Текст книги "Доктор Гарин"

– Я готова сиять и петь во имя твоё! – Ляля последовательно ввинчивала свои желания в пористую плоть его порыва.

Над главной площадью страны водородной бомбой радости взрывалось солнце советской правды. Чистое небо голубело надеждами миллионов. Опустевший Мавзолей грозно гремел гранитными гранями. Огромный и великолепный портрет Лаврентия Берии торжественно и победоносно воздымался на орнаментальном здании ГУМа.

– Джонни, мы встретились с тобой благодаря этому человеку. – Ляля схватила Джонни за невероятные кисти рук. – Поклонимся же ему!

Они опустились на колени, склонили головы перед портретом и коснулись, коснулись древнего камня государственности, одним могучим движением соединившей их души, тела и гениталии в этом огромном и прекрасном мире.

И надолго припали губами к глубокому гранитному безмолвию.

– Неужели это Джонни Уранофф?! – послышался женский голос, опрокидывающийся в колодец сдержанной восторженности.

Джонни с трудом оторвал свои губы от гранитной вечности.

– И он целует нашу Красную площадь! – задрожал от нарастающего напряжённого волнения мужской голос.

– Да! Это Джонни Уранофф! – рубящим лезвием реальности подтвердила Ляля.

– Нет!! – всплеснула белыми, дородными и народными руками Настасья и тут же рухнула на розовые колени разбухающего обожания.

– Джонни… – только и успел произнести Пётр подмосковными губами, ошеломлённо застывающими на морозе всемирного узнавания, но жена дохнула жаром простой радости человеческой.

– Петя, на колени!

Они рухнули перед Джонни на колени своего жарко-ледяного восторга.

– Кто вы, русские люди? – спросил Джонни, с подробной решительностью помогая им встать на пошатнувшееся прежнее.

– Настасья и Пётр Бобровы.

– Что вы делаете?

– Мы производим молоко, сметану, творог.

– Зачем?

– Чтобы накормить белой радостью советских людей! – ответила за застывающих супругов Ляля.

Морская бездна глаз Джонни качнулась, вспухая пузырями глубинного предчувствия:

– Это… прекрасно!

– Доброе утро! – раздалось рядом с Гариным.

Он обернулся. На своей японской инвалидной коляске сидел Ананий. Рядом с ним стояла его пухленькая подружка.

– Кайирлы тан![29]29
  Доброе утро (казах.).


[Закрыть] – произнесла она.

– Утро доброе, – ответил Гарин. – Сдаётся мне, вы неплохо отдохнули вчера?

– Да, директно, – усмехнулся Ананий. – Я это, спросить имею: можно её нам с собой в Барнаул иметь?

– Мест нет, – сурово пробасил Гарин.

– Ну, может, кто имеет уступать место?

– Никто не потеснится, молодой человек. Да и дорога опасная.

Узкое прыщавое лицо Анания исказила гримаса недовольства. Он перевёл ответ Гарина на казахский, по-русски девушка не понимала.

– Окиништы![30]30
  Как жаль! (казах.)


[Закрыть] – закачала она круглым и белым, как луна, лицом.

– А если я очень просить? – продолжил Ананий.

– А может, вам с ней тут остаться?

Ананий поморщился:

– Я бы имел остался, но мне в город надо…

– Гарин, вы здесь! – Маша ловко запрыгнула на кан.

– Как спали? – Гарин поцеловал ей руку.

– Прекрасно! Даже голова не болит. Качественный у анархистов самогон!

Подошёл мормолоновый Самуил, поднял растопыренную пятерню в знак приветствия:

– Слава Анархии! Наша богиня приглашает вас двоих на завтрак.

Внутри золотого шатра богини было море, коралловый риф, рыбы, актинии. Сама она восседала в белой раковине, тело цвета тёмного шоколада обтягивал костюм спокойного зелёного тона. Раковина лежала на всё том же куске лабрадора. Посередине шатра был низкий стол для гостей. К завтраку подали хлеб, йогурт из козьего молока, печёные яблоки, чернослив, кедровые орешки, мёд и травяной чай.

После взаимных приветствий и слов благодарности перешли к завтраку. Анархия пила только чай с мёдом из крошечной чашки.

– Вы не боитесь, что ваш лагерь свободы будет уничтожен войной? – спросил Гарин.

– А вы не боитесь, что вас убьют по дороге в Барнаул? – улыбнулась полными губами богиня.

