Текст книги "Штормовой предел"

– Да, Николай Николаевич – это наша национальная гордость. – дружески кивнул он Миклухе. – Трудный, но славный путь у него!

Левашев раздраженно закашлял, давая понять, что пора приступать к допросу. Краббе недовольно покосился на жандарма.

– Ну-с, – сказал он, тарабаня пальцами по столу, – и о чем же вы там в своей курилке болтали?

Адмирал так умело повел разговор, что Владимиру, по существу, не приходилось ничего говорить. Пока он соображал, что ответить на очередной вопрос адмирала, Краббе уже сам отвечал за него и вел беседу дальше. Жандарм, не переставая, кашлял, но адмирал демонстративно делал вид, что не замечает его.

– А мечтал ли ты, как и старший твой брат, стать путешественником, чтобы в исканиях своих прославлять Родину и обогащать науки? – прозрачно намекал он.

– Конечно, ваше превосходительство, конечно, мечтал! – не понимая, к чему клонит адмирал, но вполне искренне отвечал кадет.

– Похвально, похвально, – закивал седобородый Краббе. – Ну а с товарищами своими обсуждал ли ты смелые прожекты будущих совместных дальних плаваний?

– Конечно, ваше превосходительство! – громко отчеканил Миклуха, начиная уже о чем-то смутно догадываться.

Жандарм Левашев в углу беспокойно ерзал на стуле.

– Все, – сказал Краббе удовлетворенно. – Иди, Владимир, и думай о нашем разговоре. Пусть он послужит тебе уроком на всю жизнь!

После допроса «революционеров» поместили, по приказу Краббе, в одно помещение. Возбужденные происшедшим, друзья обменивались впечатлениями, договаривались, как себя вести на последующих допросах.

– Всем надо молчать о наших разговорах, а донос отрицать как наговор, – горячился, размахивая руками, Николай Суханов. – А кто испугается и признается, тому «темная» и всеобщее презрение!

– Верно! – поддержали его Юнг с Серебренниковым. – Пусть хоть на дыбу вешают, слова не скажем!

Не принимал участия в общем разговоре только Миклуха. О чем-то сосредоточенно думая, он мерил шагами карцер.

– Да ты сядь, Казак, а то аж в глазах рябит от беготни твоей! – шикнул на него здоровенный и упитанный Слон-Добротворский.

– Придумал, я, кажется, придумал! – внезапно закричал Владимир Миклуха. – Отныне мы все китоловы!

– Ты что, того? – присвистнул от удивления Барон-Юнг. – Никак умом тронулся. Тут сухари сушить надо, а он на рыбалку собрался!

Несмотря на драматизм положения, все рассмеялись. Подождав, пока иссякнет остроумие товарищей, Владимир пересказал им свою беседу с Краббе.

– У меня есть план, – продолжал Владимир. – Все мы читали книжку исследователя Максимова об освоении Севера. Помните, он писал, что следует начать в полярных водах отлов китов, отчего казна государственная большой доход иметь будет. Вот о китоловной экспедиции мы в своей курилке и мечтали.

– А разговоры о республике? – поинтересовался Добротворский.

Не о республике, а о совете капитанов на манер республиканского во время северных плаваний! – перебил его быстро все понявший Суханов.

– А общество наше предлагаю назвать «Обществом китоловов»! – выкрикнул с нар Серебренников.

На следующий день кадеты дружно доложили администрации, что они, все как один, желали содействовать развитию промышленности на Севере путем отлова китов. Краббе остался доволен догадливостью, а жандармы были посрамлены.

– Желания ваши весьма похвальны, но для пущей острастки назначаю вам по шесть недель без городского отпуска! – деланно насупил брови вице-адмирал.

