Текст книги "Воздаяние храбрости"

– Многие ведут себя точно так же, – рассудительно заметил Мадатов.

– Да, и в частной жизни им это сходит с рук. В политической, государственной никто не может себе такого позволить. Ты поворачиваешься к человеку спиной, он обидится и непременно ударит. Проконсул Кавказа! Это уже не просто словцо, это почти обвинение. Думаю… даже уверена, что как только Александру донесли bon mot, пущенный братом, он тут же заподозрил Ермолова в совершеннейшем самовольстве.

– В каком же? – воскликнул Валериан, совершенно уже потерявшись. – Уж не думал ли государь, что Алексей Петрович может…

– Именно так, – подтвердила Софья с каким-то холодным довольством. – Либо отделится, отгородится от России цепью Кавказских гор, либо двинет Кавказский корпус на столицу империи.

– Но это же невозможно!

Валериан вскочил и заметался по комнате.

– Отделиться от России – значит остаться против двух гигантов – Персии с Турцией. И с какими ничтожными силами. Двинуться на Петербург… Упаси нас бог воевать со своими! И с чем отправляться. У нас…

Он кинулся к скатанной карте, поднял ее и потряс. Десяток цветных квадратиков выпорхнул из бумажной, туго скатанной трубки и закружился в воздухе.

– У корпуса нет сил, чтобы прикрыть границы. Я не могу перебросить даже единой роты! Закрою одну дыру, тут же обнажится другая. Пойти к Петербургу – значит тут же потерять Закавказье. Через три дня персы будут уже в Карабахе, а турки в Тифлисе. Зачем?! Ради чего?! Кто придумал это… это…

Он запнулся, не умея подобрать нужное слово, и только развел в стороны большие сильные руки в совершенном недоумении.

– В Петербурге… – осторожно и медленно начала Софья. – В Петербурге говорят, что мальчики, те, что в декабре вывели батальоны на Сенатскую площадь… Что они, якобы, рассчитывали на помощь Алексея Петровича.

– Как?! Кто сказал? Почему?

– Ты же знаешь, что арестовали Александра Сергеевича Грибоедова, секретаря Алексея Петровича. Его привезли с фельдъегерем в феврале и допрашивали именно по этому делу. Подозревают, что бунтовщики именно через него входили в сношения с Алексеем Петровичем.

Валериан фыркнул.

– Бунтовщики, ха! Простояли полдня, поморозили людей без толку да разбежались при первом же залпе. Да с двумя гвардейскими батальонами можно… Я-то ведь помню!..

Он неожиданно замолчал, а потом, уже спокойней, добавил:

– Я слишком хорошо это помню, Софья. И потому думаю, что нельзя… Нельзя выводить армию на улицы, площади. Армия должна стоять на границах. Мы должны оберегать, защищать. А указывать, кто и как должен править, вовсе не наше дело.

Софья улыбнулась и послала мужу поцелуй через комнату.

– Если бы все думали точно так же, как ты. Но слишком много людей сейчас не желают заниматься своим прямым делом. Те, кто остался на площади, у Сената, конечно, мальчишки. Но за их спинами все угадывают людей весьма и весьма серьезных.

Валериан развел руки и склонил набок голову.

– Зачем угадывать, Софья? Их вывели на кронверк Петропавловской крепости. Полковник Муравьев-Апостол, командир Черниговского полка, полковник Пестель, командир Вятского. Я слышал, что замешан был еще полковник Генерального штаба.

– Да, Сергей Трубецкой. Мы встречались и даже как-то танцевали вальс на одном из балов. Но эти фигуры опять не самые видные. То есть они видны всем и скрывают тех, кто куда как солиднее. Граф Милорадович…

Лицо Мадатова просветлело, он прервал княгиню на полуслове.

– Помню его. Видел и слышал о нем еще на Дунае. История у него была смешная с дочкой одного боярина в Яссах. Вся армия потешалась над тем, как она сострунила эдакого молодца. Он тогда уже был генералом, командовал корпусом при фельдмаршале Михельсоне. Потом видел его под Лейпцигом. После уже встречались в Париже, у Воронцова. Славный был человек, храбрый до отчаянности. Две вещи любил он в жизни – драку и женщин. И надо же – пуля от какого-то штатского, в спину!..

