Текст книги "Возвращение из Мексики"

– Нет денег! – отмахивается Шорохов. – Идите отсюда!

После поездки хочется утолить жажду, они подходят к колодцу, но Шорохов в размышлении.

– Пить? Или не пить? Вот в чем вопрос…

– Чего боишься?

– Это ж цыгане, у них с гигиеной, сама знаешь…

– Ты помешался на своей экологии! – Валерия решительно снимает ведро с гвоздя. – Семи смертям не бывать, доставай водичку!

Пока вытаскивают ведро с водой, пьют, гвалт стихает. Когда же Шорохов оглядывается, то не видит велосипеда. Вот бандиты малолетние, уже взгромоздились на него и чешут по улице!

– Эй! Кто разрешил?! Вернитесь сейчас же!

Только тщетно, цыганята вошли в раж и просто визжат от восторга. Неожиданно из-за штакетника раздается окрик на цыганском наречии, лишь тогда юные бандиты с неохотой слезают с сидений. Когда на улицу выходит женщина в цветастом платье, Шорохов узнает цыганку, «прозревшую» делянку с коноплей. Та отбирает велосипед и, отвесив бандитам пару подзатыльников, возвращает похищенное.

– Не надо ничего оставлять. Это же дети, они не понимают.

Всклокоченная и сердитая, она поворачивается спиной, но Валерия вдруг просит погадать. Зачем?! Шорохов не любит домашнее «шаманство», и когда отвечают отказом, испытывает облегчение. А Валерия не отстает! Неймется ей; а может, не привыкла получать отказ…

– Я заплачу, сколько скажете.

Цыганка пристально на нее смотрит, затем машет рукой, мол, следуй за мной. И хотя Шорохов мог бы остаться на улице, он тащится следом, с трудом протаскивая тандем через узкую калитку. Цыганка усаживается на скамейку, Валерия пристраивается рядом и достает сигареты. А Шорохов стоит, придерживая велосипед (типа я на минуту, пока глупостями будете заниматься).

– Из города? Вижу, что городская, вон какие куришь…

Валерия протягивает пачку «зубочисток».

– Угощайтесь. Нет, всю пачку берите!

– Спасибо, драгоценная… В городе хорошо, работа есть. Наши все в город уехали, только я осталась. Вдруг милиция приедет? Они часто заезжают; как заселились сюда, так каждую неделю то участковый, то начальство из города… А чего ездят? Чего выселить грозят? Это же ничья деревня, у домов и хозяев-то нет! Мы сюда из-под Каменска-Уральского переехали, знаете такой город? Холодно там очень. И тут один наш человек говорит: поехали сюда, здесь целые деревни пустые стоят! Вот и снялись всем табором, устроились, и если бы не милиция…

Когда доходит до дела, звучит вопрос: как хочешь гадать? Руку дашь, или карты будешь смотреть? Выбирают карты, цыганка идет в дом, а Шорохов удаляется к забору. Одно дело – минутная глупость, другое – затяжная; а тогда лучше не маячить, как идиот, а переждать глупость в сторонке. Гадайте, колдуйте, вызывайте духов усопших, а я буду с независимым видом озирать пустынную улицу.

Беседа на скамейке приглушенная, но страстная. Надо же, пифия! А главное, Валерия к этому всерьез, судя по ее интонации. Да уж, бизнес-народ головой двинулся, рядами и колоннами прут к гадалкам, астрологам, экстрасенсам…

– Ты скоро? – раздраженно вопрошает Шорохов.

Валерия недовольно оглядывается.

– Заканчиваем… Сколько я должна?

– А сколько не жалко, драгоценная. Лавэ – блата.

– Что?

– Я оговорю: деньги – мусор. Но как без них?

Валерия укладывает в костлявую ладонь несколько купюр, но уходить не спешит.

– А пение цыганское можно послушать? Вечером, например?

О, черт!

– Музыку любишь? – спрашивает цыганка.

– Люблю. И он любит, – Валерия кивает на Шорохова.

– Он? Нет, не любит. Раньше любил, а теперь ему покой нужен. И лавэ нужно, поэтому квартиру в городе сдает. А мы больше не поем, драгоценная. Был цыган, да весь вышел, другие дела у нас.