Историк пишет: «Во время беседы адмирал смотрел на провинившихся с отеческой добротой и, убедившись, что кружковцы никакие не апостолы, не преобразователи общества, а просто-напросто мальчики-романтики, решил в мягкой форме доложить великому князю Константину Николаевичу – шефу флота – о произошедшей ошибке. Генерал-адмирал поверил на слово тому, что воспитанники хотели создать «Общество китоловов», которое должно было способствовать освоению Севера путем развития промыслов и торговли, и, в свою очередь, доложил об этом императору. На его докладе Александр II наложил резолюцию: «Вполне забыть их проступок».

Из так или иначе привлеченных по делу «китоловов» училище покинул лишь один – Федор Юрковский, сын генерала – участника обороны Севастополя. Впрочем, Юрковский сам заявил, что больше учиться на морского офицера не желает, а желает быть вольнослушателем в университете, наслаждаться свободой и заниматься революцией по-настоящему, а не по-детски.

Едва закончилась эпопея с «китоловами» и в семье Миклухи вздохнули с облегчением, как неожиданно появился слух о трагической гибели старшего брата, Николая, в далекой Гвинее. И хотя точных сведений не было, в доме надолго воцарился траур. Владимир, узнав о страшной новости, тут же заявил матери, что только он сможет разыскать брата, так как знает его планы.

Утопающий хватается за соломинку, и Екатерина Семеновна обратилась к управляющему Морским министерством с наивной просьбой определить Владимира на один из кораблей Российского флота, отправлявшегося осенью в дальневосточные воды. «Может быть, что во время плавания и находясь поблизости тех мест, куда отправился Николай Миклуха, он успеет собрать о брате точные сведения и узнать о судьбе его…» – писала она в своем прошении.

– Вот уж беспокойная семейка, – покачал головой вице-адмирал Краббе, бумагу прочитавши. – То один пропадает на островах людоедских, а второй то ли революционер, то ли китоловец, и вот теперь второй рвется туда, не зная куда, чтобы спасать первого. С этими Миклухами точно не соскучишься!

Нужно отдать должное Краббе, полученное прошение он под сукно не положил. Ответ составил его помощник – контр-адмирал Пещуров: «Милостивая государыня Екатерина Семеновна… имею честь уведомить Вас… что отправление в кругосветное плавание сына Вашего Владимира Миклухи представляется совершенно невозможным, так как распределение гардемаринов на суда, идущие за границу, уже сделано, отправляется молодых людей этих весьма немного и притом старше по списку, а сын Ваш находится в числе младших и, наконец, по мнению управляющего Морским министерством, молодому человеку этому необходимо прослужить некоторое время здесь, чтобы он на глазах начальства мог своею службою оправдать оказанную ему милость по поводу дела об участии некоторых воспитанников Морского училища в недозволенном обществе. Что же касается собрания на местах сведений о другом сыне Вашем г. Николае Миклухе, то, по званию гардемарина, г. Владимир Миклуха не может иметь никакого влияния на благоприятный исход этого дела, о котором до получения еще Вашего письма Морское министерство сочло нужным озаботиться. Справедливо интересуясь судьбою молодого ученого, предпринявшего столь трудную и опасную экспедицию, г. управляющий Морским министерством телеграфическою депешею поручил начальнику отряда судов наших в Тихом океане отправить одно из этих судов к месту высадки ученого путешественника, и приказание это, приведено уже в исполнение. О тех сведениях, которые будут доставлены в министерство о Николае Миклухе, а я не замедлю сообщить Вам тотчас по получении их в Морском министерстве…»

А вскоре все прояснилось. Слух о гибели Николая не подтвердился. А затем от старшего брата пришло долгожданное письмо, в котором он писал, что его поездка в Новую Гвинею была на редкость познавательной и закончилась вполне благополучно.