Гарин переглянулся с Машей.

– Мы живём каждый день как единственный и последний, – произнесла Анархия.

– Это разумно в наше время, – тряхнул бородой Гарин.

– У вас были проблемы с властями? – спросила Маша.

– Когда мы здесь обосновались, местные чиновники пытались создать нам проблемы. Но услышав голос наших крупнокалиберных пулемётов, отстали.

– Откуда вы пришли?

– Первый лагерь возник на берегу Каспийского моря, потом – Казахстан, берег озера Балхаш, потом – Монголия, озеро Харгаас Нуур.

– Здесь поблизости нет озер, – сказала Маша.

– Есть реки. Воды достаточно.

– Богиня, могу я задать вам интимный вопрос? – обратился к ней Гарин.

– Конечно.

– Откуда вы родом и как вы стали Анархией?

– Правильный вопрос! – рассмеялась она. – Анархией не рождаются, увы. Я родом из Ирана. Меня вывели в знаменитом инкубаторе “Бэхор”. Воспитывали и обучали в престижной школе Изумрудных Жён. Затем я была продана школой в гарем Али Машхади. Гарем был небольшой – четыре обычные женщины и шесть маленьких. Обычные жёны были белыми, а мы – разноцветными. Он называл нас Рангин Каман, радуга. Али не был очень богат. Он обожал одно и то же: наслаждаться одной из четырёх жён, в то время как шесть маленьких щекотали его в разных приятных местах. Этим щекотанием я и занималась почти четыре года. Ещё я пела, играла на терменвоксе, танцевала. А в один прекрасный день Али убили его враги. Обычные жёны им были не нужны, а нас, маленьких, они побросали в мешок и похитили. И вскоре я оказалась в Тебризе на подпольном рынке рабов. Случилось чудо – меня купил один очень хороший человек по имени Асаф. Он был великий путешественник. Торговал нелицензионным умным тестом, переезжая с места на место. Я жила практически у него за пазухой. Мы объездили полмира, легче назвать место, где я не была. И как-то раз Асаф имел дела с одним евреем из Эйлата, Ариком. Мы вместе ужинали, я танцевала на блюде, как обычно. В общем, мы с Ариком сразу влюбились друг в друга. И ночью я сбежала от Асафа к Арику. Он был троцкистом. И про анархизм он первый мне рассказал. Я сразу влюбилась в идею анархии и поняла: это моё. Ни религия, ни любовь человеческая не вызывали у меня таких чувств, как это. Мировая анархия! Свобода, которую люди не видят в упор. Арик купил мне старые книги двух отцов-основателей анархизма, которым вы поклонились вчера. И однажды, когда я читала книгу Кропоткина “Анархия, её философия, её идеал”, меня осенила идея лагеря свободы. Как и все великие идеи, она пришла внезапно. Это был жаркий июльский день в Эйлате, я лежала голой на этой старой, пахнущей прошлыми веками книге, читала, перелистывала очередную пожелтевшую страницу, ложилась на другую. И вдруг – как вспышка в мозгу: лагерь “Свобода”! Любая великая идея приходит для того, чтобы воплотиться. Прошли девять месяцев. И я родила лагерь “Свобода”. И сама родилась. И стала Анархией.

Гарин покачал головой:

– Удивительно!

– Какая прекрасная история! – воскликнула Маша. – Не могу себя назвать полноценным романтиком, но… ваша история, дорогая богиня, вызывает у меня восхищение, переходящее в зависть.

– Так оставайтесь в лагере свободы! – улыбалась Анархия.

– Мы, врачи, люди долга, – кратко ответил Гарин. – Благодарю вас за тёплый приём!

Он встал и поклонился. Маша тоже встала.

– У меня есть подарок для вас, – произнесла богиня и звучно хлопнула в крошечные ладоши.

Вошла девушка.

– Тян, принеси балет.

Девушка удалилась и скоро вернулась с полупрозрачной полусферой размером с половинку апельсина. Она поставила полусферу на стол, поклонилась и вышла. Анархия коснулась полусферы. Та стала раскрываться, перестраиваться, и вскоре перед Машей и Гариным на столе возникли подробнейшие театральные декорации размером с тарелку. Это была сцена оперного театра с задником в виде озера с ночным небом, тёмными тучами, луной и камышами. На небе сверкнула молния, зазвучала хорошо знакомая музыка Чайковского, и из-за декораций на сцену выбежали крошечные балеринки в белых пачках. Под музыку они выстроились коридором, и по нему плавно вышли, держась за руки, принц и Одиллия. И начался торжественный танец. Танцоры были размером с бабочку капустницу. В глубине декорации возник злой гений Ротбарт и угрожающе затряс серыми крыльями ночной бабочки.

