Текст книги "Ледяная трилогия"

Москва

12 ноября мы прибыли на Курский вокзал. Столица России, в которой я не был почти четыре года, встретила нас морозом, солнцем, серым от копоти снегом и толпами людей. Перрон был затоплен пассажирами: одни рвались на отправляющийся поезд, другие валили валом с прибывшего. Мы тут же оказались в толпе мужиков, приехавших в столицу на заработки. В тулупах, валенках и лохматых шапках они брели стадом, неся под мышками завернутые в мешковину пилы, а на плечах – баулы, из которых торчали топорища. От мужиков пахло деревней. Москва ударила в чувствительное сердце Фер: сотни тысяч людей, наши среди них, здесь!

Фер сразу же торкнула меня сердцем: начали! Но я сжал ее руку: не время. Она выдернула руку, скрипнув зубами, гневно вскрикнула. Я схватил ее за плечи, встряхнул, останавливая. Заглянул в глаза. Они светились яростью.

– Этот город будет наш, – произнес я.

– Братья гибнут каждую минуту! Надо спешить! – яростно отозвалась она.

– Нет. Надо правильно войти в этот город. Тогда мы возьмем его, – ответил я.

– Нет времени! Нет времени, Бро!

– Фер, этот город может уничтожить нас. И мы уже никогда не найдем своих.

И добавил сердцем. Она ответила.

Оа и Бидуго слушали нас. Мудрость Света в этот момент говорила через мое сердце: в Москве необходимо действовать осмотрительно.

Неистовая Фер поняла. И со слезами обняла меня.

Наняв извозчика, мы поехали по Москве. Почти везде пахло едой. Еду носили по улицам на лотках, витрины ломились от булок и колбас. Многие прохожие что-то жевали на ходу. НЭП издыхал, и люди, словно предчувствуя надвигающийся суровый сталинский социализм, наедались впрок.

Приехав на Лубянку, мы вошли в большое здание, где размещалось ОГПУ. Отсюда из серо-желтого многоэтажного особняка тянулись нити этой могущественной организации во все концы СССР. Здесь сидело начальство Дерибаса, здесь работали его близкие друзья. Я показал наш мандат. У нас забрали поклажу, оружие, верхнюю одежду. И вскоре мы с Фер уже шли по скрипучему паркету за сопровождающим. Оа и Бидуго остались ждать нас в приемной. Надраенные сапоги чекиста скрипели громче паркета. Он доставил нас в кабинет заместителя начальника Особого отдела ОГПУ Якова Агранова. Мы вошли в секретарскую комнату с красавцем секретарем и машинисткой. Секретарь доложил по телефону, распахнул обитую кожей дверь, и мы вошли. Черноволосый, густобровый, с совиным носом и живым, хитроватым лицом, Агранов сидел за столом и что-то быстро писал. Секретарь закрыл за нами дверь. Агранов поднял голову, прищурился. И улыбнулся:

– Ааа! Дерибасовские найденыши. Добрались-таки до Белокаменной?

Он проворно выбрался из-за стола и, маленький, узкоплечий, пошел к нам:

– Ну-ка, ну-ка…

Впился в нас черными птичьими глазами:

– А похожи! Ну, давайте знакомиться. Агранов.

Он протянул маленькую, но цепкую руку. Мы пожали ее:

– Александр Дерибас, Анфиса Дерибас.

– Так, так. Прямо с поезда? Голодные?

– Нет, спасибо, товарищ Агранов, мы сыты.

– Как Терентий? Поправил здоровье? Что стряслось с моим боевым другом?

– Врачи говорят – переутомление, – ответил я.

– Да ну! Чертовня… – Агранов резко махнул короткой рукой, круто развернулся, подошел к столу и взял коробку папирос «Пушки». – Дерибас троих таких, как я, поборет. Он звонил мне третьего дня – голос нормальный. Батраков отбил телеграмму – эпилепсия! Какая, к черту, эпилепсия?! Я Терентия с семнадцатого года знаю. Эпилепсия! – Он протянул нам раскрытую пачку, мы отрицательно качнули головами; он быстро закурил, со свистом выпустил дым из большого, тонкогубого рта. – Дураков везде навалом.

