Текст книги "Приключения порученца, или Тайна завещания Петра Великого"

Медленно и тягуче ползёт посольский обоз с казаками по разбитым дорогам Северской Украйны, прямо на север, к Москве. Немазаная телега скрипит, грязь под ногами лошадей чавкает, казаки, перекликаясь, скачут вдоль обоза. Иногда, что б скоротать долгий путь, затевают они свои бесконечные и грустные песни. Мелодичное их многоголосье наполняет душу тоской и печалью. А то вдруг как грянет удалой казачий гопак, ноги так сами и задвигаются в такт – э-эх, раззудись плечо, так и хочется душе в присядку грянуть. Потом опять тягучее, про неразделённую любовь, про нэньку Украину, про вербу над Днипром, да про подвиги казацкие.

И так день за днём. Полились уже проливные холодные дожди, дороги развезло, лошади выбиваются из сил. По ночам ударили заморозки, но днём дорога опять раскисает, и вновь и вновь чавкает под копытами унылых лошадей жирный украинский чернозём. Ближе уже к Мценску, на рассвете, пошёл ранний, внезапный для этого времени, мокрый снег. Абрам впервые в жизни увидел, как с неба падают белые снежинки.

– Дядька Давыд, а что это за белые мухи такие летают, – спрашивал он Давыда.

– Это снег, хлопчик, виш как у нас, ты ж, поди, и в жизни-то своей такого чуда не видывал ешо. Вот погодь, всю землю покроить, деревья, дороги, всё побелит. Красиво, как в сказке. Вот увидишь.

– А как это без земли, как же люди проживут без земли, если всё покроет?

– А земля спить зимой, сынок, отдыхает значить, вот ты ночью же спишь, ну и земля должна тоже.

– А у нас, зато каналы есть, зимой, как стекло становятся, дети на железках катаются.

– Ты, слыш-ка, Ибрагим – встрял Алёшка в разговор– ты про каналы-то свои забудь напрочь. Ты лучше думай так, что ты есть родом из негритянской страны, из нё – то и в Туретчину прибыл, и все думать должны так же, что ты оттудова приехал. Ты и батюшке-царю нашему и всем – всем говори, что я де из негритянской страны, негра я черномазая, приехал, а тама все люди черномазые и голые на деревьях райских живуть и яблоки свои негритянские лопають.

– А почему, дядька Алошка мне не можно про…, ну, про мамку мою гуторить, да про страну мою, где раньше жил, да про госпожу Сабрину, да про господ камергеров, и господина Михеля, рассказывать не можно?…

– Да потому, родимый, что не сносить нам всем тогда головы, и тебе и дядьке Давыду и дядьке Петру и дядьке Саввушке… Всем нам наш царь – батюшка головки наши посрубает.

– А почему?…

– Почему, почему, сказано тебе, ирод, слушай старших, такой вот у нас царь – батюшка, чуть шо не по ём, вмиг головку-то и срубить. А так он добрый и хороший. Мы все, как евойные дети, он добрый, но дюжа строгий. Мы все ему служим, и ты вырастешь – будешь ему служить с радостью и с почтением.

– Дядька Алошка, а царь страшный?

– Да нет, если слушаешь его, да наказы его строго – настрого выполняешь, совсем даже и не страшный.

– А тебя он наказывал?

– Пока нет, но если ты меня не послухаешь, то накажет очень строго. Запомни, ирод, на всю жизнь свою чёрную запомни, если где проговоришься, что в Голландиях своих жил, простися с жизнею своею, да и с нашей тож. А у меня ведь детишков своих двое растут, мальчонка, ну точно как ты, малой, тоже смышлёныш да разумец, и его царь – батюшка не помилуить. Потому как это есть самая страшная государственная и военная тайна…

– А самому думать про мамку можно, очень я по ней скучаю…? Она ведь правда не умерла…?

– Думать то можно, но лучше-ка забудь совсем, а то ляпнешь ешо день-будь. А мамка твоя жива, я сам видел, как её дядьки янычары из моря вытащили, и во дворец отвели. Она сейчас про тебя вспоминает и желает, что б ты меня слухався.

– А тётка Земфира умела?

