Текст книги "В дебрях урманы"

Глава вторая. Жестокий закон тайги. Ночлег на черничной поляне

Утро выдалось солнечное и прекрасное. Мягко шелестела желтая листва берез. Среди золотокудрых красавиц радовали глаз зеленые гущи кедров и елей. В буйстве желтых и зеленых красок, как капли крови, виднелись кое-где гроздья рябины.

В голубом небе медленно тянулись на восток тонкие перистые облака. Таежная даль была покрыта вуалью утренней дымки. Воздух, влажный и густой, пахнул хвоей, мхом и грибами.

– Бабье лето! – потягиваясь и разминая отдохнувшие мышцы, проговорил Константин. – Эх, хорошо, братцы, сейчас в тайге. Самая лучшая пора года!

– Почему? – не удержался от вопроса Сашулька.

– Потому что, сынок, летом от гнуса невозможно спрятаться, а зимой – тонешь в снегу.

– А кто это – гнус? У него большие глаза и он все видит?

Константин рассмеялся.

– Гнус – это такой маленький противный комарик, который садится на кожу и старается напиться крови. От его укусов страшно чешется кожа и покрывается ранками. Тучами они носятся над животными и сосут их кровь.

– И медведь их боится?

– Летом он, бедняга, прячется от гнуса в воде. Залезет в реку и сидит в ней – одна голова торчит.

– И ничего не кушает?

– Он за лето так худеет – одни кости торчат, а вот осенью нагуливает жиру. Ну, ладно, братцы, давайте умываться, завтракать и собираться в путь.

Мы с Сашулькой быстро разожгли плиту и приготовили чай.

За завтраком Константин сообщил нам свой план.

– Мужики, раз погода благоприятствует, грешно этим не воспользоваться. Наша задача – до вечера дойти до следующего зимовья.

– Сколько до него километров? – спросил я.

– Здесь в тайге все зимовья расположены друг от друга на расстоянии двадцати – двадцати пяти километров. Конечно, могут быть отклонения в большую или меньшую сторону, но в основном охотники придерживаются этой длины: как раз день ходки – с восьми утра и до пяти-шести вечера. И помните закон тайги: в домике ничего не воровать. Если использовал заготовленные дрова, будь добр – наруби и сложи к печке, чтобы высохли быстрее. Уходя из зимовья, наведи в нем порядок. Если есть лишние продукты – оставь что-нибудь. Нет продуктов – оставь хозяину несколько патронов. Если нет ни того, ни другого – не шкодь, а то может случиться так, что и не выйдешь из тайги.

– Бывает и такое? – спросил я.

– Случается, – загадочно произнес охотник.

– Расскажешь?

– В пути расскажу.

Мы с сыном подмели зимовье, нарубили дров и сложили у плиты. Сашулька выбежал на улицу и вернулся с веткой рябины, обсыпанной спелыми рубиновыми ягодами. Мы воткнули ее в щель между бревен, неподалеку от окна. На столе оставили банку тушенки и два патрона шестнадцатого калибра. Уходя, наглухо забили маленькое оконце и дверь.

По совету Константина я закопал у поленницы (на обратную дорогу) две банки тушенки, банку сгущенного молока и коробок спичек, завернутый в несколько слоев целлофана.

– А зачем это? – удивился Сашулька.

– Охотники всегда оставляют НЗ на обратную дорогу: мало ли что случится, – ответил Константин.

– А что такое НЗ? – опять спросил Сашулька.

– Это первые буквы от слов «неприкосновенный запас». Этот запас иногда очень выручает, когда возвращаешься домой. Бывает, что в рюкзаках нет ни крошки хлеба.

У зимовья я сделал несколько снимков на память. Затем мы с Константином взвалили на плечи трехпудовые рюкзаки и по едва заметной тропе двинулись в путь.