Шорохов резиново улыбается. Он действительно сдавал городскую квартиру (деньги везде нужны), но откуда она знает?! А еще про музыку… Он не находит ничего лучшего, как молча вытащить велосипед на улицу. Ждет конца разговора, из калитки, наконец, появляется Валерия, и Шорохов ставит ногу на педаль.

На обратном пути молчат. Оторопь прошла, и он опять во власти досады: не надо было поддаваться на шантаж (да-да!) Валерии, пусть бы тандем стоял в сарае. Тогда он не чувствовал бы себя раздетым, точнее, поставленным под рентген, когда кишки, ребра – все на просвет. Да, ему хочется покоя – что в этом плохого?! Но покоя нет, все время мешают: бывшая жена, неуемный сын, цыгане, чтоб им пусто было…

6

Он погружался в здешнюю жизнь, будто в теплую трясину. Мысли возникали сугубо практические: поднять завалившийся штакетник. Заменить на крыше два листа шифера. Набрать грибов и засолить. Поддавшись поначалу городской привычке, он поставил спутниковую тарелку, но телевизор включал все реже. И мобильный звучал все реже – город постепенно забывал неверного сына, променявшего комфорт на сельскую суету. А Шорохова суета успокаивала, убаюкивала и давала опору, то есть, под трясиной находился твердый грунт. Когда студеной зимой становилось невыносимо, он возвращался в Питер без удовольствия. Приходили гости с выпивкой, набрасывались на «дары леса», только застолья были уже неинтересны. Сейшены он почти не посещал, тусовался редко, с нетерпением ожидая первых проталин. Появились? Тогда можно собирать вещи и отправляться туда, где твердо стоял на ногах.

С приездом Валерии опора тоже исчезла. Из-за этого он перебрал за ужином, после чего, кажется, обвинял ее: сама, дескать, рассказала о нем цыганке, а та и рада воспользоваться! Как ни странно, Валерия не возражала, вообще говорила мало. А Шорохов говорил, говорил, боясь остановиться и услышать главное, чего слышать не хотелось.

Когда наутро она собирается в дорогу, Шорохов не понимает, как к этому отнестись. Вроде нужно кричать «ура!», он-то рассчитывал мучиться дольше. С другой стороны, зависшая в воздухе недосказанность томит, точки над i не расставлены… Сборы проходят в молчании; лишь усевшись за руль, Валерия разлепляет рот.

– Дело не в цыганах, Шорохов. Просто Игнат не хочет со мной жить. Я ему магазин подарила, чтобы хозяином был, а он повозился с ним полгода – и бросил. С музыкантами какими-то связался, теперь сидит в подвале, на барабанах стучит… Или звонит в эфир, папашу разыскивает. Только где папаша? В деревне отсиживается! Ладно, я на себе крест поставила, торгашкой стала, но ты-то… Ты трус, Шорохов. И ребята на похоронах то же самое говорили, а по телевизору просто не хотели тебя позорить.

Перед тем, как тронуться, опять включают попсовую музычку. И хотя Шорохов мог бы съязвить напоследок, слова не сходят с губ. Вскоре машина скрывается из виду; вот уже и пыль улеглась, а он стоит, не в силах двинуться с места.

Ноги почему-то приводят на выжженный пятачок, наверное, подсознание возжелало косяк, чтобы ускользнуть в иллюзорный мир, где нет оценок и самооценок, есть лишь бездумная благодать. Но вместо благодати перед глазами встает картина, как он выкашивает заросли, озираясь и торопясь, после чего плескает бензин и дрожащей рукой достает спички. И здесь, выходит, струсил? Шорохов направляется в дом, видит футляр саксофона, и вновь накатывает мерзкое чувство, будто его выставили на всеобщее обозрение, и указывают пальцем: трус!

До обеда он не может успокоиться, как водится, запоздало находя аргументы в оправдание. Потом переживания гаснут, утишенные чередой привычных дел. Дрова поколоть, воды наносить, уложить в холодильник оставленную Валерией еду… Зачем добру пропадать? Когда распихивает продукты, вдруг всплывает мысль: поместится ли телячья нога? Наверное, на части придется резать, а лучше закрутить банок двадцать тушенки, тогда мяса до зимних холодов хватит. Конечно, если будут гости, не хватит, но до конца лета к нему больше никто не собирался. А соберутся – он просто не будет отвечать на звонок. И на зиму не будет возвращаться, останется в деревне. Шорохов видит себя, сидящего у горячей печи, в теплом натопленном доме, и на душе становится хорошо…

Экскурсия

Г. Г.

