Текст книги "Бунт. Книга II"

В Москву пришла ранняя весна. Снег быстро таял, и от этого по дорогам бежали мутные ручьи. Капель сбегала по длинным сосулькам, свисающим с крыш, барабанила по высокому крыльцу посольского приказа. Небо было удивительно голубое – без облачка, и ласковое мартовское солнце приятно пригревало после долгой, холодной зимы…

Юрий Долгорукий, тучный, небольшого роста князь, вылез из саней, огляделся, задержал рассеянный взгляд на старых березах, облепленных воронами, которые взлетали одна за другой и, покружившись, снова садились на деревья, заговорил сам с собой: «Весна нынче ранняя. Вон как все тает. Наверно, скоро реки вскроются, надо бы поторапливаться с посылкой человека на Дон».

Князь вспотел в бобровой шубе. Взобравшись на крыльцо, снял горлатную шапку, утер платком пот с лица и шеи.

Весна в этом году обернулась для него большими хлопотами. В его поместье под Москвой взбунтовались холопы, разгромили усадьбу, где жил управляющий. Нужно было ехать туда самому, чтобы усмирить вышедших из повиновения мужиков, да дел в посольском приказе скопилось столько, что не до собственной деревни было боярину…

Сегодня с самого утра его вызвал к себе царь. Хоть предвидел Долгорукий, что разговор будет трудный, но такого приема он не ожидал.

Когда князь явился в Крестовую палату, Алексей Михайлович был уже там. Лицом хмур, полные губы поджаты, в темных глазах вспыхивали искорки гнева. Такой вид государя ничего хорошего не предвещал. Руки у царя постоянно были в движении, возможно, в гневе он просто не знал, куда их деть.

Долгорукий низко поклонился государю. Молчал, догадываясь, что спрос будет за дела на Диком поле.

Царь заговорил первым.

– Говорил ты мне, князь, будто вор Стенька Разин усмирен и ушел на Дон, будто воровства со стороны казаков нет. А на деле что выходит? – и царь Алексей показал на сидевших полукругом бояр: тучного, с хитроватыми глазами, красным лицом и кустистыми бровями, Никиту Ивановича Одоевского; высокого, худощавого, горбоносого Ивана Алексеевича Воротынского; крепкого, приземистого, с мясистым носом, с жестким колючим взглядом воеводу Юрия Никитича Барятинского.

– Вот бояре жалуются, просят унять холопов в их вотчинах. Холопы разоряют поместья, а потом бегут к вору Стеньке Разину. Надобно, князь, вести сыск на лихих людей, выставить крепкие заставы на границе войска Донского, отправить стрелецкие и солдатские полки в понизовые волжские города.

От гнева лицо царя покрылось белыми пятнами, руки лихорадочно сжимали подлокотники кресла темного дерева, отделанные слоновой костью.

Долгорукий, почтительно опустив голову, молча выслушивал царя.

– Ведомо ли тебе, князь, куда нынешней весной двинется походом Разин? Что сообщает атаман войска Донского? Сносились ли с ним? – сыпал вопросами государь.

– Михаил Самаринин, атаман войска Донского, присылал надежных людей с грамотами, в которых было писано, что Разин собрал множество голых людей около себя – около четырех тысяч человек. Вооружает их, готовится к походу, но куда – им неведомо, – ответил Долгорукий.

Царь замолчал, обдумывая создавшееся положение, затем приказал:

– Немедля, князь, пошли человека на Дон: пусть доподлинно все узнает и договорится со старшинами войска Донского о совместных действиях против этого разбойника.

Долгорукий поклонился еще раз в пояс:

– Исполню все, как велишь, государь. Человека в скорое время на Дон отправлю.

– Не в скорое время, а завтра же! – резко сказал царь Алексей.