Зазвонил телефон. Он схватил трубку:

– Агранов! Ну? А что мне твой Кишкин?! Чертовня опять! Есть приказ Паукера: шестнадцать спецвагонов завтра к четырем утра! Да и не надо много охраны: это нэпманы, куда они побегут? Чай, не двадцатый год. Нет, сам звони. Заладил – Кишкин, Кишкин…

Он бросил трубку на рычажки. Раздраженно затянулся:

– Кишкин! Кишкин…

Пробежал по нам невидящим взглядом, снова схватил трубку:

– Антон, зайди.

Вошел секретарь.

– Слушай, я вспомнил, как звали того поляка, ну… по делу Горбаня. Не Кислевич, а Кишлевский.

– Кишлевский?

– Кишлевский! Точно! – еще больше оживился Агранов. – Давай звони Борисову, пусть освободит тех Кислевичей. Наарестовывал не тех, Пинкертон! Чертовня…

– Поэтому они и молчат.

– Конечно! Стоило Сомову повеситься, как все запуталось! Хорошо, я вспомнил. Кишлевский! Точно! Давай, Антон, пока Ягоде не доложили!

Секретарь кивнул, поворачиваясь, но Агранов не кончил:

– Погоди. И вот с ребятами.

Он снова увидел нас:

– Грамотные?

– Я учился в университете, – ответил я.

– Читаю и пишу, – ответила Фер.

– Значит, пристроим вас в архив. К Генкину веди их… нет, лучше сразу к Цессарскому! И в общежитие пусть устроят, в старое, на Солянку. Понял? Но сперва – Кишлевский! Понял? И никакой чертовни!

– Есть, товарищ Агранов.

– С нами еще двое, – вставил я.

– Антон, разберись… Все, ребята! – Агранов быстро пожал нам руки.

Через некоторое время мы сидели в отделе кадров. Протекция Агранова оказалась весьма весомой. Его секретарь помог с оформлением новых документов для Оа и Бидуго: мы сказали, что наших друзей обокрали в поезде. Оа представился как бывший художник (он действительно прекрасно рисовал, сам писал иконы), Бидуго (столяр из Ростова-на-Дону) не изменил своей профессии, назвавшись столяром-краснодеревщиком. Нас с Фер устроили в архивный отдел ОГПУ: меня – помогать архивариусам оформлять дела, ее – клеить папки и конверты для этих дел. Оа пошел работать в сектор наглядной агитации при Доме культуры ОГПУ, Бидуго – на склад, плотником. Жить нас с Фер определили в общежитие ОГПУ, Оа и Бидуго подселили в огромную коммунальную квартиру, густо заселенную одинокими рабочими.

Так началась наша московская жизнь. В ОГПУ мы получали продуктовые карточки, талоны в столовую и совсем крохотную зарплату. Но Дерибас дал нам немного денег с собой. На них мы покупали яблоки, морковь, капусту и зерно. Этим мы питались. В общежитии нас прозвали «деризайцами»: по вечерам мы жевали овощи. Зерно мы носили в карманах, стараясь жевать его на улице, когда никто не отвлекал разговорами. Вскоре обозначились две наши главные проблемы: питание и близкое общение с людьми. В ОГПУ, как и во всех советских учреждениях, было принято ходить «на обед» в столовую всем вместе, в обеденный перерыв. Нам стоило огромного труда избегать этого. Это было почти невероятно, но сердце подсказывало, что делать и как. Мы благополучно ускользали. Нас с Фер, «кровных родственников» Дерибаса, чекисты старались опекать, зазывали в гости. Мы панически отказывались, ссылаясь на что угодно, вплоть до различных болезней: в гостях надо было пить вино и есть пищу людей. Начальник учетно-архивного отдела Генкин, желая «подкормить» нас, иногда давал талоны в «хорошую» столовую (нам было положено обедать в столовой для рабочего персонала). Мы делали вид, что ходили туда, содрогаясь лишь от одного запаха столовой, где варили и жарили трупы кроликов. Один раз я не смог отказаться и проглотил кусок жареной крольчатины. Меня сразу вырвало. Фер же выпила вина, которое ей буквально влили в рот в день рождения Сталина, отмечаемого архивным отделом. Ей было ужасно плохо. В отделе решили, что у Анфисы Дерибас алкогольная непереносимость. Но табачный дым мы могли спокойно втягивать в свои легкие. Курение помогало нам «быть своими» в советском коллективе. Естественно, у нас не было никакой зависимости от табака, как у настоящих курильщиков. В рабочей столовой кормили кашами, но их мы тоже не могли есть: наши организмы принимали только цельную пищу, не тронутую тленом и огнем, не вареную, не замороженную, не перемолотую и не заквашенную. Трупы живых существ были для нас совершенно неприемлемы, но пожирать еще живые существа мы тоже не могли: сердце не принимало кровь. Ни живую, ни мертвую. Только зерно, фрукты и овощи могли перевариваться в наших желудках и давать нам силу. Мы впускали в себя только то, что было цельным, не разрушенным человеком. Дым был цельным. Как и вода.

