Текст книги "Пир (сборник)"

12. “Живое золото”

4000 г живых вшей, 500 г золотой пыли.

Вшей положить в золотую чашу в виде листа лотоса. В течение часа осторожно посыпать их золотой пылью. Ни в коем случае не перемешивать, иначе вши могут погибнуть. Внести чашу в зал в конце банкета под увертюру к опере Рихарда Вагнера “Золото Рейна”. Раздать участникам банкета золотые ложки. Зажечь смоляные факелы, потушив электрический свет. Есть молча.

Голос смолк.

Во время звучания пластинки девушки вкушали мясо Такамизавы, отщипывая кусочки, обмакивая в плошки с соусом и запивая саке.

Майо съела кусок плеча и мизинцы рук и ног; Наоми – губы, язык и кадык; Сайоми – глаза и гениталии; Мисато – сердце и ухо.

Давно взошла луна, и соловей пел в зарослях шиповника возле храма Ганжожи.

Девушки встали с циновки, поклонились и с криком “Корогатэкэ!”[2]2
  Катись! (яп.)


[Закрыть] толкнули ногами клетку с телом Такамизавы. Клетка покатилась вниз с холма в озеро. Ударившись о береговые камни, она пролетела по воздуху, сверкая в лунном свете, и с громким всплеском скрылась под водой.

Разбуженные в камышах утки осторожно перекликнулись.

День русского едока

Зал Кремлевского дворца съездов полон зрителей. Сцена скрыта золотисто-алым занавесом с изображением огромного каравая в обрамлении пшеничных снопов. Свет в зале постепенно гаснет. Шум публики стихает. На ярко освещенный просцениум с двух сторон выходят два конферансье. Раздаются аплодисменты. Конферансье останавливаются возле своих микрофонов, стилизованных под хохломские расписные ложки, улыбаются зрителям. Слева – Иван Шноговняк. Это высокий стройный брюнет в элегантном синем фраке. Его красивое породистое лицо с правильными, тонкими чертами, пожалуй, слишком изысканно для конферансье. Умные карие глаза приветливо смотрят в зал. Улыбка играет на красивых губах. Видно, что он слегка смущен и взволнован, но умеет держать себя в руках. Однако речь его совершенно не соответствует аристократической внешности. Она медлительна и неуклюжа, с южным акцентом, с фрикативным “г”; голос хриплый, дикция неряшливая. У правого микрофона – Эдуард Оболенский. Это полноватый мужчина маленького роста с кривыми ногами и короткими руками, затянутый в темно-вишневый фрак. Его непропорционально большая, лишенная шеи голова буквально вросла в покатые плечи; жидкие волосы неопределенного цвета покрывают ее; на плечах заметна перхоть. Лицо безобразно большое, цвета парной телятины, прыщеватое, нечистое, с огромным лиловым носом, напоминающим картофельный клубень; мокрые, никогда не смыкающиеся губы в пол-лица с торчащими из них большими желтыми зубами, маленький подбородок, кустистые черные брови, подслеповатые, невыразительные глаза. При этом он обладает красивым бархатным голосом; речь его подвижна, чиста, изысканна и обаятельна.

Шноговняк. Дорогие друзья!

Оболенский. Дамы и господа!

Шноговняк. Как говорят у нас в России – добро пожаловать к столу!

(Аплодисменты.)

Оболенский. Мы рады приветствовать вас в этот прекрасный осенний вечер в этом замечательном концертном зале, отреставрированном в столь сжатые сроки благодаря спонсорам нашего концерта – банку “Русская нива”, акционерному обществу “Аркадия” и Московскому Заводу Тяжелого Литья!

Шноговняк. Это ш благодаря им мы с вами здесь встретились, как родные!

(Аплодисменты.)

Оболенский. Сегодня Россия в третий раз празднует День русского едока!

Шноговняк. В третий раз народ нашей великой страны садится, как говорят, за Стол Изобилия!

Оболенский. Чтобы воздать должное Великой Русской Кухне, этому поистине уникальному языку, на котором говорят все сто сорок национальностей, живущих в Российской Федерации!

Шноговняк. Шоб порадоваться замечательному урожаю, собранному в этом году с российских полей!

Оболенский. Чтобы убедиться в третий раз в нашем благополучии, которое…

Шноговняк. …которое растет, несмотря на злобное пердение из-за океана!

(Бурные, продолжительные аплодисменты.)

Оболенский. Несмотря на все те трудности, которые мы в конце концов преодолеваем!

