Текст книги "Жизнь на палубе и на берегу"

Глава восьмая
Штормов бояться – в море не ходить

Ни частые шторма, ни холод и обледенение не могли остановить российских мореплавателей. Те, кто оставался по тем или иным причинам на берегу, остро завидовали ушедшим в океан товарищам. И это несмотря на ежеминутную опасность, несмотря на отсутствие воды и холод, несмотря на шторма и ураганы. Они были настоящими русскими моряками – наши пращуры!

Порой случались такие шторма, которые навсегда остались в истории нашего флота. К примеру, в 1807 году корабли эскадры вице-адмирала Сенявина, возвращаясь из Средиземного моря, попали в Бискайском в один из самых страшных и долгих штормов, который едва не стал для нашей эскадры последним. Столь сильного и затяжного шторма не помнили даже видавшие виды морские волки. Сильный северный шквал заставлял взять все рифы и лавировать. Рядом то и дело возникали черные воронки смерчей, которые уже не успевали разбивать ядрами. Бьющие в борта громады валов, кренили корабли так, что те палубами черпали океан. На мачтах хлестали ветром клочья марселей. Брамселей не было вообще. Снизу тащили новые паруса, поднимали их, предварительно беря все рифы. Марсовые, раскачиваясь над кипящей бездной, резали разорванные остатки полотнищ и крепили новые. Мачты ломались как спички. Расшатанный корабельный набор скрипел неимоверно. Из прогнивших пазов вода хлестала фонтанами. Цепные помпы уже не успевали ее откачивать из трюмов. Под ногами матросов замелькали крысы – верный признак того, что дело приняло по-настоящему плохой оборот. Команды переодевались в первый срок. Первые десять суток эскадра боролась с ветром и волнами на высоте знаменитого мыса Сан-Винцент, то подходя, то удаляясь от берега. Постепенно шторм начал отгонять российские корабли все ниже и ниже.

Сам командующий, молчаливый и сосредоточенный, не сходя, все время был на шканцах флагманского «Твердого», намертво вцепившись руками в перила ограждения. То и дело вице-адмирал с тревогой оглядывает горизонт, выискивая среди бушующей стихии мачты своих кораблей. Пока все целы, но тревога не покидает ни на минуту.

– И за что ж нам болтанка такая, Дмитрий Николаич! – кричит ему, пытаясь перекрыть вой ветра, командир «Твердого» Митьков. – Мало ли вынесли за все эти годы, так напоследок еще и в бурю угодили!

– За грехи даются людям бури сии! – передергивает плечами Сенявин. – Да эта не по адресу попала! Не мы в бегстве нонешнем виновны!

– Так в столичных кабинетах бурь-то не бывает! – снова кричит капитан корабля.

– Это уж точно! – соглашается командующий.

В этот момент огромная волна буквально кладет «Твердый» на бок и вице-адмирала с капитаном обдает с головы до ног водой.

– Вот черт! – сокрушается Митьков. – Теперь насквозь мокрый, а у меня ревматизм!

Сенявин не отзывается. Он снова и снова осматривает горизонт: все ли целы? Пока вроде бы все, но тревога не убывает. Главнокомандующий как никто иной знает, что корабли страшно изношены непрерывным многолетним плаванием без должного ремонта. Выдержат ли они столь яростный разгул стихии?

В промежутках между валами оба наскоро хлебают обжигающий чай пополам с коньяком, чтоб приободриться и хоть немного согреться.

В надежде удержаться на достигнутой широте, Сенявин решает отойти подальше в океан и избавиться там от сильного противного течения. Но это помогало мало. Вскоре на «Рафаиле» пушкой объявили, что у них повреждена бизань мачта и корабль долго не сможет держаться в штормовом море. Паруса и снасти рвало у всех беспрестанно, то и дело под напором ветра ломало, как спички, реи и стеньги. Когда спали и чем питались люди, было вообще непонятно. Все это продолжалось не день, не два, а целых двадцать семь суток!