Назвать бездорожье тропой было бы сильным преувеличением. Должно быть, когда-то медведи и олени, используя свое звериное чутье, прошли по более удобной для них чащобе. Затем по этим следам проследовали другие звери, потом охотники.

После очередного урагана на «тропу» падали деревья, вывороченные с корнем. Они зарастали травой, покрывались мхом. Потом на них падали другие жертвы стихии и тоже зарастали травой, образуя настоящие ловушки. Уверенно ставить ногу на землю было опасно: под слоем полусгнившего валежника образовывались пустоты. Ноги то и дело проваливались в них почти по колено. Смело можно было шагать только на возвышенностях и гарях.

Вскоре подошвы моих ног превратились в самый чуткий орган. Каким-то образом нога ощущала или надежную упругость под собой, или хрупкую ловушку.

Из наших тяжеленных рюкзаков мы уже использовали часть продуктов, и они теоретически должны были стать легче. Но облегчения не ощущалось. Наоборот, как только лямки рюкзака ложились на больные места, плечи начинали ныть пуще прежнего.

Наш ритм движения тот же, что и вчера: пятнадцать минут ходьбы и столько же отдыха. Завидую собакам. Ошалев от свободы, они неистово мечутся по тайге. Изредка долго заливаются лаем на белку, притаившуюся в густой кроне кедра. Видя, что мы не обращаем на них внимания, собаки «снимают осаду», догоняют нас и с укором смотрят в наши глаза.

– Вот твари, – замечает Константин на очередном привале, – все понимают, только сказать не могут. А стрелять белок ради шкурки пока нельзя: не выходная она еще. А вот собак бельчатиной подкормить надо. Если они загонят белку на кедр вблизи тропы, надо стрелять.

– Дядя Костя, – напоминает о себе Сашулька, – вы обещали рассказать о законе тайги.

– А-а, – вспомнил Константин, – расскажу на очередном привале.

Едва выдержав пятнадцатиминутное испытание, распластываемся на прохладной траве и слушаем рассказ таежного охотника.

– Несколько лет назад с разрешения высшего начальства к нам регулярно приезжал один человечек из Братска. Поживет два-три дня в одном зимовье и уходит к соседу. Сезон-другой никто не роптал: и начальство просило, да и не в тягость он был охотникам. Человечек отводил душу: соболишек и белок стрелял. Мы никогда не отказывали ему ни в чем: и собак давали для охоты, и ружья, и патроны, и еду. Ешь, пей, соболя стреляй – развлекайся, ученый муж. С десятком хвостов и сотней белок он всегда выходил из тайги.

– А что это за хвосты? – спросил Сашулька.

– Это охотники так называют шкурки соболя.

– Показалось этому человечку, что навар у него маловат, и стал он воровать соболей у охотников. Мы удивлялись: вроде висят шкурки все, а как начнешь тщательно подсчитывать, смотришь – пропал соболь-другой.

– А вы бы в шкаф запирали шкурки и на ключ закрывали, – посоветовал сын.

– От кого прятать, сынок? В тайге на сотню километров человек пять-шесть наберется, мы друг друга хорошо знаем и не привыкли воровать. Поэтому шкурки соболя и белки на улице висят, на стене зимовья.

– Вот потому и воруют, что висят на улице, – не унимался Сашулька.

– Нельзя хранить шкурки в теплом помещении: они должны проветриваться на улице, это влияет на качество меха… Выследили мы ворюгу. Охотники рано утром уходят на промысел и целый день бродят по тайге в поисках добычи. Только к вечеру приходят в свое зимовье. Ну, а в этот раз договорились подсмотреть за человечком. Отойдем за километр от зимовья, привяжем собак к дереву и быстренько назад. А тот человечек вот что делал. Как только хозяин с собаками уходил, он шасть к стенке – и соболей-то проверяет. Шкурку-то самую лучшую выбирал. Один охотник подсмотрел, другой, третий… – Константин нахмурился и замолчал. Встал, посмотрел на часы.