Когда архивариус, вернувшись из «хорошей» столовой, ковыряя в зубах, бормотал, что «крольчатинка сегодня смерть как удалась», я кивал и бормотал:

– Конечно.

По будням мы работали, стараясь полностью слиться с массой советских людей, вспоминая их привычки, жизненные ценности, моральные принципы, юмор и страхи. Мы влезали в чужую кожу, чтобы быть своими. Это давалось нам удивительно легко: сила сердца помогала. Свет, горящий в нас, крепил внутренние силы и умножал возможности. После пробуждения сердца каждый из наших стал подлинным Протеем: в нем открылась не только способность к перевоплощению, но и фантастическая пластичность в преодолении жесткого, непредсказуемого мира. Сбросив каменный панцирь прошлой мертвой жизни, разорвав родовые связи, мы словно стали бескостными, легко изгибаясь и проникая в щели мира. Ничто не сдерживало нас, только Свет сиял впереди, вел к заветной цели. Наша способность к мимикрии не имела аналогов в мире людей. Это был высший артистизм, не снившийся профессиональным актерам. Никто не мог оценить его, ибо в этом театре не было зрителей: только сцена, со всех четырех сторон.

К тому же мы отличались удивительной выносливостью, спали не более четырех часов в сутки. К концу рабочего дня мы не чувствовали усталости, «добровольно» брались за новую работу, стараясь казаться «самоотверженными и сознательными». Вскоре нас с Фер прозвали Двужильные Дерибасы. Начальство и сослуживцы были нами довольны. Оа и Бидуго тоже проявляли «трудовой энтузиазм» на своей работе.

По выходным мы вчетвером отправлялись в Сокольники, уединялись в лесу, садились в круг на снег и, взявшись за руки, часами говорили сердцем. Я и Фер учили Оа и Бидуго и учились у них. Росла мудрость сердец.

Мы ждали Льда.

Он прибыл в Москву 2 января 1929 года на Казанский вокзал в багажном отделении поезда Хабаровск – Москва. На этом же поезде приехали братья Эп и Рубу. Мы обнялись посреди затоптанного и заплеванного людьми перрона. Сердца вспыхнули: Эп и Рубу! Братья-первенцы, посланные нам Светом, обретенные на реках суровой Тунгусии, затем потерянные. Мы кричали и выли от восторга, пугая советских пассажиров. Эп был в форме ОГПУ, Рубу – в гражданской одежде. Он изменил внешность, отпустил бороду, надел очки и внешне походил на советского инженера. Братья сопровождали четыре ящика со Льдом, те самые, спрятанные на чердаке у Дерибаса.

Когда сиворылые грузчики вытащили первый ящик из багажного вагона и поставили на сани, у меня помутилось в глазах: Лед! Я подошел, упал на колени и прижался к ящику. Фер, взвизгнув, прижалась к ящику с другой стороны. Сердца наши торкнулись в Лед. И он завибрировал в ответ. Недолговечный мир земной качнулся под нашими ногами. Это было мощно.

Грузчики стояли, непонимающе шмыгая синими носами. Остановился проходящий мимо милиционер:

– Что такое?

Мы с Фер не пошевелились, стоя на коленях перед Льдом.