* * *

Последний год учебы пролетел быстро. Наконец настало время, о котором воспитанники училища мечтали с первого дня поступления – начало подготовки к похоронам «Альманаха» – старинной гардемаринской традиции, зародившейся еще в петровские времена. За пару недель до последнего экзамена по астрономии в училище был вывешен первый бюллетень о болезни «Альманаха». С этого момента ежедневно всюду вывешивались бюллетени о состоянии его здоровья. Кадеты и гардемарины ходили по корпусу на цыпочках, чтобы не беспокоить «больного», но, несмотря на это, «Альманаху» с каждым днем становилось все хуже и хуже. В день экзамена по астрономии над головами последних отвечающих гардемаринов под потолок Столового зала запускались воздушные шары с закрепленными на них плакатами: «Сэр Альманах умер!» В ночь после экзамена старшая гардемаринская рота торжественно «хоронила» ненавистный ежегодник. В Столовом зале выставлялся почетный караул в полной амуниции с винтовками, но без всякой одежды – в голом виде. На троне из столов и красных одеял восседал Нептун. «Альманах» клали в картонный гроб, около которого кружились «балерины», и вывозили на орудийном лафете. Церемониал начинался панихидой, которую служили «священник» и «дьякон» с самодельными кадилами. Здесь же рыдала безутешная «вдова» умершего (гардемарин, подавший на экзамене работу последним). Ритуал сопровождался парадом в явно непотребном виде. «Залп» настоящей брани изображал громовой салют брига «Наварин». Гроб с «Альманахом» кремировался в одной из печей. Для передачи традиций на «похороны» приглашались и младшие гардемарины и даже кадеты. Выставлялись и «махальные», которые должны были предупредить о приближении кого-то из офицеров. Впрочем, начальство смотрело сквозь пальцы на этот «тайный» церемониал, уважая старые традиции своей альма-матер…

Перед самым выпуском по старой традиции гардемарины тянули жребий, кто на какой флот выйдет служить. Момент был достаточно серьезным, поэтому присутствовали ротный командир и заместитель директора корпуса. Жребий тянули в порядке старшинства, то есть успехов в учебе. Первые из лучших отличников от жребия освобождались и имели право сами выбрать место будущей службы. Но Миклуха из-за своего поведения к таковым не относился. В назначенное время все гардемарины собрались в роте. После этого заранее заготовленные билетики были прилюдно свернуты в трубочки и брошены в фуражку. На каждом билетике была написала только одна буква: «Б» – Балтийский флот, «Ч» – соответственно Черноморский. Буквы «С» и «К» обозначали Сибирскую и Каспийскую флотилии. Что касается Балтийского и Черноморского флотов, то были желающие попасть как на первый, так и на второй. Кто-то считал, что именно на этом флоте ему будет комфортней, у кого-то там служили родственники или знакомые. Были желающие попасть и на Сибирскую флотилию, где офицеры получали повышенные оклады «за дикость» и быстрее продвигались в чинах. Никто не желал служить лишь на Каспии – Каспийская флотилия считалась прибежищем неудачников, так как возможности сделать карьеру там не было никакой.

Перемешав свернутые билетики в фуражке, командир роты давал «добро», и вытягивание будущей судьбы начиналось. Практически каждый вытягивающий, развернув свой билетик что-то восклицал, кто-то радостно, кто-то грустно.

Что касается Миклухи, то он был не прочь попасть или на Балтику, или на Дальний Восток: и в первом и во втором случае имелась возможность участия в дальних океанских плаваниях, о чем он мечтал с первого дня поступления в училище. Черноморский флот его не прельщал, так как черноморские корабли практически не выходили за пределы Босфора и, по бытовавшему среди гардемаринов убеждению, из «этой закупоренной бутылки никогда не выберешься на порядочную войну», о которой все гардемарины, естественно, мечтали. Больше всего Миклуха, разумеется, боялся вытянуть бумажку со зловещей литерой «К». С замиранием сердца он подошел к лежащей на столе фуражке и быстро взял первый подвернувшийся билетик. При этом так волновался, что с трудом смог его развернуть. В тот день судьба была милостива к потомку славных запорожских казаков – на билетике стояла спасительная буква «Б».