Валериан замолчал, и на лоб его снова набежали морщины. Софья Александровна поняла, что муж видит в памяти Милорадовича, каким встретил его почти четверть века тому назад, и не торопилась продолжать разговор.

– Да, какой-то отставной поручик, – начала она, выдержав пристойную паузу. – Каховский некто. Его также повесили в числе тех пятерых. Но думаю, что пистолет Каховского сослужил графу немало. Оборвал жизнь, но сохранил честь. Ведь это именно он заставил всю империю присягать Константину. Да, дорогой мой, именно он, граф Милорадович, генерал-губернатор Петербурга, командир гвардейского корпуса. Мне рассказала историю сама императрица.

– Какая? – осторожно спросил Мадатов.

– Конечно же, вдовая. Конечно, она, Елизавета. При дворе нынешнего императора мне места нет.

– Ты была с ней до самой смерти?

– До последнего вздоха…

Теперь она замолчала, и уже Валериан сидел, присмирев, даже сдерживая дыхание, чтобы не мешать жене вспоминать царственную подругу.

– Доктора ведь так и не сумели определить, от чего она угасает. Но я убеждена, что она просто не хотела более жить. Она понимала, что при новом режиме ей не оставят даже скромного уголка. Прекрасные времена Александра Благословенного оборвались, закончились. Я говорила тебе, что время героев прошло. Надвигается эпоха людей послушных и обязательных. Тех, кто умеет понимать мысли, а еще пуще – угадывать чувства…

– Кого же? – спросил Мадатов, не без смущенной робости.

– Конечно, его. Разумеется, его одного. Теперь в России будет только одна воля – императора Николая. Мы столкнулись с ним в коридоре Зимнего. Я присела и поклонилась. Он прошагал мимо, не изволив даже кивнуть. Этот маршевый шаг; стальной стержень там, где у других позвоночник; оловянные глаза, каждый с чайное блюдечко… Бр-р… – Софья Александровна передернула плечами. – Не мудрено, что бедный Милорадович рискнул попробовать отодвинуть почти неизбежное.

Валериан нахмурился. Он точно опять окунулся в промозглый, слякотный Петербург, каким тот запомнился ему страшной мартовской ночью начала нового века. Другим этот город он уже и представить себе не мог. Он был благодарен Петербургу за поворот в его судьбе, но не любил его и хотел бы держаться как можно дальше от его рек, площадей, набережных, дворцов, от людей, что населяли громоздкие и пышные особняки. Странная публика, разряженная, праздная толпа, чьим центром, единственным и реальным смыслом существования был императорский двор, а успех жизни, или, напротив, ее провал измерялся расстоянием до караула кавалергардов, поста, охранявшего вход в покои первой семьи империи. Главной же наукой, которую считали достойной внимания столичные господа, была «пфификология», до тонкостей разработанная. Валериан вспомнил громадную фигуру генерал-губернатора Петербурга, каким он запомнил его той мартовской ночью[18]18
  См. роман «Черный гусар».


[Закрыть], и – усмехнулся. Милорадович, очевидно, хотел повторить успех фон Палена, но просчитался. Каждому свое: кому возводить на престол императоров, кому водить полки под картечь и пули да ухлестывать за молоденькими женщинами в перерывах между сражениями.

Между тем Софья Александровна продолжала:

– Александр был очень недоволен Алексеем Петровичем, не любил его, опасался. Думаю, что те же чувства он испытывал и ко всем, кто его окружает. Указы о награждениях он подписывал не скупясь. Что, в самом деле, для такого государства один лишний орден! Пусть даже пять. Но производство, друг мой, дело другое. С каждым новым чином ты поднимаешься выше, входишь в более узкий круг. Вопрос в том – захотят ли пустить тебя в него те, кто уже там удобно расположился.

– Пока я вижу, что нет, – мрачно заметил Мадатов.