Шноговняк. И преодолеем, да так, шо, как говорит наш президент, “им мало не покажется!”.

(Аплодисменты.)

Оболенский. В третий раз мы встречаемся с вами в Кремле, в третий раз великая мощь национальной кухни Руси объединяет всех нас, чтобы…

Шноговняк. …шоб принести нам всем капельку счастья, шоб все у нас было хорошо, шоб мы улыбались и радовались жизни, ну совсем как у той песне: бувайте здоровы, живите богато!

(Аплодисменты.)

Оболенский. Мы надеемся, что так и будет!

Шноговняк. А как же иначе?!

(Аплодисменты.)

Оболенский (потирает свои пухлые короткие руки). Итак, мы готовы начать! Готовы погрузиться в чудесную стихию еды. Занавес!

(Занавес не поднимается.)

Оболенский (ждет, потом недоумевающе вглядывается). Занавес!

(Занавес не поднимается.)

Оболенский. Что-то не так, Иван. Попробуй ты.

Шноговняк. Занавес!

(Занавес не поднимается.)

Шноговняк. Занавес!

(Занавес не поднимается. Смех в зале.)

Оболенский. Иван, мне кажется, что мы допустили какую-то ошибку. Мы что-то забыли.

Шноговняк. Забыли?

Оболенский. Да, да! Несомненно.

Шноговняк. Что же? Домкрат?

(Смех в зале.)

Оболенский. Нет, нет, Иван. Не домкрат. Мы забыли, что наш занавес волшебный. Он подымается только по мановению волшебной палочки.

Шноговняк. А где же эта палочка?

Оболенский. Волшебная палочка, как тебе известно, сама по себе не существует. Во всяком случае, в наших руках она будет бесполезна.

Шноговняк. А в чьих… полезна?

Оболенский. Только в прелестных руках феи. И поверь моему двадцатилетнему опыту конферансье, далеко не всякая фея сможет поднять этот занавес. Ведь на нем изображен Великий Русский Каравай!

Шноговняк. А какая же фея нужна нам?

Оболенский. Фея Хлеба!

Шноговняк. Фея Хлеба? Тут обыкновенную фею не сразу найдешь, а ты – Хлеба! Кстати, Эдик, а у тебя хоть какая-нибудь фея знакомая есть?

Оболенский. Не буду лукавить – нет. Но я знаю одну замечательную женщину. Всю свою жизнь она пекла хлеб для россиян. Ее булочную “Мякиш” на Тверской знают не только москвичи. А какой душистый, хрустящий хлеб в этой булочной! И главное – он всегда теплый, и летом и зимой!

Шноговняк. А-а-а! Да, да! “Мякиш”! Отличный хлеб! И, по-моему, я уже догадался, о ком ты говоришь!

Оболенский. Наша неповторимая Фея Русского Хлеба! Анна Петровна Соколовская!

(Аплодисменты.)

Сверху на увитой колосьями и васильками трапеции спускается полная, улыбчивая и круглолицая Соколовская в белом поварском халате и белой пилотке. Звучит русская народная музыка. Мужчины подхватывают ее под руки, она тяжело спрыгивает с трапеции, подходит к микрофону.

Соколовская. Добрый вечер, дорогие друзья!

(Аплодисменты.)

Оболенский. Несравненная, божественная фея с нами! Теперь нам ничего не страшно!

Шноговняк. Теперь, как говорят, все будет в норме!

Соколовская. У нас уже все в норме!

Шноговняк (растерянно). Вы так думаете?

Соколовская. А тут и думать нечего! Россия нынче с хлебом, значит, у нас все в норме!

(Бурные, продолжительные аплодисменты.)

Оболенский. Дорогая Анна Петровна, наш праздничный занавес не хочет подыматься. Уповаем на ваше мастерство волшебницы!

Соколовская (смеется). Я не волшебница!

Шноговняк. А как же… как же ш нам быть? Эдик?

Оболенский. Анна Петровна, но я полагал, что только вы можете поднять этот занавес…

Соколовская. Нет, Эдуард. Не я. А русская песня о хлебе!

Звучит песня “Хлеб – всему голова”. Занавес медленно поднимается. Сцена представляет собой огромный стол, застеленный красно-белой скатертью с русскими узорами; на скатерти ближе к заднику стоят огромные, хохломской росписи, чаши с русской закуской; посередине сверкает штоф с водкой; на заднике, сделанном из огромных бревен, раскрытое деревенское окно; за окном русский пейзаж времени золотой осени.