А в августе 1873 года Миклуха и его однокашники получили свой первый офицерский чин – мичманский. Производство было торжественным: гремел оркестр, молодые мичманы в последний обнажали голову перед училищным знаменем. Присутствовали управляющий Морским министерством, заслуженные адмиралы флота, масса приглашенных гостей. Звучала традиционная речь директора училища контр-адмирала Арсеньева. Присутствовавшие на торжественном выпуске воспитанники с завистью смотрели на одетых с иголочки молодых мичманов и предвкушали в мечтах день, когда наступит их очередь. В жизни каждого, кто готовился к военной службе, самым ярким моментом всегда являлся день производства в первый офицерский чин. Это была не просто великая радость освобождения из приевшихся за долгие годы стен Морского училища, его строгих правил, казарменной жизни и регулярных классных занятий – это был день второго рождения, взлета в безбрежную ширь морских просторов. Офицерская морская форма, увенчанная заветными эполетами с одинокой мичманской звездочкой, не только внешне изменяет облик вчерашнего гардемарина, она изменяет его душу. Теперь бывший воспитанник становился фигурой, обличенной грузом огромной ответственности не только за себя, но и за то дело, которое будет ему поручено, и за тех людей, которые будут ему подчинены. Можно только представить себе ту гордость, с которой Миклуха и его товарища гордостью принимали в руки золоченые кортики – символы офицерской доблести. Вместе с тем в душах выпускников присутствовали и легкий страх перед сознанием огромной ответственности предстоящих задач, а также сомнения, смогут ли они показать себя достойными в борьбе с трудностями, ожидающими их впереди.

Говорили, что на выпуск должен был прибыть император, но в силу каких-то обстоятельств его визит был отменен. Обходя строй новоиспеченных мичманов, вице-адмирал Краббе на мгновение остановился напротив застывшего в строю Миклухи. В глубине глаз строгого начальника Миклуха неожиданно увидел смешинку, впрочем, возможно, это ему только показалось, так как мгновение спустя Краббе невозмутимо прошествовал дальше.

Прозвучала традиционная речь директора училища. Молодые мичманы прошли мимо начальства церемониальным маршем. Затем строй был распущен, и молодые мичманы попали в объятья родных. Вокруг Миклухи мама, старшая сестра Ольга и младший брат Михаил – студент реального училища.

Отныне многое из того, что можно было кадету и гардемарину, мичману Миклухе было непозволительно. Например, офицер не мог себе позволить посещать гостиницы и рестораны низших разрядов, трактиры, чайные и пивные, а также буфеты 3-го класса на железнодорожных станциях. Офицер не мог носить сумки и пакеты сам, а был обязан оплачивать доставку товаров на дом. Важным для офицера считалось не скупиться на чаевые, хотя далеко не у всех жалованье позволяло сорить деньгами. В общем, начиналась совершенно новая интересная жизнь, полная, несмотря на новые условности, надежд и перспектив.

Глава третья
В морях твои дороги

По выпуску из корпуса Владимир Миклуха был направлен в 4-й флотский экипаж вахтенным офицером на далеко не новый броненосный фрегат «Севастополь», где и приступил к службе «на глазах начальства». Вместе с ним получил назначение в тот же 4-й флотский экипаж и Николай Бухвостов. Николай Юнг был назначен в 5-й флотский экипаж, Петр Серебренников ревизором на крейсер «Изумруд», Леня Добротворский отправлен в составе команды в США для комплектования закупленных там крейсеров, а Николай Суханов определен слушателем на минные курсы. У каждого отныне начинался собственный жизненный и служебный путь.

Добравшись рейсовым пароходиком до Кронштадта и узнав, что его фрегат стоит в Усть-Рогатке, Владимир быстро нашел свой корабль и бодро поднялся по сходне на борт. Дежурный унтер-офицер, вытянувшись, показал, где искать вахтенного офицера. Но искать не пришлось. Тот вышел из-за грот-мачты, что-то напевая себе под нос. Перейдя, как учили в училище, на строевой шаг, Миклуха двинулся к нему и, подойдя, вытянувшись во фронт и отдавая честь по всей форме, отрапортовал:

– Господин лейтенант! Мичман Миклуха для прохождения службы на броненосном фрегате «Севастополь» прибыл!