Немцы прибывали к Медному всаднику поодиночке. Первой из арки Сената показалась Моника, помахала рукой, и я помахал в ответ. Оказалось, махала она Францу, который двигался от Адмиралтейства. Сойдясь посреди площади, они начали бурный обмен впечатлениями, и тут я увидел, как со стороны Исаакиевского приближается Томас. Конная статуя вроде бы находилась в прямой видимости, однако Томас то и дело сверял маршрут с картой, которую держал в руках.

– О, mein Got! – раздался за спиной голос Кристины, подошедшей непонятно откуда. – Он и здесь не может обойтись без карта! Он боится потеряться в этом совсем простом городе!

– Думаешь, этот город простой? – усомнился я.

– Я говорю про планировка, она очень простая. В Москве – очень сложная планировка.

«Зато там жизнь проще…» – подумал я, вспомнив про московские заработки. Питерские заработки были гораздо скромнее, из-за чего приходилось постоянно халтурить или ждать помощи по «ленд-лизу», то есть грант от какой-нибудь западной конторы. Меня, к примеру, осчастливил институт Густава Штреземана, позволивший сорок дней прожить на полном обеспечении в Бонне и Кельне. О, счастье! На целых сорок дней я выпал из питерской жизни, сознательно оборвав все контакты и связи, изрядно мне надоевшие. Когда же пришла пора собираться на родину, Кристина вдруг тоже решила отправиться в Россию с компанией таких же русофилов.

– Мы будем в Питере, потом в Москве, – сказала она. – Москву я знаю, сама сделаю экскурсию, а вот в Питере… Я хочу, чтобы ты придумал какой-нибудь литературный маршрут. Придумаешь?

Просьба застала врасплох. «Что придумать?» – мучился я, зная, что приедут не лохи: эти немцы что-то читали, что-то знают, и надо не ударить в грязь лицом. Озарило в самолете: буду иллюстрировать в ландшафте генеалогию «маленького человека»! А поскольку первым «маленьким» был пушкинский Евгений, я и назначил рандеву именно здесь, на Сенатской.

Русофилы продолжали разрозненное движение к памятнику; а кто-то, как выяснилось, уже давно пасся в месте сбора. Я не всех знал в лицо, кого-то вообще видел впервые, что явно не прибавляло уверенности. Допустим, причуды Томаса мне были известны, он действительно был из тех, кто на ровном месте подстилает солому. В самолете он укладывал специальную надувную подушку под голову (не дай бог шея затечет!), мыл руки раз по десять на дню, а недавно на полном серьезе спрашивал меня об электронном навигаторе, с которым хотел передвигаться по Петербургу. Судя по тому, что в настоящий момент он вперялся в карту, медленно (очень медленно!) приближаясь к цели, навигатор приобрести не удалось. Томас сделал хитрую петлю вокруг монумента, оторвал, наконец, взгляд от схемы и облегченно заулыбался.

Монику с Францем я тоже знал, эта парочка представляла собой единство и борьбу двух сходных начал: мужской свободы и женской эмансипации. Франц был человеком мира, работоголиком и вечным командировочным. Моника, в свою очередь, руководила собственной фирмой, отрицала брак, но любила Франца. И хотя тот отвечал ей взаимностью, ничего у них не вытанцовывалось: коса находила на камень, так что искры сыпались. Когда искры гасли, парочка усаживалась за барную стойку, накачивалась пивом, после чего, обнявшись, они долго обливали друг друга слезами.

Немцы вообще любили рыдать: та же Кристина, вроде бы рациональная и педантичная, не могла спокойно слышать рассказы о немецкой оккупации, тем более – о блокаде. Покаянные слезы текли по ее лицу потоком, раздавались громкие всхлипы, из-за чего рассказчик (как правило, подвыпивший русак) в смущении сворачивал тему. Остальные тевтоны были, по выражению их великого соплеменника, вещью в себе. Успокаивал разве что неподдельный интерес гостей к русской литературе: в конце концов, тащиться за тридевять земель (за свои, между прочим, деньги!), чтобы оценить мой дебют в роли экскурсовода, – это дорогого стоило.