(Аплодисменты.)

Песня о хлебе стихает.

Оболенский. Ансамбль имени Моисеева!

Звучит русская народная музыка. В чашах открываются потайные дверцы, и на сцену ручейками из сцепившихся танцоров вытекает русская закуска; на каждом танцоре костюм, изображающий конкретную закуску: холодец, соленые грибы, квашеную капусту, селедку, осетрину, моченые яблоки и т. д. Вскоре вся закуска оказывается на сцене и, сплетаясь и расплетаясь, лихо отплясывает; штоф с водкой открывается, из него вытекает “ручей” водки – сцепившиеся танцоры в прозрачных, переливающихся костюмах; появляются кружащиеся гжельские стопки, водка вливается в них; расписные ложки выбивают чечетку, свистит береста, визжит гармошка; полные стопки образуют круг, закуска, кружась и приплясывая, оплетает их своим разноцветием; звучит песня “По рюмочке, по маленькой…”, в зале появляются девушки в сарафанах с подносами, уставленными водкой и закуской, стопки с водкой идут по рукам зрителей; на просцениуме Оболенский, Шноговняк и Соколовская поднимают рюмки с водкой.

Оболенский. Друзья! Выпьем за наше здоровье!

Шноговняк. Шоб нам было не только что есть, но и чем есть!

Соколовская. Чтобы дом наш был полной чашей!

(Аплодисменты.)

Звучит гимн Российской Федерации, зрители встают; все пьют, закусывают; это продолжается 24 минуты.

Оболенский. Прекрасно! (Вытирает губы платком.)

Шноговняк. Как говорится: пошли нам, боже, и завтра то же!

(Смех в зале.)

Оболенский. Выпить и закусить по-русски… что может быть лучше?

Шноговняк. Выпить и пообедать по-русски! Это еще лучше!

(Смех.)

Оболенский. Иван, не торопись. До обеда дойдет время. Сейчас мне хочется…

Шноговняк. …сплясать?

(Смех.)

Оболенский. Пока нет. Мне хочется вспомнить, как ели наши родители. Давайте вспомним, друзья! И сравним объективно, по-русски. И пусть у некоторых горе-критиков, как говорит наш президент, отсохнут их поганые языки!

Шноговняк. Сегодня для вас играет эстрадно-симфонический оркестр московского телевидения “Белая береза” под управлением Геннадия Абалакова.

Оболенский. Композиция Виктора Глузмана.

Шноговняк. “Жидкий маргарин”.

Оболенский. Аранжировка Геннадия Абалакова.

(Аплодисменты.)

На сцене появляется советский джазовый оркестр в белых костюмах; дирижер взмахивает палочкой, оркестр начинает играть лихую джазовую пьесу времен довоенного советского джаза; на сцену выбегают три девушки в белых обтяжных кожаных костюмах; в руках у них большой (раза в три больше обычного) примус, медный таз и громадная пачка маргарина; двигаясь в такт музыке, девушки накачивают примус, зажигают огонь, ставят на примус таз, распечатывают и кладут в таз брус маргарина, который с трудом помещается в тазу; сильное пламя охватывает таз снизу, девушки кладут ладони на маргарин, нажимают, помогая ему плавиться; при этом они извиваются в такт музыке; вдруг по команде дирижера музыканты прерывают пьесу, вскакивают с мест и выкрикивают хором: “А ну-ка, замри!” Девушки замирают; на сцену выбегают два санитара с носилками; на носилках сидит прокаженный в больничном халате; вместо пальцев на его руках култышки, половина левой ноги отсутствует, а на месте носа зияет дыра, напоминающая воронку; санитары стряхивают прокаженного с носилок на пол.

Оркестранты. А ну-ка, нюхни!

Прокаженный быстро, как краб, перебирая ногами и руками, подползает к замершим, наклонившимся над маргарином девушкам, приспускает одной из них штаны, раздвигает руками ягодицы и, сильно прижавшись носом-воронкой к анальному отверстию, громко и жадно нюхает, издавая необычный трубный звук. Оркестр начинает играть ту же мелодию, но в более быстром темпе. Прокаженный вспрыгивает на носилки, санитары уносят его. Девушки оживают. Две продолжают плавить маргарин, а девушка со спущенными штанами мечется по сцене, порываясь убежать. Но из-за кулисы навстречу ей выбегает высокий мускулистый рабочий в спецовке с огромной кувалдой в руках.