– Очень важное оборудование, – ответил Рубу.

– Ясно. – Милиционер покосился на ледяные глаза Эп, козырнул и пошел дальше.

В нашем театре не было зрителей.

Два ящика со Льдом по приказу Дерибаса доставили на Лубянку и поместили на складе под навесом. Там Лед мог спокойно сохраниться до весны. Другие два мы спрятали в подвале сгоревшего дома на Солянке, неподалеку от общежития.

Дерибас устроил Эп в транспортный отдел ОГПУ, что позволяло много перемещаться и быть рядом с транспортными средствами. Рубу с новыми документами и под новым именем был определен агентом по снабжению в Торфяной институт, секретарем парткома которого был однополчанин Дерибаса. Еще через пару недель в Москву из Хабаровска подтянулись братья Эдлап, Ем и отрыдавшие сердцем сестры Орти, Пило и Джу. Молодые и энергичные, комсомольцы-активисты по документам, все они, пользуясь пролетарским происхождением и рекомендацией комсомольской организации Дальневосточного ОГПУ, поступили на Рабфак. По замыслу большевиков это новое учебное заведение должно было готовить молодую красную профессуру, преданную делу партии, чтобы постепенно вытеснять из вузов старую «идейно гнилую и мелкобуржуазную» интеллигенцию.

Так в Москве нас стало одиннадцать.

Лед был рядом. Все было готово для начала поиска.

Но сердца удерживали: еще нет последнего звена в цепи. Мы уже ведали, как искать братьев. У нас было чем будить их сердца.

Нужно было раз и навсегда понять, как это единственно правильно делать. Чтобы и все наши правильно делали это.

Ледяной молот

В начале февраля ударил сильный мороз. Москвички закутались в платки, воробьи и голуби попрятались под крыши, извозчики клали на спины лошадям двойные попоны. Только лотошники радовались: пирожки и калачи на лотках быстро промерзали, никто не мог проверить их свежесть. Замерзал водопровод. Люди и животные боялись холода, жались к домам и магазинам.

Но нам мороз был не страшен: огонь сердца согревал и помогал.

Утром в выходной день сталинской пятидневки мы собрались все в Сокольниках на трамвайной остановке. И молча направились в парк. В сорокаградусный мороз он был совершенно пуст: ни лыжников, ни конькобежцев на катке, ни громкоголосых советских физкультурников, ни лотошников с папиросами. Даже вороны скрылись. Лишь деревья в паутине инея неподвижно стояли, изредка потрескивая. Мы шли мимо них по аллее, громко скрипя прессованным снегом. Аллея кончилась, мы шагнули в глубокий снег и шли по нему до тех пор, пока не оказались на большой поляне, окруженной деревьями.

Образовав круг и взявшись за руки, мы сели в снег.

Сердца наши вздрогнули. И заговорили.

Нам нужен был ледяной молот. Мы хотели ведать все про него: какой он, как его делать, как им бить, что говорить при этом губами, а что – сердцем. В нашем Великом Деле все было ясно, как Свет, и прозрачно, как Лед. Кроме инструмента пробуждения сердец. Каким он должен быть? Девятнадцать раз мы стучали в груди наших, и каждый раз молот был разным. Каждый раз его делали наспех, используя то, что есть под рукой. Лед привязывали сыромятными шнурками к посоху, веревкой к обрезу винтовки, ремнем от портупеи к древку советского флага, носовым платком к палке, проволокой к железной трубе. Куски Льда при этом были совершенно произвольные. Мы не изготовляли ледяной молот заранее по единому образу. Это было неправильно. Сердца предупреждали нас.

И подсказывали.

Мы хотели увидеть правильный ледяной молот.

Сердца творили его.

Нам стало жарко. Пар пошел от наших лиц и крепко сжатых рук. Лица покрылись потом.

И наши сердца увидели правильный ледяной молот. Он парил в центре круга, как стрелка циферблата, поворачиваясь против солнца.