Когда тевтоны собрались в плотную группу, Кристина их пересчитала и подняла руку.

– Моника, komm zu uns! Франц! Мы начинаем экскурсия!

А там, как видно, впечатления уже закончились, то есть опять сыпались искры. Тоненькая хрупкая Моника яростно наседала на здоровенного грузноватого Франца, тот пятился, но вдруг встал. И, набрав в легкие воздуха, начал наступление, подкрепляя бурную речь жестами в итальянском стиле.

– Парочка… – покачала головой Кристина. – Как это у вас говорят? Баран да ярочка? Они меня сведут с ума, эта Моника и этот Франц! Начинай без них!

– Неудобно как-то… – сказал я. – Пойду приведу эту ярочку…

– С этим бараном? Ха-ха-ха! Иди, ты хозяин, тебя они, может, послушают!

Беглую немецкую речь я понимаю с трудом, вот и здесь понималка полностью отказала. Я понял лишь одно слово: «эгоисмус», которое со змеиным каким-то присвистом несколько раз произнесла Моника.

– Ну, и что вы сегодня увидели в нашем городе? – спросил я примирительно. – Ты, Франц, что смотрел?

– Что я смотрел? – Франц умерял учащенное дыхание. – Я смотрел атланты.

– И как они тебе?

– Das ist fantastisch! Очень большие!

– Наш Франц любит все большое! – ехидно проговорила Моника. – Большое, как он сам! Франц, зачем ты сюда пришел?! Здесь будет экскурсия про маленького человека! Про очень маленького! А ты иди, смотри атланты, большие, как… Как твой эгоисмус!

Когда Франц опять набрал воздуха в легкие, я скрестил руки над головой.

– Брэк. То есть предлагаю сделать перерыв, закончите после экскурсии.

Мой «мессидж» был призван объединить литературу с городским пейзажем. Дескать, взгляните, друзья, на сие имперское величие! На памятник самодержцу, на Сенат с Синодом, на громаду собора и почувствуйте собственное ничтожество! Это все красиво, спору нет, но где тут найти место герою поэмы «Медный всадник»?! Нет ему места, увы, – в этом парадизе Евгений не только маленький, но и, не побоюсь этих слов, лишний человек! А если еще стихийное бедствие, то есть бич этих мест – наводнение?! Вы знаете, какое страшное наводнение описал в поэме Пушкин, между прочим, сам его переживший?! Да эта площадь тогда превратилась в озеро, в кусочек Финского залива, тут на лодках плавали!

– Озеро было глубокое? – нервно спросил Томас. Я поднял руку над головой, для убедительности привстав на цыпочки.

– Вот такой примерно глубины оно было. Мы бы, короче, все утонули!

Повисла эффектная, но несколько тягостная пауза. Ее нарушила Моника:

– Франц не утонул бы. Потому что он большой, как… – она указала на памятник. – Как этот бронзовый монстр!

Не дожидаясь очередных искр, я продолжил сопрягать Захарова и Фальконе с несчастным Евгением, потерявшимся в блеске стольного града Петрова. Я цитировал автора поэмы, вспоминал каких-то историков, удивляясь своей памяти, а также игре воображения. Представьте, говорил я, что люди взбирались на стены зданий, на фонари; а ветер был такой, что с крыш срывало кровлю, и ее куски, будто огромные птицы, кружили в воздухе над площадью! Следующая пауза была еще эффектнее: все задрали головы вверх, будто ожидали увидеть там парящий кусок кровли (вообще-то я это придумал, то есть Остапа понесло). А вон там, продолжил я, находится тот самый дом со львами; на одном из этих львов, как вы помните, и сидел спасшийся Евгений, наш маленький человек, пока что – абсолютно беспомощный…

Физиономия поэта Гурьева мелькнула среди строгих немецких лиц неким фантомом – и тут же исчезла. «Показалось?» – думал я, не прерывая патетическую речь. Когда фантом возник еще раз, речь споткнулась: ну вот, приехали! Сорок дней никого не видел, и надо же: нарвался на Гурьева! Закон подлости в высшем проявлении, непруха в кубической степени! И хотя Гурьев опять исчез, пафос в моем голосе сменился обреченной интонацией.