– Это мой подарок вам, – произнесла Анархия. – Вы любите классический балет?

– Ну… – неопределённо загудел Гарин, поднимая брови и плаксиво топорща губы.

– Любим! – пришла на помощь Маша. – Он чудесен всегда.

– А я равнодушна к нему! – рассмеялась Анархия. – Поэтому эти танцоры у нас всё время в анабиозе. Этот шар остался у меня от Арика. Как он попал к нему – понятия не имею. А теперь он будет у вас.

– Благодарим вас, богиня, – поклонился Гарин.

– Что это за спектакль? – спросила Маша.

– Венский оперный театр, 1964 год, “Лебединое озеро”, постановка Рудольфа Нуреева. Все танцоры до единого клонированы. Как говорил Арик, продукт был выпущен к столетию постановки. Смотрите!

Анархия дважды коснулась декорации, и музыка прекратилась, танцоры замерли на своих местах. Богиня взяла и подняла на своих ладонях главных героев балета:

– Это Нуреев, а это Марго Фонтень.

– Чудесно! – улыбнулся Гарин.

– Теперь они будут радовать вас. – Богиня трижды коснулась декорации, и всё снова сложилось в полупрозрачную сферу.

– Благодарим вас! – Маша приняла полусферу. Гарин приподнялся.

– К сожалению, нам пора двигаться дальше.

– Я понимаю. Да помогут вам в пути ветры свободы!

В скором времени караван маяковских, гружённых людьми, бути и поклажей, под прощальные крики и одобрительный свист анархистов вышел из ворот “Цзыю” и взял курс на север. Джастин и Ольга решили остаться в лагере. Их никто не удерживал. Воспользовавшись освободившимися местами, Ананий втянул в корзину свою луноликую казахскую подругу Салтанат. Бути после бурной ночи были в полудрёме, Дональд просто спал в своей корзине. От лагеря анархистов за чудесное исцеление богини Анархии путешественникам перепало воды, хлеба и жареной козлятины.

Погода по-прежнему радовала, солнце сияло. Гарин и Маша ехали на головном маяковском. Подкрепившись продуктами жизнедеятельности анархистов, маяковские бодро и размашисто шагали, улыбаясь раскинувшемуся перед ними алтайскому пейзажу. Через пару часов лесистые холмы совсем сгладились и впереди раскинулась великолепная равнина, поросшая молодой травой и буйными первоцветами. Небольшие островки смешанного леса зеленели то тут, то там. – Сети нет до сих пор. – Маша убрала в карман свой смартик. – Неужели электромагнитный импульс способен так надолго повредить систему?

– Возможно, сеть отключена в военных целях. – Гарин курил анархистскую самокрутку.

– Вы правы, Гарин, – презрительно согласилась Маша и рассмеялась.

– Что?

– Я думала, что Эммануэль останется в лагере. Но ошиблась.

– Жизнь вносит коррективы.

– Да! Легко нашим бути – родственников нет, никто не ждёт. Могут остаться где хотят.

– Ну, комфорт им необходим.

– Джастин поступился комфортом ради сладкой анархии.

– Это тоже комфорт. Души.

– И снова вы правы, доктор.

– Через минут сорок пора где-нибудь и привалиться.

– Здесь везде так красиво!

– Там что-то блестит впереди. Может, речка. Дойдём и устроим привал.

– Прекрасно!

То, что блестело, действительно оказалось речушкой – мелкой, с песчано-каменистыми отмелями и уже не мутно-молочной, а прозрачной водой. Возле речки был маленький перелесок. В нём и решили устроить привал. Но едва подошли к леску, как далеко сзади вспыхнуло, просияло и погасло. И тут же люди ощутили слабый толчок в сердце.

– Опять! – покачала головой Маша.

– Вторая, – бодро кивнула Пак.

– Война идёт… – угрюмо пробасил Гарин.

Долетел грозный, рокочущий гром. Маяковских слегка качнуло.

– Привал! – мрачно скомандовал Гарин. – На колени!