Из воспоминаний участника этого плавания мичмана Владимира Броневского: «Заключенный в каюте, находящейся в подводной части фрегата (на кубрике), будучи в висячей моей постели зашнурована, несколько дней оставаясь без перевязки, раны мои, еще не закрывшиеся, расстроили здоровье и воображению моему представлялись одни бедствия. Не имея возможности заняться должностью, которая избавила бы меня от печальных мечтаний, я каждый час посылал справляться, где мы находимся, и при слабом свете тусклого фонаря, смотрел на разложенную предо мной карту. Скуку мою разделяли или лучше увеличивали лекарь и другой офицер, так же не занятый должностью. Они не могли сносить грозного зрелища бурного моря и в каждом колебании фрегата видели отверстый гроб. Крик работающих матрозов, хлопанье парусов, скрип всех членов приводил их в отчаяние. Страх одного из них увеличивался до того, что на нашу беду, какой-либо камень или остров возникнет со дна моря, и мы в темную ночь на нем погибнем. Другой боялся кита и думал, что сие животное столь сильно, что может проломить и даже опрокинуть фрегат. Товарищи мои, будучи праздными и бесполезными свидетелями средств и усилий, употребляемых для выгодного направления фрегата, не понимая, что вокруг них делается, видя во всем беду, были не иное что, как самые жалкие страдающие существа. Сомневаясь во всем, заботясь о том, что не подлежало их власти и знанию, они ежеминутно трепетали от страха умереть здоровыми. Зависимость их от воли тех, которые не имели досуга толковать им причину каждого движении, конечно в сие время была для них весьма прискорбна».

Только 26 октября ветер начал несколько стихать и показалось солнце. В полдень на «Твердом» определили обсервованное место.

– Широта 39 градусов 27 минут, расстояние от мыса Финистера 154 версты! – доложился командиру линкора штурман.

– Карту! – велел тот и, убедившись, что обсервованное место нанесено, поспешил с докладом к главнокомандующему. 26 октября был днем великомученника Димитрия.

Ветер к тому времени уже действительно поменялся на попутный. И теперь корабли, делая по восемнадцать верст в час, наверстывали расстояние, упущенное за месяц штормов.

Сидя за картой, Сенявин с Малеевым обдумывали, что делать дальше.

– Скорее всего, пока мы штормовали, война с англичанами уже началась, и соваться в Канал нам никак нельзя! – рассуждал флаг-капитан.

Главнокомандующий был с ним согласен:

– В Канале нас давно уже ждут крейсерские эскадры, от коих нам будет уже не отбиться.

– Что же в таком случае делать? – поднял глаза от карты Малеев.

– Будем держаться как можно дальше от европейских берегов. Попробуем обойти Англию с западной и северной стороны, а затем добраться до Норвегии и зазимовать в одном из ее портов!

– Рискованно! Выдержат ли корабли столь трудный переход?

– В том-то и вопрос! Но иного выхода я не вижу!

В дверь салона постучали.

– Войдите! – бросил Сенявин.

Вошел командир корабля:

– Дмитрий Николаевич! Ртуть в барометре необыкновенным образом понижается! Я уже распорядился, чтобы на фордевинде нести только рифленые марсели!

Главнокомандующий со своим флаг-капитаном тревожно переглянулись.

– Отдохнули, значит, малость, а теперь, видно, снова пришла пора кувыркаться! – вздохнул Малеев.

Сенявин промолчал и, взяв шляпу, поспешил на шканцы. Он еще не успел взойти по трапу, как небо померкло, сгустившиеся тучи опустились, казалось, к самому морю, солнце из ярко-желтого стало в миг черно-багровым. Все это предвещало скорый шторм, и шторм жесточайший!

– Сделать сигнал распространить линию, тщательно следить за сигналами флагмана и приготовиться к буре! – приказал Сенявин.

Минул еще какой-то час, и началось! Солнце исчезло, наступила непроницаемая тьма. Одновременно вместо свежего зюйдового ветра ударил свирепый вестовый шквал. Море от дикого противодействия двух ветров в одно мгновение вскипело и белизна огромных валов была единственным светом, который хоть как-то давал возможность оценивать обстановку. Еще мгновение – и в клочья разорвало паруса, где их не успели зарифить.