Оркестранты. Уебох! Уебох! Уебох!

Девушка бросается в сторону, но, запутавшись в штанах, падает. Рабочий с ревом размахивается и изо всех сил бьет ее кувалдой по голове. От страшного удара голова раскалывается, мозговое вещество и кровь летят в стороны. Рабочий хватает девушку за ногу и уволакивает за кулисы. Две оставшиеся девушки продолжают свое занятие.

Оркестранты. А ну-ка, замри!

Девушки замирают. На сцену в сопровождении двух железнодорожных контролеров, опираясь утюгами об пол, выкатывается безногий инвалид в ватнике и на тележке. Подъехав к девушкам, он бросает утюги.

Оркестранты. А ну-ка, воткни!

Инвалид молниеносно спускает штаны девушки до колен, подпрыгивает, вцепившись в плечи, повисает на ней и совершает с ней быстрый половой акт, скуля и крякая. Оркестр играет ту же мелодию, но в еще более быстром темпе. Инвалид вспрыгивает на тележку, хватает утюги и укатывает со сцены. Контролеры бегут за ним. Девушка у таза плавит маргарин, девушка со спущенными штанами с плачем мечется по сцене. Из-за кулисы навстречу ей выбегает толстая крестьянка в сарафане и с вилами наперевес.

Оркестранты. Уебох! Уебох! Уебох!

Крестьянка с воем втыкает вилы в спину девушки. Девушка кричит и умирает в конвульсиях. Крестьянка хватает ее за ногу и уволакивает со сцены. Оставшаяся девушка занимается маргарином, который уже почти расплавился.

Оркестранты. А ну-ка, замри!

Девушка замирает. На сцену двое конвоиров выволакивают зэка-доходягу в арестантской робе.

Оркестранты. А ну-ка, кусни!

Зэк подползает к девушке, трясущимися руками стягивает с нее штаны, впивается зубами в ягодицу и с трудом вырывает кусок плоти. Оркестр играет совсем быстро. Зэка уволакивают конвоиры. Девушка с криком мечется по сцене.

Оркестранты. Уебох! Уебох! Уебох!

Навстречу ей выбегает интеллигент в тройке, в очках и шляпе, с огромным деревянным циркулем в руках. Зажав шею девушки ножками циркуля, он душит ее, потом хватает за ногу и уволакивает со сцены. На сцену выбегает группа пионеров в красных галстуках. Они выкатывают из-за кулисы стеклянную конструкцию, состоящую из тридцати двух поллитровых бокалов, подведенных к ним трубок и большой емкости. Сняв таз с жидким маргарином с огня, пионеры выливают содержимое в емкость. Оркестр перестает играть, только барабанщик выдает дробь. Пионеры выстраивают вокруг стеклянной конструкции пирамиду. Маргарин из емкости растекается в бокалы. Пионеры берут бокалы, поднимают.

Пионеры. За нашу советскую Родину!

Музыка резко обрывается; свет на сцене становится призрачно-голубым; пионеры и оркестранты застывают, как гипсовые изваяния.

Оболенский. Это наше так называемое героическое прошлое.

Шноговняк. По которому так горько плачут некоторые умники.

Оболенский. Им не терпится снова напиться жидкого совкового маргарина.

Шноговняк. И с песней, как говорят, задрав штаны, строить коммунизм.

Оболенский. Но мы с вами не хотим есть и пить по-старому.

(Аплодисменты, крики одобрения.)

Шноговняк. А поэтому мы говорим – да здравствует Новая Пища!

Оболенский. Да здравствует Пища Здравого Смысла!

(Аплодисменты.)

Вместо окаменевших синеватых призраков прошлого возникает яркое, во всю сцену изображение витрины мясного отдела филипповского гастронома; здесь колбасы и ветчина, копчености и всевозможные деликатесы; на всех продуктах оттиснута желто-белая эмблема фирмы МОРАН.

Оболенский. Фирма Ивана Морана – спонсор нашего концерта!

(Аплодисменты.)

Шноговняк. Иван Моран – это русский предприниматель, который, как говорят, не бросает слов на ветер! Год назад он сказал: “Наступит время, и Европа будет покупать русскую колбасу!”

Оболенский. И это время наступило: неделю назад заключен первый контракт с тремя европейскими странами на общую сумму в четыре миллиона долларов! Теперь знаменитую моранскую колбасу…

Шноговняк. Будут жевать и европейские фарфоровые зубы!