Маяковские стали одновременно опускаться на колени. Но не успели они выполнить эту команду, как из-за деревьев показались трое мужчин с автоматами. Один из них, чернобородый, выкрикнул что-то на непонятном языке. Путники замерли в своих корзинах. Бородатый снова выкрикнул, поднимая автомат. Гарин стал поднимать руки, но бородатый со злобой снова закричал.

– Не стреляйте! – крикнула Пак по-алтайски.

Бородатый закричал злобно и протяжно, целясь из автомата в Пак. Маша выхватила свой большой чёрный глок из кобуры и открыла огонь. Бородатый упал. Двое других бросились на землю и открыли огонь из автоматов. Прячась за плечами своего маяковского, Пак достала свой “питон” и стала стрелять. Бути пригнулись, Саламат испуганно вскрикнула. Гарин присел, шаря по карманам в поисках “бульдога”. Штерн тоже замешкался.

– Мужчины, мать вашу, ну что же вы?! – закричала Маша, разрядив всю обойму.

Гарин всё не мог найти револьвер, Штерн высунулся из корзины и успел дважды выстрелить, но ответная очередь снесла его. Прячась за головой маяковского, Пак стреляла наугад. Чувствуя растерянность противника, нападавшие поднялись и двинулись, стреляя очередями. Но Ананий, вытащив из сумки свой короткоствольный автомат, ответил им длинной очередью, заставив снова залечь. Гарин наконец нашёл свой “бульдог”, героически выпрямился и открыл огонь. Вдруг мимо обороняющихся что-то грозно просвистело, и двух разбойников накрыл взрыв. Осколки камней разлетелись вокруг, заставив путников присесть.

Все оглянулись. Неподалёку стояли пятеро конных. Один из них, с ракетомётом на плече, навёл его на путников.

– Не стреляйте! – крикнула Пак по-алтайски.

– Не стреляйте! – выкрикнула Маша по-китайски. – Не стреляйте! – завопила Салтанат по-казахски. – Не стреляйте! – закричал Сильвио по-итальянски. – Не стреля-я-яйте! – заревел по-русски Гарин на манер протодьякона.

– Русские? – громким высоким голосом выкрикнул один из всадников.

– Русские! – пророкотал Гарин.

– Слава Богу! Отставить!

Всадник опустил ракетницу. Конные подъехали ближе. Они были хорошо одеты и вооружены, на сытых, холёных лошадях с добротной сбруей. Их вожак восседал на вороном коне с роскошной гривой. В руках он держал автомат с оптическим прицелом.

– Откуда? – спросил он строго высоким голосом. – Мы врачи. Бежим от войны в Барнаул, – ответил Гарин.

Всадник остановил на лице Гарина взгляд своих быстрых и неприветливых глаз:

– Врачи?

Его худощавое загорелое лицо с пышными усами, перетекающими в густые бакенбарды, и орлиным носом выражало суровое недовольство.

– Да, врачи, – с достоинством повторил Гарин, выпрямляясь в корзине и нервно оглаживая бороду.

Всадник подъехал ещё ближе. Его конь покосился смоляным глазом на лицо стоящего на коленях маяковского и всхрапнул. Подъехавший сузил свои злые глаза, вглядываясь в Гарина.

Маша и Пак замерли, опустив оружие.

Гарин стоял под взглядом незнакомца, как гранитный столб.

– Так это же прекрасно! – вдруг воскликнул фальцетом всадник и расхохотался.

С его орлиного лица мгновенно, как слетевшая маска, сошло злое выражение, оно стало приветливым, глаза тоже засмеялись и залучились радостью. – Граф Сугробов! – кивнул он головой под маленькой кожаной шапкой с меховой оторочкой.

– Доктор Гарин, – поклонился Платон Ильич.

Медики тоже представились.

– Прекрасно, прекрасно! – Слегка картавя, граф обвёл их изменившимися, радостными глазами. – А мы вас приняли за витаминдеров. А те кто?

Он резко обернулся, глянул на убитых.

– Они напали на нас, – заговорила Маша.

– У нас раненый! – Пак склонилась над Штерном.

Он был в сознании и держался за сочащееся кровью плечо.

– Раненый? Поможем, поможем. – Граф развернулся на своём мощном коне. – Братцы, гляньте раненого! Хотя…

Он рассмеялся.

– Вы же сами врачи! Пров!

– Ваше сиятельство? – подъехал на кауром жеребце здоровенный усатый детина.

– Обыщи тех, забери оружие!

– Слушаюсь! – рявкнул Пров и, пришпорив каурого, метнулся к леску.