Сашулька не выдержал и спросил:

– Так он и ушел с ворованными соболями?

– Не вышел он из тайги, сынок. Так где-то и загинул.

– Как загинул?

Константин многозначительно посмотрел на меня, и я понял, что он знает эту драму до конца.

– А кто его знает, как закончилась его жизнь: то ли медведь задрал, то ли волки сожрали, может, бревном где придавило или в болото угодил. Пропал тот человечек без следа. Какие-то сыщики приезжали его искать, да разве в тайге найдешь: она ведь большая, много тайн хранит.

От рассказа на меня дохнуло холодком. Мир тайги показался мне в те минуты суровым и жестоким.

– Не-е-т, – задумчиво заговорил сын, – я воровать не буду. Я, дядя Костя, буду помогать папе убирать в зимовьях и веточку рябины всем оставлять. Страшно загинуть здесь.

– Это верно, сынок, воровать нигде и никогда не надо, – Костя посмотрел еще раз на часы. – Ну что, мужики, пора?

Я шагал по «тропе» и все думал, что погубило того человека. Жадность? Зависть? Желание скорее обогатиться за счет других? Ведь он же и так жил безбедно. Была работа, кров, наверное, семья. И каждый год он практически задаром приносил домой десять соболей и сотню белок. И продавал, наверное, на черном рынке не по дешевке.

Не знаю, специально ли рассказал об этом трагическом случае мой товарищ или просто так, но я почувствовал, что история взволновала нежную душу ребенка, всколыхнув в ней благородные чувства.

Охотник преподнес нам незабываемый урок. Он стоил больше, чем все мои нравоучения о честности. Значит, мое решение влиять на душу ребенка дикой природой верное. Этот вывод придал мне уверенности и прибавил сил. Я подметил, что почти не смотрю на часы и не жду от Константина долгожданной команды о привале. И вроде меньше стали резать плечи рюкзачные лямки.

И еще одно радостное событие пришло ко мне, как ни странно, через печаль. Мы долго брели сквозь горелый лес. Черные стволы деревьев, валявшихся на земле, уже заросли травой. Наиболее толстые обгоревшие стволы с мощными сучьями устояли под натиском бурь и ураганов и в немом крике тянулись к небу, взывая о помощи. На много километров – ни одного живого деревца. У меня было такое чувство, будто я по счастливой случайности остался жив на поле брани, и вот теперь бреду, опустошенный, среди трупов бывших моих друзей. Не слышно было ни голосов птиц, ни писка зверушек, ни комариного гула над головой. Страх и тоска заполнили душу, опустошали ее и холодили. Хотелось закрыть глаза и бежать, бежать поскорее от этого проклятого места. Даже собаки не уходили от нас далеко и тихо брели, подавленные и задумчивые.

Словно угадывая мои мысли, Константин остановился, повернулся ко мне и сказал:

– Теперь на этом месте деревья вырастут только через полвека.

– А что такое полвека? – удивился незнакомому слову сын.

– Полвека – это пятьдесят лет, сынок. А век – это сто лет.

Горелому лесу не видно конца, и мы решили сделать привал. Быстро развели костер и поставили на него котелок с водой.

Опять к обеду консервы, сыр, масло, хлеб и чай. И хотя разнообразия продуктов нет, пища не приедается.

После скромной трапезы сын неожиданно вернулся к начатому полчаса назад разговору.

– Дядя Костя, полвека – это очень долго?

Должно быть, все это время он пытался своим детским умом представить пространство в пятьдесят лет.

– Да, сынок, долго, – задумчиво ответил Константин. – Тебе будет уже пятьдесят семь лет. Ты уже будешь взрослым мужчиной, и у тебя, дай бог, будут дети.

– Вот бы посмотреть на деревья, которые вырастут здесь, – мечтательно произнес Сашулька.

– Ты-то посмотришь, если захочешь, а вот мне уже вряд ли удастся.

– А сколько вам будет через полвека?