Из дневника плывшего на «Твердом» дипломата Павла Свиньина: «Нашла туча, заревел шторм с севера и смял прежний ветер. Порывы его были столь ужасны, скоропостижны и неожиданны, что эскадра наша была в большой опасности. Я случился на шканцах; силою бури забило меня под пушку, так что долго не мог я выкарабкаться; ветер не пускал меня встать на ноги. Какая тревога на корабле! Все в движении, все суетятся. К рулю приставлено двойное число людей, самых сильнейших и искуснейших. Матросы бегают по вантам крепить паруса, офицеры командуют в рупора, корабль то падает в пропасть, то возносится на гору. Страшно смотреть, как бедные матросы в сие время цепляются по канатам одними ногами, ибо руки их заняты делом. Нельзя без трепета видеть, как реи с ними вместе одним концом падают в море, а другим достигают небес, как ветер выдергивает из их рук паруса и разрывает на мелкие части…»

Вначале один, затем второй удар волн внезапно положили «Венус» на бок. Развозов несколько замешкался и не успел развернуть фрегат носом по волне. Все, что не было закреплено, с грохотом полетело в угол каюты. Несмотря на все еще не утихающую боль в плече и перевязанную руку, лейтенант Броневский тотчас выбрался из своего гамака и поднялся по трапу на палубу. Было ясно, что начинается новый шторм, и Володя хотел увидеть буйство стихии своими глазами. На палубу ему пришлось уже выползать на карачках. «Венус» к этому времени, идя в полный бакштаг, лежал на борту, чертя реями по гребням вздыбленных волн. Старый фрегат не плыл, а буквально летел среди буйства океана. Лаг лопнул еще на четырнадцати узлах, и теперь скорость была уже за двадцать пять верст в час! Океан кипел в белой пене. Шторм встречали в бейдевинд под марселями в четыре рифа.

– По марсам!

Крестясь, поползли, как муравьи, по звенящим вантам матросы. На страшной высоте среди ревущего ветра выбрали тяжелые полотнища парусов. На самом верху лихие брамсельные, те, кому и сам черт не брат! Боцмана охрипли от крика и ругани:

– Марсовые вниз!

Спустились. Отдышались. Огляделись. Вроде бы все живы. И за то спасибо!

Уцепившись что было силы здоровой рукой за планширь, Володя не имел никакой возможности спрятаться от потока летящих в его лицо брызг. Теперь оставалось только держаться на месте и ждать, когда судно хотя бы чуть-чуть выровняется. Первый же шаг в сторону грозил сбросить лейтенанта в воду.

– Корабль по курсу! – раздался сверху истошный крик впередсмотрящего.

– Руль влево! – без задержки отрепетовал вахтенный офицер.

Натужно заскрипел штуртросами штурвал, на котором сейчас висел с десяток матросов. Прямо по курсу из темноты стремительно вырастала громада линкоровского корпуса. «Венус» все еще мчался на него. Дистанция сокращалась. Володя невольно вжал голову в плечи. Еще несколько секунд и случится страшное, после чего надеяться на спасение будет уже невозможно. В этот момент старик «Венус», дрожа всем своим деревянным телом, начал медленно, а затем все быстрее и быстрее поворачивать. Линейный корабль, а это оказался «Твердый», прошли почти впритирку бортами. На «Твердом» горело несколько фальшфейеров, и было видно, как из орудийных стволов вырывается пламя. Звука выстрелов, однако, слышно не было. Пушечные раскаты тонули в раскатах штормовых.

Со шканцев линейного корабля что-то кричал в рупор какой-то офицер. В ответ ему что-то не менее энергично пытался возвестить Развозов.

Очередной водный вал подхватил линкор и тут же вознес на свой гребень. С оказавшегося внизу «Венуса» казалось, что вознесенный к небу «Твердый» вот-вот упадет на них сверху. Еще мгновение и все поменялось: теперь на вершине гребня был «Венус», а далеко внизу, словно в далекой бездне, был едва виден «Твердый». Словно гигантские качели швыряли вверх и вниз громады морских судов. К всеобщему облегчению, оба судна вскоре разнесло в разные стороны.