Мы поняли, как надо изготовить правильный ледяной молот. Кусок льда должен быть цилиндрической формы с круглым полувырезом сбоку посередине. В вырез вставляется рукоятка молота. Она должна быть суком дерева, умершего своей смертью. Рукоятка привязывается к ледяному цилиндру двумя полосами кожи животного, умершего своей смертью. Размер ледяного цилиндра должен быть таким, чтобы обе ладони двух первообретенных могли скрыть его поверхность. Длина рукоятки молота должна соответствовать длине правых рук двух первообретенных до локтевого сгиба. Толщина рукоятки должна соответствовать толщине средних пальцев двух первообретенных. Ширина каждой полосы кожи для закрепления цилиндра должна соответствовать толщине средних пальцев двух первообретенных.

Образ ледяного молота запечатлился в наших сердцах. Теперь мы ведали, как надо его изготовить.

Ледяной молот парил в центре нашего круга.

Чтобы разбудить сердце брата, необходимо ударить ледяным молотом в центр обнаженной грудины, произнеся на языке людей:

– Говори сердцем!

Параллельно говорить сердцем с сердцем брата так, как умеешь.

Каждый молот предназначен для одного брата. Его можно использовать только единожды. Палка и ремешки, оставшиеся от использованного молота, выбрасываются. Использовать их повторно нельзя.

Это все, что узнали мы о ледяном молоте.

Взошло зимнее солнце.

И вращающийся молот исчез.

Разгоряченные, с пылающими сердцами и лицами, мы сидели в снегу, держась за руки. Радость переполняла нас. Мы громко вскрикнули. Эхо разнесло наши голоса по заснеженному лесу.

В этот же день мы приступили к изготовлению первого правильного ледяного молота. Найдя в Сокольниках засохший клен, мы отломали от него сук. Возле трамвайной остановки в овраге увидели труп околевшей от холода бездомной собаки. Эп ножом вырезал полосу кожи с ее спины.

Вечером мы собрались в подвале сгоревшего дома. Затеплив свечу, достали ящик со Льдом. И осторожно выпилили необходимый кусок Льда. Рашпилями мы придали ему нужную форму, выточили сбоку полуотверстие. Затем я и Фер – первообретенные брат и сестра – обхватили кусок ладонями. Он оказался чуть велик. Братья Ем и Бидуго обточили его рашпилями. Мы снова проверили размер куска. Наши ладони скрыли его полностью. Наконечник ледяного молота был готов. Мы с Фер согнули в локтях и вытянули в линию правые руки. Рубу приставил к ним кленовый сук, отмерил и отпилил вровень. Рукоятку слегка обточили и вставили в ледяное полуотверстие. По нашим с Фер средним пальцам сестры Пило и Джу вырезали из собачьей кожи два ремешка, очистили от шерсти. Брат Оа накрепко привязал Лед к рукояти.

Ледяной молот был готов.

При свете убогого земного огня мы держали ледяной молот на руках, как первенца. Я взял его, приложил к своей груди, заставив сердце встрепенуться. И со стоном передал Фер. Она приложила ледяной наконечник к своей груди, вскрикнула. И передала молот Эп. Он схватил молот, обнял и передал Рубу.

Так молот переходил из рук в руки, пока не вернулся ко мне.

Я сжал его в руках, размахнулся и ударил в темный воздух, окружающий нас в подвале. Молот со свистом рассек его.

Мы замерли.

Оружие борьбы против земного ада было у нас в руках. Но оно было одно. Для победы требовались десятки, сотни, тысячи таких молотов. Нам нужен был АРСЕНАЛ. Нельзя приступать к войне за освобождение наших братьев, не имея мощного арсенала.

И мы начали скрупулезную работу по изготовлению ледяных молотов. Трудиться приходилось по ночам. Безжизненный подвал сгоревшего дома был идеальным местом для этого: даже крысы не мешали нам. Ночи напролет при свете свечи мы обтачивали рашпилями ледяные куски, пилили и подгоняли рукояти, резали ремешки из трупов умерших животных, насаживали ледяные наконечники, прикручивали их. Работали молча. Холод и усталость не мешали нам: Божественный Лед был у нас под руками. Пальцы касались его, сердца трепетали. Своими руками мы творили нашу историю. Историю Братства Света Изначального. Каждый созданный нами молот передавался по кругу. Его прижимали к груди, как младенца. С ним говорили. И благоговейно укладывали в ящики – спать до Главной Битвы.

