Текст книги "Александровский сад. Московский роман"

«Распущенные девки», – звала их мать. Отец, напротив, смеялся: «Ну что делать, когда девочкам хочется любви и ласки?»

Мать больше всего боялась, что буду, как многие, наркоманом или «голубым», поэтому была снисходительна к моему донжуанству. Ей так хотелось, чтоб стал медиком, врачом, непременно хирургом. Когда-то сама мечтала об этом. В их семье все были медиками. Она просила только об одном:

– Учись, врач – такая прекрасная профессия.

Сейчас врачи уже не те, да и тогда не все придерживались морали и уж тем более клятвы Гиппократа. Врачи убивали пациентов случайно на операционном столе. Врачей убивали от отчаяния, не веря им, что они сделали все, чтоб спасти пациента. Как говорится, измельчал народ, измельчал до пагубности.

Мажор мелковатый с ехидцей

Я – стильный, вероломный, неотразимый мой кураж, обаяние, деньги и результат – вседозволенность и доступность. Жизнь как приключение – моя мечта, но все твердят: «Надо остепениться». Стоял на своем: «Потанцую, пока молодой».

Ночные клубы Москвы – отдельная песня. Быстро их перерос – там одни поганки. Да отец стал прижимать деньгами. Разозлился после того, как очередная сука, узнав его телефон, оповестила о неизбежной беременности. Отнял банковскую карту и грозился отобрать мобильник за полмиллиона, что подарил после поступления в институт. Когда в очередной раз меня лишили прав, кричал так, что мать убежала в свою комнату и не показывалась до утра.

– Давай ключи, на такси куплю тебе абонемент на год. Голову включай, научись вести себя красиво, достойно хотя бы внешне. Не забывай: ты сын – человека публичного, госчиновника, дискредитируешь отца, пожалеешь об этом. Наша фамилия на слуху. Не дай повод всяким писакам, что только и ждут нагадить, оболгать.

Все его слова не задерживались в моей голове, как говорится, в одно ухо влетает, в другое вылетает. Когда же он неожиданно вспомнил Бога, я присвистнул, так и хотелось возразить: «Чья бы корова мычала».

– Тебе бы к Николаю Угоднику, его мощи в храме Христа Спасителя из итальянского города Бари.

Я промолчал, хихикнув про себя: «Вот куда тебя занесло, папаша. Может, еще скажешь: чти отца своего. Хвост на работе накрутили, или еще что-то, или какое-то недомогание. Неужели я так достал?»

Его полоумная мать – моя бабка все твердила про Бога. Я как-то прикрикнул на нее: «Ты, старая, утомила меня». Повзрослев, подумал: «Неспроста тогда раздражался. Видимо, злые силы восставали во мне. Что-то лихое было в отце, да и мать отличалась упрямством, и это перешло ко мне. Понятно: гены. Отец с начальственным тоном, и мама с замашками администратора горничную строила. Со всеми, кто приходил в дом с услугами, не церемонилась, сразу давая понять, что они всего лишь рабсила.

Во мне формировалось что-то подобное, дополненное интернетом, играми, скейтом, роликами, велосипедом, и на мопеде я погонял. В парке обязательно – тир. Метал нож и одно время ходил с ним, потом сменил на травмат.

Помню, удивился, когда отцу делала дома приглашенная женщина педикюр и маникюр, естественно, без окрашивания. Он следил за собой, любил себя, так же, как и мать, опускался до придирок к домработнице, что забыла перед обедом принести какую-то пилюлю: «У вас все расписано, почему надо напоминать?»

Этот мирок не предполагал Бога, поэтому бабуля была анахронизмом. Когда она испустила дух, я выпил банку пива. В седьмом классе я раскрепостился, меньше было соглядатаев, старуха считала своим долгом докладывать обо всех моих промахах, или, как она говорила, «недоимках», на что я обижался, мне слышалось: «недоумок».

– Кумекать надо, – говорила она, шаркая тапочками.

– Бабуля, иди к себе, ты мешаешь делать уроки.

– Жизнь припасла тебе не один урок, да заранее видно по тебе, какие будут отметки.