– Пока – нет, – согласилась с ним Софья. – Те люди, что пришли в Зимний вслед за нынешним императором, не хотят ни Алексея Петровича, ни нас с тобой.

– Я тоже не желаю их видеть, – буркнул Валериан.

– Я имела в виду оба смысла. Они не пустят нас в Петербург, но они не подпустят тебя и к власти.

– Власть! – усмехнулся Валериан. – Да у меня здесь в каждой провинции власть такая, что и не снилась этим «пфификам» в Петербруге. Пфифики!

Последнее слово он произнес с удовольствием, словно выплевывал на пол всю горечь, накопившуюся во рту.

– Пока, – мягко, но уверенно поправила его Софья. – Ты властвуешь, управляешь до тех пор, пока тебе дано это право. Но эти же, как ты назвал их, пфифики в любой момент могут решить, что тебя следует заменить, что другой человек на твоем месте будет им куда как полезнее.

– Как заменить? – растерялся Валериан. – Где они найдут лучшего?

– Они и не будут искать. Ты храбрый человек, храбрый почти до отчаянности. Ты опытный генерал – водил полки и дивизии в десятки сражений. Ты… – она немного помедлила, – мудрый правитель. Ты знаешь страны, которыми управляешь, ты говоришь на одном языке с каждым из обитателей закавказских провинций, ты понимаешь, что хочет любой хан, бек, белад, купец, ремесленник и крестьянин. Ты установил здесь мир и порядок. И даже женщина с золотым блюдом на голове может пересечь Карабах без всякой охраны.

Валериан улыбнулся и большим пальцем левой руки взбил кончики обоих усов.

– Но для них это не имеет значения.

Валериан вскочил, едва не опрокинув стакан с вином.

– Так что же им тогда нужно?!

– Этим пфификам всегда и везде было, есть и будет нужно одно – свой человек при власти: на троне, в штабе, в министерстве, в провинции.

– Но если этот свой ничего не смыслит в деле?! Тогда как, а?! Границы открыты, войска бунтуют, народ голодный, бедствует и уходит в разбойники! Вот что такое – свой человек у власти!

Софья Александровна со смущением и некоторым страхом наблюдала за метавшимся по комнате мужем.

– Друг мой, тебе трудно это представить. Но я-то успела изучить этот мир. Пфификам важно не дело, а свое, личное благополучие. Пусть вымирают целые области, но он должен получить к юбилею золотую табакерку с вензелем императора… И, пожалуйста, не стучи в пол. Я знаю – у тебя крепкие пятки, ты пробьешь любую доску. Подойди лучше сюда, сядь рядом.

Мадатов еще раз топнул, шумно выдохнул и замер, точно бы став во фрунт. Бросил вдоль бедер руки и с изрядным напряжением все-таки заставил разжать кулаки. Быстрым движением, так, чтобы не могла заметить жена, вытер о халат пот с ладоней; отвернулся от окона и пошел к тахте. Опустился в ногах, запахнул разлетевшиеся полы и заговорил, глядя вниз, на загнутые носки мягких туфель:

– Если все так, как ты говоришь, Софья, это значит, это я… так и останусь здесь, в Закавказье. И это еще самый лучший выход. Другой – пошлют еще на одну войну, совершенно в иное место…

Третий вариант будущего – что его, генерал-майора, князя Мадатова, отправят в отставку, казался ему совершенно невероятным. Какому же пфифику могло вдруг прийти в голову оставить не у дел боевого, храброго, опытного офицера? Отставить лишь потому, что он не сумел оценить силы в сражении за место у трона?! Мысль же о том, что его может ведь ударить пуля, разорвать на части ядро, была Валериану и вовсе чужда. Он не считал себя заговоренным, рана в левой руке, полученная под Лейпцигом, ныла порой к ненастью, но был уверен, что успеет почувствовать приближение смерти. Ощутит ее жаркое, смердящее дыхание точно так, как это случилось с генералом Ланским в кампании против Наполеона. Но пока ничего не предвещало ему гибели, а стало быть, следовало примериться к жизни.

Он заговорил снова, все так же не поднимая косматой, непричесанной головы.