По мере того как он говорил, глаза вахтенного лейтенанта иронично сощуривались:

– Полноте, мичман! – улыбнулся он прибывшему, когда тот закончил свою тираду. – Опустите, пожалуйста, руку и стойте вольно! Вы на корабле императорского флота, а не в армии. К тому же перед вами флотский лейтенант, а не сухопутная крыса!

Вдобавок к этому, отвечая на приветствие Миклухи, лейтенант не стал отдавать честь по-уставному, а демонстративно-подчеркнуто (тоже флотская традиция!) снял фуражку и протянул руку:

– Давайте знакомиться! Ведь нам отныне вместе службу править. Я лейтенант Николай Каланов, а как зовут вас?

– Владимир! – ответил Миклуха несколько сконфуженно.

– Судя по всему, вам нужен наш командир? Он, верно, сейчас в своей каюте!

Каланов подозвал рассыльного матроса и велел ему сопроводить мичмана до командирской каюты.

Сам же, заложив руки за спину, продолжил неторопливую прогулку по верхней палубе. Командир, капитан 1-го ранга Селиванов, принял молодого мичмана предельно доброжелательно. Расспросил об учебе, о том, кто из старых преподавателей еще работает, вкратце рассказал о корабле и ближайших задачах. На прощание пожал руку, пожелав успешной службы. После этого звонком вызвал рассыльного матроса и приказал отвести Миклуху к старшему офицеру, который определил ему каюту и выдал лист сдачи зачетов по исполнению обязанностей вахтенного офицера и командира корабельной полуроты.

Броненосный фрегат «Севастополь» являлся одним из первенцев отечественного броненосного флота, который начали строить после Крымской войны, когда линейный парусный флот навсегда ушел в прошлое. При этом «Севастополь» изначально строили по старому классическому принципу вооружения парусных кораблей с большим количеством орудий в батарейных палубах. На «Севастополе» их при его закладке в 1860 году планировалось поставить 59 пушек. Но в 60-е годы ХIХ века прогресс военно-морской техники был столь стремителен, что «Севастополь» устарел уже на стапелях. Поэтому в процессе строительства уже начались его бесконечные переделки, в результате которых получился совершенно другой корабль, чем задумывался изначально. При полном водоизмещении в 6800 тонн броненосный фрегат имел парадный ход в 13 узлов, что для того времени считалось вполне приемлемым. Ход судна обеспечивала одна паровая машина мощностью в 3100 лошадиных сил. Полного запаса угля хватало на две недели хода. Из-за столь малой автономности использовать фрегат предполагалось исключительно на Балтике и под малыми парами. Чтобы хоть как-то увеличить его боевые возможности, помимо винта в качестве вспомогательного движителя на фрегате были предусмотрены и паруса. Дубовый корпус судна был обшит мощной английской броней. Вооружение «Севастополя» было также весьма внушительным – в казематах были установлены 14 нарезных 203-миллиметровых орудий, еще три орудия размещались в корме на поворотных платформах. Команда фрегата насчитывала 600 человек. Все равно, несмотря на постоянные переделки, надежную броню и мощные орудия, к моменту ввода в строй «Севастополь» уже серьезно устарел.