– Сколько мы будем цацкаться с этим Стенькой Разиным. Я еще тогда говорил: не надо было пропускать их через Астрахань, а переловить всех воров, а этого Разина проклятого, ихнего атамана, казнить надобно было, а не грамоту ему о прощении грехов давать. А ну как теперь соберет этот вор и изменник большую силу и двинет на Москву?! Что тогда? Али не помните, как было при Василии Шуйском? Злодей Иван Болотников под стены Москвы привел холопов да чуть было не взял ее. Благодаря Богу, этого не случилось, не допустил Всевышний свершиться такому злодейству. Не надо холопам давать спуску! – злобно закончил речь Никита Одоевский, тяжело дыша, так как страдал одышкой.

– Говоришь ты верно, князь, да вот сила у вора в тот раз в Астрахани была, и вся голытьба встала бы на его сторону. Могла бы быть в Астрахани большая смута, а так – ушел злодей оттуда, а там, на Дону, может, все же старшины войска Донского его отговорят от злодейства, – рассудительно ответил Долгорукий.

– Глаз с этого вора не спускать и мне обо всем сообщать, – распорядился царь, давая понять Юрию Долгорукому, чтобы он удалился, и даже не пригласил князя сесть.

Долгорукий еще раз низко поклонился, вышел из палаты, уселся в сани и покатил к посольскому приказу. Настроение у Юрия Алексеевича было совсем испорчено. Всю дорогу князь проклинал Разина: «Вот, сукин сын, чтобы пусто тебе было! Никак злодей от воровства не отстает! Ведь старые грехи простили, живи, радуйся, бражничай на добытые в походе богатства! А он – опять новый поход ладит! Вот ведь, сволочь неугомонная!..»

Прибыв в приказную палату, князь сразу же потребовал к себе думного дьяка Дохтурова.

Писари и дьяки приказа, увидев, что Юрий Долгорукий пришел от царя не в духе, притихли и шепотом переговаривались между собой, боясь попасть под горячую руку князя. В таких случаях боярин был очень жесток, и тот, кто в это время попадал в немилость Долгорукому, бывал бит или изгонялся из приказа. Сам Юрий никогда не кричал на людей. Различить, гневен ли князь, было нелегко, но в посольском приказе это делать умели. Если он проходил к себе в палату, ни с кем не заговорив, значит, надо быть настороже.

Дохтуров, дьяк средних лет, с кучерявой русой бородкой, лучистыми серыми глазами, был лицом бледен, ростом невысок, характером кроток.

В палату к князю Дохтуров зашел неслышно, казалось, он затаил дыхание, и весь вид думного дьяка внушал доверие. Поэтому в сложные минуты Юрий Долгорукий вызывал на совет Дохтурова, зная, что тот толково посоветует, не побоится сказать правду.

– Кого мы с тобой хотели послать на Дон к Михаилу Самаринину? – торопливо спросил боярин.

– Служилого человека Евдокимова, – живо ответил думный дьяк.

– Тот ли это человек, который нам нужен? – с сомнением опять спросил князь.

– Тот, Юрий Алексеевич, он уже выполнял такие поручения: был у запорожцев в Чигирине и наказ выполнил с честью – уговорил Дорошенко прекратить военные действия против России.

– Ага, припоминаю, – вспомнил князь, – тогда это стоящий служилый и, думаю, лучше человека мы не найдем. Где он? Позови его сюда. Надобно поговорить с ним, расскажем ему, что он должен делать в войске Донском.

– Служилый человек давно вас, пресветлый князь, дожидается. Сейчас приведу, – и думный дьяк вышел из палаты, а через некоторое время снова появился с сотником Евдокимовым.

Указав вошедшим на лавку, Долгорукий начал свою речь:

– Надобно нам в посольском приказе и государю нашему Алексею Михайловичу знать, что замышляет сейчас Стенька в Кагальницком городке. Где его ждать? Куда он нынче выступит в поход? Поэтому строго учини спрос с войскового атамана Михаила Самаринина: почему он не ведет промысел над вором Стенькой Разиным? Или забыли они царскую милость к ним? А за усердное радение для государя нашего не скупись на обещания, – князь Долгорукий замолчал, о чем-то сосредоточенно размышляя.