До конца февраля мы изготовили 64 ледяных молота, используя полностью два куска Льда из четырех, привезенных в Москву.

Мясная машина

Запасшись ледяными молотами, мы стали думать о месте, где можно было бы укрывать новообретенных. Это было крайне важно. Никто из наших не располагал индивидуальным жильем, все мы жили в советском коллективе, не имея возможности уединиться. А новообретенным братьям необходим покой, уход и изоляция. К тому же после простукивания многие из них будут нуждаться в медицинской помощи. Это создавало серьезную проблему. И требовало решения. Мы ехали в Сокольники, садились на снег в круг, говорили сердцем. Сердце подсказывало: загородный дом. Сидя в круге, мы видели его. Дом наплывал на нас из-за густых елей – деревянный, дореволюционный, со старой мансардой и флюгером в виде пегаса.

Сердце не могло обмануть: через два дня мы увидели этот дом глазами. Он принадлежал профессору Московского университета Головину, чей сын, бывший белогвардейский офицер, был арестован по обвинению в «антисоветском заговоре». Подобный арест в то время подразумевал один исход: пулю в затылок в подвалах Лубянки. Вскоре арестовали и старого профессора. Жена его не перенесла двойной утраты и скоропостижно скончалась от инфаркта. Московскую квартиру Головиных и дачу в подмосковном поселке Люберцы конфисковало ОГПУ. В квартиру въехал какой-то чин из 1-го отдела со своей семьей, а дачу приняли на баланс ХОЗУ, чтобы летом передать ее какому-нибудь чекистскому начальнику. До начала лета она стояла опечатанная. Мудрость сердца подсказала Иг нужное решение: звонок из Хабаровска Агранову, начавшийся как бодрый разговор о текущих делах двух старых друзей, завершился тем, что Агранов, рассказав о деле Головиных, сам предложил поселить брата и сестру Дерибаса на даче в Люберцах до лета.

В этом была сила Света: наша воля раздвигала густой окружающий мир, беря от него необходимое.

Мы с Фер въехали на дачу, чтобы «охранять имущество ОГПУ». Дача стояла за забором, лесистый участок скрывал ее от посторонних глаз. Лучшего места для укрытия новообретенных нечего было желать. На сэкономленные деньги мы закупили и завезли на дачу овощи, постельное белье и медикаменты. Сюда же перевезли тридцать ледяных молотов и спрятали в дровяном сарае. На службу в Москву мы добирались на ранних поездах.

Все было готово к началу поиска. Мы с Фер наметили день: 6 марта. Это был выходной, поэтому другие братья могли быть рядом с нашим магнитом. Без них мы оказались бы беспомощны.

Братство готовилось: встречаясь, мы говорили сердцами, намечали пути, страховались. Иг был с нами: из далекого Хабаровска шла помощь его сердца. Листы отрывного советского календаря опадали стремительно, как осенние листья: 2, 3, 4 марта. Мы приготовились.

Но 5 марта со мной случилось нечто очень важное.