– Не, И она не умерла, только устала очень и спать легла.

Всё время в пути Алексей возвращался к этой страшной теме, надоумливая Абрама, что он приехал из Африки. А подсказал ему об этом Пётр Толстой.

Он сидел в телеге, с головой укутанный в вонючий овчинный тулуп, и размышлял о том, чем же закончится их необычное и столь рискованное предприятие. – “Странное и опасное дело задумал государь. Ведь если всё будет хорошо, и они все доберутся благополучно до Москвы, а при дворе прознают, каков в действительности султан послал ему подарок, начнётся при дворе великая смута. И Марта и Меньшиков, и царевич Алексей с Лопухиными, все постараются избавиться от нежеланного соперника, а заодно и от всех участников предприятия. А даже и не прознают, если, то зачем государю лишние свидетели. Да и сам государь, сегодня подумал одно – привезли, невинных людей погубили, дитя от матери отняли, а завтра – вдруг не понадобился, или настроение испортилось, али политес того потребует, то загубит он душу невинную и чистую, кровиночку свою родную, и не засумневается. Вот таков у нас ныне государь, такие вот жестокие времена. А ведь, если поразмыслить здраво, мозгами пошевелить, то и прав выходит он – государь – то наш, и не выходит по-другому-то державу строить, кроме как с жестокостью и строгостью такой. По-другому – доброму быть – значит отдать Русь – Матушку на поругание супостатам. А там уже кровушки русской прольётся не меряно. И детей от матерей оторвут, и города спалят, и веру православную уничтожат, всех рабами исделают, как при Батые В этом Пётр, как государев человек, размышляющий и знающий нравы своего времени, не сомневался. Потому и служил ему – Анчихристу, потому как лучше него никто не смог Русь святую защитить и державу преумножить.

Другой проблемой, которая мучила Толстого всю долгую и тяжёлую дорогу, была судьба Саввы и всех участников предприятия. Ведь супостат Мазепа, несомненно, отправил с обозом оправдательное письмо, на случай, если они донесут про измену. – А вдруг как Савва уже в Москве и донёс царю, про дела Мазепины, про его сношение со шведом, а царь вдруг возьмёт да поверит Мазепе, а не Савве, то не сносить нам всем тогда головы, думал Толстой. – А если не донёс, а обоза всё нет и нет, государь, почуяв недоброе, снесёт нам всем башку за то, что не донесли. Вот этого они с Саввой и не обговорили. Вот это засада, так засада. Но отступать уж поздно, карты брошены. Теперь можно положиться только на случай. Надо держаться твёрдо, не лебезить, но и не торопиться лезть с доносом. Государь будет расспрашивать о делах посольских о султане и смуте турецкой и о дороге тож. Ежели спросит об Мазепе, рассказать всё, но самому поперёд не высовываться. На том и порешил.

Уже стала зима, телеги сменили на сани, и дело пошло веселей. Сразу за Серпуховом встретил обоз Савва, уже и в парадном мундире, борода вновь отросла. Гарцует на откормленном гнедом коне – красавец красавцем. Счастливая улыбка озаряет его суровое лицо – лицо настоящего воина. Вся компания счастливо обнялась. Надо сказать, что за время похода они срослись-сдружились, стали, как родные братья друг другу. Особенно радовался долгожданной встрече Абрам.

– Дядька Савва, дядька Савва, ты приехал, я ждал тебя, я, правда, не плакал, я узе большой, но скучал очень.

– Ах, ты ж дитятко черномазое, родненький ты наш – обнимал его Савва, отворачиваясь от товарищей, что бы спрятать набежавшую нежданную слезу…

Перед Коломной остановились на последний, наверное, уж перед Москвой, ночлег. Крепко выпили напоследок, авось в последний раз вместе.

– Эх, ребята – рассупонился спьяну Алёшка – Ежели б вы знали, если бы ведали, что я чуть было греха на душу не взял. Должон был я вас и дитятю нашего родимого порешить, ежели предприятие наше не удастся, ежели погоня нас одолеет, так государь наш мне повелел, а в заложниках у него – и жена моя молодая, да и двое детишков малых…

– А что, так и зарезал бы нас? – спросил Савва с поддевкой.