– За сто годков перевалит, сынок, да разве доживешь?

– И вы можете посмотреть, дядя Костя.

– Вряд ли, я уже буду немощным стариком.

– Тогда я приду сюда, посмотрю на этот лес и расскажу вам, хорошо?

Я и не думал, что вот эта детская непосредственность, открытость души так тронет сердце охотника.

Он вдруг обнял моего сына и дрогнувшим голосом произнес:

– Спасибо тебе! Буду ждать… Смотри, не обмани…

Он нежно приник к мальчугану и обхватил его натруженными руками. Мне даже показалось, что из его глаз медленно скатилась по щеке слеза. Я вдруг понял, что он так одинок в семье и так тоскует о сыне, которого у него, наверное, теперь уже не будет. Должно быть, одиночество и тоска гонят его в глухую тайгу, где он и лечит израненную душу.

На краю горелого леса собаки учуяли какого-то зверя. Они яростно бросались на обгоревший пень и царапали его мощными когтями.

– Где-то тут соболь затаился, – тронула улыбка лицо охотника. Он обошел горелый пень вокруг, заглянул внутрь и постучал по нему рогулькой.

– Иногда после такого «барабанного боя» соболь выскакивает наружу, – пояснил он. – Но тут его уже нет. Следы, правда, он оставил, вот собаки и ярятся. Скорее всего, он недавно ушел в корни.

– Как это? – не понял я.

– Огонь выжигает корни деревьев, и в земле образуются пустоты. Если соболь заползает в них, то достать его оттуда очень трудно. Нужно только «выкуривать».

– Объясни, пожалуйста.

– Прежде всего, нужно точно определить, откуда дует ветер. Потом охотники в отверстия заталкивают хвою и сухую траву, накладывают на них для надежности камни. Оставляют свободными две норы с противоположных концов. В ту нору, со стороны которой дует ветер, заталкивают больше сухой травы, бересты, веток, гнилушек и поджигают. А с противоположной стороны, у открытой норы, делают засаду. Дым медленно распространяется по всем пустотам. Соболь не выдерживает, ищет выход и выбегает в свободное отверстие. Тут уж не зевай.

Пытаюсь отозвать разъярившихся собак.

– Не надо этого делать, – советует Константин, – пусть привыкают к запаху, может быть, у кого-нибудь из них откроется страсть к соболю.

Но у всех собак, кроме Доры, страсть быстро поутихла. Им надоело царапать горелый пень, и они принялись искать другую дичь. Только Дора продолжала яростно раскапывать корни. Она глубоко засовывала морду в нору, принюхивалась, напрягшись, как пружина, и громко фыркала.

Отдых закончился, и мы торопимся покинуть горелый лес.

Дора еще некоторое время крутилась у лежки соболя, но, видя, что мы не обращаем на нее внимания и уходим все дальше, она нехотя отошла от пня, долго смотрела на него, словно ожидая, что соболь вот-вот выбежит наружу, а затем медленно, постоянно оглядываясь, принялась нас догонять.

Константин доволен нашим графиком ходьбы. Еще задолго до вечера он сказал веселым голосом, указывая рогулькой вдаль:

– Вон, видите покать? Там всегда полно черники. Мы останавливаемся на поляне и наедаемся витаминов до отвала. И еще прихватываем ягод на дорогу.

Сашулька со своими вопросами уже тут как тут:

– А что такое покать?

Константин заулыбался широко и открыто. Вопросы ребенка доставляли ему удовольствие. Знания, которые хранил он всю жизнь для своего сына, теперь с радостью передавал Сашульке.

– Если бы мы на вершине той горы опустили камень на землю, то он бы пока-атился, пока-атился вниз, к ручью, – растягивая букву «а», объяснял Константин. – Покать – это пологий склон горы в сторону какой-нибудь речушки.

– И на этой покати много черники? – с удовольствием повторяет сын незнакомые слова.