В то утро, приехав на работу, я получил неожиданное задание: отправиться в Публичную библиотеку и доставить оттуда на Лубянку собранную информацию по буржуазной прессе. Сотрудник, постоянно занимающийся этим в архивном отделе, заболел. Узнав, что я знаю два иностранных языка, начальник поручил это мне. Добравшись на трамвае до библиотеки, я показал свое удостоверение и прошел в отдел спецхрана. Сотрудник библиотеки, собирающий информацию по западным газетам для ОГПУ, сказал, что ему нужно еще полчаса, чтобы просмотреть только что поступившие газеты. Он предложил мне подождать в читальном зале. Я взял несколько советских газет, вышел в общий зал и сел за свободный стол. Несмотря на утро, зал был почти полон. Опустив головы, все молча читали и писали. На глухой стене зала висели четыре громадных старых портрета: Пушкин, Гоголь, Толстой и Чернышевский, заменивший висевшего ранее Достоевского, уже тогда объявленного «реакционным писателем». Портрет Чернышевского был написан недавно и сильно выделялся живостью красок по сравнению с состарившимися изображениями трех русских классиков. Глядя на портреты писателей, я смутно вспомнил их, присутствовавших в моей прошлой жизни. И подумал, что сейчас для меня нет никакой разницы между Достоевским и Чернышевским. Потом я вдруг почувствовал очень сильную усталость. Последние трое суток я совсем не спал: ночами мы приводили в порядок дачу, разгромленную чекистами во время обыска, готовились к началу поиска и интенсивно говорили сердцем. Опустив глаза, я стал просматривать свежий номер «Правды». Но усталость наваливалась на меня: руки одеревенели, глаза слипались. Давно я не чувствовал себя таким беспомощно усталым. Сердце мое словно онемело. Спертый воздух читального зала, пахнущий старыми книгами и старой мебелью, стремительно усыплял меня, как эфир. Тараща слипающиеся глаза, я начал читать коллективное письмо рабочих завода «Красный выборжец», призывающих начать социалистическое соревнование на всех предприятиях в СССР, и заснул, уронив голову на стол.

Я провалился в яркий и глубокий сон: моя гимназия, урок литературы, я сижу, как обычно, на парте с увальнем Штюрмером; класс залит солнечными лучами, за вымытыми окнами начало лета; в классе полная тишина, только слышно, как поскрипывают наши перья да мерно прохаживается между рядами учитель литературы Викентий Семенович; мы пишем выпускное сочинение; я понимаю, что это сон из моей старой жизни, давно забытой мной, поэтому он смешон и жалок, но я смотрю его, потому что очень устал; все сидят, склонившись к партам; передо мной лист разлинованной бумаги с синей печатью нашей гимназии в углу; моя рука выводит на листе название сочинения «Федор Михайлович Достоевский»; я макаю перо в чернильницу, заношу его над листом и вдруг понимаю, что я совершенно забыл, кто такой Достоевский; я поднимаю голову и вижу большой портрет Достоевского, прислоненный к черной классной доске; я вглядываюсь в него, но чем больше я вглядываюсь, тем яснее понимаю – передо мной изображение совершенно незнакомого мне бородатого мрачноватого человека с массивным лбом; он серьезно смотрит на меня; я оглядываюсь: все пишут сочинение о Достоевском; я пытаюсь вспомнить и понять: что сделал этот мрачноватый господин? почему мы пишем сочинение о нем? кто он? Но память моя молчит; не зная, что делать, я поглядываю на однокашников: все они старательно скрипят перьями, все пишут; я понимаю, что теряю время, толкаю Штюрмера локтем, он нехотя поворачивается; «Кто это?» – спрашиваю я, показывая глазами на портрет; он достает из парты толстую книгу – собрание сочинений Достоевского, протягивает мне; я беру ее в руки, раскрываю и вдруг ясно понимаю, что эта книга, итог жизни бородатого человека с серьезным взглядом, всего лишь бумага, покрытая комбинациями из букв; именно о ней, об этой покрытой буквами бумаге пишем мы наше выпускное сочинение; только о бумаге – и ни о чем другом! Мне становится невероятно смешно, что сейчас мне предстоит описывать эту бумагу в сочинении; я смеюсь и прерываю сон.

Подняв голову, я открыл глаза: я находился в читальном зале. Но на самом деле я спал. И был уже в другом сне. Вокруг все так же сидели люди и тихо шелестели бумагой. Я поднял глаза. Четыре больших портрета висели на своих местах. Но вместо писателей в рамках находились странные машины. Они были созданы для написания книг, то есть для покрытия тысяч листов бумаги комбинациями из букв. Я понял, что это сон, который я хочу видеть. Машины в рамках производили бумагу, покрытую буквами. Это была их работа. Сидящие за столами совершали другую работу: они изо всех сил верили этой бумаге, сверяли по ней свою жизнь, учились жить по этой бумаге – чувствовать, любить, переживать, вычислять, проектировать, строить, чтобы в дальнейшем учить жизни по бумаге других.