– Когда, Юрий Алексеевич, отбыть прикажете? – спросил служилый.

– Надобно отбыть тебе, Герасим, как можно скорее. Завтра выехать сможешь?

Задумавшись на какое-то время, прикинув в уме, Евдокимов с готовностью ответил:

– Смогу.

Князь Долгорукий обратился к думному дьяку:

– Выдай ему шестьдесят рублей, дай три подводы, да пусть едет со станицей Михаила Радионова, – затем, смерив взглядом сотника, князь посоветовал: – В пути будь, Герасим, осторожен, к попутчикам незнамым не приставай, старайся в дороге быть один. Сейчас много разного люда в тех краях шатается.

Поискав что-то глазами на столе, Юрий Алексеевич взял бумажный свиток и развернул его со словами:

– Повезешь с собой тайную наказную память. И не дай бог, если она попадет в руки воров. Спрячь ее подальше, а когда прибудешь на Дон, вручишь войсковому атаману Михаилу Самаринину, – и Долгорукий передал грамоту думному дьяку Дохтурову, сказав:

– Читай!

Дьяк с готовностью и подобострастием схватил грамоту и начал монотонно читать:

– Лета 7178-го, марта в 5 день. По государеву цареву и великого князя Алексея Михайловича указу память жильцу Герасиму Алексеевичу Евдокимову. Ехати ему от великого государя с грамотами на Дон к атаманам и казакам Михаилу Самаринину и ко всему войску Донскому в нижний Черкасский городок. А ехать ему с Москвы на Тулу да на Валуйку, а с Валуйки через степь на Дон в нижний Черкасский городок. А на Валуйке взять ему у воеводы вожа и провожатых…

– Хватит читать, – вдруг прервал Дохтурова Юрий, – вероятно, монотонное чтение наскучило князю, и он решил сам вкратце передать содержание грамоты.

– В наказной памяти сказано, чтобы войсковые старшины помогали тебе во всем, чтобы сообщали тебе о Стеньке Разине: какой злой умысел он имеет и куда ладит поход? Может ли пройти на Дон жалование казакам, хлебные и всякие запасы, не попадет ли это все в руки Разина?

Евдокимов слушал и не слушал князя. Сейчас он думал о большой опасности такого поручения. Ему очень не хотелось пускаться в путь. Он только недавно женился, а сейчас надо было оставить молодую жену Настасью и ехать куда-то в степь, к казакам. Герасим с тоской подумал: «Ох, на погибель посылает меня Юрий Алексеевич. Попадешь в руки к ворам – живым не оставят».

Князь Долгорукий, вглядевшись в отрешенное лицо Евдокимова, строго спросил:

– Да слушаешь ли ты меня, сотник?

– Слушаю, батюшка, пресветлый князь! Слушаю! – живо ответил тот, поднявшись со своего места и кланяясь в пояс.

– В путь пускайся завтра же! – продолжил князь свой разговор. – Иначе реки вскроются, тогда путь твой будет очень труден.

Затем Долгорукий встал, давая понять, что разговор окончен. Евдокимов и думный дьяк тоже встали со своих мест и отправились хлопотать об отъезде.

* * *

На следующий день ранним мартовским утром Герасим уезжал на Дон. С ним было три подводы с одеждой и съестными припасами, рядом гарцевали верхом на конях три казака.

Евдокимов был лицом бледен, под глазами синие круги от бессонно проведенной ночи. Полногрудая молодая жена Настасья долго не отпускала Герасима из своих объятий. Слезы катились по ее щекам, всхлипывая, она беззвучно шептала:

– Возвращайся, мой ненаглядный, поскорее!

Герасим, наконец, вырвался из объятий жены, упал в сани, кони рванули и помчались по заснеженной улице, гремя звонкими бубенцами.