– Год на год не приходится, – уклончиво ответил охотник. – Будем надеяться, что и в этом году там полным-полно черники.

Предвкушая впереди маленькую радость, мы шагали легче и веселее.

Черничная поляна превзошла все наши ожидания. От обилия ягод склон выглядел голубоватым.

Мы освободились от ненавистных рюкзаков и стали ползать на четвереньках, поедая вкусные ягоды. Наше увлечение хладнокровно и рассудительно остановил Константин:

– Мужики, хватит питаться подножным кормом, а то животы могут разболеться.

Мы посмотрели друг на друга и расхохотались. Наши лица были раскрашены, как у клоунов. У Сашульки даже уши были в синих пятнах.

Витаминное меню утолило жажду. В организме наступило какое-то радостное равновесие.

Константин сообщил, что неподалеку должно быть зимовье, и предложил посмотреть его.

Мы оставили все вещи на черничной поляне и пошли смотреть на очередное зимовье.

То, что мы увидели, сильно нас расстроило. Это была землянка. Вокруг нее, заросшей травой и кустарником, валялись кости лося: череп, три обглоданных копыта, ребра. Трудно было определить: то ли медведь хозяйничал здесь, то ли человек. Внутри землянки пахло гнилью и плесенью. Железная буржуйка покрылась толстым слоем ржавчины, земляные нары размокли от сырости.

Ночевать в этой затхлости все наотрез отказались.

«Бункер», как обозвал это мрачное и неприветливое зимовье Константин, мы покидали с большим облегчением.

Устроить ночлег решили прямо на черничной поляне. Подтащили к березам рюкзаки, выбрали между ними ровное место и принялись за устройство шалаша. К двум березам на высоте около метра привязали шест метров пять длиной. Этот шест – главная опора для навеса. К нему под углом примерно сорок пять градусов к земле поставили еще несколько шестов. Затем взяли топоры, нарубили еловых веток и щедро наложили их на шесты. Получился довольно приличный навес.

Чтобы под боком было помягче, принесли с Константином несколько охапок пихтовых лапок. Мягкое ароматное ложе понравилось даже Сашульке.

Вечером метрах в двух от навеса разожгли большой костер. В двух котелках сварили вермишель собакам, а в третьем приготовили компот из черники.

Сто граммов коньяка сделали наш скромный ужин очаровательным. Как-то само собой улетучились мрачные мысли о возвращении, будто бы уменьшилась боль в плечах от лямок рюкзака, и я впервые ощутил благостное чувство слияния с природой. Его трудно передать словами. Не страх заполняет сердце, а какая-то теплая радость под пристальным взглядом ярких звезд. Я чувствую себя уже не песчинкой среди этой глуши, а будто бы частью раскинувшегося надо мной звездного пространства.

Я поделился с Костей своими ощущениями. Он пристально посмотрел на меня и спросил:

– Скажи откровенно: когда ты днем шел по тайге, не было ли у тебя чувства, будто за тобой кто-то следит?

– Было. Стыдно признаться, но я даже оглядывался и никого не заметил.

– Со мной было то же самое. Как говорят здешние охотники, это урмана тебя проверяет, хороший ты человек или плохой. Если она чувствует в тебе друга, значит, приняла тебя. Наступает радостное ощущение, о котором ты только что рассказал.

– Это кто такой – урмана, дядя Костя? – тут же задал вопрос сын.

– Так местные охотники иногда называют тайгу.

– А если не принимает?

– Тогда чувство страха будет постоянно в душе у такого человека и ему лучше побыстрее покинуть эти места. Знаешь, Володя, тебе сейчас надо не со мной говорить, а с Ней. Искренне попроси Ее, чтобы Она приняла вас, – Константин замолчал, встал и начал подкладывать в костер толстые сучья деревьев. Потом развернул спальный мешок, снял с себя почти всю одежду и развесил на навесе для просушки.