– Раньше бы зарезал, брехать не буду, а теперя уж и не знаю.

– Это что, той ночью тогда, на причале?

– А ты чо, значитца всё слыхивал, и мысли мои ведал и ничего не сказал?

– Эх Алёха, Алёха – побратим ты мой дорогой, все мы есть людишки подневольные и собой распоряжаться мы уж не свободны. Вот мы сейчас прибудем ко двору, дитя нашего родного отдадим государю, и что с ним и с нами далее будет, того не ведаем и ведать не можем. Может никогда уж больше и не свидимся, хотя лучших друзей и братьев, в жизни моей беспутной может и не было… – Савва опять прослезился.

– Дядька Савва, не отдавай меня царю, я с вами быть хочу, вы хорошие, я вас очень лублу… – заплакал Абрам.

– А ты запомни, Ибрагим, ты теперь есть государственный человек, тебе теперь не пристало плакать. – Вступил в разговор Пётр Толстой– Ты должён служить там, где тебя определит наш государь, на благо отчизны нашей. Тебе господь дал ум пытливый и душу добрую и ласковую, даром, что черномазый. Так должён ты эти свои свойства и способности, богом нашим Иисусом Христом, данные, определить во благо отечества нашего, во благо народа нашего многострадального. Учися прилежно с усердием, постигай науки всякие, да и нас не позорь и вспоминай с добром и благодарностью. А вам ребята я, старый уже человек, скажу вот что. Много лиха мы пережили за этот год, жизнями своими рисковали и других жизнев не жалели. Да и сейчас ещё не знаемо, как дело обернётся, только вот что я скажу. Жизнь может развести нас и поставить в разные места, а то и друг супротив дружку. Но давайте-ка вот прямо сейчас дадим мы клятву верную, на крови нашей поклянёмся, что не замыслим мы супротив друг друга никакой низкой подлости и корысти, и всегда, когда только возможно будет, когда обстоятельства жизни позволят, будем помогать и друг другу и сыну нашему названному, что б вырос он достойным и верным человеком, отечеству нашему и слуга, и слава и опора. Давайте-ка выпьем крепко братия, за нас, за нашу удачу и за нашу дружбу.

– А можно мне, казаку, слово молвить? – встрял Давыд.

– Ну, давай, говори.

– Я по простому, по казацки, буду говорить. Я простой слуга, денщик, знатца, у Алёхи нашего. Много и в станице и в полку повидал. Моё дело, как говориться, сторона, только вот что я скажу. На погибель мы сейчас дитя отдаём. Сердце моё кровью обливается. Много я сам душ в бою загубил, но ентово хлопчика полюбил я пуще родного. Да и вас всех тоже, и тебя Савва, отчаянная твоя голова, и тебя князь, прости за ради бога, что не по чину говорю, а про тебя Алёха и говорить вовсе нече, ты ж мне как сын родной. Так вота я и гутарю, айда-ка братцы мои на Дон, айда на волю вольную, казачью, будем жить вольно, по совести, и никому подневольны не будем. А то всю жизнь нашу слезьми обольёмся, что такое славное дитятко загубили. Усё, прости Господи, может чего и лишнего сказал…

– Нет, братец, Давыд, нет нам туда дороги, везде государь найдёт. Да и воли уж прежней на Дону нету. Скоро война там будет кровавая, подомнёт пятой своей царь наш вольницу Донскую, снимет шапку Тихий Дон и поклониться – покориться государству Русскому – царю-батюшке. А бегунцами нам жить, по чужбинам скитаться и милости у врагов наших выспрашивать, так то не про нас песня эта будет, вот и выходит, что нету у нас другой дороги, окромя как на Москву сейчас двигаться и за порученное дело ответ держать перед царём нашим. Наша служба и есть вся наша жизнь и определение в ней. А дитятко наше черномазенькое, будем при дворе оберегать, и дай бог не погубим.