(Смех в зале.)

Оболенский. И это только начало, друзья! Дайте срок, старушка Европа еще…

Шноговняк. …приползет к нам за колбасой!

(Бурные, продолжительные аплодисменты. Овация. Зрители встают, скандируют: “Моран! Моран!”)

Оболенский (подождав, пока зал успокоится). Наш замечательный свердловский композитор Аркадий Савченко и молодой московский поэт Игорь Порцевский написали новую песню специально для Дня русского едока. Песню под названием “Моран”. Поет Арина Самуилова!

Среди колбас появляется Арина Самуилова; это очаровательная, грациозная женщина с замечательным голосом; она сильно оголена, сверкающая бижутерия прикрывает грудь и лобок, на голове сияет диадема; звучит медленная электронная музыка, стилизованная под восточную; на фоне мясных деликатесов возникает голографическое изображение лица Ивана Морана – красивое, мужественное, с целеустремленными глазами и волевым подбородком.

Самуилова (поет приятным, завораживающим голосом, покачиваясь в такт музыке)

Моран – таинственное слово,

Моран – я повторять готова,

Моран – волшебный звук со мной,

И я полна тобой, опять полна тобой!

Моран – души моей свеченье,

Моран – прекрасное мгновенье,

Моран – залог моей мечты,

И в будущем лишь ты, лишь, светоносный, ты!

Моран – проснулась я со стоном,

Моран – в саду вечнозеленом,

Моран – мне разрывает грудь,

И никогда уж мне назад не повернуть!

Моран – как бережно и свято,

Моран – блаженством я распята,

Моран – священный тайный миг

И в сердце навсегда клокочущий родник!

Моран – горю, но не сгораю,

Моран – забвенью уступаю,

Моран – очнулась ото сна,

И впереди сияет вечная весна!

Моран – забудем все, что было,

Моран – пронизывает сила,

Моран – божественный рассвет

И золото любви на сотни тысяч лет!

Моран – я от восторга плачу,

Моран – я ничего не значу,

Моран – я растворяюсь вновь,

И ввысь меня несет небесная любовь!

Моран – прими меня навеки,

Моран – разлейтесь сны, как реки,

Моран – прощай, моя земля,

Отныне навсегда с тобой прощаюсь я!

Звучит последний аккорд, мясная витрина вспыхивает призрачным разноцветьем, колбасы сияют завораживающими, переливающимися цветами.

(Аплодисменты.)

Шноговняк. Арина Самуилова!

Самуилова кланяется.

Шноговняк (крестится, глядя на сияющие колбасы). Слава тебе господи! Похоже, наконец-то проблема колбасы решена в России-матушке!

(Смех и аплодисменты.)

Оболенский. Ты сомневался?

Шноговняк. Эдик, ну как не сомневаться, когда мой дед, отец, теща и жена всегда, сколько я помню, говорили о проблеме колбасы в России! А прабабушка-покойница, бывало, утром на кухню выйдет, подойдет так тихонько и мне на ушко: “Ванечка, а я опять во сне копченую колбаску видала!”

(Смех.)

Оболенский. Жаль, что твоя прабабушка не дожила до сегодняшнего дня и не может видеть это изобилие.

Шноговняк (задумчиво глядя на сияющую витрину). М-да… Сейчас бы она вообще перестала видеть сны!

(Хохот, аплодисменты.)

Оболенский. Это замечательно, когда сны становятся реальностью.

Шноговняк. Но некоторые, так сказать, русскоязычные граждане России не хотят это признавать.

Оболенский. Иван, в семье не без урода. Критика, с другой стороны, необходима в здоровом, демократическом обществе. Главное, чтобы она была объективной.