– Спустить нижние стаксели! – уже кричали со шканцев.

Мимо лейтенанта промчалось на карачках несколько матросов, бежать в рост было бы равносильно самоубийству. Броневский оглянулся. Спускать было уже, собственно говоря, нечего. От стакселей осталось лишь несколько хлестающих по ветру клочьев.

Теперь «Венус» от большого хода уже зарывался в волны по верхнюю палубу, черпая воду попеременно двумя бортами. Нижние пушечные порты, как и подветренные руслени, уже давно находились под водой.

– Переборки отошли от палуб! Палубы проседают! Вода прибывает в трюм! Помпы не справляются! – неслись одно за одним страшные известия.

Широко расставив ноги, на шканцах возвышался внешне невозмутимый Развозов:

– Тимермана и плотников – укреплять переборки! Подпирать палубы аварийными брусьями! Всех свободных от вахты пассажиров к помпам!

К ночи ветер еще больше усилился. Небо вспыхнуло молниями, но теперь за ревом ветра не было слышно даже грома. Где-то вдали внезапно вспыхнул костер. Это молния поразила мачту одного из кораблей. Володя невольно поежился. Не дай Бог испытать такое!

Улучив момент, когда фрегат переваливался с одного борта на другой, Броневский с помощью случайно оказавшегося рядом матроса добрался до люка и буквально свалился в свое тесное обиталище.

– Неужели уже тонем? – враз спросили качавшиеся в своих подвесных койках лекарь с офицером-армейцем голосами самыми страдальческими.

– Пока что нет! – сквозь зубы ответил Володя.

Слетая вниз по трапу, он сильно ударил раненное плечо, и боль сейчас была нетерпимой.

– Неужели все-таки в скалу врезались? – подал еще раз голос лекарь.

– А может в кита? – выглянул из своего гамака армеец.

Подгадав, когда подвесная койка придет в состояние равновесия, Володя, кое-как запрыгнул в нее. Больше сил даже для ответа своим спутникам у него не было. Гамак раскачивался в такт качке, выписывая немыслимые кренделя. Чтобы не вылететь, пришлось зашнуроваться. Затем был почти мгновенный провал в тревожный и тяжелый сон. Шум бури и треск корпуса заглушали натужные стоны лекаря с армейцем. Обоих мучительно выворачивало наружу зеленой желчью. Но Володя ничего этого уже не видел и не слышал.

Уже позднее Броневский напишет об этом так: «Смерть во всех видах своих грозила нам или потоплением или сожжением; загоревшийся корабль скоро в темноте исчез, и судьба его угрожала нам подобной участью. Ужасное борение стихий привело нас в то положение, когда уже нет надежды на спасение, фрегат заливало волнами, людей отбило от работ и все в смертельном страхе, напрягая последние отчаянные усилия, ожидали неминуемой погибели. Но Бог и во гневе своем покрыл нас щитом своего милосердия. Ужасный дождь погасил молнии, смягчил ветер так, что в одиннадцатом часу мы могли уже править фрегатом под нижними стакселями. Если бы буря, или лучше ураган сей, продлился до света, то вся эскадра непременно должна была погибнуть».

На рассвете 27 октября с салингов «Твердого» среди пенных валов не было усмотрено ни одной мачты. Собравшись на шканцах, Сенявин и Малеев совещались, где искать разбросанные по океану корабли. Прикинули, что, скорее всего, все должны быть под ветром, после чего «Твердый» спустился на фордевинд и уже через какой-то час встретился со «Скорым», затем вдалеке были усмотрены еще два линкора, затем и «Венус». Теперь не доставало лишь «Рафаила» и «Елены». Тревога за их судьбу заставила изрядно поволноваться всех, от главнокомандующего до самого молодого мальчишки – юнги. Каждый из кораблей, подходя к Сенявину, докладывал ему о понесенных повреждениях. «Ярослав» дал знать, что не может больше держаться в море и просил «добро» идти в ближайший порт. «Селафаил», несмотря на то, что ветер довольно стихнул, показал сигналом, что имеет сильную течь до 26 дюймов в час. «Ретвизан» уведомил о том, что у него поврежден руль, и он почти не управляется. «Сильный» потерял грот-рей, и все прочие корабли имели не менее серьезные последствия. Не обошлось и без людских потерь. Два матроса были убиты молнией, еще один, не удержавшись, сорвался с мачты и навсегда исчез в штормовом океане. Погиб и армейский офицер, находившейся на одном из кораблей в качестве начальника солдатской команды. Погиб до обидного нелепо. Его при резком крене выбросило с койки и ударило виском об угол стола. Ветеран суворовских походов в Италии и Альпах, без единой царапины пришедший всю средиземноморскую кампанию, а нашел смерть… в собственной койке. Что это было: роковая случайность или перст судьбы?