Не очень радостным было возвращение. Царь Пётр сначала принял послов от Мазепы. Два дня посольство наше провело в стенах тайной канцелярии, в пыточной башне. За толстыми стенами слышны были ужасные вопли несчастных пытаемых, помещение почти не отапливалось, одинокая свеча тускло озаряла грязевые в потёках серы и застарелой крови кирпичные стены, было холодно и тревожно, по полу шныряли крысы, со стен капала вода, в общем, жуть, да и только. Хорошо ещё, что не разлучали их пока. Ибрагим тихо плакал, жался к Давыду и просил хлебца.

На второй день беглецов наших освободили, поместили уже в гостевых палатах, истопили баньку, накормили, напоили. А к вечеру уже попали они на шумный царский ужин – ассамблею, где вовсю пила и веселилась, танцевала новые европейские менуеты и танцы, пускала фейерверки и любовалась кривлянием придворных шутов. Вся придворная челядь – думские бояре, с бритыми голыми мордами, да в напяленных ни к селу ни к городу напудренных париках, новые царёвы сподвижники, молодые и старые немецкие да голландские дворяне, напыщенные, презрительно поджимающие губы и бравые офицеры, ищущие на балах сомнительных приключений, дочери боярские, в нелепо сидящих на них европейских платьях с оттопыренными задами, красномордые и потные. Пуще всех был весел и разгулен царь. Наливал гостям полные чаши мёду и вин заморских, а також и русского зелена – вина и зорко следил, что б гости были пьяны и лыка не вязали. Когда, кто-нибудь падал с ног от вина, он весело, по-мальчишески заливался громовым смехом, и обращался к Марте своей полюбовнице.

– Ну, каков каналья? Видала, как нахрюкался, аки свинья подзаборная…

– Ну что ж молодцы, показывайте ваше сокровище, подарок султанов. У меня уже два негритоса имеется, я их с карлами да со зверями диковинными заморскими содержу. Что – то мне султан прислал в сюрпризу, поглядим ка на подарок его? Да и повеселимся от души…

Толстой вытолкнул на середину залы совершенно обескураженного и вконец потерянного Абрама.

– Кланяйся царю-батюшке, ирод черномазый, кланяйся да за ласку благодари!..

– Здластвуй господин наш цар батушка. Желаю вам вечно здластвовать и не болеть – тоненьким своим голоском прошептал Абрам.

Придворные угодливо залились ехидным смехом, шут Балакирев, звеня колокольчиками, высунув язык и скорчив страшную рожу, прыгал вокруг в конец оконфузившегося мальчика– Тю-тю-тю… негра чумазая, чур меня, чур меня… Красномордые придворные дамы в корсетах, из которых телеса выпирали, как тесто из жбана, жеманно улыбались и хихикали – Тю… какое уродство, какой ужас, Фи, чучело-то какое, но всё ж государю потеха и утешение.

– Ваше величество – отчаянно смело попытался прервать это издевательство Толстой – ты не смотри, что он чёрного цвету, ты на ум его испытай, на его способности, мальчонка – то умён да сметлив, каких ещё и свет не видывал.

Взгляд Петра стал холодным и жестоким. Как будто и не пил ничего.

– Ну, правда, Петенька, свет мой ясный – встряла Марта, широко и по доброму улыбаясь своей белозубой и открытой улыбкой, – испытай-ка учёность его, ведь не просто же негру Ахмед тебе в подарок прислал, говаривали же, что он учёности и сметливости необыкновенной, а мы все – рабы твои – и посмотрим, что же это за чудо такое. Ну, право, Петенька, испытай…

– Испытай, испытай! – загалдела вся пьяная ассамблея.

Пётр сразу узнал в хлопчике и мать его – негритянку и свои черты, черты Петра, – они явно проглядывали в облике этого малыша.

– Ну, лады, уговорили черти – Пётр сел но край деревянного стула, вытянув свои длиннющие ноги, закурил любимую голландскую трубку. Зелёный ароматный дым клубами заполнил залу.

– А ну-ка скажи нам приятель, как звать – то тебя?

– Звать меня Ибрагим, цар-батушка, но мамка моя звала меня Абрам, в честь праотца нашего, праотца всех народов и племён на земле – Абрам элегантно поклонился.

– Ну, чудно, – засмеялся Пётр – Неужто и впрямь Абрамом кличут.

– Так меня мамка звала, а басурманы Ибрагимом прозвали.