Настасья сначала по-бабьи завыла, запричитала, в бессилии присела на крутой сугроб, потом беззвучно заплакала, давая волю слезам.

Ужевечерело, и розоватый диск солнца медленно опускался за горизонт бескрайней равнины. Степь как будто затаила дыхание, притихла, словно ожидая, когда темное покрывало ночи опустится и окутает ее, погрузив все в дрему и сон.

А Дон не спеша нес свои воды, отражая оранжево-красный закат, что-то невнятно бормоча, волной омывая берега, как бы делясь со степью о виденном за длинный день.

И всю эту дремотную тишину вдруг нарушил глухой стук копыт. Из-за холма к острову, где расположилось разинское войско, в бешеной скачке мчался всадник. Баранья шапка у казака сбилась на затылок, красная накидка развевалась по ветру. Не останавливая перед бродом тяжело дышащей лошади, всадник направил ее в воду. Разгоряченный жеребец смаху влетел в еще холодную воду Дона, поднимая в разные стороны тысячи брызг. Конь всхрапывал, выгибая шею, пытаясь закусить удила, но сильная рука Якова Гаврилова умело и властно направляла его. Вот уже всадник перебрался на остров, остановил лошадь и, чертыхаясь, скинул высокие телячьи сапоги, вылил из них воду.

Из-за кустов ивняка к нему вышло трое казаков. Один из них крикнул:

– Кто это там так матерится?

– Да я это, я, – ответил Гаврилов в досаде, что его не узнают.

– А, есаул Гаврилов! – сказал, подойдя ближе, Фрол Минаев и тут же спросил: – Хорошо ли съездил в Черкасск?

– Да куда уж лучше, – нехотя ответил есаул и в свою очередь спросил: – Где атаман?

– Только недавно к себе в землянку пошел.

Яков, надев сапоги, ловко вскочил в седло.

– Что там стряслось-то? – почувствовав неладное, стал спрашивать Фрол.

– Потом! – коротко ответил Гаврилов и, стегнув плетью лошадь, помчался к атамановой землянке.

Разин в это время сидел за столом и ел жареную рыбу. Алена хлопотала у печи, когда в землянку ввалился Гаврилов.

Увидев забрызганного грязью есаула, Алена всплеснула руками:

– И куда же тебя черти несут со всей грязью?!

Посмотрев на встревоженное лицо Гаврилова, Степан сердито прикрикнул на жену:

– Погодь!.. Дай человеку слово сказать! Говори, Яков, что там в Черкасске?

Есаул тяжело вздохнул, утер рукавом вспотевший лоб и торопливо заговорил:

– В Черкасск прибыл посланник из Москвы – служилый Герасим Евдокимов. Войсковые старшины приняли его с большим почетом. А потом собрали круг, где московский посланник говорил от имени царя, что государь жалует войско Донское большими милостями и просит послужить за дело государево, вести сыск против нас.

Разин заскрипел зубами, стукнул по столу кулаком:

– Зови, Яков, Ивана Черноярца!

– Послушай, атаман, что дальше было, – настойчиво потребовал дослушать свой рассказ Гаврилов.

– Зови Черноярца! – опять крикнул Степан.

Вскоре Иван вошел в землянку к Разину и спросил недовольно:

– Зачем, атаман, так спешно звал?

– Седлайте коней и сейчас же едем в Черкасск.

– Что случилось? – еще больше удивляясь, спросил первый есаул.

– Потом все обскажу, – торопливо ответил Разин, пристегивая саблю и надевая кафтан на ходу.

Черноярец первым вышел из землянки атамана, кликнул есаулов, распорядился:

– Подберите ребят получше – сотни три – и седлайте коней.

Отдавая распоряжения, Черноярец думал: «Что это взбрело Степану глядя на ночь идти в Черкасск походом? Можно было бы и утром выйти».