В эти часы «Рафаил» с «Еленой», отнесенные далеко в сторону, отчаянно боролись с разбушевавшейся стихией.

Из воспоминаний Павла Панафидина: «В 8 часов пополудни мы были в опасности сойтись с адмиральским кораблем: передний парус от сильного ветра изорвало и корабль бросило влево с такой стремительностью, что руль, положенный на борт и фор-марсель, зарифленный, едва остановил корабль. Корабль был так близко, что, несмотря на ужасно темную ночь, можно было хорошо видеть весь корабль. Я подымал фок-марсель и был для примера людей на бушприте. Сознаюсь, что никогда не чувствовал ужаснее своего положения: один удар – и два корабля и сколько бы людей с достойным адмиралом были жертвою моря. Долго не могли привести корабль на настоящий румб.

В 10 часов ветер точно с такою же силой переменился. В 11 часов уже не было ни одного паруса: все рвало и даже штормовые стакселя не могли быть поставлены. Корабль от спорного волнения бросало ужасною силой во все стороны. Не было места на корабле, куда бы не лилась вода, так что в моей каюте на кубрике я не нашел, где бы повесить свою койку. Едва только успел найти место не слишком мокрое, как в это время вижу с фонарем бегущего шкипера:

– Куда ты, Ефремыч?

– В констапельскую!

– Что там сделалось?

– Оторвало порты и несколько обшивных досок и корабль при качке черпает воду!

Можешь судить, как слова шкипера были ужасны: они произнесены, как будто вестником гибели! Но что же было делать, как не отдаться в милосердие Божие! Он неисчерпаем в своих милостях и, скрепя сердце, с молитвою в душе, я лег в койку, чтоб собрать силы для вахты в 4 часа; сон не смыкал глаз. Это было в 2 часа 27-го октября. Три обшивочные доски прорвали болты, которыми были прижаты к кораблю; вода лилась рекою в корабль; к довершению всего, корабль сделал перелом до такой степени, что транец лег на румпель, – румпелем нельзя было править, должно было по необходимости потесать транец, чем мы невольно расслабляли скрепление, а чтоб облегчить корму, то надобно спустить в трюм или бросить несколько пушек; но при ужасной качке того и другого сделать было нельзя и от того корабль более и более ломался. Все помпы были в действии и едва могли отливать воду. Искусный тимерман и деятельный шкипер успели к 4 часом притянуть веревками обшивочные доски и пустоту набить паклею; течь не уменьшилась, но, по крайней мере, вода не лилась рекой. С рассветом ветер несколько стал тише, – мы могли поставить штормовые стаксели; валы были так ужасны, что корабли едва могли друг друга видеть и то на короткое время. К счастью, флот был весь цел и погибшего ни одного не было корабля, но чрезвычайно рассеян. Подле нас ближайший корабль был „Елена“.

После консилиума всех офицеров, не находя возможности держаться еще в море, мы известили адмирала о своем бедствии и просили позволения идти для спасения в ближайший порт. Кораблю „Елене“ сделали сигнал, чтоб он нас не оставлял. Адмирал за ужасным волнением не видал нашего сигнала, и беспрерывные пушечные выстрелы не доходили до него, адмирала, в шуме сего необыкновенного урагана. К счастью корабль „Елена“ слышал наши выстрелы и последовал за нами в Лиссабон, как ближайшее место, находившееся тогда в 300 верстах. Первым нашим делом было спустить несколько кормовых пушек в трюм и тем облегчить кормовую часть корабля. Попутный ветер и очень стихший позволял нам сделать сию работу, довольно скоро… Через три дня возвратился весь флот; он выдержал еще один крепкий ветер, от которого бы наш корабль, вероятно, утонул».