И точно, первая отметина – шрам на лице, бабка, видно, была права, может, и Бог есть. Правда, вместо Преподобного пошел на матч Кубка конфедераций между Россией и Португалией. Естественно, наши проиграли, потому что нужно было всей командой поклониться мощам Николая Чудотворца. Вот Роналдо перед игрой крест нательный поцеловал и перекрестился. Быть им чемпионами с такой верой. Они и немцев одолеют – сегодняшних фаворитов.

Мы надорвались, крича на трибунах, голос сорвал, да что толку. Как у меня кулаки чесались, но в этот раз все матчи международные, Конфедерация, обложили со всех сторон. Полиция не разрешила ни фаеров, ни баннеров. Все закончилось баром – пивко да песни. Поорали в караоке.

Может, на чемпионате мира пробьемся в четвертьфинал. Выиграть матча три, четыре. А на Конфедерации все-таки выиграли немцы. Эх, наподдать бы им! У наших злости не хватает. Им не скажешь, как деду: «Спасибо за Победу». Нашим игрокам надо бы напомнить бесстрашных дедов, что одолели не команду, а европейскую армаду.

А сейчас мы установим лазерные пушки с отражателями и магнитным резонансом, выведем из строя любое их оружие, да улавливатели по периметру границы нового бактериологического оружия, что думают распылить на нас так называемые наночастицы. Умыть бы их чем-то мощным, чтобы оставили мысль о превосходстве. Уверен: наши умные головы работают над этим. Путин готовит сюрприз, над которым задумаются буйные головы на диком Западе.

Сфера ответственности Бога под вопросом человечешко не плошай

Сейчас, когда пересматриваю домашнее видео, где отец запечатлел все мое детство, не могу поверить, что был таким веселым, беззаботным. Весь мир мне казался сплошным мороженым, вкусным, тающим от простого прикосновения языка. Я слизывал его, и жидкая струйка сладкого неба и солнца втекала в меня, проникая легким холодком. Было необыкновенно приятно, как и голос отца и смех матери.

Они любили друг друга, любили меня. Я это чувствовал, когда мать в приступах нежности прижимала к груди, когда отец брал за руку, и голоса у них были совсем другие. Я запомнил, как они шутили над собой, и что-то игривое было в этом.

Тогда впервые услышал слово «любовь» и стал понимать его значение, потому что, говоря его, мама гладила меня по голове, целовала лицо, глаза, нос, губы. Обцелует всего. От отца этого не слышал, был немногословен. Если улыбнется и скажет: «Молодец», – считалось заметным событием. Насчет нежности был прижимист в детстве. А уж, как говорят, в отрочестве и старше вообще об этом забыл.

Может быть, маме говорил о любви наедине, моей маме, свою же маму почему-то боялся. Прежде, в советское время, она работала заведующей детским садом, лучшим в Севастополе. В начале приезда показала грамоту, награды, думая этим вызвать к себе уважение.

Чтоб не раздражать отца, в первых поездках в Севастополь, когда повез нас показывать родственникам, поддакивал ей. Бабуля так и сыпала пословицами, поговорками, на все у нее припасены куплетик, песенки или считалки, умела с детьми работать. В Москву приехала уже старухой, только талдычила про Бога, будучи когда-то партийной. Сына наставляла:

– Живи по совести, честным не пропадешь. Ты хоть и начальник, а людей не обижай, я со своими нянечками в детском саду считалась.

– Мама, сейчас другое время, вы многое не знаете.

Потом его словарный запас пополнился выражениями.

– Как все надоело, – говорил с надрывом, раздражено.

Мама в чем-то его упрекала, спрашивала, где он был, и тоже в ответ кричала. «А как мне все это надоело!»

Но когда он во время очередной ссоры заявил, что уйдет и бросит ее, она разрыдалась, вызвали скорую. Никогда не забуду, как закатила глаза, у нее посинели губы, захрипела, я бросился:

– Мама, мама! – и тоже заплакал.

Потом мы ходили с отцом в больницу с цветами каждый день. Что уж он ей сказал, не знаю, но все улеглось.