– А что ты знаешь ещё, арифметику можешь ответствовать?

– Знаю господин цар-батушка.

– А ну-ка сложи мне сто рублёв, да двести сорок два рубля!

– Триста сорок два рубля – без запинки отвечал Абрам.

Пётр задавал и задавал вопросы по арифметике, Абрам без запинок отвечал, решая мгновенно в уме задачки на сложение и вычитание. Зала притихла, только шут всё прыгал вокруг и пытался вернуть себе внимание ассамблеи.

– Поди прочь, а то прибью! – рявкнул Пётр. Его всё больше и больше заинтересовывал этот мальчонка. – Ну а геометрию ты знаешь? Фигуры всякие, как их переворачивать и во что они образуются?

– Знаю, цар-батюшка – окрепшим уже голосом отвечал Абрам.

– А что это за фигура такая? – Пётр вытряс уголёк из трубки прямо на батистовую скатерть и нарисовал им дом, в форме трапеции.

– Эта фигура кличется трапецией, а если так нарисовать – Абрам пририсовал в линейной перспективе грани– то получим пирамиду. Такие пирамиды в Египте в древние времена были построены, там ихних царей хоронили…

Пётр от удивления аж крякнул.

– Ваше величество – опять, уже посмелей и уверенней, встрял Толстой– ты его в шахматы индийские испытай, али в карты.

– Нету у меня шахмат. А вот шашки есть. Тащи сюда.

Принесли шашки. Абрам ещё не видел этой игры, и Пётр показал ему, как играть.

Стали играть первую партию. Абрам проиграл, так как не знал ещё про дамок и как берут за фука. Вторую сыграли вничью. В третьей Пётр был разбит напрочь. В четвёртой то же. Зал притих, ожидая вспышки царёвой ярости и дальнейшей расправы. Но после пятой партии Пётр обнял Абрама, расцеловал его и залился счастливым раскатистым смехом.

– Вот, каналья, вот фрукт какой, самого царя раком поставил, вот умница каков а? – с гордостью вопрошал он в залу… – Ну всё подите, все прочь, завтра поговорим о делах, а мальчонку забираю я к себе, на воспитание. Изделаю из него настоящего мужа, будет царю надёжа и опора…

Наутро в своём рабочем кабинете протрезвевший Пётр по очереди допрашивал наших героев о выполнении задания.

Первым давал показания Толстой. Речь шла не токмо о похищении сына, но и о положении в Порте и сопредельных государств, перспективах дальнейшего мира с ней, о европейском политесе и, главное, о возможном и предполагаемом предательстве Мазепы. Пётр высказал своё недовольство позицией Толстого.

– Вот читай, что гетман пишет. На тебя, между прочим, жалуется, что ты де безосновательно его в измене подозреваешь и препоны его службы чинишь. Гетман есть мой лучший друг на Украйне, моя опора в войне с шведским супостатом. Да и от крымцев и турок прикрывает. А как я его в измене уличу да каре подвергну, то весь юг и запылает, и Дон поднимется и в Полесье буза начнётся…

– Государь, я человек маленький, я токмо твои уши, а ты голова. Ты должён поступать, как тебе и державе нашей потребно, а моё дело – тебя во время уведомить и от опастностев предупредить.

– Да как же я могу, каналья ты старая, с Мазепою сношаться и дружбу с ним держать, когда не будет меж нами доверия?

– Государь, доверяй да проверяй.

– Уж не лазутчик ли ты турецкий, уж не шведу ли служишь, старый лис, а ну как проверим тебя шас в пыточной, небось, вся правда-то и выйдет наружу.

– Государь, ты волен поступать, как знаешь, да только не обманись, что б потом локти не кусать, когда этот упырь тебе же самому нож в спину и вонзит. А за дело наше Русское, за тебя, царь-батюшка, я готов и голову сложить, и на пытку пойтить. Ты меня давно знаешь, окромя пользы державе нашей, ни о чём и мыслев в голове не держу.

– Вот тут ещё и Кантемир, господарь Молдавский, на тебя жалуется. Мол загубил ты двух ихних цыганов, а турки возьми да и разори нашего друга барона Ралли, самово в Истамбул под пытки отправили.