– Врачи, врачи… – повторял граф. – Русские врачи! Расчудесно! А это кто?

Он заметил осмелевших, повысовывавшихся из корзин бути.

– Бути, – ответил Гарин. – Pb.

– А? – непонимающе усмехнулся он и тут же завертелся с конём вокруг Гарина. – Я-то грешным делом принял тех за вашу охрану! Мы вас издалеча засекли. Думали, караван витаминдеров с Казахстана идёт. А эти бриганды, видать, на вас решили поохотиться, устроили засаду. Так?

– Так, так, – кивал Гарин.

– У вас есть бинт, антисептик? – отчаянно спросила Пак. – Мы ничегошеньки не взяли…

– Бинт? – Граф обернулся к своим.

– Я имею! – ответил Ананий.

– Давайте, давайте! – торопила Маша.

Вытащили из корзины, положили на землю и смотрели Штерна. Одна пуля пробила ему бок навылет, другая застряла в плече.

– Не радикально, не радикально… – бормотал он, силясь улыбнуться.

Кот жалобно мяукал и жался к его ногам. Маяковский Штерна, изрешечённый очередью, стоя на коленях и улыбаясь, совершал руками одно и то же движение, поднимая что-то невидимое и отправляя назад в корзину.

Маша и Пак перевязывали Гарина. Подъехал усатый детина с тремя автоматами:

– Ваше сиятельство, не казахи. Монголы или чечены. Вот!

Граф осмотрел оружие, два автомата швырнул в речку, один вернул всаднику.

– Это был не монгольский язык, – заметила Пак.

– Чеченов много тут бродит, – заговорил детина. – Китайцы навешали им люлей в Дагестане, вот они и попёрли на Алтай.

– Знакомьтесь, господа, мой есаул! – представил его граф.

– Пров Петров, – кивнул головой усач.

– Надо вынуть пулю, – бормотала Пак. – Обязательно!

– Дома у меня есть и врач, и инструменты, – сказал граф. – Поедемте!

– Подъём! – скомандовал Гарин маяковским.

Маяковский Штерна вспрыгнул на ноги и снова бухнулся на колени. И стал непрерывно повторять это вместе с погрузочным движением. От него посторонились.

Стали залезать в корзины. Перевязанного Штерна погрузили.

– Вперёд! – скомандовал Гарин.

Маяковские зашагали. Повреждённый маяковский продолжал падать на колени и вскакивать. Его так и оставили на берегу речушки.

Граф и всадники поехали рядом с шагающими маяковскими. Гарин и Маша переговаривались с графом, оказавшимся словоохотливым. Выслушав от Гарина историю бегства из санатория, он сочувственно цокнул языком:

– Казахи! После проигранной уральской кампании им неймётся. Там получили по зубам, решили двинуть на Алтай. И снова бомбой начинают, дурачьё. А потому что за спиной – китайцы. Я говорил генералу Порфирьеву: казахи воюют не сами по себе, у них хоуфан[31]31
  Тыл (кит.).


[Закрыть] прикрыт надёжно.

– Они пойдут на Барнаул? – спросила Маша.

– Не думаю! – Граф выпростал одну ногу из стремени и ловко закинул её перед собой на луку седла. – В Барнауле стоит Западносибирская дивизия генерала Шварцмана, казахам это хорошо известно. И у них есть небо, стало быть, с бомбой не получится. Казахстан просто хочет сдвинуть границу. Это им временно удастся, АР отступит, естественно. А там посмотрим. Сейчас трудно что-либо предсказывать.

– Сюда они дойдут? – спросил Гарин.

– Не думаю. А если и дойдут, нам, русским алтайцам, будет чем их встретить. Я себе маленькое небо прикупил вовремя, не поскупился.

Он снова цокнул языком и хлопнул себя по голенищу:

– Какое счастье, что я встретил сегодня русских! Это неизменно радость для меня. Русская речь! После трёх войн нас разбросало по миру и уже не собрать. Только родная речь и собирает. Фатум, фатум… Пров!

– Ваше сиятельство?

– Скачи вперёд, распорядись насчёт баньки, а Бориска пусть надевает колпак!

– Слушаюсь! – Пров пришпорил коня.

– Я надеюсь, господа, что вы голодны, аки крещенские волки?

– Есть малёк, – щурился на солнце Гарин. – Голод – не снег, на солнце не растает…

– Мы не успели поесть, как на нас напали, – сказала Маша.