Когда я завершал речь, поэт нарисовался в полный рост. Он вроде как соткался из воздуха, возник из-под земли, как всегда бывало, если где-то по какому-то поводу наливали. У Гурьева был нюх на такие события, и хотя сейчас он прогадал, это не успокаивало. Немцы вполголоса переговаривались, кто-то кому-то переводил, Гурьев же в недоумении, будто стукнутый пыльным мешком, вслушивался в чужую речь.

– Слушай, это кто? – подойдя, спросил он тихо. – Откуда они вообще тут…

– От верблюда. Ты давай или не мешай, или топай куда-нибудь!

– Куда ж я потопаю? – растерянно ответили. – Я вообще не понимаю, что к чему…

Складывалось ощущение, что поэт с бодуна, причем не слабого, наступавшего после недельного, не менее, запоя. Лицо было бледное, даже прозрачное какое-то, и в глазах – тьма египетская плюс жажда опохмелки. Выглядел он по-гурьевски: вытертые мешковатые джинсы, серая вязаная хламида, некогда бывшая свитером, и висящая паклями шевелюра. Этакий клошар, опустившийся на социальное дно богемный деятель, к чему в тусовке вообще-то привыкли. Однако сейчас, как я не без оснований полагал, могло не хватить даже европейской толерантности.

– Какой у нас будет маршрут? – спросил Томас, разворачивая карту. – Я хочу отмечать его на схема!

Показывая маршрут, я краем глаза наблюдал за Гурьевым. Кажется, тот приходил в себя: приглаживая пакли, нахально озирал моих экскурсантов, но пока не решался на активные действия.

– Решил торгануть архитектурным наследием? – спросил он. – Подхалтурить то есть?

Я промямлил: дескать, это мои немецкие друзья.

– Ах, вот как… Значит, гранту немцев зарабатываешь?

– Скорее уж отрабатываю. Слушай, я же тебе сказал…

А на лице Гурьева уже играла знакомая дурашливая ухмылка; нюхом чуя поживу, он даже порозовел.

– Немец-перец-колбаса… – пробормотал он, затем протянул руку Томасу. – Здорово, камрад!

Тот, однако, не обратил на него никакого внимания – то ли брезговал пожимать не самую чистую (надо признать) ладонь, то ли вообще исключал возможность контакта с обитателем социального дна.

– Надо же, буржуи, приехали – и нос задирают! – Гурьев растерянно сунул руку в карман. – Ты им, случайно, про меня не рассказывал?

– Случайно нет, я тут больше про Пушкина.

– Ну, так расскажи! Когда он узнает, кто с ним познакомиться хочет, он неделю руку мыть не будет!

– Будет, – сказал я. – Томас моет руки по сто раз на дню.

– А после знакомства со мной – плюнет на гигиену! В общем, давай, содействуй знакомству. Глядишь, и мне какой-нибудь грантик обломится…

Поэт ненадолго исчез, вроде как скрылся за памятником, потом появился опять.

– Я вообще-то не понял: в чем фишка?

– Рассказываю о «маленьком человеке» русской литературы. Провожу, можно сказать, экскурсию по его следам. Пойдешь с нами?

Гурьев оглядел компанию, о чем-то размышляя.

– Пойду ли я? Ну вообще-то если дадите на «маленькую», я готов и по следам «маленького»…

Я обреченно вздохнул. Гурьев клянчил выпивку всегда и везде, ему уже наливали, не спрашивая, хочет ли он. Казалось, спиртное было его горючим, толкавшим вперед некогда пламенный, а ныне – до предела изношенный мотор поэтического сердца. Закусывать он давно перестал, разве что занюхивал выпитое прядью длинных немытых волос и ждал, когда проставят следующую порцию горючки. В кратких промежутках между запоями на Гурьева нисходило «сатори», и тот выстреливал полтора-два десятка отличных (а подчас – просто замечательных!) стихов. Потом он читал их всем, кто проставит, пьяно бахвалясь, дескать, мастерство – не пропьешь! Это одетое в грязные обноски, дурно пахнущее тело было, как говорил классик, божественным сосудом, который иногда наполнялся нектаром и амброзией. Хотя в основном, конечно, в нем плескалась бормотуха, из-за чего многим хотелось расколошматить сосуд вдребезги. То есть дать Гурьеву в морду; и таки давали, но себе же во вред, потому что Гурьев уползал в свою нору, утирая кровавые сопли, чтобы через неделю выползти с эпиграммой такой язвительной силы, что обидчика потом обсмеивали на каждом углу.

