрей Первозванный“, после чего на „Андрее“ был также поднят боевой флаг. На обоих кораблях были слышны выстрелы». За ними боевой флаг подняла стоявшая рядом «Слава» и почти тотчас же – дредноуты «Севастополь» и «Полтава». Мятеж охватил весь флот, не исключая «Гангут», на кораблях не прекращались крики и выстрелы. С оказавшегося во главе мятежа «Павла I», па флагманский «Петропавловск» клотиком передавали: "Расправляйтесь с неугодными офицерами, у нас офицеры арестованы. На «Андрей» и «Петропавловск» с «Павла» были отправлены делегации для ускорения ареста тех офицеров, кто избежал уже совершившихся расправ.

Из воспоминаний очевидца событий с линкора «Полтава»: «После ужина в 19 часов в кают-компанию быстро вошёл старший офицер В. Котовский. – Взбунтовалась 2-я бригада, подняли красные флаги. – Выйдя на палубу, я увидел такую картину: на кораблях 2-й бригады – «Императоре Павле I», «Андрее Первозванном» и «Славе»… раздавались частые беспорядочные винтовочные выстрелы и слышались крики. На мачтах этих кораблей виднелись поднятые красные флаги… На «Павле» замигал белый клотиковый огонь. с призывом: «Расправляйтесь с неугодными офицерами, у нас офицеры арестованы!».

После этого на "Павле" начались убийства. После убийства первого из офицеров, на его предсмертные крики на палубу выбежал старший офицер линкора старший лейтенант Яновский, но ничего не успел сделать, так как был схвачен, избит до полусмерти и выброшен с борта на лед. Затем во внутреннем коридоре был остановлен лейтенант Савинский. Несколько матросов предупредили его, чтобы он не ходил наверх, так как там начали убивать офицеров. В этот момент сзади к Савинскому подбежал некто кочегар Руденок (из полтавских крестьян, работавший до призыва забойщиком скота на бойне) и кувалдой нанес удар лейтенанту в затылок. Тот упал. Матросы, якобы, хотели отнести тяжело раненного офицера в лазарет, но Руденок не дал им этого сделать, и несколькими ударами кувалды буквально размозжил голову Савинскому. Затем все тот же Руденок настиг и убил кувалдой мичманов Шиманского и Булича.

Читая воспоминания участников и свидетелей тех кровавых событий, возникает впечатление, что именно линкор «Павел I» был основной базой террористов и убийц на Балтийском флоте. На других кораблях тоже безобразничали и даже убивали, но столь массово и столь зверски только на «Павле I».

Безусловно, тот факт, что именно на «Павле» была создана жестокая и беспощадная подпольная организация, навсегда останется на совести офицеров этого корабля. Впрочем, за свою недальновидность и либеральность они поплатились собственной кровью.

Военно-морской историк Р.М. Мельников пишет о преддверии событий на линкоре «Павел I» так: «Здесь на корабле (на линкоре «Павел I» – В.Ш.) была создана, глубоко законспирированная ударная группа, которая на диво слаженными действиями при полном неведении офицеров сумела организовать подачу питания на башни, взять на себя управление, поднять на корабле боевой флаг и привести в действие мгновенно рассыпавшиеся по кораблю группы боевиков….Очевидно, что меры "отеческого отношения" к матросам или хотя бы элементарного политического надзора на корабле отсутствовали или были слишком слабы. От адмирала В. А. Белли, служившего в те годы на "Цесаревиче", автор как-то услышал рассказ о том, как, будучи за старшего офицера он с полного одобрения офицеров, доставил прибывающего по какому-то делу жандарма дожидаться ответа у трапа, но не пустил его на корабль. Быть в стороне от "политики" считалось среди офицеров знаком хорошего тона, и теперь за этот неуместный снобизм им пришлось расплачиваться самым жестоким образом».