Не мною первым замечено, что именно от того, какой первый командир попадется молодому офицеру, во многом зависит вся его дальнейшая служба. Миклухе повезло – его первым командиром был настоящий «морской волк» – Петр Александрович Селиванов. Капитан 1-го ранга П.А. Селиванов еще мичманом плавал на транспорте «Або» в Средиземное море, лейтенантом на фрегате «Паллада» в Атлантике, на транспорте «Двина» совершил кругосветное плавание на Камчатку. В 1859 году, уже капитан-лейтенантом, совершил вторую кругосветку, командуя винтовым клипером «Наездник», и крейсировал у берегов Китая. Дальнейшая служба Селиванова была посвящена учебно-артиллерийскому делу на берегу. Но душа настоящего моряка рвалась в море, и он был назначен командиром броненосного фрегата «Севастополь», находившегося в составе учебно-артиллерийского отряда. При этом Селиванов отличался большой человечностью и был прекрасным педагогом, много времени посвящая обучению молодых офицеров. Неслучайно, если в те годы говорили об офицере, что он «прошел селивановскую школу», это являлось самой лучшей характеристикой.

В 1873 году фрегат вошел в состав броненосной эскадры Балтийского флота, однако всю морскую кампанию провел в практическом плавании с гардемаринами и юнкерами по Балтике.

Весной 1873 года также стало известно, что старший брат Николай был вывезен из Новой Гвинеи клипером «Изумруд» под командой капитана 2-го ранга Кумани и доставлен в Ботавию, где покинул борт клипера, передав с ним письма на родину. В Ботавии брат лечился от малярии. Экспедиция Миклухо-Маклая в Новую Гвинею была чрезвычайно высоко оценена мировым научным сообществом. С радостью родные узнали, что Николай отныне член-корреспондент Королевского общества естествоиспытателей Нидерландской Ост-Индии. Научные работы Миклухо-Маклая печатались теперь в самых престижных научных журналах мира.

Вокруг личности Николая Николаевича ходило много не только легенд, но и сплетен и откровенных выдумок. Европейская «желтая пресса» в те годы постоянно писала о Миклухо-Маклае разную чушь, что он завзятый людоед, поедающий каждый день на завтрак кого-нибудь из своих подданных туземцев, что он авантюрист, который вообще не был на Новой Гвинее, что он имел гарем из 147 туземных жен, а то и вообще, что на острове он жил с самкой гориллы, которая после его отъезда с горя утопилась…

Что касается Екатерины Семеновны, то она так и не переменила своего отношения к старшему сыну, несмотря на просьбы младших детей и особенно безумно любившего своего брата Владимира. На накопленные семейные деньги, которые просил у нее Николай, Екатерина Семеновна купила небольшое имение под городом Малином Киевской губернии, куда отныне летом все семейство Миклух и уезжало из Петербурга.

А Николай уже отправился в свою очередную экспедицию в Новую Гвинею. С лета 1874 года европейская и русская пресса начала регулярно отслеживать деятельность Миклухо-Маклая. Новая Гвинея входила в моду. Отблеск славы старшего брата иногда доставался и Владимиру. Теперь зачастую начальники расспрашивали его о новостях от знаменитого брата, где нынче путешествует, что нового открыл.

В начале 1874 года Миклуха и его друг по училищу Серебренников под влиянием революционной литературы какое-то время даже намеревались бросить военную службу и идти «в народ». В ту пору передовая молодежь, по одному или небольшими группами, под видом торговых посредников шла в деревню. Передвигались от села к селу, выступали на сходках, беседовали с крестьянами, стараясь зародить у них недоверие к властям, призывали не платить налоги, не повиноваться администрации, объясняли несправедливость распределения земли. Однако, если пропаганда против помещиков находила у крестьян некоторый отклик, то пропаганда против батюшки-царя не воспринималась вовсе и даже вызывала враждебность. Многих агитаторов хватали и выдавали полиции сами крестьяне.

Что касается Миклухи и Серебренникова, то их благие намерения нести счастье народу так благими намерениями и остались. Флотская служба взяла свое… С началом морской кампании «Севастополь» ушел в море и о хождении «в народ» пришлось забыть. Снова начались будни напряженных вахт и авралов, тренировок и учений.