Бабулю отец привез из Севастополя после того, как осталась одна. Потеряла мужа бабуля, что отслужил на флоте помощником капитана военного корабля 40 лет, начиная, как она рассказывала, аккурат после Победы. Списали его давно, но каждое утро ходил в порт посмотреть на рейде судно, ушло ли в плавание по заданию. Тогда плыл вместе с командой, вспоминая, как прежде отдавал команды по поручению капитана, как проверял готовность узлов. Подсматривал за судном скрытно, не хотел выдавать привязанность, боялся расспросов и избегал всех знакомых, потому как каждое слово в разговоре давалось с трудом, казалось таким тяжелым.

Груз привычки, а может, более того, любви, где каждая деталь корабля стала родной, где покачивание на волне просто необходимо организму, чтоб почувствовать, что жив, что плывешь.

Море, сопротивляясь манящей нескончаемой песне волн, лаская берег, ведет к горизонту всех кто отдал самому синему морю, Черному морю, когда-то Русскому морю, свое сердце. Качка, страх, дикая вода бушует, штормит, не дается человеку и кораблю оседлать вольную волну. Хочет сбросить с себя смельчака, судно кажется игрушечным, словно надоевшие чайки. Море заглотнет тех, кто решил, что с ним можно не считаться, шутить. Море терзалось мыслью, что его недооценивают, и требовало даже не уважения, а поклонения водной стихии.

Дед бродил по набережной, вдыхая соленый, влажный воздух, напоминающий запах рыбы. Он втягивал носом и думал, почему так коротка жизнь, и что скоро отправится в последнее плаванье, упакуют его в крохотную земную лодку и поставят на якорь вечности.

«Только бы мне снилось море, прозрачная чистая вода играющая бликами на солнце, буду смотреть в нее до бесконечности, растворюсь и стану маленькой каплей огромного океана бескрайней воды, стану рыбой какой-нибудь, хоть селедкой, а может, повезет – дельфином, и буду сопровождать корабли и спасать людей».

– Ну это ты, друг, загнул, – сказал себе, усмехнувшись на выдумку, и подумал: «Вот не зря говорят: пропитался морем, просолился океаном, – из меня до сих пор его дух не выветрился, с ним, видно, и кончусь. Что все о грустном, запою-ка «Севастопольский вальс», чтобы вспомнить, как прижимал молодые груди и сладкие поцелуи. Пока сердце мое стучит, корабельный колокол звучит». Когда уходил с корабля, ему рынду подарили, хранил ее как зеницу ока.

Главное наказание человека – его совесть, если она еще есть

Смрад души новоявленного хирурга

Как медленно тягучи были движения Наташки, когда она вставала! При этом ее легкий стон сожаления смешивался с чуть уловимым стоном постели, что так неохотно отдавала тело, уносящее тепло. Она поднимала голову, потом туловище нависало на краю дивана. Еще несколько мгновений происходила борьба со сном. Она вяло сопротивлялась. Сон не отступал. Сладостный плен был мил ей. Она рада была бы остаться, но там, в отделении хирургии, ждали больные. Ночь любви так быстро закончилась. Сейчас – градусники, давление, таблетки, уколы. Она уходила, забыв свой сон по рассеянности, вспомнив о новом дне, работе.

Сон становился каким-то неведомым туманом. Только закрыв за нею дверь, запечатлев в памяти, как она надевает нижнее белье, рассеянным взглядом оглядывая ординаторскую, то ли о чем-то сожалея, то ли волнуясь о предстоящем, целовал ее перед тем как ей уйти, уверял в любви, давая понять, что мне тоже надо собраться, потому что могут войти посторонние.

Сон так же держал меня в плену, обволакивал, пеленал в какой-то тихой, по-детски незамысловатой мелодии. Хотелось спать, закрыть глаза и слушать Шуберта. Спокойные мелодии возвращали к только что растаявшим образам пылких, жадных объятий, жгучих поцелуев и такого огня в глазах, что в ординаторской не нужно было включать свет.