Вскоре Гурьев решил напомнить о «маленькой». Как назло, я не взял с собой денег, резонно рассчитывая на немецкое угощение в финале. Гурьев такого резона не имел, зато имел необоримое желание выпить.

– Трубы горят, надо мне… – он нервно оттягивал и без того отвисшее горло хламиды-свитера. – Может, у фрицев бабок стрельнешь?

– С какой стати они должны тебя поить?!

– А ты думаешь, не должны?

– Думаю, нет.

– А я считаю, что они с нами еще за Сталинград не расплатились. И за Пулковские высоты!

Гурьевская наглость, как всегда, не имела границ. Я представил, как он напоминает о долгах немецкой нации перед пострадавшим русским народом, как по лицу Кристины начинают струиться потоки, и Мойка (мы как раз переходили Мойку) выходит из берегов. Вознамерившись стрясти должок, Гурьев сновал между экскурсантами, будто челнок, как-то умудряясь никого не задевать. Но надо ли было ему задевать? Бомжеватый облик сопровождало соответствующее амбре от Гурьева, из-за чего особо брезгливые предпочитали слушать его шедевры с приличного расстояния. И то, что брезгливый Томас от него не шарахается, вызывало немалое удивление. Когда Гурьев шмыгнул мимо меня, я принюхался и с облегчением отметил: не пахнет, совсем не пахнет!

Не дожидаясь позора, я пообещал, что сам попрошу немецких друзей дать денег. Но позже, когда повод подыщу.

– Подыскивай поскорей… – тяжело задышал Гурьев. – Трубы – они же перегореть могут, не железные…

Избрав вторым пунктом новый памятник Гоголю на Малой Конюшенной, я готовил по пути очередную речь. Мол, именно из гоголевской «Шинели” вышел следующий «маленький», Акакий Акакиевич. Тоже абсолютно беспомощный, этот чиновник низшего разряда, тем не менее, сопротивлялся, говорил: «Оставьте меня! Зачем вы меня обижаете?!» Увы, не оставили, загнали человечка в гроб, ухайдакали. Но случилось невиданное: чиновник стал появляться в обличье мертвеца, чтобы сдергивать шинели со значительных лиц! Вы скажете: подумаешь, шинели! А я отвечу: тут «маленький человек» впервые стал доставать людей больших, пусть даже с того света! Поднимать, то есть начал голову!

– А ты, брат, целую концепцию состряпал… – едва поспевая за группой, бормотал Гурьев. – Надо же, чего выдумал! Сначала Медный всадник, потом памятник нашему гениальному хохлу… Ты ведь к Гоголю их ведешь, генау? А дальше, натюрлих, вы потопаете к Сенной площади. Туда, где жил один сумасшедший мокрушник, нихт вар?

Я оторопел: этот поганец разрушал плод стольких усилий!

– Ты тише можешь говорить?! – прошипел я. – Иначе…

– Нихт шиссен! – вскинул руки Гурьев. – То есть дружба – фройндшафт!

– Давай условимся: ты мне не мешаешь, а я соответственно… Слушай, но как ты догадался?!

Гурьев пожал плечами, кажется, скрывая растерянность.

– Сам не знаю… Интуиция поэта, надо полагать.

– А немецкие словечки откуда? Ты вроде с этим языком не дружишь…

– Я не дружу?! Да я Готфрида Бенна переводил, если б ты знал! Последняя фраза заставила Кристину отстать от группы.

– С кем это ты разговариваешь? Про перевод Бенна?

– С кем, с кем… С ним!

Кристина воззрилась на поэта с таким видом, будто обнаружила его присутствие секунду назад.

– Откуда он взялся?! И вообще я думала…

– Что ты думала?

Склонившись к уху, Кристина проговорила:

– Что Топоров выглядит лучше.

– При чем здесь Топоров?!

– Потому что Готфрида Бенна переводил Виктор Топоров.

Как-то умудрившись расслышать шепот, Гурьев гомерически расхохотался.

– Витька?! Топоров?! Да что он может перевести?! Только у меня настоящие переводы, ясно вам?!