– А тогда все, о чем мы с тобой говорили, означает, что нам в Петербург не вернуться. В столице тебе не жить. Придется кочевать со мной по гиблым местам, глухим городкам, всюду, куда не пошлют военного человека.

Софья Александровна смотрела на жесткий, горбоносый, так хорошо знакомый ей профиль и боролась с желанием рассказать мужу одну из тайн дворцового Петербурга. Историю тайной любви императрицы, уже умершей, к кавалергарду, давно погибшему. Роман действительный, в котором и ей, тогда еще Мухановой, фрейлине ее Величества, довелось взять на себя роль далеко не последнюю. И теперь память о том событии висит на ней тяжеленным грузом, никак не давая вернуться к столичной блестящей и шумной жизни. За те несколько месяцев, что она провела в Петербурге, княгиня Мадатова поняла, что бывший Великий князь Николай Павлович, сделавшись императором, не собирается забывать ту историю, а уж тем паче – прощать.

Происшествие с Охотниковым она рассказала только одному человеку – Новицкому. И потому, что была уверена в его способности твердо молчать, и потому, что не хотелось ей тогда, ровно десять лет назад, отказывать милому, надежному человеку, не объясняя причины вовсе. Тогда она загадала – если он решится все-таки принять на себя эту ношу, значит, так хочет судьба, значит, быть по сему. Но не успел Новицкий решиться вымолвить да или нет, как вдруг появился Валериан, упрямый, решительный, яростный, не дал ей времени ни размыслить толком, ни даже признаться.

И теперь она колебалась – сказать ли мужу, что не он один повинен в длинной и неровной дуге их жизни, что и она тоже невольно сумела оказаться на дальнем полюсе существования, что все дальше отходит от центра общества, словно отталкивают ее силы невидимые, но весьма значительные и значимые. Но она понимала, что признаться – значит облегчить свою душу, но и нагрузить чужую еще одной тяжестью – ну, не совсем чужую, но все-таки не свою.

Резким движением она качнулась вперед, уже не заботясь тем, что простыня скользнула вниз к талии, обхватила Валериана за плечи и шею и, опрокидываясь, потянула его на себя, шепнув в ухо жесткую клятву на чужом, давно умершем языке:

– Куда ты, Кай, туда и я, Кайя…

В дверь постучали негромко, но требовательно. Валериан приподнялся на локте и крикнул недовольно:

– Ну что там тебе?!

– Ваше сиятельство, – зачастил Василий. – Офицер от его высокопревосходительства. Пакет от командующего.

Валериан прыжком перемахнул на пол, накинул халат и, завязывая кушак, повернулся к жене:

– Это не Алексей Петрович, это – Аббас-Мирза. Это персы, Софья. Это – война!..

III

Тахтараван – деревянная узкая клетка. Длина ее – меньше, чем рост человека, ширина – уже, чем его плечи. Лежать в ней можно лишь на боку и только согнувшись. Даже такому не самому мощному телу, что принадлежало пока Сергею Новицкому. Пока – потому что разъединить это тело с его душой пыталась желтая лихорадка. Болезнь страшная, мучительная, которая в трех четвертях случаев вела к исходу смертельному. Черной рвотой называли ее в Закавказье и Персии.

Темир открыл решетчатую дверцу, аккуратно расправил по дну подстилку, уже насквозь пропитавшуюся выделениями секретаря российского посольства, затем аккуратно положил на нее Новицкого. Голову поправил так, чтобы больной видел не бок вьючного животного, а местность, по которой его везли. Ноги согнул в коленях, дверцу завязал черным шнурком и властно хлестнул верблюда. Животное заревело недовольно, но начало подниматься, выпрямляя сначала задние ноги, потом передние. Тахтараван заколыхался, как при килевой качке.

Новицкий не был моряком и на корабль взошел один раз в жизни, чтобы побывать на острове Котлин. Маркизову лужу изрядно трепало порывистым западным ветром. За те два-три часа, что суденышко бежало в Кронштадт, Сергей успел отдать волнам не только сегодняшний завтрак, но и, как показалось ему, все трапезы последней недели. Только ступив на твердую землю, он тут же повалился на бухту просмоленного пенькового троса, окончательно перепачкав костюм, и поклялся собственной жизнью: если Господь убережет его на обратном пути, он никогда, никогда до смерти не поднимется больше на палубу.