* * *

Начальник эскадры броненосных кораблей Балтийского флота вице-адмирал Григорий Иванович Бутаков был человеком в Российском флоте легендарным. Еще мичманом был замечен адмиралом Лазаревым как толковый и расторопный офицер и назначен командиром посыльного тендера для приобретения командирской практики и самостоятельности. Командуя пароходо-фрегатом «Владимир», в 1853 году сошелся один на один с турецким пароходо-фрегатом «Перваз-Бахри» и вышел победителем в ожесточенном поединке, пленив противника. Затем, командуя «Владимиром», в ходе всей героической обороны Севастополя неоднократно совершал дерзкие рейды к англо-французской эскадре, поддерживал своим огнем сражающиеся бастионы, отличился в боях за Малахов курган, впервые в истории морской артиллерии организовал стрельбу по невидимой цели. При этом, став вице-адмиралом, Бутаков оставался весьма вполне демократичным, настолько может вообще быть демократичным человек, облеченный военно-морской властью. Каждый офицер мог без всякого стеснения явиться к нему со своим проектом, просьбой или советом. Бутаков был для всех равно доступен и деликатен в общении независимо от чина. В целом отношения на отдаленном от мирской суеты Транзундском рейде складывались достаточно патриархальными. Так, офицеры между собой фамильярно именовали Бутакова «папа», с ударением (на французский манер) на последнем слоге. Матросы же называли вице-адмирала и вовсе запросто – «наш старичок».

Отметим при этом, что первые броненосные корабли, и в особенности броненосные батареи, управлялись из рук вон плохо, были неуклюжи и рыскали на курсе. Кроме этого, в эскадре почти не было однотипных кораблей, и каждый имел только ему присущие недостатки. Чтобы преобразовать эту разношерстную армаду в единый организм, надо было приложить поистине титанические усилия. Не все было так просто. Были и скандалы, и трагедии. Многие офицеры не выдерживали бутаковского диктата и бросали на стол рапорта об отставке, но на их место приходили новые, и неутомимый адмирал начинал их учить с самых азов вновь и вновь.

Понимая, что молодым офицерам скучно в плаваниях по Финскому заливу и от бесконечных эволюций кораблей, Бутаков решил их немного повеселить и отвлечь от дум о столичных развлечениях. Во время одной из стоянок эскадры на Транзундском рейде на «Севастополь» доставили шуточную поэму командующего для прочтения в кают-компании. Чтение поэмы доставило всем огромное удовольствие. Произведение Бутакова севастопольские офицеры читали вслух несколько раз, а Миклуха смеялся до колик в животе, так как апелляция адмирала к малороссийской хуторской жизни было ему близка – сразу вспоминался родовой хутор Малин, на котором семья долгие годы отдыхала летом.

Поэма Бутакова была написаны в виде диалога между двумя молодыми офицерами, один из которых горел на флотской службе, а другой, наоборот, ею тяготился.

 
Пессимист: Скверно в Транзунде, скучном унылом:
Пушки гремят и ядра там свищут.
Ходит с трубой адмирал.
Оптимист: Дельно в Транзунде время проходит:
Там под надзором, в школе серьезной,
К бою готовится флот.
 
 
Пессимист: Скука в Транзунде: только сигналы
Знай разбираешь, мучишь команду —
Некогда дух перевесть.
Оптимист: Месяцев девять бивши баклуши,
Трудно ль в Транзунде, четверть годочка,
Службе всецело отдать?
 
 
Пессимист: Мясо дрянное, рубль наш – не деньги,
Берег болото, – на нем три старухи,
Просто с тоски помирай.
Оптимист: Срочно привозят знатное мясо,
Хлеб из Кронштадта. В Выборге танцы
По воскресеньям всегда.
 
 
Пессимист: Рыжие финны булки привозят,
Только как лакомство возят чернику —
Нечем желудок развлечь.
Оптимист: Парень курчавый ездит по рейду,
Звонко кричит нараспев, предлагая
Сладко мороженое.
 
 
Пессимист: Шлюпку попросишь – вечно откажут,
Вечно ученье: заняты люди
Иль отдыхают они.
Оптимист: Есть и сигнальчик – «Шлюпкам кататься»,
В стае крылатой бойко порхая,
Режешь на дюйм от кормы.
 