– Так вы, значит, не…

– Я – не. Не Байрон, не Топоров, я – Гурьев!

– Почему твой Гурьев врет? – опять склонилась к уху Кристина. – Помнишь, я дарила тебе толстый красный книжка? Там же написано: Готфрид Бенн, перевод Топорова…

– Да помню я… Но Гурьев, наверное, тоже переводил. Он вообще многое может, ну, когда трезвый…

После этого Кристина начала проявлять к Гурьеву интерес. Внимательно присматривалась к нему, мельтешащему среди экскурсантов, и, когда тот внезапно исчезал, беспокойно вертела головой.

– Куда он все время пропадает?! – вопрошала она, но я отмахивался: не пропадет! У него трубы горят, поэтому будет идти как привязанный!

– Горят трубы?! Я не понимаю, если честно…

– Потом объясню.

Я погружал гостей в глубь веков, пытался соединить наши «священные камни» с плодами их воображения, но то – прошлое, здесь же вылезало настоящее, причем в таком виде… Когда мои экскурсанты добрались до монумента Гоголю, Гурьев, указывая на него, громко произнес:

– Полное говно!

– Was ist das? – вопросительно уставился на меня Франц. – Что есть – говно?

Моника что-то проговорила ему вполголоса, и тот озадаченно воззрился на монумент.

– Ну-ка, зачитаем имена тех бандюков, кто помог это говно соорудить! Вот список, оставшийся, можно сказать, в веках!

Пока Гурьев с наслаждением, будто стихи на своем вечере, читал на заднике постамента имена-фамилии спонсоров, Кристина внимательно оглядела памятник. После чего тихо сказала:

– А ведь он прав. Scheise этот ваш Гоголь. То есть я хотела сказать: в Москве памятник лучше.

Пока я произносил скомканный спич, Гурьев опять исчез. Обойдя памятник и не найдя поэта, я обратился к Кристине, мол, не видела моего приятеля?

– Видела, он только что был здесь… – она покрутила головой. – Но сейчас его нет!

«Может, и к лучшему? – думал я. – Пусть идет по своим делам, кто-нибудь да нальет страдальцу…» Увы: приблизившись к Невскому, Кристина указала рукой на переход.

– Вон твой приятель! Возле светофора!

Гурьев беспечно двинул на красный свет, в то время как машины неслись сплошным потоком. Вот он преодолевает два метра, пять, машины мелькают, он на середине, одна из машин едва не задевает (точнее, задевает!) его, и я зажмуриваю глаза…

Этот козел все-таки благополучно перебрался на другой берег ревущего моторами потока. Кристина, в отличие от меня, не зажмуривала глаз и сейчас пребывала в высшей степени удивления.

– Это странно, очень странно… Такое делают все, у кого это… Горят трубы?

– Ага, – отозвался я. – Дуракам и пьяницам, как гласит наша народная мудрость, везет.

Кристина помолчала, потом задумчиво проговорила:

– Der Geist… Дух. Дух этого непростого города, верно?

– Возможно… – пожал я плечами. – Раньше Пушкин был духом, но его давно нет. Зато есть Гурьев.

– Думаешь, он есть? Твой Гурьев? А мне вот кажется… Нет, ерунда! – Встряхнув головой, она рассмеялась. – Ну, как там поживает маленький человек? Идем дальше по его следам?

По дороге к следующей ключевой точке в районе Сенной площади поэт все-таки нашел алкашей, снизошедших к его тяжкому состоянию. Гурьев исчез в подворотне, так что появилась возможность, затерявшись в сутолоке, достойно завершить культурную акцию.

Но тут, как назло, Томасу приспичило в туалет.

– Надеюсь, там можно помыть руки? – осведомился он, вставая в очередь к синенькой кабинке.

– Там можно даже принять душ! – с досадой ответил я.

Вскоре из подворотни показался Гурьев. Его торжествующий вид не предвещал ничего хорошего: опохмеленный Гурьев был не лучше Гурьева с бодуна, в эту прорву приходилось вливать еще и еще. Гурьев блаженно улыбался, то ли чувствуя кайф, то ли его предчувствуя. Но чем дальше мы двигались по набережной, тем более обеспокоенным становилось его лицо. Охваченный тревогой, он попросил меня остановиться.