Вначале мы избегали взглядов. Наташа всем видом говорила: «И не затевай, не коли меня глазами. Про тебя мне все известно: ты – обманщик».

Как-то я схватил ее за руку и тихо спросил:

– Ты думаешь, я не могу полюбить по-настоящему, не могу быть мужиком? Те, что про меня говорят, специально разносят слухи. Поверь, я другой.

Она вырвалась, опустив глаза, не оборачиваясь, ушла. Молодая девчонка, что она знает о жизни? Обведу ее вокруг пальца, в два счета будет моей. Я подарю ей такие воспоминания на всю жизнь! Все бабы, что были со мной, были без ума от меня. Как они любили мое тело, каждую ее часть! Они не могли скрыть своего восхищения, лишь только я представал перед ними обнаженным.

В то дежурство, наше первое дежурство, о котором я уговорил главного, на что он хитро подмигнул, заметил:

– Новая жертва, только чтоб шито-крыто. А иначе… ты знаешь, что иначе.

Под невинным предлогом с усталым и отрешенным лицом посетовал на давление и боли в мышцах. После обхода, заманив к себе в ординаторскую, попросил ее сделать массаж шейного отдела позвоночника, как бы между прочим заметив, что не стоит меня бояться. Ну что, право, монстр я, что ли? Про себя уже ворчал: «И что она тебе далась, девчонка, что в ней такого? Грустная, если не печальная».

* * *

Вначале думал, что она не совсем здорова, потом – что недалекая. И вдруг увидел, что она не тронута никем, что чиста и наверняка девственна. Мимо этого пройти не смог. Этот цветочек достанется мне, первоцвет или светоцвет, ну что-то вроде наивного самоцветика.

Обхаживал, как бы невзначай оказывал внимание, то комплименты, то заинтересованные взгляды. Пытался с ней сойтись в общении до такой степени, чтоб нас не сковало стеснение. Старался преодолеть ее опасение разными остротами, анекдотами. Цветочки, шоколадки, что приносили пациенты. Когда были сабантуйчики, корпоративчики садился рядом.

Незаметно мы стали сближаться, это подразумевало близость. Как-то мне удалось – я в этом мастак – то коснуться ее, то задеть, то заглянуть в глаза, так, знаете ли, выразительно. Торопить события я не стал в полной уверенности, что своего добьюсь.

Любовь как сон, видение. Не для средних умов

Сон, где все было необычно. Можно ли в него поверить и возможно ли это? Меня неприятно поразили Наташкина искренность и избыточное желание верить. Она так по-детски смотрела мне в глаза, что напугала. Долго не решался коснуться ее губами, думая, что она нереальна. Инопланетянка, только этого не хватало. Хотел немного показаться циником, предложить выпить. Другие бы медсестры не отказались и вообще приняли бы эту игру, все понимая. Наташу можно было тронуть только словами любви. Уже и не думал, что будут объятия и поцелуи. Все случилось стремительно: мы отдавались страсти, где все было прекрасно, была любовь.

Вначале мы очень долго смотрели друг другу в глаза, потом все исчезало, и приходил страх, мучительный сон ужасов и кошмаров. Она возвращается, нет, просто отлучилась на минуту, просто вышла за дверь, и вот она вновь здесь, словно бы была здесь всегда.

Как-то сказала, что знает меня давно и уже любила в другой жизни.

– Я помню тебя, – рассказывала она, – таким же уставшим и мрачным, замкнутым. Весь в себе, даже глаза, смотрели отрешенно. Ты был здесь, и тебя не было. Такой далекий и отстраненный, пребывал в своих мыслях, ведомых только тебе. Какая-та невидимая черта разделяла нас и делала невозможным наше соединение.

Ты приносил свою усталость, как ты выражался, снимать напряжение. Всегда мало говорил, всего лишь несколько фраз за вечер. Ждал прикосновений, тебе нужна была моя ласка. Твое мускулистое тело изнывало от недостатка тепла и любви.

Твоя молчаливость смущала, я вдруг была охвачена какой-то безысходностью и сомневалась в перспективности отношений. Лицо было равнодушным, тебя не трогали мои слова, был сам по себе и если что-то говорил, то словно бы выдавливал из себя с большим трудом какие-то тяжелые рассудочные фразы. В тебе отсутствовали чувства.