Заметив невдалеке Гаврилова, Черноярец не без любопытства спросил:

– Какие вести из Черкасска привез? Чем так атамана всполошил?

– Посланник из Москвы прибыл в Черкасск и от имени государя просил войско Донское унять нас, а за это жалует казакам хорошее жалование и хлебные запасы. Вот атаман, видно, что-то задумал.

* * *

После проведенного казацкого круга Герасим Евдокимов пребывал у себя на подворье в хорошем настроении. Радостно на душе было у сотника от удачно прошедшего круга в Черкасске. Оказывается, напрасно он опасался, что озлобленные казаки его посадят в воду. Герасим стал вспоминать, как прошел круг, и даже себя зауважал: «Все-таки ловок я: хитро подошел к казакам, поклонился им с уважением на все четыре стороны, шапку снял. А что, чай, спина не переломилась, зато казаки меня слушали хорошо, а когда стал говорить о жаловании им от нашего государя, и вовсе казачишки довольны остались. Даже челом ударили помогать государю в сыске воров».

Подошел сотник к сундукам в углу горницы. Открыл один, другой, присел на сидельницу, стал любоваться на богатства, которые ему надарили старшины. Здесь были заморские ткани, дорогая посуда, даже бобровая шуба и много различных вещей и безделушек. Герасим размечтался: «Вернусь в Москву, ткани и шубу подарю своей жене Настасье. Особенно этот голубой зарбаф будет ей к лицу. Разодену ее, как боярыню», – и Герасим представил, как его жена, наряженная в парчу и дорогие меха, идет по улице, а стрелецкие жены с завистью глядят ей вслед. «Все-таки не зря я поехал на Дон – вон какими подарками одарили», – и сотник еще раз с удовольствием оглядел подарки и закрыл сундуки.

На дворе раздались крики, шум, загремела входная дверь, и с грохотом ворвались казаки в горницу, где стоял у своих сундуков растерянный и побледневший служилый, истово крестясь на образа и бормоча:

– Господи! Господи! Неужто смертынька ко мне пришла?!

Один из вломившихся казаков грубо крикнул:

– Собирайся, сотник, на круг!

– Так ведь круг уже был, – пролепетал в ответ посланник царя.

– Тот круг собирали Михаил Самаринин и Корнило Яковлев, а сейчас будешь держать ответ перед нашим атаманом – Разиным Степаном Тимофеевичем!

Услышав о Разине, сотник затрепетал от испуга, ноги его стали ватными, он не мог сдвинуться с места. Страх его парализовал.

– Что вы на него смотрите?! – крикнул один из казаков. – Хватай его, Фрол, за шиворот и веди на круг, а то казаки уже заждались. Сегодня будем выбирать станицу, которая поедет в Москву.

Не успел Герасим еще что-то сказать и, тем более, предпринять, как был схвачен за ворот кафтана сильной рукой Фрола Минаева и препровожден на круг.

На майдане Черкасска собралось множество народа. Среди всей этой толпы было большое количество хорошо вооруженных казаков Разина. Никто не мог сказать точно, когда появились в городке Степана Разина работнички, как их любовно называли среди народа.

Голытьба и простые казаки ликовали, славили атамана.

Степан стоял на красном крыльце войсковой, улыбался, кланялся во все стороны народу. Одет он был в казацкую одежду, его непростое, запоминающееся лицо привлекало к себе внимание. Люди, как зачарованные, смотрели на атамана, внимали каждому его слову. Степан понимал, что весь казацкий круг во множество глаз смотрит на него. Вел себя атаман сдержанно, умело. Опыт владения массами людей никогда его не подводил. В такое время Разин знал, что сказать, какой сделать жест, когда и как вести себя.

– Степану Тимофеевичу слава!

– Слава атаману, защитнику нашему! – кричали из толпы.

Но вот круг молча расступился, пропуская Корнилу Яковлева. Бывший войсковой атаман смело поднялся на крыльцо, стал рядом с Разиным. Других же старшин и самого атамана войска Донского не было видно, от страха они попрятались.

