Текст книги "Бунт. Книга II"

– Надо бы переловить воров-то да всыпать им, как следует, чтобы в следующий раз неповадно было, а этого ихнего атамана-тяпоголова – казнить бы.

Спокойно выслушав боярина, царь сказал:

– Коли казаки возвращаются на Дон, и больше вреда чинить не будут, станицу отпустить с миром, а о прощении вин от моего имени подтвердите. Войско Разина домой пропустить, дабы не чинить новой смуты, а там видно будет…

Народ столпился у атаманова струга. Здесь были, в основном, небогатые, нищие и обездоленные люди великого торго – вого города Астрахани.

В это время Степан Разин со своими ближними есаулами пировал на палубе струга. Произносились речи, от которых у простых людей становилось на душе радостно и в то же время жутко. В диковинку для многих были речи атамана и его есаулов. Спорили между собой черные люди, теряясь в догадках, что кроется за словами атамана.

– Не пойму я, мужики, атамана. Куда он клонит? – сказал высокий, рыжебородый, кривой на один глаз ярыга, стоящий у струга среди толпы астраханцев.

– А что ж, милок, тебе непонятно?! – с удивлением спросил кривого другой ярыга – небольшого роста, с взлохмаченными волосами.

– А то, что атаман то пирует с большими людьми города, в любви и приятстве им клянется, а то, как сейчас, слышишь – на чем свет всех ругает: и воевод, и купцов, и стрелецких начальников.

Ярыга усмехнулся и, постучав себя по лбу кулаком, ответил рыжебородому:

– Эх ты, голова! Зачем же атаману воевод ругать при воеводах? Тогда они его с войском не выпустят от Астрахани и злодейство над казаками учинят.

Рыжебородый хмыкнул, потоптался на месте, медленно соображая:

– А ведь и правда!

Ярыга, сверкнув зелеными глазами, воскликнул:

– Во, во, ты подумай! Степан Тимофеевич не дурак, чтобы ссориться с астраханским начальством, – затем, показав пальцем на струг, крикнул:

– Смотри, смотри: атаман сейчас говорить народу будет.

Рыжебородый резко повернулся в сторону струга и уставился на Разина, подходящего к борту лодки с чаркой в руке.

Атаман был в расшитом золотой канителью кафтане, при дорогой сабле, опоясан алым аксамитом, на плечах накинута соболья шуба с нацепленными на нее украшениями.

Держа чарку с вином, не спеша, он подошел к борту струга. Его подвижное, смуглое лицо и черные, почти до плеч, кудри делали его в этот миг по-мужски красивым. Густая седина в черной бороде и усах дополняла мужественный облик славного атамана.

– Братья! – бросил он густым басом в толпу.

Астраханский народ притих, прислушался, замолкли разговоры, смех и споры.

– Пью за волю! – крикнул атаман и залпом осушил чарку, отдав пустую стоящему рядом Ефиму, продолжил: – Астраханский люд, придет еще времечко, и мы посчитаемся с вашими обидчиками и мучителями, посадим в воду воевод да стрелецких начальников, а вам всем дадим волю, и будете вы жить по казацкому обычаю, делить все поровну, судить всем миром! Любо ли я говорю вам, люди астраханские?!

– Любо! Любо! – закричали из толпы.

Но вот к стругу пробился какой-то мужичонка, оборванный, в лаптях, и торопливо заговорил:

– Батько! Батько! Степан Тимофеевич!

Разин, заметив мужика, спросил:

– Что тебе, милок?

– Воевода Прозоровский пожаловал, вон уж подъезжает к твоему стругу, – и показал на князя со свитой.

Иван Семенович слез с коня, бросил поводья одному из дворовых, услужливо подскочившему к князю, пошел к атаманову стругу.