Во мне боролись сомнения: испытываешь ли ты что-то, хоть какую-то привязанность. Ты даже упрекнул в том, что обременяю своей чувствительностью, словно бы я навязывалась.

На все это убеждал ее, что это не так, что смертельно устаю в операционной, и тяготение к друг другу не просто от одиночества.

– Ты думаешь, что я в скорлупе, не могу решиться на откровенность, искренность. Я не скрытен и не запахнул душу. Мы понимаем друг друга без слов, зачем нам какие-то признания? Меня тянет к тебе, ну что еще нужно? Зачем думать о том, что будет завтра, что загадывать и обсуждать? Мы вместе, это главное.

Как-то она призналась, что когда меня нет рядом, пытается вспомнить мое лицо, характерное выражение.

– Мне это не удавалось. Лицо странным образом ускользало и не поддавалось воспроизведению, тогда как в отношении других, что близко знала, это не составляло труда.

Эти головоломки были не по мне, не хотелось заморачиваться. Хотел сказать, я плохой парень, отвязный, и мне нравится быть таким. Хочу легкости, любви и секса.

Уже тогда подумал, что Наташа – не тот человек, с ней не обратишь все в шутку. И пришло время решиться. Она, видимо, почувствовала. Вообще подозреваю, что она могла читать чужие мысли. Стала избегать меня, и уже не было безумных ночей.

Как-то в одно дежурство, войдя в специальное помещение с ванной, я замер, увидев ее всю в крови. Порезав вены, она была мертва.

– Дура! – завопил я, как раненый, только этого мне не хватало. Идиотка! Разве можно так любить?

Накануне она заговорила о ребенке.

– Ты что, залетела? – закричал я.

Она шарахнулась от меня и убежала.

Главное – понты. Какой процент поршивости

Не хватало, чтоб она завела разговор о Боге. Тоже придумали: ад, рай. А если он все-таки есть, проблем не оберешься. Лучше, чтоб не было, проще: живи, куролесь, потом загнулся – и конец. Сыграл в ящик, отыграл в этой жизни, проиграл или выиграл. А там чтоб ничего. Смешно: суд или кара. Бред. Ничего нет, и ничего не надо.

В больнице в каждой палате – иконы, кресты. Людям невдомек, что мы здесь – боги, и все в наших руках. А когда в руки нам ничего не дают, уже как-то не так интересно.

В институте на практике смеялись, когда осматривали женщин, лапали их, заставляли оголять интимные места и с умным видом рассуждали, на что-то намекали и даже находили отклик у некоторых, было и такое.

Вообще было столько забавного и анекдотического. Одна девушка была так напугана, что у нее щитовидка, что позволила осмотреть себя с ног до головы. Стояла перед нами совершенно голая, даже не подумав, что это розыгрыш, в чем нам было невозможно признаться, видя ее безграничное доверие. Потом, когда выяснилось, что у нее ничего нет, мы нашлись сказать только то, что ошиблись в симптоматике.

Почему Наташка такая скучная? Так серьезно воспринимать жизнь опасно. Главное – понты. Без них все так пресно. Бесконечные лайки. Фоткаешь себя постоянно и везде, можно даже в туалете. Обнимание, поцелуи и секс. Это эффектно и потрясно.

* * *

Наташа вдруг сошла с ума.

– Пропали цвет и запах, – говорила она, и лицо ее было странным. Мир разломался, все покрылось трещинами и затем все рассыпалось. – Ты не любил меня? Почему? Неужели меня нельзя было полюбить? Может, я недостойна этого чувства. Ты играл. Зачем? Ты – мажор! Золотая молодежь. Таких дур у тебя будет не счесть.

– Ну что ты заладила: любовь да любовь. Просто наслаждайся.