Теперь, покачиваясь в полузабытьи в такт неспешным шагам животного, он испытывал те же физические мучения, что и десять лет назад в Петербурге. Но к ним примешивались еще и страдания нравственные: ему мерещилось, что он нарушил данную клятву, оказался неверным перед Создателем, и за это Бог накажет его. А вместе с ним погибнут и невинные люди: Темир, князь Меншиков, чиновники посольства, слуги, проводники.

Он лежал на боку, подтянув ноги к впалому животу, изнуренный болезнью и путешествием. Он был практически гол, за исключением ветхой накидки, покрывавшей его горящее тело. Накидку вместе с подстилкой Темир дважды на дню полоскал в ручьях, так же как обмывал больного и очищал тахтараван.

Князь Александр Сергеевич придержал лошадь и подождал, пока с ним поравняется верблюд, несший еще пока живого секретаря.

– Как он? – спросил посол, подбородком указывая на клетку.

Темир мрачно взглянул на Меншикова из-под черной папахи и ничего не ответил. Александр Сергеевич прислушался к звукам, сморщил нос и, ударив лошадь каблуками, послал ее в голову каравана. Темир продолжал идти рядом с верблюдом. Коней, своего и Новицкого, он вел в поводу. Облегчившись, Сергей уронил голову на замазанную подстилку и прикрыл веки; он постанывал, и по давно небритым щекам его сползали редкие слезы.

Позавчера они покинули Эривань. Сардарь Гуссейн-хан неделю удерживал посольство в городе, уверяя, что дальше ехать никак нельзя, ущелья перекрыты разбойными бандами. Ссылался на бумагу, якобы присланную Аббасом. Меншиков попросил прочитать дословно те строки, что относились к посольству. Новицкий, с трудом преодолевая тошноту и спазмы в желудке – болезнь уже подступала, перевел, что было написано, но вышло резко и грубо. Старик сардарь, тоже забыв о правилах этикета, привстал со стула и, наклонившись вперед, крикнул, что в этом городе он хозяин и отчитываться ни перед кем не обязан. Меншиков повернулся и пошел прочь. Новицкий последовал за послом, желая одного – добраться до своей комнаты и лечь. Даже пускай не добраться, а только упасть. Пускай даже под саблями охраны сардаря.

Но вечером приехал посланец от Гуссейн-хана, привез черную овцу в знак примирения и попросил, как обычно, наполнить и отослать обратно большую чашу. В последнем бурдюке еще оставалось вино, и просьбу сардаря выполнили. А на следующее утро им разрешили выехать из Эривани. Но Сергей уже мог только лежать, сломленный лихорадкой.

Странные видения теснили друг друга, заполняя его воспаленное болезнью воображение. То он сбегал по лесистому склону и вдруг цеплялся за высунувшийся из-под земли корень; падал, катился, безнадежно пытаясь задержаться за тонкие ветки подлеска, и вдруг срывался в разинутую жадную пасть обрыва. То скакал, нахлестывая измученного запаленного коня, торопясь догнать врага, исчезающего уже в серой полосе тумана; и вдруг видел два десятка ружейных стволов, целившихся ему в грудь из-за обломков скал, из-за колючих кустов. А то появлялась Зейнаб, но не той женщиной, какой он знал ее в последний год жизни, а тоненькой застенчивой девушкой, которую он увидел на втором месяце плена; он шел за ней, вытянув руки и постанывая от нетерпения, а она все отступала, отступала, выманивая его за пределы селения; и вдруг огромная, уродливая рука протягивалась из-за облаков, сжимала узенькое тело, сминала в бесформенный ком и тут же убиралась назад за косматые тучи… И везде, в каждом движении он, Новицкий, не успевал добежать, перепрыгнуть, спасти. Всюду он опаздывал, всюду оказывался сзади хотя бы на полвершка. И он то и дело всхлипывал, жалея себя, постоянного неудачника, за которым уже сорок лет числились одни начинания.

