Текст книги "Возвращение из Мексики"

– Как там Екатерина Матвеевна? – Ирина Петровна сворачивает замогильную тему. – Вы говорили, операцию перенесла?

– Дочка говорит, уже ничего, – отвечает Валерий Павлович.

– Вы передайте, что Георгий может ее в Военно-Медицинскую положить. Медицина сейчас чудеса делает, все-таки двадцать первый век на носу. Приближается этот… Миллениум!

– Иначе говоря, рубеж тысячелетий, – степенно говорит Всеволод Иванович. – Редкая удача: перейти такой рубеж. Не всякому удается даже через границу века перейти, а тут…

– Редкая удача… – задумчиво отзывается Ирина Петровна. Они наперебой говорят, дескать, надо же, не думали – не гадали, что доживем до этой черты, могли бы навсегда остаться еще в первой половине уходящего века, а вот – добрались до такого рубежа! Ольга ворчливо возражает, мол, еще несколько месяцев до вашего рубежа, но с ней не соглашаются: это роли не играют, то есть, дожили. Это опять, как понимает Ирина Петровна, попытка отвлечь, заболтать то, чему нет названия, попытка заклясть словами черную бездну, которая съедает нас на любом рубеже, выхватывая жертву не глядя. Но она благодарна своим старичкам, главное, снова не расплакаться.

Она машет им рукой из окна. Сверху они выглядят маленькими (даже рослый Валерий Павлович), и вспоминаются кадры кинохроники, куда угодили и ее ученики. Тогда как раз начался салют в честь снятия блокады, как обычно, от Петропавловки. И эти ребята двинулись туда гурьбой прямо по льду, который теперь стал безопасным, Нева была всего лишь короткой дорогой к свету. Оператор долго держал этот кадр – крошечные фигурки, спотыкаясь, движутся по белому ледяному полю, а впереди – вспышки и сполохи салюта. И хотя разглядеть лица было нельзя, Ирина Петровна, не раз видевшая хронику, представляла: это Оленька, рядом Настя, чуть впереди – Севка с Валериком… «И ведь дошли… – подумалось, – и до Миллениума действительно дожили…»

3

На девять дней позвонила Шевлякова, мол, так вам благодарны, так благодарны, ведь Ирочка поступила! Привычная радость за успешную ученицу, увы, мешалась с горечью – Ирина Петровна ждала машину, чтобы ехать на кладбище, и ответила сухо. А ведь это было, возможно, ее последнее занятие, в следующем году могли и не обратиться за помощью. Многим это было просто не нужно, знание языка заменили подношения в конвертах или в зачетках, об этом многие рассказывали. Да и сам язык становился отчасти чужим, медленно, но верно менялся, заполнялся новыми словами, как заполняется во время погрузки корабль. Груз этих слов складывался в трюмах, корабль все глубже погружался в воду, но пока оставался на плаву. Утонет ли корабль? Такую махину не потопишь в одночасье, хотелось бы верить, что язык уцелеет…

Потом были сороковины, когда уже не ездила на кладбище, ограничившись поминальным застольем у Георгия. На сороковинах вдруг объявилась Аня; она ни на кого не смотрела, глаза были устремлены вниз, общалась только с Ниной, и то урывками. Ее было жальче всех, все-таки начинать жизнь с такой утраты – врагу не пожелаешь. Аня почти ничего не ела, потом склонилась к уху невестки, и они вдвоем вышли на балкон.

Нина вернулась какая-то ожившая и, простившись с Аней, которая спешила домой, уселась за стол. Интуиция подсказывала: что-то изменилось, во всяком случае, скорбная маска (именно так выглядело лицо невестки) разгладилась, один раз даже мелькнула улыбка.

– Что произошло? – спросила Ирина Петровна, приковыляв в кухню. Нина с задумчивым лицом раскладывала салаты.

– Что? Аня сказала… В общем, она беременна.

– Беременна?!

– Была угроза выкидыша, но теперь вроде все хорошо.