* * *

Я стоял в проходе, в помещении где стояла ванна мыть больных и делать им клизмы, где перед операцией брили лишние волосы и тупо смотрел на Наташу с остекленевшими глазами. Все, кто заходили, обходили меня словно чумового, словно вдруг наброшусь на них и буду кусаться. А мне хотелось просто плюнуть и сказать: «Набрали лимитчиков, иногородних, без воображения. Она даже сексом занималась, как в пионерском лагере. Приедут в Москву, мечтают. Ну скажите, что у меня нет сердца», – хотел закричать я. Ха-ха, да у меня не только каменное лицо.

Мне стало тесно в этом мире, и совесть стала заедать

Когда произошло трагическое с Наташей, стало трудно думать и не хотелось. Почему-то казалось везде темно, мало света, раздражали занавески, дождливые дни, тучи. Дома включал свет везде, во всех комнатах, мама удивлялась:

– Что за иллюминации?

Но что я мог сказать на это, когда себе не мог объяснить свое состояние, когда не знал, куда себя деть, куда пойти, чтобы развеяться?

* * *

Обнаженная Наташка лежала в ванной с закрытыми глазами. Она словно заснула. Но почему нагая, голая, не постеснялась? Вода, подкрашенная кровью, казалась прозрачной вуалью. Органза тончайшего размытого бордового цвета покрывала ее, делала похожей на голограмму. Она никогда не была реальностью. Наташа вне этого мира или, проще, не от мира сего.

Я догадался, почему она была нагишом: никто, наверное, не заметил слегка наметившийся живот, всего лишь одна складка внизу. Только я видел ее без одежды, и для меня скинула все, даже стыд, чтоб навсегда запомнил, что сделал с ней и нашим ребенком. Кто заходил посмотреть на нее, потом переводили взгляд на меня. Стало ясно: нужно уходить, написал заявление о переводе в другую больницу.

* * *

Время лечит, вроде стал забывать, но что-то ныло и ныло в душе, словно в желудке произошел какой-то спазм и ничем его не снять. Голос Вэла, голос моей совести, стал тревожить, что он там бормотал, понять не мог. Стали трястись руки, все чаще подводить. Сошлись с Инной. Старалась вывести меня из этого состояния, предложила пойти к ее отцу после того, как сказал, что хирургом работать не смогу. Постепенно стал втягиваться в банковский бизнес, начались учебные командировки, стажировки в Штатах и в Европе. Меня сопровождала Инна, там и зародились наши отношения или углубились, а может, увидел их перспективу.

Многообещающий отец стал воплощать в жизнь радужные планы. Инна приложила к этому старания. Воображение рисовало респектабельность, все по высшему разряду.

Подразумевались изысканные манеры, утонченный вкус. Гурманы в еде и одежде, в путешествиях, безукоризненное произношение английского, избранный круг достойных людей, известных и имеющих вес в обществе.

Высший свет богатых и знаменитых. При этом деньги, много денег, были не проблемой, а как что-то само собой разумеющимся.

Одноразовая жизнь, но в кайф

Твари, что полосонули по лицу, сформировали во мне испуг, что засел в сознании. Всю жизнь пытаюсь избавиться от этого, и ничего не получается. Коварнее времени, чем то, когда формируется личность, нет. Если в это время сломать человека, он уже не вырастет ровно и прямо. Детство и юность западают в память глубже всего, с ними человек умирает. В последние минуты боль может заглушить только детский смех и свет, что мы утрачиваем, становясь взрослыми. Заботы и суета, погоня за тем призрачным обманом зрения, искривляет душу, застит свет истины. Мы утрачиваем искренние восприятия, видим только то, что хотим. Смотрим в ту сторону, куда остальные, становимся, как все, далекими и живем во мраке иллюзий. Вэл, мой голос совести говорит, что я не многим отличаюсь от тех бандюганов, что пробрались к нам в квартиру сделать сигнал отцу, чтоб не препятствовал мафиози на рыбных промыслах, что я так же, полоснул по венам Наташи.

* * *

Как это можно переосмыслить, переиначить смысл и утратить его? Ничего не понимаю, какая-то бессмыслица.

Наташа вдруг обнаружила эту бессмыслицу и сказала себе: «Зачем жить, ради чего?» Сейчас я задаю себе этот вопрос, и у меня есть ответ: ради удовольствий, только чтоб не было скучно.