* * *

Лучше всего о штормах рассказывают в своих воспоминаниях те, кому посчастливилось их пережить. Никакое перо литератора не донесет до читателя всего напряжения переживаемой участниками событий ситуации, их эмоций и искренности.

Из письма молодого российского офицера другу в Россию: «В 10 часов налетел шквал, корабль нагнуло так, что чтобы перейти, надобно было держаться за веревку; в эту минуту изорвало у нас грот-марсель, и чтобы его совершенно не потерять, надобно было закрепить. Капитану показалось, что грот-марсовые оробели, и я был послан на грот-марс. Тебе нечего рассказывать, каково лазить по путен-вантам, но мне было так способно, что я шел, как по отлогой лестнице. К чести нашей команды и особенно грот-марсовых людей, я нашел их, работающих со всею смелостью отважных моряков. Только с подветренной шкаториной, закинутой на рей, не могли скоро сладить. Месяц был закрыт облаками и со шканцев не видать было их работы и хорошо, что капитан послал офицера: мое присутствие избавило грот-марсовых от наказания и, что еще лучше, – мнения худых матросов. Возвратясь на шканцы, капитан был доволен моим исполнением, а я тем, что благополучно возвратился. Во все время моей службы я никогда не помню, чтобы так корабль был накренен. Утро открыло, что на многих кораблях изорваны были паруса, а на корабле „Скором“ сломлена брам-стеньга».

Из воспоминаний лейтенанта А. Де-Ливрона: «Непривычному глазу даже страшно наблюдать, как иногда огромная волна в виде гигантской стены направляется к кораблю с готовностью его накрыть и затопить, но в действительности она только нежно подойдет под его корпус и потом высоко, высоко поднимет его на гребень следующего вала. Иногда бывало жутко без свидетелей смотреть на эти страшные валы; вот так и кажется, что сейчас тебя море поглотит, и ты навсегда исчезнешь как ничтожная, никому ненужная былинка… Ночью качка бывает особенно ощутительна, когда кругом не все спокойно, т. е. когда вы слышите, как над вами по палубе матросы перебегают от снасти к снасти, или когда у вас почти под боком падает стул или какая-нибудь тяжелая вещь. Самая качка действует на вас тогда интенсивнее, и вы ни за что не заснете, как бы ни были утомлены. Иногда качка вдруг поднимется ночью, и вы просыпаетесь от сильного толчка волны о корпус судна или же опять-таки от падения чего-нибудь около вас.

Бывает, что со стола летят не закрепленные с вечера вещи, и вы в полудремоте ленитесь встать, чтобы положить вещь на место. Падение посуды в буфете во время качки не извиняется буфетчику, а напротив, усугубляет его виновность в небрежности. На военном корабле малейшая вещь должна быть непременно хорошо прикреплена или заставлена, чтобы она не трогалась с места во время качки. Мне помнится, что после моего 5-летнего плавания, я позже долго не мог привыкнуть на берегу к мысли, что в квартире уже не надо оберегать вещей от падения в качку. Этот инстинктивный страх еще долго оставался у меня как простая привычка. Просыпаясь на корабле ночью, обыкновенно стараешься прислушиваться к тому, что делается наверху и кругом. Подчас сквозь раскрытый люк слышишь голос вахтенного начальника: „Куда влево пошел? Держи хорошенько на румбы“, или же, если корабль плывет вблизи берегов, где много бывает встречных судов, вдруг раздастся команда: „Вперед смотреть хорошенько!“, и вслед затем с бака отвечают сиплым, сдавленным голосом, будто из-под воды: „есть, смотрят!“ Все это старые, слишком знакомые картины, и всюду oни повторяются».