Шноговняк. Это точно, Эдик! Ох уж эти критики! Они мне, по правде сказать, кое-кого напоминают. (Смотрит в зал.) Знаете кого? Угадайте! (Ждет, потом машет рукой.) Та вы ш ни в жизнь не угадаете! Мою тещу. (Смех в зале.) Да-да. Викторию Петровну Волокушину. Мать моей жены. Третьего дня купили мы с женой новую вешалку в прихожую. У нас была такая старая, из нержавейки. А жена присмотрела большую, деревянную. Все в ней так вот выточено из бука культурно. И главное – вместительность возросла до невозможного. До двенадцати польт можно навешать и чаи гонять. Ну, я на радостях решил ее сам и пришпандорить. Пробуровил дрелью пару дыр и стал в них, как говорят, деревянные пробки загонять. Стою на табурете, засупониваю молотком пробку. Напеваю себе что-то. Из Вагнера. (Смех в зале.) Вдруг слышу снизу голос тещи. “Иван, мне кажется, вы неправильно держите молоток”. Я чуть по пальцу не засветил. “А как же ш его надо держать, многоуважаемая Виктория Петровна?” А она мне: “Мой покойный папа говорил, что молоток надо держать как ракетку для тенниса”. (Смех в зале.) Ну, я, как говорят мхатовцы, выдержал паузу и спрашиваю: “А напомните-ка мне, Виктория Петровна, кем был ваш дорогой папаша”. – “Профессором нейрохирургии”. – “Очень, – говорю, – хорошо, что вы напомнили. Так вот, Виктория Петровна, ваш папаша прокопался всю жизнь в чужих мозгах, а про свои, как говорят, забыл. Он все перепутал. Это теннисную ракетку надо держать как молоток, а молоток культурные люди держат знаете как? Вот так!” (Сжимает кулак, оголяет руку по локоть и делает неприличный жест. Смех в зале.) Вот вам и критика снизу! (Аплодисменты.) Ну а вообще мы с тещей живем дружно. С консенсусом. Хотя бывают и мисандерстендинги. (Смех в зале.) Вот, к примеру, вчера утром. Встал я, помылся, вычистил зубы. Покурил. Пошел на кухню. А там вместо жены – теща. Бывает и такое. (Смех.) “Доброе утро, Иван. Что вам приготовить на завтрак?” Я говорю: “Мама!” (Я с утра тещу всегда мамой зову, а уж к вечеру – Викторией Петровной.) (Смех.) Да. Так вот, говорю: “Мама, приготовьте мне, пожалуйста, яичницу”. – “Хорошо”, – говорит. Ну, я тем временем в сортир заглянул. Подумать. (Смех.) Потом руки помыл – и на кухню. Сажусь за стол. И она мне подает. (Пауза.) Я говорю: “Мама, что это?” – “Как, – говорит, – что? Яичница”. Я говорю: “Мама, скажите мне, на чем вы жарили эту яичницу?” – “На сливочном масле”. Я говорю: “Тогда это не яичница”. – “А что же это, Иван?” – “А это, мама, издевательство над здравым смыслом”. Она на меня смотрит, как на Чубайса. Я говорю: “Мама, культурные люди всегда жарят яичницу на сале. Яичница без сала – это все равно что молодая семья без тещи. (Смех в зале.) Вы же культурный человек с высшим образованием, а не знаете таких элементарностей! Яичница с салом! Да это же именины сердца! Песня без слов! Аппассионата!” (Смех.) Вот, говорю, смотрите и запоминайте. Учу в последний раз. Сперва надо правильно выбрать посуду. Сковородка должна быть: а) вместительной, б) чугунной. А не это алюминиевое недоразумение. Им даже по голове как следует не трахнешь. (Смех.) Выбрали, значит, сковороду. Поставили на огонь. И сразу режьте сало. Режьте, режьте, режьте. Такими брусочками, брусочками, брусочками. Сантиметра два толщины. Длина и ширина… ну, это дело вашей совести. (Смех.) Вот. Нарезали, положили на сковороду. Сало зашипело. Сперва тихо-тихо. Как вы на мою супругу, когда я под мухой прихожу. (Смех.) А потом погромче, погромче. Такое легкое ворчание. Как у нас с супругой, когда я без денег. (Смех.) И когда это легкое ворчание через пару минут переходит уже в серьезный разговор (помните, на той неделе по поводу покупки утюга?)… Вот тогда переверните сало. Перевернули, прошло еще минуты две, и можно бить яйца. Мой вам совет: на яйцах не экономьте. Яичницу яйцами не испортишь. (Смех в зале.) Штучек пять, шесть. Семь. Восемь, девять. В общем, до дюжины – вполне имеете право. Разбиваете вы яйца в кипящее сало. (Зажмуривается.) Это же симфония! Третья Патетическая. Яйца сворачиваются почти сразу. Чпок, чпок, чпок! И все это шкворчит, поет и беспокоится. Как коммунисты на несанкционированном митинге. (Смех.) Берете вы сковородник, подставочку и ставите сковороду передо мной на стол. Наливаю я себе сто грамм “Московской”. (Вы, правда, в это время куда-то выходите по делам.) Вот. Наливаю, опрокидываю. Отламываю (заметьте, не отрезаю!) кусок белого хлеба, макаю его сначала в сало, потом в желток. Запихиваю в рот. (Пауза. Шноговняк вздыхает.) В общем и целом, мама, я вам так скажу. Если вы хотите, шоб я молоток держал вот так (повторяет неприличный жест рукой), делайте мне каждое утро настоящую яичницу. Ваша дочь, да и другие соотечественницы, вам за это скажут большое женское спасибо!