Тесть покушается на мою свободу, приходит в бешенство, когда чувствует от меня запах спиртного. Показал бы ему, какой я буян, тоже могу закричать так, что мало не покажется. Помню, как мне нравилась песенка блатная:

Нож, наган – хулиган, бандюган, Оров пиво, пузо, мат – болван, Шашка, папаха, седло – атаман, Спидометр 300, бита – автохам, Кайф для овоща – кокос, трава.

Это наша с тобой страна.

В школе пел ее вполголоса для своих однокашников, за воротами звучала, как марш. Мы горланили, словно пьяные. Быть отвязным, наглым мне нравилось. Ребята смотрели на меня, как на героя, заводилу, атамана, а может, хулигана, девчонки звали так.

С кем поведешься, того и наберешься, дурень

Эту песенку пел и на даче. Там было прикольно.

Одно время мы часто ездили отдыхать за границу. Меня всегда поражали европейские отели. Умеют быть привлекательными, научились преподносить свое как самое лучшее. Семейный бизнес, традиции, конкуренция династий. Продавать – целая наука. Там люди искушенные: тренды, одежда, рестораны и кафе – все с историей. Реклама – загляденье.

Другое дело – не свое. Не сразу понял. После того как воссоединился родной Крым, отец решил предпочитать отечественные курорты. Стал сравнивать: Сочи не хуже Европы, Крым предстоит возродить. В основном дышали воздухом на даче.

Детство проводил в доме, построенном мамиными родителями на Соколиной горе. Там люди жили непростые, но я как-то этим не интересовался. Связался с какими-то пацанами, а учился тогда в четвертом классе. Впервые узнал, что такое мат. Понравилось, в этих запретных словах было что-то откровенно необычное, и главное – в неприкрытой пахабщине виделась искренность. Русский мат – как песня про кучу говна посередине дороги. Почему ребятам доставляло удовольствие срать на проезжей части, как местные коровы, что старались наложить на шоссе?

У них научился в ножички играть, бросать с силой в отмеченный круг на земле и отрезать части. Кто промахивался, оставался без доли или с меньшей, чем у других, должен был садиться голой задницей на куст крапивы. Приходилось и мне терпеть. Еще одна экзекуция – кто дольше всех в речке без воздуха под водой просидит. Кто испытание не проходил – щелбаны, да такие, как в сказке Пушкина «О попе и работнике его Балде». А у ребят балда была между ног – купались-то без трусов. Вода холодная, ледяная, и течение заметное, выскакиваешь, как ошпаренный, плюх на теплый речной песочек и слышишь непонятные слова: «Бля, бля», – словно других слов и не знали.

* * *

Через год отец купил коттедж в охраняемом поселке, решил стать соседом своего начальства. Мать недолго горевала о родительском гнезде, на Истре ей все нравилось, тем более что соседи были как раз те, о которых думала. Прекрасный вид на реку, невдалеке – Ново-Афонский монастырь, луга, лес, подъезд, гараж, терраса, барбекю, фонтаны и альпийские горки, японский садик и золотые рыбки, правда, сад, о котором мечтала, еще молодой, чтоб плодоносить. Цветы по ее заказу, ими восхищалась, они были ее отдушиной.

Мутный поток сознания очистительного свойства вроде слабительно, после него – облегчение

«Душа», «совесть», «память» – жестокие слова. Особенно остро чувствую, как безжалостны они, когда ночная тишина обступает плотным беззвучием, когда осаждают неотвратимые мысли о минувшем, предательская память неумолимо открывает дверь тем, кого избегал при свете дня. И вот возникает боль утрат, что проникает в плоть, острием неизбежности, заполняя сознание горящим чувством вины до онемения, ничего, кроме той вины. Бесшабашной молодости.