* * *

Что касается укачивания российских матросов, то они, в силу необходимости, гораздо легче привыкали к качке, чем изнеженные воспитанием офицеры. Брезгливые не так скоро приспособляются, потому что они часто в это время не переносят никакого запаха, будь то духи или прогорклое постное масло; все это сильно действует тогда на нервную систему и легко вызывает тошноту. Во все времена на флоте было много таких офицеров и матросов, которые проводя всю жизнь в море, так и не могли привыкнуть к качке в силу особенностей своего организма. Кто-то из таких моряков все равно оставался на палубе, исключительно на силе воли и самолюбии. Другие списывались. По одной из легенд, именно из-за непереносимости качки ушел с флота и будущий собиратель русского языка мичман Владимир Даль.

В эпоху парусного флота и методы преодоления морской болезни отличались самобытностью и оригинальностью.

Из воспоминаний адмирала П. А. Данилова о службе в российском флоте в 70-90-х годах XVIII века: «На фрегате должность моя была стоять на вахте командира. Это был лейтенант Драхенфельд, который начал меня хвалить. Я вел журнал подобный штурманскому и бросал лот для измерения пути… Сначала меня укачивало и рвало, но научило и меня проглотить на нитке кусок сырой ветчины и опять оный вынуть. С того времени меня более не укачивало. Сон у меня был столь крепкий, что все удивлялись, вот тому доказательство: койка моя была подвешена в констапельской почти над самой пушкой и как рано по сигналу утром делали пальбу экзерциции, то сначала не могли меня разбудить, выносили с койкой на ростры, где я вставал и одевался, а потом, не снимая, приподняли на палубе и из той пушки палили и я не просыпался».

Морская болезнь весьма избирательна. Порой ей подвержены даже старые опытные моряки – классический пример этому адмирал Нельсон. Зато порой совершенно сухопутные люди весьма спокойно переносили качку на парусных судах. Из книги «Фрегат „Паллада“ Ивана Гончарова: „Вскоре обнаружилась морская болезнь у молодых и подверженных ей или не бывших давно в походе моряков. Я ждал, когда начну и я отдавать эту скучную дань морю, а ждал непременно. Между тем наблюдал за другими: вот молодой человек, гардемарин, бледнеет, опускается на стул; глаза у него тускнеют, голова клонится на сторону. Вот сменили часового, и он, отдав ружье, бежит опрометью на бак. Офицер хотел что-то закричать матросам, но вдруг отвернулся лицом к морю и оперся на борт… „Что это, вас, кажется, травит?“ – говорит ему другой. Едва успеваешь отскакивать то от того, то от другого… „Выпейте водки“, – говорят мне одни. „Нет, лучше лимонного соку“, – советуют другие; третьи предлагают луку или редьки. Я не знал, на что решиться, чтобы предупредить болезнь, и закурил сигару. Болезнь все не приходила и я тревожно похаживал между больными, ожидая – вот-вот начнется. „Вы курите в качку сигару и ожидаете после этого, что вас укачает: напрасно!“ – сказал мне один из спутников. И в самом деле напрасно: во все время плавания я ни разу не почувствовал ни малейшей дурноты и возбуждал зависть даже в моряках“.»

Впрочем, во все времена главным лекарством от морской болезни являлась работа. Только занимаясь каким-либо делом и отвлекаясь от происходящих спазмов, возможно преодоление столь тягостного, неприятного и выматывающего морского недуга.