(Смех, долгие аплодисменты.)

Шноговняк (кланяется, отступая назад, потом подходит к микрофону). А сейчас перед вами выступит знаменитый, неповторимый, аппетитный музыкально-хореографический ансамбль “Росинка”. Постановка Бориса Носова, хореография Валентина Журавлева. “Щи горячие”!

На сцене возникает огромная тарелка дымящихся щей; к краю тарелки прислонилась расписная русская ложка; звучит песня “Щи горячие”; на сцену выпрыгивают танцоры в костюмах, изображающих чесночные дольки и стручковые перцы; лихо танцуют вокруг тарелки, затем по ложке взбираются на край тарелки, танцуют на краю; внезапно раздается залихватский свист, и танцоры ныряют в щи; ритм песни сменяется на более медленный, танцоры, используя элементы синхронного плаванья, выписывают на поверхности щей русские народные пословицы и поговорки на тему еды: ЩИ ДА КАША – ПИЩА НАША. ЩИ ХОРОШИ, КОГДА В НИХ ЛОЖКА СТОИТ. ПЕЙ, ДА ДЕЛО РАЗУМЕЙ! НЕ КРАСНА ИЗБА УГЛАМИ, А КРАСНА ПИРОГАМИ. ЕШЬ – ПОТЕЙ, РАБОТАЙ – МЕРЗНИ! КАК ПОТОПАЕШЬ, ТАК И ПОЛОПАЕШЬ. КАШУ МАСЛОМ НЕ ИСПОРТИШЬ. ХОРОША КАША, ДА НЕ НАША. ЧАЙ ПИТЬ – НЕ ДРОВА РУБИТЬ. Вдруг на сцену выкатывается танцор в круглом белом костюме сметаны; прокатившись вокруг тарелки, он вкатывается наверх по ложке и плюхается в щи; чесночины и стручки устраивают вокруг него настоящий водоворот, быстро плывя по кругу; сметана тонет и через некоторое время расплывается по поверхности щей белыми блестками; сверху в щи сыплется укроп; песня летит к бурному финалу; чесночины и стручки растворяются в щах.

(Аплодисменты.)

Оболенский. Ансамбль “Росинка”!

Шноговняк. Во дают ребята! Эдик, у меня ш ноги сами плясать рвутся!

Оболенский. Так нам с тобой, Иван, никогда не сплясать!

Шноговняк (хватается за свои дергающиеся колени). Ой, ой! Шо творится, мама дорогая!

(Смех.)

Оболенский (декламирует). Русская пляска как русская еда – коль сердцу полюбилась, так навсегда!

(Аплодисменты.)

Шноговняк. Точно! Лучше русских щей да камаринской ничего нет! Какие там макдональдсы, какой там рэйв! Все, с завтрашнего дня начинаю новую жизнь: с утра варю щи, днем пляшу! И никакой российской экономической депрессии! Слышите, господин Касатонов?! Очень вам рекомендую!

(Хохот, бурные, продолжительные аплодисменты; зрители встают, хлопают и свистят.)

Оболенский (вытирает платком слезы). Теперь я понимаю, Иван, почему наш великий сатирик Аркадий Райкин взял тебя в свою труппу шестнадцатилетним!

Шноговняк. Да, было дело! Я с Мелитополя тогда приехал в столицу нашей Родины с одной сменой белья, одним рублем и одной-единственной репризой “Голая невеста”. Аркадий Исаакович посмотрел, подумал так, висок потер и тихо сказал: “Берем. У этого парня атом в жопе”.

(Долго не смолкающий хохот.)

Оболенский. И все-таки не везде едят и пляшут по-русски. Танец североамериканских квакеров “Сочная дубина”. Исполняют студенты Корнелльского университета.

(Занавес поднимается.)

Сцена устлана дерном, на котором лежат десять “сэндвичей”.