По мосточку Разин спустился с лодки навстречу воеводе, величая его, взял под руки, повел на свой струг, подвел к столу, поклонившись, подал чарку. Прозоровский, выпив вино, как зачарованный стал смотреть на соболью шубу Разина. Воеводе вдруг очень захотелось иметь такую шубу, да так захотелось, что его забила мелкая дрожь. Дрожащей рукой он потянулся к дорогому меху, погладил его сухой костлявой ладонью. Ворс на шубе был мягким, искристым и переливался. Неожиданно для самого себя с волнением в голосе, почти умоляюще, произнес:

– Подари шубу-то, атаман?!

Разин в ответ ничего не сказал, промолчал, как бы не слыша воеводу.

– Подари шубу-то! – почти взмолился Иван Семенович.

Насмешливо поглядев на воеводу, Степан ответил:

– Не гоже тебе, воевода, у меня, простого казака, подарки выпрашивать. Шуба эта не продается и не дарится. Я ее в бою саблей взял. Да и больно шуба-то хороша, греет знатно, а сейчас, сам знаешь, холода наступают, – и атаман погладил рукой дорогой мех.

– Подари, Степан Тимофеевич, – неотступно просил Прозоровский, – а я тебе в чем-нибудь другом услужу. Ведь от нас, воевод, многое зависит. Как мы на Москву отпишем, так и будет. Знай, атаман, кому добро творить.

– В гостях, воевода, гостить – не свою волю творить. Не отдам тебе шубу, – багровея в лице, ответил Степан.

– Эх, атаман, атаман, из-за шубы дело свое загубишь! – пригрозил воевода.

Не стал больше Разин спорить с Прозоровским. Рывком скинул с плеч шубу, бросил ее воеводе в руки:

– Сладко, Иван Семенович, проглотил, да горько выплююнешь! – в сердцах сказал атаман.

Не расслышал последних слов атамана астраханский воевода, так и впился руками в подарок и заспешил со струга к своему коню. Заулюлюкали вслед ему казаки, а Ефим, заломив баранью шапку с красным верхом, запел, приплясывая на палубе:

 
Ты поди, моя коровушка, домой,
Пропади, моя головушка, долой.
Ай, ди-ли-ли, калинка моя!
В саду ягода-малинка моя!
Уж как все мужья до жен добры:
Покупали женам черные бобры.
Ай, ди-ли-ли, калинка моя!
В саду ягода-малинка моя!..
 

Весело пел казак вслед уходящему воеводе Прозоровскому, а тот, ухватив жадными руками драгоценный подарок, казалось, ничего не видел и не слышал. Опомнился князь уже у себя на воеводском дворе, вспомнил улюлюканье, насмешки казаков и залихватскую песенку, побагровел в лице, но, взглянув на шубу, погладил ее гладкий искристый мех, отошел душой и подумал про себя уже беззлобно:

– А черт с ними, с казаками. Что мне с ними, детей крестить?

* * *

Долго еще казаки потешались над воеводой, высмеивали его жадность. А атаман ругал Прозоровского принародно самыми последними словами, грозился рассчитаться с воеводою. Дивился на все это астраханский народ и радовался, что есть человек, который не только не боится начальников, но и защитить может.

Иван Красулин тоже гулял с ближними есаулами атамана, пил вино, вместе со всеми потешался над воеводой. Вглядевшись в толпу, есаул заметил Данилу. Тот долго разговаривал о чем-то со стрельцом, часто кивая в сторону казацкого лагеря, затем они расстались и служилый пошел в город. Данило немного покрутился в толпе и тоже направился к городским воротам.