Снова он кинулся догонять, в который раз преследовал неизвестного врага своего. На этот раз он поднимался по скалам, впиваясь пальцами в мельчайшие трещины склона, как вдруг огромная глыба выскользнула из-за перегиба, ударила его в голову и покатила перед собой, равнодушно перемалывая ему кости с отвратительным треском и ревом. Он закричал и вдруг провалился в горное озерцо, наполненное восхитительно холодной водой. Сергей задрожал от удовольствия, разинул рот, жадно облизывая пересохшие губы, напрягся и приоткрыл веки.

Он лежал на траве совершенно голый, и Темир лил на него воду, аккуратно пуская тонкую струйку через край мятого котелка.

– Где… мы?.. – с трудом выдавил Сергей, еле ворочая распухшими губами, ставшими словно чужие.

Темир отозвался, но Новицкий не расслышал его слова. Он никогда не был в этих краях, и все названия рек, долин и селений были ему незнакомы.

– Что… случилось?.. Почему… встали… днем?..

– Верблюд тахтараван сбросил. Да еще копытом стенку сломал. Сейчас починим, Алексаныч, передохнем и дальше поедем.

Темир по-русски говорил почти чисто, куда лучше, чем его покойный брат Мухетдин. Новицкого называл по отчеству, позаимствовав подобное обращение у Атарщикова. После смерти обоих братьев он остался совершенным сиротой и крепко привязался к Новицкому, видя в нем одновременно и старшего, и подопечного. Сергей легко принимал услуги горца, сносил безропотно его попреки и указания и уже никак не согласился бы расстаться с молодым храбрецом, человеком иного племени. Иногда его раздражали и даже возмущали некоторые привычки Темира. Так, например, руки у того двигались много быстрее мысли, и кинжал вылетал из ножен куда стремительней слова. Но Сергей понимал, что в его сегодняшней жизни излишняя горячность не так страшна, как чрезмерная осторожность, и согласен был и дальше мириться с горячим нравом своего помощника. Он чувствовал себя обязанным Темиру, многое связало их в предыдущие несколько лет, и еще больше событий, надеялся Новицкий, придется им пережить в недалеком будущем.

Темир аккуратно перевернул его на живот и принялся так же методично обливать, смывая с больного тела и пот, и грязь. Теперь перед собой Новицкий видел травянистую кромку берега, а за ней широкую ленту реки. Ровная гладь поверхности отражала солнечные лучи, бившие с чистого высокого неба, и блестела так, что Новицкий зажмурился. Он готов был задремать снова, но непонятный шум бил в левое ухо, настойчиво привлекая внимание. Сергей повернул голову и увидел верблюда, привязанного к дереву, должно быть, того самого, что тащил тахтараван.

Животное громко ревело, вытягивая шею и переминаясь, в то время как высокий перс в грязном халате, похоже – погонщик, охаживал его по бокам здоровенной дубинкой.

– Зачем?.. – залепетал Новицкий, с трудом заставляя ворочаться непослушный язык. – Зачем?.. Больно!.. Нельзя…

Темир отставил котелок и наклонился к самому его уху.

– Все правильно, Алексаныч. Верблюд – зверь упорный и хитрый. Все время хочет убить человека, и если сможет – убьет. Он сильный, дурной. Надо, чтобы все время чувствовал власть. Знал, что человек сильнее, чем он.

Темир взял тряпицу, смочил ее и принялся обтирать немощное тело Новицкого.

– Правильно, правильно, – забормотал тот, сражаясь с подступившим беспамятством. – У животных как у людей. Человек тоже не может пригибаться всю жизнь, не хочет быть ниже другого. Дай ему только волю, такого натворит, что потом и сам ужаснется. Но палка… Почему палка?.. Зверю нужна палка, а человеку?..

Ему показалось, что он ухватил за кончик какую-то важную мысль, но только принялся разматывать ее осторожно, как подступила зловонная черная жижа и затопила его по самую маковку.