Каждый “сэндвич” составлен из двух громадных Библий в кожаных переплетах и двух половин разрубленной вдоль лошадиной головы, втиснутых между Библий. Звучит банджо. Появляется женщина с деревянной тачкой в глухом длинном платье темно-серого сукна. Тачка полна домашнего мармелада. Женщина везет тачку по дерну, огибая “сэндвичи”. Появляется мужчина в черных узких брюках, ковбойке, кожаной безрукавке и широкополой шляпе; ширинка на брюках расстегнута, из нее торчит напрягшийся член, стянутый уздой из шелковых нитей, концы которых привязаны к ногам и шее мужчины. От каждого движения нити впиваются в член, причиняя мужчине боль. Он движется за женщиной гусиным шагом, стоная и балансируя руками. Женщина, не обращая на него внимания, тупо толкает тяжелую тачку. Они медленно обходят “сэндвичи”. Появляется невероятно толстый мужчина в розовой майке, белых шортах и белых кроссовках. В руках у него большая дубина, по форме напоминающая бейсбольную биту, но больше и увесистей. Толстяк подходит к тачке, сует дубину в мармелад, подносит ее к лицу мужчины, как бы отвлекая его от женщины. Мужчина идет за дубиной, тянется к ней губами и обсасывает. Толстяк выманивает мужчину на середину сцены и неожиданно изо всех сил бьет дубиной по голове. Мужчина падает замертво. Толстяк зачерпывает горсть мармелада, обмазывает багровый, стянутый нитями член трупа и с жадностью начинает сосать. Он сосет с причмокиваниями и стонами, его тучное тело колышется и содрогается. Музыка убыстряется. По телу толстяка проходят судороги, он кричит и в изнеможении распластывается на траве. Женщина по-прежнему невозмутимо возит тачку. Сверху спускаются десять девушек, наряженных ангелами. Они держат на руках продолговатый металлический агрегат. Банджо смолкает. Звучит орган. Женщина, завидя ангелов, опускается перед тачкой на колени и погружает лицо в мармелад. Ангелы поют Hymns, одновременно раскрывают агрегат, напоминающий барокамеру. Толстяк оживает, встает, поднимает дубину и с поклоном подносит ее ангелам. Ангелы укладывают дубину в агрегат, заливают ее ананасовым соком, закрывают, завинчивают болты, включают мотор. Агрегат глухо гудит. Ангелы встают на “сэндвичи” и поют Hymns, сложив руки на груди. Толстяк опускается на колени перед тачкой и тоже погружает лицо в мармелад. Это продолжается 12 минут. Ангелы сходят с “сэндвичей”, открывают агрегат. Дубина под воздействием большого давления пропиталась ананасовым соком и разбухла, увеличившись по толщине почти вдвое.

Ангелы (вынимают дубину). Hallelujah!

Мужчина и женщина поднимают головы. Их лица вымазаны мармеладом. Появляется friend Marc. Он в строгом костюме. Семь ангелов поднимаются вместе с агрегатом, три ангела держат на руках дубину. Friend Marc опускается перед ними на колени.

Ангелы. For the Lord’s blessings are on this bat!

Friend Marc. Hallelujah! (Принимает дубину.)

Ангелы воспаряют. Мужчина и женщина опускаются перед ними на колени.

Friend Marc. Suck the bat!

Мужчина и женщина сосут дубину. К friend Marc выстраивается очередь американских граждан.

Friend Marc. In the name of our Lord, suck the bat now and for ever more!

Американцы сосут дубину, затем каждый влезает на “сэндвич”. Когда все десять сэндвичей оказываются занятыми, friend Marc взмахивает дубиной. Звучит веселая мелодия банджо.

Американцы. Hallelujah! (Не слишком виртуозно, но старательно выбивают степ на “сэндвичах”.)

Мужчина и женщина обливают тачку керосином и поджигают. Затем берут труп за ноги и уволакивают.

(Занавес опускается. Свист, негодующие возгласы.)

Оболенский. Да, так едят и танцуют за океаном.

Шноговняк. А мы им не мешаем! Правда, друзья? Как говорит моя бабушка, “у них свой тоталитарный империализм, а у нас свой демократический капитализм!”.

(Аплодисменты.)

Оболенский. Друзья! Мне выпала большая честь представить вам нашу замечательную поэтессу из Санкт-Петербурга Ларису Иванову!

(Аплодисменты.)

Лариса Иванова выходит на просцениум. Это высокая, крепко сложенная женщина с тяжелым мужеподобным лицом. На ней длинное иссиня-черное платье, переливающееся блестками. У нее глухой грудной голос и ахматовско-цветаевская челка.