– Казаки, зачем снова собрали круг? – резко крикнул в толпу Яковлев. – Мы уже станицу выбрали в Москву, письмо государя нашего Алексея Михайловича читали.

Круг заволновался, задвигался, загудел.

– Не согласны мы с тем выбором станицы!

– Сами хотим послухать царскую грамотку! – кричали из толпы.

– Не царя это грамота! Это написали продажные бояре да воеводы! – кричали разинские казаки из круга.

Корнило, бросив на Степана долгий враждебный взгляд, негромко сказал:

– Зачем ты все это затеял? Зачем смуту сеешь средь казаков? На плаху хочешь?! Государь более не простит грехов твоих. Грамота настоящая – от самого царя, и он в ней просит унять тебя.

Степан в упор поглядел на своего крестного, покачал головой. Взгляд Разина был пронзителен, в глазах атамана ходили недобрые огоньки. Степан криво усмехнулся и гневно прошептал в лицо Яковлеву:

– Не лезь, Корнило, в мои дела! Не пытай свою судьбу! Не был бы ты моим крестным отцом… – Степан не договорил. – Иди к своим продажным старшинам, отсиживайся с ними, когда все добрые казаки со мной! Иди! Не то, не ровен час, я до тебя доберусь!

От таких слов Яковлев непроизвольно попятился, но страх свой переломил, с крыльца не сошел.

Между тем разинцы приволокли сотника Евдокимова и поставили его посреди круга. Герасим, как затравленный зверь, озирался по сторонам и, не видя никого из старшин, вовсе растерялся. Потом вдруг на крыльце увидел Корнилу Яковлева и облегченно вздохнул. Мелькнула мысль: «Яковлев в обиду меня не даст». Осмелев, крикнул:

– Казаки! Что вы творите?! Зачем навлекаете гнев государя?!

Степан Разин быстро сошел с крыльца, вплотную приблизился к Герасиму. Тот съежился, ожидая удара.

– Говори, собака! – низким голосом спросил Разин. – Кто тебя послал в войско Донское?

– Государь! Государь Алексей Михайлович послал меня сюда, чтобы я грамоту привез!

– Врешь, подлец! – побагровев, зашелся Разин. – Бояре да воеводы тебя подослали, чтобы ты все тут разузнал, за нами следил, а потом им сообщил!

– В воду соглядатая! – закричал круг.

– В воду лазутчика! – ревела толпа.

Герасим Евдокимов упал в пыль на колени, протянув руки к Яковлеву, крикнул:

– Хоть ты, Корнило, подтверди, что я государев посланник и грамота у меня государева!

– Не смей трогать жильца Герасима! – в гневе закричал бывший атаман снова зашедшему на крыльцо атаману.

– А это ты, Корнило, спроси у круга, будут они трогать жильца или нет, а может, к боярам отпустят, – ответил с усмешкой Степан.

Корнило резко развернулся лицом к кругу, пытаясь остановить расправу над Евдокимовым, но было поздно.

Сотника уже волокли к Дону, рубаха на голове была завязана и набита камнями. Посланца притащили к крутому берегу, раскачали и бросили в воду. Только успел крикнуть царский посланник тоскливо: «Ма-моч-ки!» – как ушел под воду.

Плюнул в досаде Корнило, посмотрел долгим взглядом на своего крестника:

– Эх, Степан! Степан! Жалко мне тебя, сам себя сгубишь и людей, которые по глупости идут за тобой. Не одолеть тебе царское войско! Не по себе дерево рубишь, крестник, не по себе. Помяни мое слово: погибнешь ты на плахе!

– Иди, иди, Корнило, пока я не осерчал! – угрожающе ответил Степан. – Не путайся под ногами. Спасает тебя то, что ты мой крестный отец, а иначе… – Степан опять не договорил, махнул рукой и торопливо спустился с крыльца.