– Так это же прекрасно! Отобедаете у нас. Часик ходьбы вашим богатырям, и мы дома.

– Граф, у вас дома есть сеть?

– Что? Сеть? Это вредно для нейронов, вы же знаете с детства.

– А мобильная связь? Вы пользуетесь мобильным смартиком?

Граф усмехнулся, хлопнул себя по голенищу:

– Голубушка, зачем мне мобильный, если я сам мобильный?

Имение графа Данилы Карловича Сугробова располагалось на берегу Оби – широкой, полноводной реки – и было окружено с трёх сторон глубоким рвом с водой и земляным валом. С четвёртой стороны обрывался невысокий песчано-каменистый речной берег. Сразу за земляным валом воздымались бревенчатые стены со сторожевыми башнями и бойницами. Имение было обширным: графский дом, сложенный из алтайского природного камня, церковь, казарма, хозяйственные деревянные постройки, конюшня, скотный двор, стрельбище, спортзал, яблоневый сад и теплица с солнечными батареями. Имение окружали ровные, аккуратные поля с зеленеющими озимыми и цветистый луг.

Как только пятеро маяковских и четверо конных приблизились к центральной башне усадьбы, с неё опустился перекидной мост и массивные створы ворот разошлись. С поднятой вверх правой рукой граф первым въехал в ворота, за ним проследовали маяковские, всадники ехали позади. Стражники с автоматами поклонились графу. Прибывшие оказались на круглой, замощённой гранитом площади. Не успел граф спешиться, как к нему подбежал его двойник – то же орлиное лицо, те же усы, перетекающие в бакенбарды, но одетый по моде середины XIX века. То был родной брат графа Савва Карлович. Разведя руки в стороны, он укоризненно покачал головой:

– Братец, братец! Bon sang! Мы же договорились! Ты же пообещал! Дал зарок!

– Заебалась баба зарекаться не ебаться! – громко продекламировал граф и ловко спрыгнул с коня.

Голоса у братьев были разные: Данила говорил фальцетом, Савва – приятным, бархатно-картавым баритоном.

– Фи, фи! – поморщился Савва, обнимая брата. – Bonjour!

– С добрым утречком, брат.

Они трижды расцеловались.

– Ну ты же обещал бросить эту охоту! Помилуй Бог, зачем тебе это? На что? А он, мятежный, ищет пули? – Как будто в пулях есть покой! – рассмеялся граф и показал брату три пальца. – Троих бригандов в преисподню отправили.

Брат всплеснул холёными руками:

– Ну ради чего?!

– Ради чистоты! – Граф поискал глазами. – Где Пров? Баню затопили?

– Затопили, ваше сиятельство! – ответили слуги.

– И гостей повстречали. Русских!

– Что ты говоришь! – Савва Карлович перевёл взгляд на маяковских. – Ба!

Гарин скомандовал, маяковские опустились на колени, путешественники стали вылезать из корзин.

– Раненого в госпиталь! – приказал граф.

Штерна, по дороге впавшего в забытьё, тут же подхватили на руки и понесли, Маша и Пак поспешили следом.

– Всех прибывших разместить в летнем флигеле! – приказал граф и протянул руку в сторону Гарина. – Вот, брат, познакомься, героический доктор Гарин. Волею судеб – русский беженец казахско-алтайской войны.

Гарин поклонился.

– Очень рад! – Савва ответно склонил голову слегка на бок. – Добро пожаловать!

– Благодарю вас, – снова поклонился и огладил бороду Гарин.

– Ба! – Савва заметил бути и тут же узнал Эммануэля и Ангелу, поклонился им. – Не может быть! Неужели? Какими судьбами?

– Ce n'est pas trop tot: on nous a enfin reconnus![32]32
  Ну вот, наконец-то хоть кто-то нас узнал! (франц.)


[Закрыть] – заулыбался Эммануэль.

– Как же, как же! – всплеснул руками Савва. – Бухарестский саммит! Третий мирный договор! Репарации! Ах, вы все здесь?!

Он узнал Дональда и Сильвио.

– Incroyable![33]33
  Невероятно! (франц.)


[Закрыть] И вы здесь?! – узнал он Владимира.

– Это не я! – улыбнулся тот.

– Как?! Это же вы, вы!

– Это не я! – поклонился, качнувшись на ягодицах Владимир.

– Ma parole, я ещё не ослеп! – с обидой в голосе продолжал Савва. – Это вы!