Событие не сразу уложилось в голове, Ирина Петровна осознала его позже. Это называлось «светом в конце тоннеля», соломинкой, за которую мог уцепиться утопающий, в данном случае – даже двое утопающих. Аня сказала: это ваш внук (УЗИ показало, что будет мальчик), можете воспитывать вместе со мной. А значит, сын с супругой будут иметь отдушину, не сникнут под грузом одиночества, не дойдут до отчаяния…

– Вот ведь как вышло… – проговорила Нина во время одного из визитов и опять улыбнулась. – Переживали, что они слишком торопятся, а оказалось – это спасение. Я хоть жизнь почувствовала, до этого жила, будто в могилу опущенная.

Осень промелькнула быстро, накатила зима, и Ирина Петровна опять попала под домашний арест. Она и в хорошую-то погоду на улицу почти не показывалась, а когда там сугробы и наледь? Оставалось лишь смотреть в окно на спешащих по делам прохожих, на плывущие по небу серые облака, на дым из заводских труб… В отличие от Нины она чувствовала отдаление от жизни, отрешение от нее, даже самый любимый праздник – Новый год – не принес никакой радости.

Нина с Георгием встречают бой курантов у нее, дежурно выпивают за наступление следующего тысячелетия, затем спешат к себе. К ним обещала зайти Аня, и видно: все мысли сейчас о ней. Ну, и ладно. Ирина Петровна провожает их, по обыкновению машет рукой из окна, затем усаживается перед телевизором и задремывает.

Она опять на замерзшей реке; и опять впереди чернеет фигура человека, которого надо обязательно догнать. Дистанция между ними сокращается, наконец, Ирина Петровна догоняет идущего, и тот оказывается, на удивление, маленьким и хрупким мальчишкой.

– Куда ж ты, Эдик, так спешишь? – говорит она укоризненно. – И шапку дома оставил! Давай-ка я тебя прикрою.

Она расстегивает пальто, укрывает Эдика полой, и они движутся вперед – туда, где воздух озаряется вспышками и сполохами.

– Видишь, Эдик? Это салют в честь наступления Миллениума!

Ирина Петровна знает: теперь они не расстанутся никогда, она будет оберегать Эдика всю жизнь. Жизнь? Ну, неважно, называйте, как хотите, главное, что они вместе.

P.S. Ирина Петровна умерла ночью во сне, в Рождественский сочельник 2001 года. Она прожила в новом тысячелетии целую неделю.

В табор на тандеме

1

Зря он сжег канабис. Делянка была крошечная, на краю участка, за высоченными кустами смородины, так нет – выкосил и сжег! Испугался цыганки, забредшей неделю назад, как водится, погадать за мзду. «Золотить ручку» Шорохов отказался, и старая ведьма вдруг взялась хохотать: знаю, драгоценный, что веселую травку выращиваешь! Вон там растет! И костлявой рукой указала на смородину, за которой колосились бодрые заросли конопли. Увы, теперь там выжженный пятачок, а все «веселье» длилось час-два, когда не удержался и вдохнул дым от горящего стожка.

Почти вызревший канабис вставил по-взрослому, даже Чагин возник из небытия и заиграл на аккордеоне. Что он говорил? Кажется, про группу, что репетируют, выступают, а ты, Паша? «И я!» – отвечал Шорохов, доставая из шкафа запылившийся саксофон. Усевшись на крыльцо, он долго и самозабвенно подыгрывал воображаемому аккордеону, включался в тему, аранжируя ее по ходу. Очнулся – а Чагина нет, только запах травки в воздухе висит. Тогда и подумалось: зря! В свое время он засадил коноплей сотку, чтоб веселить городских знакомых, выбиравшихся в деревню. Откуда чертовы цыгане обо всем пронюхали? Не иначе, конкурента запугивают, известно же: наркота – их бизнес…

С цыганки началась череда неприятностей. Делянка – раз, крыльцо просело – два, а еще Валерия приезжает. Ничто не предвещало визита, и на тебе: жди в гости!

– Примешь бывшую женушку? Хотя мне без разницы – все равно приеду.

– Зачем!? – вопрошал он, прижимая мобильник к вспотевшей щеке.

– Повидаться хочу. Деревенским воздухом подышать. У тебя ж там воздух хороший?

– Нормальный. Но я не…

– А я – хо! Понятно тебе?!