Очнулся Новицкий уже внутри клетки, привязанной к телу верблюда. «Вхуш!» – услышал он голос погонщика, далекий, словно прилетевший с другого края долины. Верблюд недовольно рявкнул и принялся подыматься. Тахтараван опять заштормило, и Сергею снова сделалось худо.

Вечером они остановились в небольшой деревушке, приютившейся в предгорье, на берегу одного из притоков Аракса. Князь Меншиков подошел к Новицкому, когда того только вынули из загаженной клетки – грязного, обессиленного, обросшего трехдневной щетиной, – постоял, зажимая нос платком, вздохнул и пошел прочь, не сказав ни единого слова.

Погонщики, слуги, казаки поставили шатры рядом с селением, послу освободили дом местного старосты, а Новицкого Темир отнес в местную церковь. Деревушка была армянской, и в центре ее стоял небольшой храм, почти часовенка, с маленьким куполом, едва возвышавшимся над четырьмя стенами, когда-то белыми, а ныне цвета помета всех птиц, что гнездились над полуразрушенной крышей.

Сергей открыл глаза и увидел над собой темный камень, придвинувшийся, казалось, к самому его лицу. Слабым голосом он спросил Темира, куда тот его поместил.

– Не надо… в церковь… не хочу… не оставляй… Не оставляй меня умирать, – выговорил наконец он достаточно внятно. Уронил голову и задышал часто.

Темир присел рядом на корточки.

– Алексаныч, я тебя вылечить не могу. Пусть твой Бог поможет тебе.

Сергей оттянул уголок рта в грустной усмешке.

– Спустится и заберет, – прошептал он и опустил веки.

После ухода Темира он забылся и долго лежал в беспамятстве. Очнулся Сергей от странного гудения, что раздавалось поблизости. Сова ухнула в отдалении один раз, потом, выждав паузу, еще отчетливей предупредила кого-то дважды. А гудение усиливалось, словно бы десятка два шмелей запустили в подвал и они крутились меж холодных, склизких камней, сложенных в невысокие столбы, уже повыкрошившиеся, источенные безжалостным временем. Большие, должно быть, это шмели, подумал Новицкий, если их слышно даже сквозь резкий, разбойничий свист ветра, свободно гулявшего под сводами древней церкви. Сейчас, ночью, в кромешной тьме Сергей не различал ни столбов, ни черных, закопченных сводов, которые они подпирали. Но еще когда Темир укладывал его на ночь, то успел ухватить окружавшее его пространство, и одного взгляда было ему достаточно, чтобы воспроизвести увиденное подробно и точно. Сергей был памятлив от природы, да еще после знакомства с Георгиадисом упражнял глаза свои, уши и мозг. Служба, к которой подвинул его Артемий Прокофьевич, приучила не надеяться на бумагу и карандаш, а только на собственные возможности. Записанное могли отнять, уничтожить; а то, что сохранялось внутри черепа, лежало в целости. Новицкий старательно развивал остроту чувств, в особенности цепкость взгляда; он не пропускал ничего, что возможно было измерить: считал ступеньки на приставных лестницах, количество яблок на ветке, перекинувшейся через забор, прикидывал высоту зданий, скал, ширину рек и длину прямых участков пути.

Сейчас, в угольной черноте южной ночи он отчетливо представлял себе место, где оставил его Темир, хотя и видел его считанные секунды, пока сильные руки горца аккуратно, бережно укладывали его на подстилку.

Прямо перед ним, в стороне, куда указывали его ноги, располагался вход в церковь. Оставшаяся створка криво висела на погнувшихся петлях. За его спиной, в овальной нише, в которой когда-то стоял алтарь, теперь громоздились каменные обломки, а в стене зияла дыра, словно выбитая ядром. Летучие мыши могли пролетать главный неф церкви насквозь, по прямой, и одна вдруг скользнула над самым лицом Сергея бесшумной, уродливой тенью и только чуть царапнула щеку самым кончиком кожистого крыла. «Не может Бог жить в таком месте, – убежденно сказал себе самому Новицкий. – Ему было бы здесь так же неуютно, как мне…»