Мысленно я поблагодарил урману за ее доброе отношение к нам и поклялся в душе никогда не приносить ей вреда.

После ужина сын забился в спальный мешок и уже сладко посапывал. Рядом с ним устроилась наша Искра. Ручонки мальчугана покоились на лапах собаки.

В душе я радовался тому, что он подружился с собакой: теперь она будет верно охранять покой сына. Я радовался еще и тому, что Сашулька не замкнулся в себе, а с интересом познавал незнакомый мир, задавал массу вопросов. Он пытался понять природу и стать ее другом. Ему была понятна боль горелого леса. Он так хотел, чтобы быстрее на этом месте выросли деревья, о которых он обещал рассказать пожилому охотнику через полвека.

Усталость давала о себе знать. Перед сном я подложил в костер остатки самых толстых, полусгнивших стволов деревьев и так же, как Костя, развесил одежду для просушки, аккуратно залез в спальный мешок и, обняв сына, заснул крепким сном.

Глава третья. Потеря ножа. Ночевка в железном фургоне. Окурок наводит на мысль о браконьерах

Два дня ходки прошли в нудном однообразии. К боли в плечах прибавилась боль в стопах. Никогда в жизни не чувствовал подобного. Ныли все косточки стопы, каждый сустав пальцев кричал от боли, каждое сухожилие разбухло от непомерных нагрузок.

Снять или надеть сапоги приносило большие муки. Я успокаивал себя мыслью о том, что страданий могло быть гораздо больше, если бы, например, сломал или вывихнул ногу, или руку.

– Косточки разработались от напряженной ходьбы, – утешал меня Константин. – Боль пройдет через день-другой, потерпи. Со мной происходило то же самое.

«Если Костя пережил эти мучения, то и я должен выдержать их», – успокаивал я себя.

На очередном привале обнаружил первую потерю: исчез нож. Этот нож был мне очень дорог. Его я не раз брал с собой в разные походы. Нож имел много приспособлений: вилку, ложку, шило, лезвие для вскрытия консервов.

Стали вместе вспоминать, где я его мог оставить. И вспомнил. Открывал им консервы и положил на пенек. Очевидно, там и остался.

Возвращаться за ножом – это потерянный день.

– Не горюй, на обратном пути заберешь, – равнодушно заметил Константин. – Вещь приметная, вряд ли кто захочет присвоить. Здесь каждый дорожит своим именем.

Вечером метрах в ста от «тропы» заметили среди елей какой-то фургон.

– Это зимовье Злобина-Чапыгина, – говорит Константин, – тут и заночуем.

Подходим ближе. Железный фургон от машины окрашен зеленой краской. Небольшая дверь подперта колом. На малюсеньких окнах железные решетки. Рядом с фургоном установлен на бревнах железный сейф высотой в рост человека. От него исходит запах огурцов. Мы с Костей удивлены: неужели там хранятся огурцы?

Засосало под ложечкой: сейчас бы с удовольствием съел хрустящий зеленый огурчик.

Сразу видно, что здесь намереваются жить настоящие хозяева: вокруг фургона чистота и порядок, нет ни банок от консервов, ни бутылок, ни бумажек. Горка наколотых дров прикрыта от дождя листом рубероида. На радость Сашульки, рядом с фургоном растет рябина. Под тяжестью спелых ярко-красных ягод ветви изогнулись дугой.

Опускаем рюкзаки на поленницу, расправляем плечи и идем к двери. Как только открыли ее, в нос ударил запах гниющих продуктов. Костя быстро нашел злополучный очаг. Гнила мука в большой железной бочке. Вода попала с крыши в какую-то щель. Значит, хозяевам придется туго с хлебом в этот охотничий сезон.

Костя прикрыл бочку мешковиной, открыл настежь дверь и оконца, чтобы проветрить помещение, и мы вышли на улицу.