И хотя Шорохов категорически «не хо!», руки сами занимаются наведением порядка. Ботву скинуть в компостную яму, подправить шпингалет на калитке, ну и, понятно, починить крыльцо. Вытащив из сарая тяжеленный тракторный домкрат, Шорохов устанавливает его под крыльцом. Подкладывает пару кирпичей, чтобы верхушка домкрата уперлась в балку, после чего ритмично давит ручку, пока балка не выровняется. Точная ли горизонталь? Неважно, не проверять же «уровнем» (да и нет «уровня»), главное, подпорки поставить. Где же заготовленные чурбачки? Он шарит по двору, не находит, заглядывает в сарай – тот же результат. Вспомнив, что затащил их на чердак, приставляет лестницу к слуховому окну и, проклиная чурбачки, себя, бывшую супругу, лезет наверх.

На чердаке, среди опилок и паутины, настигает мысль: не послать ли все к черту? Почему он должен исполнять капризы «новорусской» дамы, которая ему никто?! Давно никто, несколько лет, но очередная шлея под хвост (ЕЕ хвост!) заставляет суетиться и мельтешить вместо того, чтобы слушать любимый джаз-рок. Или просто гулять по лесу. Отсюда хорошо просматривались опушка за околицей и лес, можно сказать, вотчина Шорохова, место сбора грибов и ягод. Если рассуждать по-мужски, он должен не торопясь слезть, надеть сапоги, штормовку и, прихватив корзинку (а также навесив на дом и калитку замки), отправиться по грибы. Или на рыбалку. На худой конец – вернуть домкрат Иванычу, трактористу из соседней деревни.

Беда в том, что Валерии замки по барабану. Достанет бутылку из багажника, высосет половину, потом бампером джипа упрется в забор, и…

Шорохов видит, как по дороге, пересекающей опушку, движется телега. На ней угнездилось человек десять – маленький табор, направляющийся в расположенный за лесом табор большой. Кибиток и шатров в таборе не было, была такая же глухая деревня, полностью покинутая жителями. Вдруг прошлым летом – шум, гам, цветастые платья, лошади, короче, деревню заняли цыгане. И рай, в который так стремился Шорохов, превратился во что-то иное. Нет, его не трогали, само наличие шумных соседей, не склонных к тому же уважать писаные законы, делало жизнь иной. Здешняя тишина, неторопливое деревенское бытие – грели и убаюкивали, а как убаюкаешься, когда под окнами то набитая «ромалами» телега грохочет, то очередная ведьма шуршит юбками? Шорохов провожает глазами табор на колесах, и в груди ворочается глухое недовольство, словно цыгане виноваты во всем, даже в том, что приезжает экс-супруга. Или то аукается прошлое? Что-то в их отношениях было связано с цыганами, но что именно – Шорохов уже забыл.

2

Последним гостил Чагин, приехавший из Питера незадолго до кончины. Худой, почти прозрачный, лидер группы привез с собой только аккордеон, вроде как намекал: туда со скарбом не пускают.

– Здесь у тебя рай… – сказал, оглядевшись.

– Экологически чистое место, – уточнил Шорохов. – Воду из колодца можно пить без кипячения.

– Я о другом… – усмехнулся Чагин. – Тут хорошо с жизнью прощаться – не страшно, как в городе.

Шорохов хотел возмутиться (нечего себя заживо хоронить!), но смолчал.

Из желания откормить гостя ничего не вышло. За бутылку спирта Шорохов выменял у тракториста гуся, наварил супа, а Чагин зачерпнет раз-другой наваристой жижи – и ложку в сторону. Живое, плотское уходило из него, тело будто испарялось на глазах. Травяной чай, правда, пил, не отказывался, и мед ел охотно, хотя видно было: не в коня корм. Он даже к «траве» был равнодушен, за все время покурили один раз, и то без кайфа. Внутренняя болячка съедала музыканта (какого музыканта!) изнутри, как жук-древоточец съедает древесный ствол. Вроде дерево еще стоит, и выглядит основательно, а ткнешь внутрь – труха, и соки по стволу не движутся…

Он поселился на чердаке, откуда открывался потрясающий вид на окрестности. В слуховом окне постоянно маячило его бледное лицо – Чагин смотрел на лес, на Темную речку, но чаще взгляд улетал к плывущим по небу облакам. Он мало спал, не желая понапрасну расходовать отпущенное время и называя сон «репетицией смерти» – еще одно необычное выражение в его лексиконе, кроме слова «рай».