Гудение между тем приближалось, и Сергей уже мог различить три бесформенных силуэта, следующие один за другим. «Ангелы пришли забрать мою душу, – подумал он, содрогнувшись. – Но неужели она стала столь тяжела, что ее не унести одному посланцу небесной силы?!» Он хотел крикнуть, позвать священника, покаяться и очиститься перед смертью, но вспомнил, что вокруг него никого нет, и даже верный Темир ушел, оставив его для последнего, самого важного разговора то ли с Господом, то ли с самим собой. Он начал было читать молитву, но после первых же слов, произнесенных мысленно, понял, что не может молиться. Он вздохнул, выдохнул и решил просто вспомнить, что же грешного успел он натворить в своей не слишком-то длинной жизни.

Он убивал. Убивал людей таких же, как и он сам, убивал пулей и саблей, кинжалом и шашкой. Этому его учили, такова была его служба, дело, которое выпало ему в мире, и он исполнял его так хорошо, как только мог. Но и его враги тоже отлично владели искусством стрельбы и ближнего боя и точно так же намеревались уничтожить его, Сергея Новицкого. Не их была вина, а только его удача, что он пока успевал ударить и выстрелить первым. Он отвечал, он же и нападал, он был солдат уже почти четверть века, но сражался он только с равными, никогда не поднимал руки на тех, кто никак не смог бы себя защитить.

Тени приблизились, остановились поодаль, и только гудение усилилось, сделалось мерным, унылым, словно бы кто-то выводил из последних сил песню, полную грусти по уходящему миру. Звуки поднимались, растекались в стороны, окружая Новицкого, обволакивая его, раскачивая распластанное по камням тело, сознание, обнажая его душу перед самим собой. Он смотрелся в себя, как в зеркало, и чем больше всматривался, тем менее узнавал привычный свой образ.

«Никогда? – спросил он себя. – А как же семья Абдул-бека? Жена его, отец и двое детей?»

«Бек – жестокий убийца, – возразил Новицкий своей душе. – Он резал солдат, казаков, стариков, женщин, продавал детей на невольничьих рынках в Поти. Кто-то должен был стать у него на пути, и я попытался. Сейчас я жалею лишь об одном – что не сумел этого сделать».

Сергей не посчитал нужным напоминать душе, что дом белада взорвали люди, которых нашел даже не он сам, а Аслан-хан, по его наущению. Властитель Казикумуха мстил за младшего брата, убитого в бою Абдул-беком. Новицкий не собирался хитрить перед смертью, в виду ангелов, ожидавших его бессмертную и грешную душу. Он знал, что если бы сам мог пробраться в аул, занятый нукерами бека, своими руками опустил бы мешок с порохом в дымовую трубу.

«Абдул-бек застрелил Бетала и Мухетдина. Он нарушил слово, и Семен, отправившись выручать раненого Темира, едва не лишился ноги от его пули. И по его вине погибла Зейнаб».

Новицкий прикрыл глаза, вспоминая жену, какой видел ее, расставаясь в последний раз. Она уезжала из Тифлиса в горы, показаться родителям после замужества. Веселилась, паковала подарки, следила за тем, как горничная собирала вещи в дорогу; примеряла перед зеркалом чухту[19]19
  Чухта – платок на подкладке, самый распространенный женский головной убор у горянок.


[Закрыть] со многими украшениями, а потом вдруг с обычной своей кошачьей легкостью и стремительностью метнулась к мужу, обхватила его за шею и стиснула так, что у Сергея перехватило дыхание…

«Послушай, – окликнула его строго душа. – Ты все еще убежден, что Зейнаб убил именно Абдул-бек? Он не тронул бы ни ее, ни отца, ни брата ее Шавката. Он напал на ее семью только затем, чтобы отомстить за смерть своих сыновей. Из-за тебя погибла Зейнаб. Ты убил ее так же верно, как если бы сам пустил пулю в ее коня у самого края пропасти».

Новицкий задрожал и облился потом от висков и до пяток. Пение сделалось еще громче, почти осмысленней, Сергею даже почудилось, что он различает слова. Три зловещих посланца небес приблизились.