– Слушай, тут такое дело…

– Какое дело?

– Не берет! Совсем не вставляет!

Ну вот, так и знал, что ему мало! Однако Гурьев и впрямь был испуган: вместо ожидаемого лихорадочного румянца на его лице растекалась мертвенная бледность. Он сделался почти прозрачным, его шатало от ветра; дунь тот чуть сильнее – и поэта унесет в темные воды канала…

– Наверное, ты просто допился, – предположил я. – Ну, организм привык и теперь не реагирует на спиртное. Отсюда вывод: надо завязывать.

– Наверное… – рассеянно отвечал Гурьев. В мрачной задумчивости он поднялся вслед за всеми в антикварную лавку, что попалась на пути, где бродил с потерянным видом между вазами и столешницами, рядом с которыми на ценниках круглились многочисленные пузатенькие нули. Я опять несколько раз закрывал глаза, представляя, какую стоимость придется выплатить заезжим гостям, случись чего.

По счастью, ничего не случилось. На улице Гурьев ковылял в арьергарде, вскоре начал отставать и, к моему облегчению, опять пропал. Теперь я мог реабилитироваться за кашу во рту, с которой докладывал про Акакия Акакиевича. Да и тема была вполне боевая или, как нынче говорят, адреналиновая. Итак, «маленького человека» начинает переполнять адреналин тщеславия, он метит в Наполеоны, не меньше. А чтобы утвердиться в том, что он большой, «маленький» тихо выкрадывает топор в дворницкой. И – хрясь этим топором по кумполу гадкой старушонки! А потом ее сестрице по черепушке – хрясь! Вот он, звездный час «маленького человека», взлетевшего над собой, ставшего, как говорил один ваш немецкий философ, Сверхчеловеком. Also sprach Zaratustra! Потом, правда, нашего недоделанного Наполеона совесть замучила, но курок спустили, и процесс, что называется, пошел…

Все это я с блеском произнес во дворе дома Раскольникова, сопровождая слова показом: мол, вот отсюда он взял топор, а потом – топ-топ по улице, ровно семьсот тридцать шагов до жилища старухи-процентщицы. Если хотите, можем пройти, считая шаги – все совпадет! Ах, вы хотите попасть в каморку под крышей?! Вот с этим труднее, жильцы парадной установили кодовый замок, так что попасть туда невозможно.

Томас подошел к двери и подергал ручку, дабы удостовериться в правоте моих слов. Я же завершал тему, дескать, вскоре «маленькие люди», отринув муки совести, начали настоящую охоту за большими людьми и в один прекрасный день грохнули царя-батюшку. А потом собрались в кучу, взяли Зимний дворец, и началась эпоха маленьких людей, их царство…

В этот момент дверь распахнулась, и на пороге появился Гурьев! Интересно, когда он нас обогнал?! Он устало опустился на ступеньки.

– Ну, чего замолк? Давай продолжай…

– Да я вроде закончил… – смутился я.

– Ну, тогда я продолжу. Ты вот о «маленьких» тут трендишь, а сам ты кто? Думаешь, что большой? То есть если чего-то там прочитал, да еще что-то сочинил и напечатал, то вырос? Дудки! И я такой же «маленький», хотя когда-то рассчитывал быть большим. Примерно как вот этот сочинитель, поселивший сюда своего Родиона… Надо же: адрес придуманный, а народ прет в этот дом рядами и колоннами, так что жильцам круговую оборону держать приходится! Только и ему, Федору Михалычу, в нынешнее время не поздоровилось бы. Ни хрена бы у него не вышло; появись он сейчас, тоже в «маленькие» бы записали!

Гурьев опять становился прозрачным; вот он встал со ступенек, вот двинулся к арке, и я сам не понял, почему пошел следом. Хотелось что-то сказать, вроде как напоследок, но в голове было пусто.

– Я ведь и впрямь Бенна переводить пытался, – сказал Гурьев, когда вышли на улицу. – Языка я не знаю, но с подстрочника иногда тоже неплохо получается… Только кому это нужно? Твои фрицы в оригинале прочитают, если захотят, а наши… Скучно здесь, скажу тебе. Линять надо отсюда, понимаешь? Ноги делать. Так что я пошел, а ты давай, возвращайся, там тебя заждались…