Оживал Чагин лишь за инструментом. Он не предлагал музицировать, просто доставал аккордеон, что-то наигрывал, и Шорохову, хочешь – не хочешь, приходилось включаться. Он редко вынимал из футляра саксофон, но тогда играли ежедневно, вспомнив весь репертуар группы. Его, Чагина, группы, созданной по крупицам, в противовес раскрученным рок-идолам, попсе, чтобы играть музыку, а не создавать шум (в прямом и переносном смыслах).

– Надо же – не забыл… – усмехался Чагин, когда предлагал очередную тему, и Шорохов откликался. Он сам удивлялся своей памяти, а может, хотел сделать приятное другу, так что мелодии всплывали в голове, как рыба в Темной речке, когда прикармливаешь. Рыбу, кстати, тоже ловили; и уху варили, только съедал ее, как правило, Шорохов. А Чагин сидел у воды, опустив в нее худющие бледные ноги, и молча наблюдал за плывущими по воде листьями и веточками.

– Стикс… – произнес он однажды, на что Шорохов отозвался:

– Да какой Стикс?! Нашу Темную переплюнуть можно, и вброд ее везде переходишь…

Но Чагин жил в своем мире, будто вырвался в те сферы, где слышатся иные аккорды, нашему уху недоступные. Поэтому в самом обычном желании могла звучать замогильная нота, например, когда он захотел покататься на тандеме.

– Правда, хочешь? – спросил Шорохов.

– Правда. Я же никогда на нем не ездил, это – последний шанс…

А Шорохов уже вытаскивал из сарая двойной велосипед, подкачивал колеса, подтягивал цепь, суетой заглушая подступивший страх. В тот день они, кажется, объездили полмира: трижды пересекали Темную по шатким мосткам, побывали в двух деревнях, проехали лесные угодья, и Шорохов говорил, говорил… Он вроде как оправдывался за то, что ушел из группы, вообще уехал из города, поселившись в глухой новгородской деревне. «Ну разве оно того не стоило?! – сквозило в подтексте торопливой речи. – Разве эта природа, тишина, красота – не замечательны? Ты вот, когда стало худо, не остался в городе, а приехал в этот «рай» – и правильно, между прочим, сделал!»

В тот раз Шорохов устал, как лошадь после пахоты (пришлось крутить педали «за себя и за того парня»), но ему было приятно. Неприятно стало перед отъездом, когда Чагин внезапно спросил:

– А ты не боишься, что я прямо здесь загнусь? Представь: ты забираешься на чердак, а там – холодное тело! Потом мороки столько: спускать по лестнице, обмывать, в райцентр везти… Пожалуй, я в город вернусь, там с этим проще.

Шорохов забормотал, мол, не говори глупости, оставайся, хотя на самом деле не раз себе что-то подобное представлял. «Скорая» сюда не доезжала, действительно пришлось бы снимать умершего с чердака и везти на тракторе десять километров (не на тандеме же везти!). Уехав, Чагин прожил еще месяц, умер в начале августа. Но Шорохов не попал на похороны. Почему-то ему позвонили «после того», и осталась некая недоговоренность, что-то невыясненное, туманное, как дымок от канабиса…

Визит Валерии, как предполагает Шорохов, будет чем-то прямо противоположным. Шумная, вздорная, вульгарная, бывшая супруга была олицетворением жизни (нынешней жизни!), так что от «рая» здесь точно ничего не останется. Шорохов озирает с таким трудом обустроенный кусочек пространства, и накатывает слабость. Валерия не вписывается сюда, торчит, как огородное чучело, но отменить ее приезд, увы, он не в силах. Когда-то он думал, что кардинально поменял ситуацию, уйдя от нее, но гнусный послед тянется и тянется!

3

Вначале, как и положено, доносится музыка, то есть, фигня попсовая, лязгающая в салоне. Японский мотор – сама тишина в сравнении с дрянью, которую Валерия нарочно (а то ж!) врубает на полную катушку. Следом сигнал клаксона, Шорохов выгребает к калитке, и они с Валерией лицезреют друг друга.

– Ну и? Даже мотор не глушу, как видишь. Не пустишь – поставлю палатку вон там, за заборчиком, и буду дикой отдыхающей.