Ивана Красулина до сих пор разбирало любопытство: тогда у Анны все-таки был Данило, или это ему померещилось? Есаул незаметно сошел со струга и поспешил за Данилой. Тот шел, не оглядываясь, так что Красулину не приходилось прятаться, чтобы его не заметили. Вскоре они вышли на базарную площадь, где велась оживленная торговля и было немало народу, в том числе и разинцев. Они предлагали покупателям добытый в походах товар. Некоторые казаки, собравшись в кружок, пили вино, вспоминали былой поход в персидские пределы. То и дело были слышны взрывы хохота развеселившихся казаков. Многих из них Красулин знал. Завидев его, разинцы наперебой приглашали в свой кружок испить доброго вина. Немного отвлекшись, Иван потерял из вида Данилу и стал кружить по базарной площади, чтобы найти преследуемого. Наконец, поняв, что его затея напрасна, решил зайти к Анне Герлингер. Пройдя тихими улочками и свернув в проулок, Иван остановился напротив дома своей зазнобы. Ворота были приоткрыты, и есаул незаметно проник во двор. На подворье никого не оказалось. Казак вошел в дом, прошел в горницу. Анны там не было, только лишь за боковой дверью раздавались приглушенные голоса: один – мужской, другой – женский. По возбужденному разговору чувствовалось, что они спорили и при этом часто упоминали имя Степана Разина.

Красулин приблизился к двери, прислушался, пытаясь разобрать суть речей, и узнал мужской голос. Он принадлежал Даниле, теперь в этом Иван не сомневался. Разобрать же, о чем говорили, было трудно. Есаул прижался к двери, приложил ухо, снова прислушался. Но дверь была не заперта, а просто прикрыта, и под мощным телом есаула, протяжно заскрипев, приоткрылась. Говорящие смолкли, женщина метнулась к двери, а мужчина исчез неизвестно куда, видно, где-то был выход.

Сделав глупое, недоуменное лицо, Красулин попытался заглянуть в боковую дверь:

– Пришел к тебе, зазноба, в гости, а тебя нигде нет, – и как бы между прочим спросил: – С кем это ты тут жарко спорила?

Анна растерянно посмотрела на незваного гостя, но, узнав его и овладев собой, мило улыбнулась:

– А, это мой дворовый работник. Бестолковый такой попался: ему говоришь одно, а он тебе другое.

– Куда же ты его так быстро отослала? Что-то я его ни разу у тебя не видел. Али другой какой работник? – сверкнув глазами, вдруг заявил Иван.

Анна игриво ответила, слегка прижавшись бедром к Красулину:

– Не ревнуешь ли ты меня, ненаглядный? – и нежно заглянула в глаза есаулу.

Анна, действительно, очень любила Ивана Красулина. Ночами думала о нем, плакала в подушку из-за того, что не могла полностью принадлежать ему, так как не хотела жить обыкновенной жизнью. Ее активная натура требовала дел, и она их или находила, или придумывала. Здесь, в этом домике, она плела свои хитроумные сети, обременяя себя новыми деяниями. А с тех пор, как ее нелюбимый муж, наемный солдат Герлингер, где-то сгинул на Волге, гоняясь за разинцами, женщина и вовсе увлеклась политикой, участвуя в заговорах и интригах астраханских воевод. Сейчас ее захватила борьба с мятежными казаками, и она принимала непосредственное участие в разработке вариантов уничтожения самого Разина.

Она, как простой истец, ходила по базарной площади и пристани, прислушивалась к разговорам казаков и простого люда, а потом рассказывала обо всем слышанном воеводе Прозоровскому или дьяку Игнатию. Нельзя сказать, что Разин был ее личным заклятым врагом, она питала к нему смешанные чувства. Ее почему-то тянуло к этому сильному человеку. Анна искала встречи с ним и боялась ее. Временами она ненавидела его, завидуя известности атамана и уважению к нему людей, а иногда возмущалась тем, что мужчина ни разу не обратил на нее внимания.

Анна неоднократно старалась подойти к нему как можно ближе, но атаман почти не задерживал на ней взгляда, и это ее бесило, задевало за живое, да так, что она все больше разжигала в себе вражду к атаману.

Красулин не стал выспрашивать у женщины, кто же был у нее, да и ни к чему ему это. Есаула неотступно преследовала мысль: «Что-то тут не чисто! Какие тайные дела у Данилы с Анной? Надо бы присмотреться и вызнать, что они задумали. Часто поминали они имя Разина. К чему бы это?..»