– Государь, то дело было, необходимое для исполнения твоего наказа.

– Всё – то ты, старый хрен, знаешь, на всё ответ у тебя есть готовый. Ну вот что, за то, что задание выполнил – благодарю, а за остальное – уволь. Не могу я тебе Софью, сестру мою подлую простить, не могу и всё. Хоть и покаялся ты, да и службу свою верно служишь, да не люб ты мне. На всё-то у тебя своё мнение имеется. Больно уж ты умён да хитёр. Поезжай-ка ты, друг ситный, на годик другой в деревню свою, да подумай про жизнь свою грешную, ты мне здеся не нужён боле пока. Да и в столицах наших гляди не показывайся, пока душа моя не отойдёт. Всё, пошёл вон. Видеть тебя не могу, прохвост старый.

С Саввой у Петра разговор попроще был. Выспрашивал царь про Мазепу, а особенно про Петра Толстого, не замети ли он, Савва, за ним каких-нибудь действий, что бы на измену похожи были. Савва твёрдо отвечал, что ничего такого не видел, а наоборот, всё их мероприятие завершилось столь успешно, благодаря его, Петра Толстого уму, верности царю и твёрдости духа. Царь криво, недовольно улыбался, но назначил Савве поощрение – две тысячи целковых, орден святой Анны, и наказал на новое место службы – во Францию, к послу тамошнему, князю Долгорукому.

С Алёшкой Пётр вообше говорил сквозь зубы всего минут десять. Поблагодарил за службу и наградил деньгами и поместьем на Северской Украйне, деревней Раздоры.

– Да, кстати, у тебя там сосед будет добрый, Александр Данилович Меньшиков. Я думаю – вы поладите и будете добрыми друзьями. Отвези семью свою в деревню, а сам возвращайся в полк. Он теперя в Польше стоит, Сашка Меньшиков той ратью командует. На прощанье всё-таки расцеловал и за службу поблагодарил.

В последний раз встретились друзья в кабаке, на окраине Москвы, крепко выпили, подрались с гвардейцами, набузили и навсегда, как им думалось, расстались.

Расстаюсь и я на время со своими друзьями, коих успел уже полюбить, и чью судьбу не мыслю уж без судьбы великой и ужасной, многострадальной отчизны нашей.

Постскриптум:

Через два месяца уже, Пётр вызвал Петра Андреевича Толстого из ссылки и вновь направил его послом в Стамбул. Ещё через полгода он вызвал и Савву Рагузинского из Франции и направил его в Молдавию и Бессарабию, к Кантемиру, налаживать балканскую торговлю и готовить православные народы к возмущению против басурман. Торговал Савва лисьими и соболиными мехами, поставлял оружие в Сербию и Грецию. Участвовал вместе с Шафировым в подкупе Великого Визиря для освобождения государя из Прутского плена, вместе с Петром Толстым вёл переговоры с султаном Ахмедом об условиях перемирия. В 1913 году основал в Москве на Покровке, торговую свою факторию.

Алёшка же Синельник доблестно воевал в Польше, в армии Меньшикова, отступал из-под Гродно и Минска, получил за подвиги дворянское звание и чин лейтенанта. Прославился при Лесной, участвовал в обороне Полтавы, сыгравшей решающую роль в Полтавской победе. Во время Прутского похода вместе с Давыдом попал в плен, бежали по старой, известной им уже дороге. В 1713 году переведён в московский гарнизон, где исполнял должность помощника коменданта.

А встретились они с Саввой только через десять лет после описанных похождений, в Москве. И ждали их новые, не менее захватывающие приключения. Но это уже другая история.

Из дневника Петра Андреевича Толстого, написанного им в ссылке в деревне Ямы Курской Губернии

Писано от января месяца числа 17 года 1705

Сегодня проснулся я в философическом настроении. Душа моя требует осмысления драматических событий в моей жизни, случившихся в последнее время. Здраво размышляя – неспокойна судьба моя. За свои неполные 60 лет прожил я столько жизней, что хватило бы и на несколько поколений. Видел я и взлёты и падения. Бывал заговорщиком и раскаялся потом, обучился мореходному искусству в зрелом уже возрасте, стал послом государевым и тайным шпиёном. Теперь вот в ссылке прозябаю уже как месяц. Верю я, чует моё сердце, что ещё много предстоит мне пережить и испытать.