– Приемник выруби, ладно?

– Музыка не нравится? – усмехается Валерия. – А народ ее любит…

– Выруби, я прошу. И заезжай во двор.

Это искусственный нейтралитет, вспыхивать с ходу обоим не с руки. Пока только искорки проскакивают, например, когда достают из багажника сумки. В одной звякают бутылки, и Шорохов демонстративно ставит ее на землю, мол, сама тащи.

– А ты не джентльмен, Шорохов… – усмехается Валерия.

– Я сторонник здорового образа жизни.

– О-о, и траву больше не куришь?!

Сожженный канабис вроде аргумент в его пользу, но Шорохов решает смолчать. Он выглядит тут не лучшим образом, а Валерии только повод дай – сгрызет, а шелуху выплюнет.

Это был второй приезд «бывшей», которая и после развода не оставляла в покое: то ли мстила так, то ли ревностью мучилась, во всяком случае, на горизонте возникала. Если на фуршете после концерта раздавался громкий хохот или звон битого фужера, значит, явилась Валерия. И по фиг ей было, что поклонники джаз-рока презирают торговку попсой: поду-умаешь! Деньги, считала она, любого заставят уважение выказывать. А не хочешь выказывать – я тебя, голубчик, заставлю! Шорохов испытывал дикий стыд во время скандалов, которые прилюдно закатывала Валерия. В былые годы она вела себя сносно, когда-то даже скромницей была, но денежки безнадежно испортили характер. Вот хрена бы тащиться на Новгородчину, в глушь, где и внедорожники буксуют в ненастье? Так едет же, накупив пойла и жратвы, словно ее за это будут на руках носить!

Когда Валерия всходит по ступеням, один из чурбачков не выдерживает, и крыльцо опять проседает. Ойкнув, та быстро приходит в себя. И опять насмешничает: извести решил? Хочешь, чтоб бывшую женушку бревном по башке огрело? Знаем, Шорохов, давно эту мысль лелеешь!

Действия повторяются в том же порядке: сарай, домкрат, только вместо чурбачков теперь укладываются кирпичи. Ну вот, вроде бы надежно… Утерев пот со лба, Шорохов смотрит на выровненное крыльцо и ловит себя на мысли: ему не хочется идти в дом. В свой дом не хочется, ведь там сидит оккупантка, в комнате – сумки с раззявленными молниями и торчащими оттуда женскими принадлежностями, а на столе бутылка виски или мартини. Шорохов умывается из бочки, приглаживает волосы и только потом поднимается по ступеням

Раскрытых сумок нет, но виски на столе есть.

– Выпьешь со мной?

Второй фужер уже налит, то есть, вопрос риторический. И хотя Шорохов мог бы отказаться, легче было «дать, чем объяснять, что этого не хочешь».

– Как Игнат? – задает он вопрос, пригубив «вискарь».

– Нормально. Свое дело у парня появилось, так что…

– Свое – это хорошо. Надеюсь, это не помешает ему закончить вуз?

– Не помешает. Если надо – с красным дипломом закончит.

– Ну, с твоими-то возможностями…

– Да уж не чета твоим! Только на фиг нужен этот «красный»? Помнишь, как в наше время говорили: лучше красная морда и синий диплом, чем синяя морда и…

Валерия хохочет, а Шорохов делает еще глоток. Сколько еще слушать эти шуточки и видеть лицо с красноватыми прожилками? Если «бывшая» войдет во вкус, то может зависнуть надолго, обеспечив стабильную головную боль (в прошлый приезд она чуть в колодец не свалилась, а сейчас бухла, похоже, еще больше).

– Ты насколько приехала?

– О-о, уже выгоняешь?!

Шорохов пожимает плечами.

– Просто хочу знать твои планы.

– Планы: хорошо отдохнуть. С тобой пообщаться. О сыне поговорить, если ты им всерьез интересуешься…

«Начинается…» – думает Шорохов. Игнат был прекрасным поводом для начала разборки; годился и для ее эффектного завершения. Валерия без труда его содержала, учила, кормила, нанимала репетиторов, если требовалось, но что-то в отношениях с сыном ее не устраивало, и Шорохов был первый, на кого вешали собак.

– Я интересуюсь всерьез. Но если ты будешь в таком тоне…

– Не буду. Пока – не буду, а там посмотрим.