Солнце уже скрылось за высокими деревьями, и сумрак медленно разливался по тайге. На востоке, над верхушками деревьев взошла желтая луна. Вокруг нее образовалось «гало», что меня насторожило. Я знал, что такой светящийся венец вокруг луны – предвестник плохой погоды. Надвигается атмосферный фронт. За тонкими перистыми облаками придут более плотные слои. Они будут все ниже и ниже приближаться к земле. Потом пойдет дождь, и погода испортится на несколько дней.

Своими мыслями поделился с Костей. Он внимательно выслушал меня и сказал:

– Я верю тебе. В эту пору за коротким бабьим летом приходит первая полоса ненастья. Видишь, как хорошо: морально мы уже готовы к непогоде, – он немного помолчал, а затем задумчиво продолжил: – У меня возникла идея, за ужином расскажу. А теперь за дело: вы растапливаете печь, наводите порядок в фургоне, а я пойду искать воду.

Я быстро наколол дров, ножом настругал лучинок. Сашулька достал из своего рюкзачка горсть бересты, чиркнул спичкой, и вот уже в железной печке весело заплясало пламя.

В фургоне обнаружили просторный шкаф. В нем аккуратно были сложены на полках пластмассовые тарелки, железные кружки, алюминиевые ложки, три банки свиной тушенки, кусковой сахар в литровой банке, пачка соли, распечатанная пачка малокалиберных патронов, несколько закопченных казанов и мешочек белых сухарей. Над столом на железной проволоке висела керосиновая лампа. Я встряхнул ее, и внутри упруго плеснул керосин. Вдоль стен располагались просторные нары. Под ними сын обнаружил большой закоптелый чайник, два железных ведра, покрытых сажей, и несколько пустых мешков из холстины.

После того как мы подмели пол, вытерли пыль со стола и поставили на него тарелки с ложками, в фургоне стало приятнее находиться. Уют создавали гладкие стены и потолок, выкрашенные в белый цвет, стол, накрытый яркой клеенкой, три крепких стула с высокими спинками, шкаф с посудой и две небольшие картины над нарами. На одной из них всем известная картина «Охотники на привале», а на другой – «Распятие Христа».

За ужином Константин загадочно молчал, изредка поглядывая на нас.

– Вы ничего сегодня не приметили, когда подходили к фургону? – спросил он, наконец.

Мы отрицательно мотнули головой.

– Когда с «тропы» поворачивали к фургону, в траве я нашел вот это, – Константин вытащил из нагрудного кармана куртки окурок и осторожно опустил его на стол.

– Окурок, как сотни других, ничего в нем особенного, – произнес я.

– В глухой тайге окурок? И ты говоришь, что в этом нет ничего особенного?! Ну и следопыты! – возмутился охотник. – Этот окурок бросили в траву два-три дня назад. Он даже не успел пожелтеть от солнца. Три человека оставили следы на траве и, по-моему, очень торопились. Почему они не ночевали в фургоне? Почему даже не подошли к нему? Ясно, что не хотели оставить следов. Я догадываюсь, кто был здесь, но еще не уверен полностью.

– Кто это, дядя Костя? – спросил Сашулька, заинтригованный окурком.

– Наверное, такие же охотники, как и мы. Торопились к себе в зимовье, – он загадочно посмотрел на меня.

К сожалению, я ничего не понимал.

– Значит, так, – продолжил Константин, – завтра мы оставим часть продуктов и вещей здесь и отправимся в путь налегке. Когда дойдем до следующего зимовья, я пойду дальше, а вы вернетесь за остальными вещами. С вами будут Искра и Цезарь, а остальных собак возьму с собой. Ну, а сейчас, мужики, пойдемте попросим у пищухи перины.

Константин предложил Сашульке найти старое дерево с дуплом. Искать долго не пришлось. Таких деревьев в тайге всегда много. Одни еще чудом стоят с прогнившей древесиной, а другие, сваленные ветром, зарастают травой.

Сашулька привел нас к первому попавшемуся дуплу. Оно было плотно забито сеном.