Меня неизбывно мучает вопрос, который, я сам себе ежечасно задаю. На благо ли отчизне моей выполнил я государево поручение – привёз Петрова сына Абрашку? И на благо ли ему оторвал я его от матери? Попал оный эфиёпский отрок, душою нежной и утончённой, умом пытливым и талантом одарённый редкостно, в страну варварскую и дикую. Не на погибель ли я его отдал, не на растерзание ли тирану и деспоту кровавому я его обрёк?

Но, положим, остался бы оный отрок в полоне турецком. И использовал бы его Ахмед Паша, как Гришку Отрепьева, как приманку для возведения смуты в Руси. И была бы его судьба ещё более горькая, лютая и страшная. Уж кому что на судьбе писано. Вырастет он здесь, дай бог, человеком умным и честным, будет служить он отчизне нашей верой и правдой и произведёт потомство, коему передастся его душа. И будет потомство оное – гордостью государства нашего. Так, что как ни поверни, как ни терзай душу свою, я поступил правильно, и за деяния мои не должен я испытывать стыда.

Ведь чем больше будет в державе нашей умных и добрых людей, тем быстрее избавится отчизна наша от дикости и рабства векового, тем быстрее воспримет она науки и искусства народов, западных и восточных, тем легче и свободнее будут жить и смерды и господа, наполняя пределы отчизны различными благами и удовольствиями. Но обязательно ли проходить столь кровавый и жестокий путь по дороге к счастливому завтра? И что будет, когда великого государя нашего не станет? Кто унаследует дело его, мысли его, не пойдёт ли всё прахом, как не раз бывало в истории человеков? Как должно организовать власть в державе нашей, что бы дело не умирало и что бы кровь человеческая не зря была пролита?

Нету в миру, во всей истории, таких примеров для подражания. Нету нигде справедливого и человеческого управления. Монархи, справедливые и мудрые государи, уходят, и за троны ихние, за власть и господство происходит смута и братоубийство. Там же где дворяне, да бояре ограничивают волю монарха, там везде смута и ослабление государства. Взять, к примеру, Речь Посполитую, где шляхтичи короля выбирают на сейме. Там брат выходит войною на брата, а некогда могучая Империя ныне стала как игрушка в руках европейских монархов. Народ, смерды чёрные, гибнут и нуждаются в хлебе, а шляхта продаёт родину свою за поместья и злато. Нет и у меня ответа. Не постиг я пока премудрость эту…..

Писано от января месяца числа 20 года 1705

Продолжу некоторых мыслей своих изложение. Облегчение положения народа нашего вижу я токмо в повсеместном введении образованности и грамоты. Токмо образованность смягчает нравы народные, т. к. образованный человек и работу свою делает лучше, накапливая и преумножая богатства народные, и семьёю своею дорожит и чистоту телесную и духовную блюдёт. Вот пример, токмо обучения детей дворянских в государствах европейских наукам да грамоте, преумножил и силу нашу военную, усилило ремёсла и торговлю. Но этого мало – народ наш, смерды чёрные, ныне в рабстве прозябают да в темени – вот и нету счастия в земле нашей. А кабы каждый хрестьянин свободен был бы свою землю содержать, да и грамоте учён был, то тянулся б он к свету, к наукам разным, и не было бы в мире сильнее и счастливее народа и все народы и все племена тянулись бы к нам и с нас пример благочестия стремились бы брать…….

Писано от февраля месяца числа 1 года 1705

Подумал я намедни и о богатствах наших бескрайних. Во благо ли они нам даны? Богата страна наша и минералами и рудой железной и медной и землями и лесами и зверьём разным и пашнями плодороднейшими не обделена. А используем мы это богатство непотребно. Народ прозябает в нужде да бедности. Урожаи снимаем в три разы менее, чем в каменистой и горной Италии. Леса истребляем, рудники обрабатываем до запустения. Все изделия железные и медные, орудия труда хрестьянского в Европе закупаем, сами делать не научились. Кожи наши как и ситцы, тонки и вонючи, рвутся, как тряпки. Надобно бы нам таким образом ремёсла устроить, что бы товара нашего весь мир искал купить, что бы корабли были лучшие в мире. Вот государь наш мастер на все руки, а флот в Воронеже в реке держит. Через десять – двадцать лет от этих неимоверных трудов только гниль и останется. Нешто не знает он, что в несолёной воде дерево гниет в три разы быстрее. Надобно бы государю доклад написать…..