На столе появляется ветчина, банка с ананасами, хлеб «Бурже», следует совместная трапеза, что способствует примирению (пусть и временному). Потом выход на воздух, где Шорохов тут же находит работу – сооружает складень из наколотых поленьев. А Валерия закуривает, усевшись на колоду для колки дров.

– Ты почему на похоронах Чагина не был? – звучит внезапный вопрос. – Думала тебя встретить, а ты, значит, в деревне отсиделся?

Пауза. Шорохов сбит с толку, даже возмущен: по какому праву она сюда лезет?! Это не ее круг, не ее друзья, тут иная епархия, где торговцам попсой делать нечего! Но возмущение тут же переплавляется в обиду: она-то там была, значит, ее вовремя поставили в известность, а его, саксофониста (пусть и бывшего) пригласили только на девять дней. Почему он не поехал? Обиделся, если честно. Затягивая паузу, Шорохов направляется к дровяному сараю, откуда вытаскивает несколько поленьев.

– Алё, гараж! Я тебя, кажется, о чем-то спросила! Или не хочешь отвечать? Ну, как хочешь…

Она достает вторую сигарету.

– А я тут цыган видела. Меня навигатор через их деревню направил, хотя есть дорога короче. Это не деревня, а натуральный табор!

Воспоминание вылетает из прошлого торпедой и бьет ниже ватерлинии. Ну да, Старая Русса, санаторий, где лечат от бесплодия, его короткий визит, после чего они с Валерией прощаются на автостанции. Она остается, чтобы пройти еще один санаторный курс (после него и родился Игнат), Шорохов направляется к кассам, но на обратном пути его перехватывает цыганка. Зачем он согласился гадать? Наверное, хотел узнать про ребенка, которого не могли зачать второй год, но узнал нечто совсем другое.

– Дом у тебя будет. А в доме будет встреча.

– С кем встреча? – спросил Шорохов.

– С ней, – указали на Валерию.

Шорохов ухмыльнулся.

– Так у нас уже есть дом. Ну, квартира, и мы там встречаемся каждый день…

– Я разве сказала: квартира? Я сказала: дом. Только не скоро это будет, дети вырастут, волосы с головы уйдут… Ты совсем другой станешь.

– Какой – другой?

– Не такой, каким должен быть.

Цыганка закурила трубку и, хитро усмехнувшись, протянула руку. Шорохов механически отдал деньги, уловив лишь слово: «дети», это было на тот момент самым болезненным. Но вот – «дети» в лице Игната выросли, дом появился, плешь на затылке – тоже, и встреча вроде как состоялась…

Сейчас Шорохов не понимает: верить в предсказание или счесть это элементарным совпадением? Он склоняется ко второму, к черту «мистику», ну никак она не сочетается с бывшей супругой…

4

Тандем обнаруживается, когда Валерия сует нос в сарай. О, уцелел?! И даже на ходу?! Хочу прокатиться! Это было ее фирменное: хочу, и все! А хотят ли другие – не имеет значения, даже если велосипед парный, то есть, предполагающий одновременное усилие двоих. Не обращая внимания на протесты, Валерия выволакивает на свет божий слегка поржавевший тандем, трогает шины и требует насос.

– Нет насоса.

– Не ври, Шорохов.

– Он… неисправен.

– Опять врешь. Что – боишься со мной проехаться?

– Я боюсь?!

– Ну да. Не переживай, я приставать не буду, если в лес заедем.

Она хохочет, а Шорохов, как зомби, достает насос и подкачивает шины. Положение идиотское, и впрямь вроде испугался, во всяком случае, так может казаться со стороны. А он не должен пугаться; и врать по мелочи не должен – он обязан быть выше.