– Это не я! – качался и кланялся Владимир.

Савва в недоумении развёл руками.

– Это он! – громко подтвердил Гарин.

– Questo lui! – белозубо закивал Сильвио.

– Конечно же, он! – тряхнул головой Савва. – Батенька, что за ложная скромность?

– Господа, отдохните с дороги, а через часок милости просим в баньку! – обратился граф к прибывшим. – Вас пригласят!

И быстрым шагом, позванивая шпорами, двинулся восвояси.

В небольшой, уютной господской бане всем хватило места. Голые братья Сугробовы, Гарин и Ангела оказались в опытных руках двух молодых, крепкотелых банщиц, уже занёсших над ними берёзовые веники, когда дверь открылась и вошли Пак и Маша.

– Вот! – Голая Маша подошла к сидящим рядом мужчинам и раскрыла ладонь. – Целых две.

На ладони лежали две пули.

– Ах! – сощурился Гарин, будучи без пенсне.

– Пять миллиметров. – Граф взял пулю. – Китай.

– Граф, у вас прекрасный хирург! – Пак зачерпнула холодной воды и плеснула на себя.

– Батал? Он мастер своего дела. – Граф швырнул пули в угол.

– Как Штерн? – спросил Гарин.

– Был в бреду, потом заснул.

– Кровопотеря?

– К счастью, минимальная.

– В бреду искал Эхнатона, – устало рассмеялась Пак и полезла на полок. – Веничка, веничка!

Банщица принялась охаживать подростковое тело Пак двумя берёзовыми вениками.

Граф посмотрел на ноги Гарина:

– Приходилось бывать в кампаниях, доктор?

– Нет. Просто конечности отморозил.

– Господи, сколько боли и страдания в нашем мире! – сокрушённо покачал головой Савва, почесал увесистые тестикулы, залез на полок и прикрыл голову руками:

– Токмо по охлупью!

Другая банщица занялась им.

Сев на лавку, Маша с наслаждением опустила ноги в липовую шайку с тёплой водой.

– А где же остальные? – спросила она подробно и спокойно моющуюся Ангелу.

– Восьмёрка никогда не любила баню, вы же знаете, – ответила та, намыливая мочало.

– Давно вы на Алтае? – спросил Гарин графа.

– Со Второй войны.

– Давненько…

– Да, мне тогда было двадцать восемь. А теперь – пятьдесят два.

– И мне пятьдесят два.

– Не может быть! Это нужно будет отметить.

Дверь открылась, и в парную вошла голая, высокая, хорошо сложенная дама средних лет. Вслед за ней вошла девушка банщица с букетиком сухой лаванды и банными принадлежностями.

– Здравствуйте, господа! – произнесла дама приятным грудным голосом.

Ей ответили.

– Душа моя, ты не выдержала и решила-таки присоединиться? – воскликнул Савва, приподнимая голову. – Я решила-таки присоединиться, – улыбнулась женщина. – Баня – лучшее место для знакомства.

– Господа, моя жена, Анна Леонидовна, – представил даму Савва.

– Очень приятно, – встал и поклонился голый Гарин. – Гарин Платон Ильич.

Маша, Пак и Ангела представились вошедшей.

Дама села на лавку, положив ногу на ногу, поправила распущенные по плечам рыжеватые волосы: – Русские гости для нас как алтайский бальзам. Вы пришли с гор?

– Да. – Гарин обеими ладонями вытер пот с обвислых щёк.

– За трапезой я засыплю вас вопросами. Вас уже выпарили?

– Нет ещё.

– Даша, займись нашим гостем. Полезайте на полок, Платон Ильич, пока крут парок.

– Пар бане не в тягость, – ответил Гарин и тяжело полез на полок.

Едва он лёг, как Даша выхватила веник из лохани, тряхнула им над каменкой и принялась сильно охаживать Гарина.

– И вы все врачи? – Анна Леонидовна посмотрела на Машу.

– Да. – Маша сидела, откинувшись на деревянную стену.

– И почему же вы ушли с гор? Там же так красиво.

– Аня, там началась война. Взорвали ядерную бомбу! – ответил граф.

– Что ты говоришь?! – с удивлением покачала головой она, расширяя красивые серые глаза.

– Они беженцы.

– Бедные… – вздохнула Анна Леонидовна.

– Всё, всё, всё! – закричал Савва и пополз с полка вниз. – Ледяной!