Писано от февраля месяца числа 5 года 1705

При всей огромности страны нашей, при пространствах наших немереных нету у нас надлежащей связи между частями её. Дороги все непроходимые, леса разбойные. Токмо несколько почтовых дорог и имеется. Письма деловые по нескольку месяцев в пути прибывают. Отсюда и ненадлежащее исполнение воли государевой и проистекает и мздоимство всякое на местах и в губерниях. То же и в армиях наших – один енерал не ведает, что другой выполняет. Вот во флоте флаги сигнальные имеются, знаки другим кораблям дающие. Надо бы заглянуть в архивы государевы, как было организовано почтовое дело у татар поганых, у Батыевой орды. Как это им удалось, вот так вот – вторглись в пределы и рассыпались по Руси. А потом все вместе в нужный час возьми да и собрися на реке Сити и всё русское воинство и погуби, а воины русские ничего про то и не ведали.

Ещё пример. Сколь много народа зазря гибнет в бою при линейном строе воинов. Весь убийственный огонь из орудий да из мушкетов прямо по человекам направлен и разит их немеряно, кои человеки по уставам правильного боя не должны уклоняться от пули и огня. А держат их всех такою плотною массою, что бы они команды единовременно выполняли. Вот кабы была бы у них какая-нибудь такая штука, что б каждый солдат или офицер на расстоянии команду слышал да и единовременно исполнял бы её, то мог бы оный солдат и от огня убийственного схорониться и порядок войсковой соблюсти. Не было бы тогда сильнее и успешнее в деле ратном той армии. Как это дело ранее исполняли ратники конные татарские? Надо бы архивы почитать, да и технику китайскую изучить…

Писано от февраля месяца числа 13 года 1705

Намедни получил я письмо от Меньшикова Александра Даниловича. Удивительный всё-таки феномен – этот сатрап. Ума и отваги необыкновенного. Но совершенно неграмотен и не благороден. За последние годы приобрел оный царедворец на государя нашего огромное влияние. Он, конечно, замечательный воитель, но и вор при этом необыкновенный. Государь пока милостиво дозволяет ему запускать по локоть руки свои в казну державную. Пока государь в здравии пребывает, пока он полон энергии и расчётливости, оный вор не очень опасен для государства нашего. Но стоит, не приведи господь, государю захворать, или власть свою ослабить, этот воришка и державу разорит и по ветру пустит все промыслы наши. Вот это будет настоящий деспот. Самые страшные деспоты вырастают из бывших рабов.

Пишет мне Сашка о пребывании крестника нашего, Абрашки, при государе. Пишет, что полюбил царь подарка нашего всею душою. Мол, лично с ним занимается науками всякими, к коим у Ибрагима способности необыкновенные. Не понял я токмо, пошто князь написал мне, когда два года ничего уж не писывал. Да и не сообщил ничего важного, а просто так написал, так, мол, и так, все, мол, у меня хорошо, государь и за Нарву и за Дерпт отблагодарил, да и за то, что армию из Минска без потерь, вывел, тоже спасибо на людях сказал. Что-то это письмо должно означать? Надо хорошенько подумать.

Писано от февраля месяца числа 20 года 1705

Получил намедни письмо от самого государя. Пишет, что простил он меня, душой отошёл – очень уж ему Абрам нравится и сметлив мол, он и умён и сердцем добр да ласков. Просит государь меня на Москву явиться да и приступить к прежним своим посольским делам в Стамбуле. Ну что ж, ссылка моя закончилась. Послужим ещё государству нашему. Хорошо бы и с друзьями моими повидаться – с Саввой да с Алёшкой. Ну ладно, пусть там, как бог решит……