– Вот, теперь порядок… – произносит Валерия. – Ну, тряхнем, как говорится? Мы ж на этом монстре когда-то столько колесили…

Тандем был сделан своими руками не от хорошей жизни. Денег на три велосипеда не хватало, а тогда разыскивай на свалке старые рамы, бери в руки сварочный аппарат, ну и т. д. Аппарат за бутылку нашелся в гаражах по соседству, и вскоре неказистую, но прочную конструкцию уже опробовало семейство Шороховых. Новому средству передвижения особенно радовался Игнат. Еще кроху, его усаживали на специальное сиденье впереди отца, сзади пристраивалась Валерия, и семейство устремлялось в путь. Куда только не ездили! Пушкин, Петергоф, Зеленогорск, однажды умудрились доехать до Выборга, так что обратно добирались уже на электричке. Потом скандал с контролерами, высадка под дождь (тандем перевозить запрещено!), поиски ночлега, убогий пансионат под Рощино, страстная ночь, когда постоянно замирали и прислушивались – не проснулся ли сын? Надо же: перебивались с хлеба на квас, а чувствовали себя счастливыми! И Валерия была другая, даже телесно – не грузная, как сейчас, вполне миловидная. И музыку настоящую чувствовала, могла даже захлопать в ладоши после исполнения простенькой мелодии. Поздно освоивший саксофон, Шорохов из кожи вон лез, чтобы соответствовать профи Чагину, но в зале всегда был взгляд, который поддерживал. Почему их «тандем» сломался? Шорохов не сразу это заметил – Валерия по-прежнему посещала концерты и репетиции, слушала джаз-рок, даже хвалила Чагина и К. Но она уже строила свой бизнес, и в глазах все чаще посверкивали зеленые долларовые огоньки. Жизнь, короче, неумолимо разводила, и проржавевший символ крепкой семьи вскоре оказался в старом сарае.

На это раз совместная езда опять не задается. На повороте они едва не улетают в канаву, Шорохов с трудом выруливает, и тандем выезжает за околицу. Он чувствует за спиной что-то чуждое, не родное. Представляет насмешливый взгляд, скользящий по линялой ковбойке, старым джинсам, проплешине на голове, и спине делается холодно. Зря поддался, не надо было ехать.

– Не могу больше, отдыхаем… – слышится из-за спины. Шорохов безропотно тормозит, ощущая тайное превосходство. Как ни крути, а он здоров, полон сил, энергичен. У нее же одышка, лицо в пятнах (хотя всего пару километров проехали), и еще тянет из пачки сигарету!

– Будешь?

– Я в дороге не курю.

– Здоровеньким хочешь помереть? Ну-ну…

Жадно затянувшись, она озирает окрестности. Дорога рассекает травяную опушку, упираясь в могучий сосновый лес, из которого выезжает трактор «Владимирец».

– Местное население? – спрашивает она. – Механизаторы-комбайнеры?

– Это Иваныч…

Тут же вспоминается домкрат. Не знал, что встретятся, хотя… Не везти же вместе с Валерией и еще и тяжеленную железяку! Когда трактор тормозит, Иваныч высовывается из кабины.

– Здрасьте…

Кивнув Валерии, он упирает взгляд в лежащий на траве тандем.

– Сломались, что ли?

– Нет, все в порядке.

– А покурить есть?

– У меня нет. Может, городские угостят?

Валерию передергивает от «городских», но Шорохову приятно. Почему не подчеркнуть ее чуждость этому пространству? Она выламывается из него, он же влился в леса и луга, стал органической частью пейзажа…

– Такие курите?

Валерия протягивает спрыгнувшему с подножки Иванычу пачку тонких сигарет, в народе именуемых «зубочистками».

– Не пробовал, я больше «Беломор»…

Пальцы с грязными ногтями с трудом выуживают сигарету, Иваныч прикуривает и, подержав в легких дым, с разочарованием выдыхает. После чего жалуется на жизнь. Мол, совхоз не платит, на огороде неурожай, так что не обижайся, Паша, телячья нога будет только осенью, надо, чтоб телочка вес набрала. Шорохов отмахивается: мелочи жизни, Иваныч, когда будет – тогда будет! Но тот стучит себя в грудь: Иваныч добро помнит, ту бутылку спирта он по гроб жизни не забудет! Уже и Валерия уши навострила (хотя какое ей дело?), а тракториста никак не заткнуть.

– У вас тут, значит, процветает бартер? – задает она вопрос.

– Чего? Не, он меня просто выручил! Брат ко мне приехал, а денег шиш, потому что совхоз не платит! А загашник моя Нинка так спрятала, что не найдешь, хоть весь дом перерой. Я тогда к кому? К Пашке! Говорю: телячью ногу обещаю, когда забьем, если надо, огород вскопаю, а сейчас – выручай! Он и выручил, молодец…

Валерия устремляет на Шорохова полный ехидства взгляд.