Я понял и этот сон. И прервал его. Открыл глаза. Поднял голову. Я сидел на Льду. В той самой ложбине, протаянной моим телом в ночь, когда заговорило мое сердце. Вокруг были только звезды. Земли не было: глыба Льда парила в черном пространстве. Это был уже не сон. Но необходимое мне. Я положил ладони на Лед. И тут же коснулся его сердцем. Глыба тотчас ответила мне. Сильно и резко. Лед содрогнулся. И я сердцем принял этот неожиданный удар. Сердце содрогнулось. И в нем открылось новое. Я увидел сердцем. И Земля появилась вокруг. Я увидел сердцем всю нашу планету. Вся она от камней, воды и растений до животных и людей состояла из атомов – нашего строительного материала, порожденного Светом. Вся она была однородна – не было никакой разницы между камнем и человеком, деревом и птицей. И посреди этой однородной массы ошибочных, громоздких комбинаций атомов сияли двадцать точек Света. Они светились в сердцах моих братьев и сестер. Я видел каждого. Они были совершенны в этом угрюмом мире.

Я очнулся. Открыл глаза. В очередной раз поднял голову. Я сидел в читальном зале за столом. Вокруг сидели люди. На стене висели четыре портрета. Но вместо лиц писателей в них что-то клубилось и дрожало. Так бывает, когда смотришь на предмет заплаканными глазами. Но слез не было в моих глазах. Я протер их. Изображения не появились. Я стал пристально вглядываться в портреты: вместо лиц клубились розовато-коричневые сполохи. Я перевел взгляд на сидящих вокруг людей. В их внешности что-то переменилось. Я перестал видеть их только глазами. Во мне открылось новое видение. И увидел я человека сердцем. Всего. Целокупно.

Я осторожно встал. Подошел к окну. За ним был город людей.

И время остановилось.

И увидел я сердцем историю человечества. Многомиллионный рой голосов окружил меня: миллионы кроватей заскрипели, раздались сладострастные стоны, сперма хлынула в миллионы влагалищ, оплодотворились яйцеклетки, набухли матки, растянулись плодами, раздались крики рожениц, миллионы окровавленных младенцев выдавились на свет и слабо закричали, их обмыли, обрезали пуповину, спеленали, приложили к грудям, они жадно всосали в себя материнское молоко, стали расти, поползли, сели, встали, пошли, потянулись к игрушке, заговорили, побежали, пошли в школу с портфелями и цветами, стали писать буквы на бумаге, читать книги, учиться правилам жизни, стали любить и ненавидеть, играть и петь, восторгаться и издеваться, мучить и боготворить, надеяться и разочаровываться, обнимать и бить до крови, предавать и жертвовать собою, окончили школу, стали взрослыми, пошли на работу, стали зарабатывать деньги, влюбились, обнялись, рухнули на кровати, совершили миллионы половых актов, зачали, родили младенцев, состарились, умерли.

И увидел я: многотысячные армии, наступающие друг на друга под барабанный бой, держащие в руках хорошо сделанные орудия убийства, залпы ружей и пушек, свист горячего свинца, размозженные головы, вышибленные глаза, оторванные конечности, вой и стоны раненых, радостный рев победителей, тех, кто сумел убивать лучше, власть одних людей над другими, чудовищные унижения, фальшивое низкопоклонство, беспощадное подавление чужой воли, переполненные тюрьмы, зверские пытки, сдирание кожи с живых, сжигание на медленном огне, показательные казни под одобрительный рев толпы, продажу рабов, женщин, трудящихся на заводе по изготовлению совершенного оружия для уничтожения людей, нищих, умирающих на улицах, опухших от голода детей.

И увидел я: беспомощных стариков, умирающих в своих кроватях, молодых, тонущих в реках, горящих на пожарах, корчащихся от страшных болезней, сходящих с ума, женщин, кончающих собой от несчастной любви, умирающих во время родов, младенцев, рождающихся мертвыми.

И увидел я: грабителей, убивающих ради денег, насильников, ножом заставляющих женщин разводить ноги, аферистов, умело разоряющих других, гениев лжи, сделавших обман великим искусством, расчетливых отравителей, палачей, спокойно обедающих после своей работы, инквизиторов, посылающих людей на костер во имя блага, массовые убийства за принадлежность к другой нации.