Девушка отбросила веник и окатила его водой. – Terror antiquus! – выкрикнул он.

– Поосторожней, друг мой, – улыбнулась Анна Леонидовна.

Граф лёг на место брата, и банщица занялась им. – Радость, радость через страдание… неизменно и бесповоротно… – бормотал Савва. – Всё! Пойду поплаваю.

Он вышел из парной и с криком “Аллилуйя!” бултыхнулся в бассейн. Пак слезла с полка и тоже кинулась в бассейн.

– Барыня, просим! – улыбнулась Маше мокрая от пота банщица, указывая веником на освободившийся полок.

– Благодарю, я не большая любительница, – проговорила Маша. – Лучше вымойте меня.

– Извольте! – Положив веник, банщица взяла мочало, намылила и занялась Машиным телом.

– Отчего не паритесь? – спросила графиня. – Сердце? Давление? L-harmony?

– У меня с парной связано одно плохое воспоминание. – Маша с удовольствием отдалась в руки опытной банщицы.

– Интимное, – понимающе вздохнула графиня, колыхнув красивой полной грудью.

– Не интимное, а трагическое.

– Извините.

– Не стоит извинений, графиня. Это история моего покойного отца. На Второй войне он потерял руку и глаз, подорвался на живой мине. Китайцы их тогда только стали делать – стонущие раненые русские солдаты, бормочущие одну фразу: “Братцы, помогите, я ранен”.

– “Я ранен разрывной”, – уточнил граф.

– Да, да, точно. К ним подходят помочь, а они взрываются. Живые мины.

– Видел, и не раз. Их китайцы принялись делать сразу после Первой войны. На всех фронтах валялись. Даже на московско-рязанском…

– Мы жили тогда в ДВР, в своём маленьком доме, – продолжала Маша. – И у нас была банька. Вернувшись с фронта, отец сразу захотел туда. Мы все пошли – мама, я и братишка. И мама стала его парить веником. Он нам рассказал, что осенью в окопах под Воронежем ему вши выжрали спину. Эта фраза на нас с братишкой произвела страшное впечатление, мы думали, что у папы не только руки и глаза, но и спины нет, там одни кости, мы боялись смотреть в бане на него голого. Но потом я глянула и увидела – спина на месте. А мама парила его спину, сильно, а он всё просил: ещё, ещё, пока зуд не пройдёт. Это длилось долго, мы с братцем вышли, нам стало жарко. А когда потом после бани стали пить чай, папа упал и его разбил инсульт. Прожил он ещё четыре года, но ходил с трудом. И мама не могла себе простить той бани. Она его перепарила.

– Маша, это случилось необязательно от бани, – закряхтел Гарин, отдуваясь и слезая с полка.

– Absolument! – согласился граф, переворачиваясь на спину.

– Возможно. Но с тех пор я не парюсь.

– Маша, вы замужем? – спросила графиня.

– Нет пока.

– Родные живы?

– Братцы. Я их не видела три года. Мамы уже нет.

– Братья по-прежнему в Дальневосточной?

– Один там, другой где-то. Он постоянно переезжает с места на место. Как и я.

– Мы все – перекати-поле, – добавил Гарин, направляясь в бассейн.

– А теперь – брюхо и муде! – приказал граф банщице, парящей его грудь.

Веник со свистом двинулся вниз по графскому телу.

Банщица окатила Ангелу из шайки, смывая мыльную пену. Графиня посмотрела на неё и в изумлении всплеснула руками:

– Oh mon Dieu! Это вы?! Господи! Только сейчас вас узнала!

– Wie, bitte?[34]34
  Что, простите? (нем.)


[Закрыть] – пролепетала порозовевшая Ангела мокрыми, расползшимися от жары губами.

Графиня перешла на французский. Ангела стала ей отвечать.

Банщица окатила Машу. Маша вышла из парной и бросилась в бассейн. Там плавали Гарин, Пак и граф Савва. Бассейн был небольшой, с греческой мозаикой. – И я им всё, всё разрешил, решительно всё! – продолжал граф рассказывать Гарину. – Потому что они – крестьяне! И дороги мне. А кто они – алтайцы, казахи, русские, китайцы, – решительно всё равно! Только работай честно, не дури. Задуришь – на конюшню, розга ума вставит. Хотя мы с братцем – гуманисты, против порки, это супруга моя за розгу…

– Розга ум прочищает? – плавал, отфыркиваясь как морж, Гарин.