Вскоре душистая подстилка на нарах выгнала прочь из фургона последние остатки неприятного запаха гниющей муки. Сашулька разделся, залез в спальный мешок, зевнул пару раз и крепко заснул.

В тайге я поражался скорости его отхода ко сну. Едва голова касалась подушки, как он тут же засыпал. Он не успевал даже спросить, закрыты ли окна, двери, как сон одолевал его. Ночью его перестали мучить кошмары. Он спал спокойно и даже улыбался во сне. Я радовался этой перемене.

– Володя, – прервал мои мысли Константин, – я догадываюсь, кто прошел здесь недавно.

– Это охотники?

– Не хочу пока шить напраслину, но мне кажется, что это браконьеры.

– Здесь, среди дикой глуши браконьеры?! – удивился я.

– Не такая уж здесь глушь. Раз мы можем идти, и они могут. Соболь притягивает к себе разных людей. Шастают в этих краях трое молодцев. Мы их даже в лицо знаем, но никогда не заставали на месте преступления.

– Что же они делают?

– Они выходят в тайгу на неделю-другую раньше всех. Проходят по нашим участкам, стараясь не наследить, и стреляют соболя. У них и собаки есть хорошие, и ружья, и патроны.

– А как же у них с продуктами?

– На пару недель они набирают себе консервов и сухарей. По пути промышляют, что попадается на мушку: белку, уток на реке, рябчиков, лося и даже медведя. Они хорошо знают, где расположены наши лабазы, и воруют иногда продукты, правда, в очень малых количествах. За пару недель они прочесывают наши участки и выбивают много непуганых соболей.

– Но ведь шкурка-то у них еще не выходная?

– Они сбывают меха на черном рынке, а там требования другие. Конечно, зарабатывают они больше нас. Если ненароком встретишь таких людей, не лезь на рожон, обращайся с ними вежливо, как с промысловиками.

– Поэтому ты решил проверить, нет ли их на твоем участке? – догадался я.

– Вот именно. А в зимовьях растоплю печи, наведу порядок. Короче, дам им понять, что здесь уже живут несколько человек. Пусть обходят стороной обжитые участки.

– А чего же они побоялись заходить в фургон?

– Тут мужики крутые. Не в их интересах следы здесь оставлять.

Константин замолчал, о чем-то думая, а потом продолжил:

– Никому о браконьерах не говори. А сыну, если зайдет разговор, скажи, что прошли охотники-промысловики. И еще вот что: начинай приучать свою собаку к выстрелу. Добывай белок для собак, иначе с одной вермишели они скоро ноги протянут. Если они загонят зверька недалеко от «тропы» – стреляй. Вечером подпалишь на белках шерсть на огне, разрубишь на куски, и давай собакам с вермишелью. Ну, ладно, я пошел спать.

Мой товарищ забрался в спальный мешок, захрустел сеном, укладываясь удобнее, что-то пробурчал под нос и вскоре заснул.

Я погасил керосиновую лампу, в темноте осторожно забрался в спальный мешок и стал думать о браконьерах. Какие они из себя? Рослые, коренастые или щупленькие? Конечно, их гонит в эту глухомань только нажива. И судя по всему они – хорошо натренированные люди. Иначе им не осилить бездорожье, ночевки под открытым небом, непогоду. На свой страх и риск они выбивают соболей на чужих участках. Значит, еще до официального открытия сезона здесь идет стрельба. Но почему же, зная о браконьерах, власти никаких мер не принимают? А что они могут предпринять против трех человек? Прочесать вертолетом тайгу? Кто их увидит в этой глуши? Их не обнаружат даже десятки вертолетов. Никто не знает, где они выйдут из тайги и в какое время. Эти люди боятся охотников-промысловиков, потому что им хорошо знаком закон тайги. Значит, встреча с такими людьми не сулит ничего хорошего.

Холодок опасности вполз в мою душу, рождая чувство тревоги.