 
Пессимист: То ль дело Киев, – сами галушки
В рот там валятся! А молодицы!
Душу бы отдал любой.
Оптимист: В Киевах места много найдется
Для сухопутных во флотском мундире;
Лучше туда и ступай.
 
 
Пессимист: Умною речью семя добра ты
В падшую душу мне заронил,
Буду его вырощать.
Оптимист: Семечки зла и корыстных наветов —
Корни пустившие в ум легковерный,
Вырви и будешь ты наш!
 

Помимо этого вице-адмирал Бутаков был нечужд флотскому юмору в ситуациях, когда казалось, было вовсе не до шуток. Так, однажды на переходе мониторов в Либаву отряд попал в шторм. Для мониторов шторм в открытом море – дело весьма опасное. Разумеется, понимал это и Бутаков. Когда же один из командиров (всегда излишне осторожный) подал сигнал: «Терплю бедствие», Бутаков, оценив реальную степень опасности, отреагировал сигналом: «Терпеть до Либавы». Вскоре о бутаковской шутке, как и о бутаковской выдержке, знала уже вся эскадра. Юмор Бутакова особенно нравился молодым офицерам. Что касается Миклухи, то для него легендарный адмирал был настоящим кумиром.

Дело в том, что в немногие свободные минуты Миклуха с удовольствием занимался хождением под парусом на корабельном баркасе. Довольно быстро он неплохо овладел искусством парусного маневра и с удовольствием лавировал на своем баркасе между стоящих на якорях кораблей, хулигански «обрезая им корму».

Что касается вице-адмирала Бутакова, то он, как и его великий учитель адмирал Лазарев, никогда не забывал, что важнейшим средством обучения офицеров быстроте мышления, лихости и расчету в маневрировании служит управление шлюпками под парусом. Поэтому на эскадре царил настоящий культ парусных шлюпочных гонок. Лучших гонщиков Бутаков знал лично, а иметь достойную команду обязал каждого командира. По требованию Бутакова в 1874 году Морское министерство даже выделило особые денежные премии для лучших шлюпочных команд. Когда же мичман Миклуха стал победителем в одной из шлюпочных гонок под парусом, вручая ему серебряный кубок, вице-адмирал Бутаков пророчески произнес:

– Поздравляю с заслуженной победой. Кроме этого, не далее как позавчера видел, как вы, молодой человек, нахально «обрезали корму» моему флагману… Что ж, дерзость для мичмана так же необходима, как мудрость для адмирала. Искренне верю, что в своей дальнейшей службе вы никогда не уроните чести Андреевского флота!

– Никогда! – только и смог ответить Миклуха, у которого от волнения перехватило горло.

Начальник эскадры вообще не засиживался на своем флагмане, а почти каждый день посещал какой-то из кораблей. Прибыв на «Севастополь», он собрал офицеров:

– Господа! Россия и государь доверили нам свое любимое детище – флот! Посему мы должны денно и нощно всю жизнь готовиться к тому часу, а может, даже получасу, когда Отечеству потребуется все то, что мы умеем. Если мы тогда сумеем сделать то, чему предназначены, значит, мы прожили свою жизнь не зря и Россия содержала нас не без пользы. А потому, друзья, за работу!

Учил своих офицеров Бутаков по-настоящему, а порой предельно жестко. Так однажды Миклуха оказался в числе других молодых офицеров, посланных на разъездном катере маневрировать по рейду. Едва катер отошел на некоторое расстояние, по нему открыли огонь из мелких орудий. Стреляли так, что снаряды пролетали в нескольких метрах над головой сидящих в катере офицеров. Что и говорить, сидящим мичманам и лейтенантам было страшно, большинство, и Миклуха в том числе, после первого же снаряда инстинктивно пригнулись. Однако постепенно все обвыклись, спины выпрямились, некоторые даже начали шутить.