– А ты, Шорохов, мироед!

– Не говори глупостей… – цедит он сквозь зубы.

– А кто же еще, если таким неравноценным обменом занимаешься?! И вообще ты аборигенов спаиваешь, вот!

Она берет реванш, и счет выравнивается: один – один.

– Ладно, за домкратом как-нибудь заезжай… – Шорохов протягивает руку, спеша прощаться, пока Валерия еще чего не сморозила.

Через пару минут они в лесу: мелькают стволы, слышен ропот крон под ветром, однако привычной благодати не чувствуется. Лес всегда умиротворял, растворял душевную накипь, в свое время Шорохов даже придумал словечко «лесотерапия», типа – врачевание психики лесными походами. Но какая тут, к черту, терапия? Минное поле, а не благодать ожидает на каждом километре…

– Останови, хочу грибы посмотреть. Тут есть грибы?

Шорохов безропотно тормозит. Углубившись в чащу, Валерия рыщет глазами по лиственной подстилке, пытается разглядеть «дары леса». Только «дары» ускользают, она смотрит – и не видит. Двигаясь следом, Шорохов находит моховик, другой, третий, затем машет рукой – безнадега.

– А помнишь, как Игнат в лесу заблудился?

Вопрос звучит из-за ствола могучей сосны, то есть, голос слышен, а Валерии не видно.

– Помню… – отвечает Шорохов после паузы.

– Вы тогда ушли собирать грибы, и он убежал вперед. А потом искал тебя, искал…

– Не надо было искать. Я ему всегда говорил: стой на месте, если заблудишься, я тебя сам найду.

– Это взрослый поймет. А мальчик напугался, побежал искать отца…

Шорохов выпадает в прошлое, в тот лес, где кружил, как сумасшедший, сорвав голос. Он наткнулся на перепуганного Игната, убежавшего в другую сторону, на берегу озера, и радости, помнится, не было предела…

– Он и сейчас тебя ищет.

По ту сторону ствола возникает струя дыма, и Шорохов возвращается в реальность. Ищет? Но он не скрывается, да и вырос мальчик, последний курс уже заканчивает.

– Ты передачу смотрел? Когда Дибров с вашей группой беседовал?

– Передачу?! Не смотрел…

– Опять врешь?

– Честно не смотрел.

– Игнат звонил в прямой эфир, спрашивал про саксофониста. Про тебя, то есть. Где ты и как, почему не играешь…

Шорохов сглатывает комок.

– Он же знает, где я…

– Знает. Но все равно звонил.

– И что ответили? – спрашивает со скрытой тревогой.

– Ребята о тебе хорошо отозвались. Говорили, что им трудно, денег за выступления почти не платят, но про тебя сказали хорошо.

Чутье подсказывает: это главное. Воздухом подышать, на природу поглазеть – все фигня, а отношения с сыном… Хотя, если честно, нет никаких отношений. Игнат остался с матерью, она его обеспечивала, даже магазин вроде подарила, то есть, выбор сделан. Или не сделан? Шорохов вдруг замечает, что держит в руках моховики, и спешит от них избавиться.

– Поехали дальше? – предлагает нерешительно. Кажется, счет два – один в ее пользу. А может, три – один, потому что Валерия бьет в самое уязвимое место.

5

Деревня-табор возникает внезапно, Шорохов забыл, что она прямо за лесом. Увидев коня на лужайке, Валерия опознает место, где проезжала утром, и категорически заявляет: едем к цыганам!

– Тебе это нужно?

– А ты беспокоишься?

– Мало ли что…

– Не переживай: наличности у меня с гулькин нос, все сбережения на карточке. А эти ребята с банкоматами не дружат.

И Шорохов соглашается. Цыганская экзотика, не исключено, сгладит напряг, загасит скрытое раздражение, готовое перерасти в ссору…

Табор немноголюден: парочка стариков на подворьях, да детишки, которые устремляются вслед за людьми, приехавшими на диковинном велосипеде. Когда останавливаются у колодца, детишки обступают тандем, бесцеремонно щупают его, а кто-то из шантрапы уже теребит одежду: дай денег!