* * *

Говоря о штормах, думается, было бы интересно обратиться к описанию этого стихийного явления человека постороннего, для которого неистовство морской стихии – явление в его жизни из ряда вон выходящее. И опять у нас есть возможность обратиться к бессмертному творению И. Гончарова «Фрегат „Паллада“, в котором автор предельно эмоционально описал первый настоящий шторм в своей жизни, причем описал не как профессионал, а как человек, случайно попавший в столь критические обстоятельства. Для нас, мало знакомых с буднями парусного флота, будет полезно познакомиться с океанским штормом в описании классика русской литературы, его пережившего: „К чаю надо было уже положить на стол рейки, то есть поперечные дощечки ребром, а то чашки, блюдечки, хлеб и прочее ползло то в одну, то в другую сторону. Да и самим неловко было сидеть за столом: сосед наваливался на соседа. Начались обыкновенные явления качки: вдруг дверь отворится и с шумом захлопнется. В каютах, то там, то здесь, что-нибудь со стуком упадет со стола или сорвется со стены, выскочит из шкафа и со звоном разобьется – стакан, чашка, а иногда и сам шкаф зашевелится. А там вдруг слышишь, сочится где-то сквозь стенку струя и падает дождем на что случится, без разбора – на стол, на диван, на голову кому-нибудь. Сначала это возбуждало шутки. Смешно было смотреть, когда кто-нибудь пойдет в один угол, а его отнесет в другой; никто не ходил, как следует, все притопывая. Юность резвилась, каталась из угла в угол, как с гор. Вестовые бегали, то туда, то сюда, на шум упавшей вещи, с тем, чтоб поднять уже черепки. Сразу не примешь всех мер против неприятных случайностей. Эта качка напоминала мне пока наши похождения в Балтийском и Немецком морях – не больше. Не привыкать уже было засыпать под размахи койки взад и вперед, когда голова и ноги постепенно поднимаются и опускаются. Я кое-как заснул, и то с грехом пополам: не один раз будил меня стук, топот людей, суматоха с парусами.

Еще с вечера начали брать рифы: один, два, а потом все четыре. Едва станешь засыпать – во сне ведь другая жизнь и, стало быть, другие обстоятельства – приснитесь вы, ваша гостиная или дача какая-нибудь; кругом знакомые лица; говоришь, слушаешь музыку: вдруг хаос – ваши лица искажаются в какие-то призраки; полуоткрываешь сонные глаза и видишь не то во сне, не то наяву, половину вашего фортепиано и половину скамьи; на картине, вместо женщины с обнаженной спиной, очутился часовой; раздался внезапный треск, звон – очнешься – что такое? ничего: заскрипел трап, хлопнула дверь, упал графин, или кто-нибудь вскакивает с постели и бранится, облитый водою, хлынувшей к нему из полупортика прямо на тюфяк. Утомленный, заснешь опять; вдруг удар, точно подземный, так что сердце дрогнет – проснешься: ничего – это поддало в корму, то есть ударило волной… И так до утра! Все еще было сносно, не более того, что мы уже испытали прежде. Но утром 12-го января дело стало посерьезнее. „Буря“, – сказали бы вы, а мои товарищи называли это очень свежим ветром. Я пробовал пойти наверх или „на улицу“, как я называл верхнюю палубу, но ходить было нельзя. Я постоял у шпиля, посмотрел, как море вдруг скроется из глаз совсем под фрегат и перед вами палуба стоит стоймя, то вдруг скроется палуба и вместо нее очутится стена воды, которая так и лезет на вас. Но не бойтесь: она сейчас опять спрячется, только держитесь обеими руками за что-нибудь. Оно красиво, но однообразно… Я воротился в общую каюту. Трудно было и обедать: чуть зазеваешься, тарелка наклонится, и ручей супа быстро потечет по столу до тех пор, пока обратный толчок не погонит его назад. Мне уж становилось досадно: делать ничего нельзя, даже читать. Сидя ли, лежа ли, а все надо думать о равновесии, упираться то ногой, то рукой. Вечером я лежал на кушетке у самой стены, а напротив, была софа, устроенная кругом бизань-мачты, которая проходила через каюту вниз. Вдруг поддало, то есть шальной или, пожалуй, девятый вал ударил в корму. Все ухватились, кто за что мог. Я, прежде, нежели подумал об этой предосторожности, вдруг почувствовал, что кушетка отделилась от стены, а я отделяюсь от кушетки. „Куда?“ – мелькнул у меня вопрос в голове, а за ним и ответ: „На круглую софу“. Я так и сделал: распростер руки и преспокойно перевалился на мягкие подушки круглой софы. Присутствовавшие, – капитан Лосев, барон Криднер и кто-то еще – сначала подумали, не ушибся ли я, а увидя, что нет, расхохотались. Но смеяться на море безнаказанно нельзя: кто-нибудь тут же пойдет по каюте, его повлечет наклонно по полу; он не успеет наклониться и, смотришь, приобрел шишку на голове; другого плечом ударило, в косяк двери, и он начинает бранить Бог знает кого.