Я знаю, Вэл, первым войдешь ты. Вэл, ты был для меня всем, ты был моей жизнью. Только когда ты был со мной, я жил, любил женщин искренне и с упоением, замечал, как прекрасна жизнь с незабываемыми рассветами. Каждый день воспринимал как праздник, как дар. Теперь жизнь напоминает жалкую пародию, ничего не радует, уже давно забыл, что такое чувство удовлетворения. Мне была дарована душа – теперь ее нет, значит, пора поставить точку. Я был озарен всеми чувствами – теперь все померкло. Прощай, Вэл, мое счастье, моя душа, мой свет. Мое детство.

Как, когда это произошло, при каких обстоятельствах? Мы вроде не ругались, даже намека на ссору не было. Не припомню предлога для расставания, разве в чем-нибудь упрекнул его, может быть, чего-нибудь потребовал от него? Нет, нисколько не беспокоил ни просьбами, ни уж тем более требованиями. Наоборот, любил, уважал, дорожил дружбой, а он ушел, покинул, просто бросил. Он был дорог, ближе всех ко мне, и вот теперь его не стало. Я доверялся, он единственный знал обо мне все, и он оставил меня. Только он знал, что за озлобленным взглядом был другой человек, бесзащитный, одинокий.

Когда же он это сделал? Почему ощутил это только сейчас? Почему появилась потребность в нем? Я не забывал о нем никогда, в то же время не заметил, когда он ушел. Всегда помнил, что он рядом со мной, посылал ему кивком приветы. В ответ он улыбался, правда, несколько иронически, он вообще любил подтрунивать надо мной. Прощал это, а иногда просто не замечал: замотаешься в суете – не до того.

Может быть, оскорбился, потому что не всегда находил время поговорить с ним, не всегда до конца выслушивал, перебивал, или того хуже – поступал не так, как советовал. Но это смешно, он же не чужой, одни могут договориться между собой, что же помешало мне жить в согласии с ним? Его голос, звучащий во мне, поражал своей искренностью, мы жили душа в душу. Он просыпался вместе со мной. Мы сталкивались лицом к лицу, когда я брился перед зеркалом, причесывался.

В имени Вэл есть что-то тягучее, протяжное, хотя оно такое короткое, всего из трех букв. Когда произносишь, создается впечатление, что заполняет все окружающее меня пространство. Мне нравилось имя, данное мне проституткой Верой, что не означало отказом имени данное при рождении Владимир, Володя, Владимир Сергеевич.

Когда-то очень любил с ним беседовать, могли проговорить до глубокой ночи, даже до утра. Никто не знал, о чем говорим, даже не подозревал, что рассказывал о Наташе, только ему признался, что люблю ее. О, как он был рад за меня, не хвалил, не говорил что-то одобряющее, только слушал, умел это делать, и я всегда понимал, принимает ли сказанное мной или отвергает.

Мою любовь к Наташе принял без оговорок, чувствовал, что он счастлив вместе со мной.

Вэл, я знаю, ты любил меня. Где же теперь плутаешь без меня? Иногда слышу твои шаги, кажется, что идешь следом. Может быть, ты так же тоскуешь обо мне, плачешь. А откуда у меня слезы? Их, нет, мне показалось. Ты осуждаешь меня, ушел в знак протеста, только так можно воспринять отказ сотрудничества. Ты отказываешься принять мой образ жизни, мою логику мышления.

Ну что же, вольному воля, только моей вины нет. Ну посуди сам: разве я виноват, что Наташа была неосторожна? Она медсестра, и у нее не должно быть неясностей на этот счет, могла предвидеть последствия.

И потом, я не навязывался, не берусь утверждать, что она сама, обоюдно, это случилось само собой. И не надо цепляться за слова. Да, я говорил, что любил ее. Ну и что? В институте я тоже влюбился на четвертом курсе, и хотя между нами были самые тесные контакты, ты не осуждал. Сейчас ты сразу спешишь возразить мне на это: мол, то был другой случай, что та рационалистическая девица стремилась получить лишь ощущения, и что в ее коллекции милых друзей я был случайным человеком.

А почему ты не возмутился, когда узнал, что Наташа дружит с каким-то техником из телеателье? Я, правда, не видел его ни разу и знаю, что между ними не было ничего серьезного. Да, Наташа была девушкой. Вначале я как-то не подумал об этом.