Анна нежно обвила руками Ивана Красулина и прошептала ему на ухо:

– Люб ты мне, Иванушка! Ненаглядный ты мой, – и нежно поцеловала есаула в губы.

Красулин отстранился от женщины – в данный момент ему не хотелось ее ласк. Подозрение, закравшееся в душу, сильно беспокоило Ивана, возбуждало воображение. Только сейчас он понял, что, казалось бы, безобидная женщина ведет какую-то другую жизнь, что она, оказывается, не просто баба, какою он ее раньше считал. На самом деле у нее есть нечто свое, о чём он ничего не знал. Иван пристально вгляделся в женщину, от его взгляда Анна смутилась:

– Что ты так смотришь на меня, будто впервые видишь?

Есаул тихо ответил:

– Как будто ты впервые моя зазноба.

А про себя подумал Иван: «За Данилой надо бы присмотреть да рассказать обо всем Черноярцу. Тот казак с головой, бывалый, может, и распутает что в этом тайном деле».

Разин уходил из Астрахани гораздо раньше, чем предполагалось. Этого хотели и казаки, и воеводы. Прозоровский понимал, что дальнейшее пребывание казаков в городе становится опасным, поэтому не стал требовать от атамана выполнения всех предъявленных ранее условий, а торопил его с уходом на Дон.

Покидал славный атаман великий торговый город как победитель – при пушках, со всем своим войском, со всем захваченным в походе богатством и ясырем.

Перед тем как уйти из Астрахани, ходили казаки в город уже не торговать. Крутились они около крепостных стен, ворот, подходили к пушкам, разглядывали укрепления, вели тайные разговоры с бедным людом.

И вот уже разинские струги готовы к отплытию. Казаки прощались с астраханским народом, пили походную чарку и крепко обещали голому люду вернуться назад, чтобы избавить его от воевод да стрелецких начальников.

Доносили истцы про все это воеводе Прозоровскому: дескать, снова затевает что-то Разин, но никто толком не знал что, да и откуда им было знать про тайные думы атамана.

Провожать Разина на пристань пришел сам Прозоровский со своими воеводами, дьяками, стрелецкими начальниками. Князь подвел к Разину своего сотника и сказал как можно громче, чтобы слышали все:

– Вот вам в провожатые стрелецкий сотник Леонтий Плохой с пятьюдесятью стрельцами. Это чтобы по пути вы не натворили худа.

Сменился в лице атаман, заходили желваки на скулах, расширились ноздри, зажглись глаза недобрым огнем, но пересилил он свой гнев и ответил шуткой:

– Зачем нам, воевода, столько провожатых, разве мы сами дороги на Дон не ведаем?

– Волей государя нашего Алексея Михайловича, поплывет с вами охрана, чтобы не учинил ты на Волге лиха, не дурил, не мутил народ.

Хотел Степан резко ответить воеводе, уже и надумал, что скажет, но только сила была на стороне князя. Стиснул зубы атаман, сверкнул глазами, а на открытую вражду не пошел, процедил сквозь зубы:

– Что ж, князь, пусть плывут. Только неуютно им будет с нами. Сам знаешь: не очень-то казаки жалуют служилых.

Ничего не ответил воевода атаману, отвернулся от Разина, стал что-то спрашивать у князя Львова. Затем обратился к Степану:

– Идучи на Царицын, чтобы никаких людей к себе не принимал и на воровство не подбивал. К государевым людям, купцам и другому народу, что плывет по Волге на Астрахань, чтобы не домогался и никакого вреда и обид не чинил, и великого государя Алексея Михайловича опалы на себя не наводил.

От слов воеводы, сказанных принародно, Степана коробило: он еле сдерживался, чтобы не рассердить Прозоровского. Грозно глядел темными очами на князя да в страшной злобе сжимал рукоять сабли.

Видя, что в любую минуту может случиться непоправимое, рассудительный Иван Черноярец постарался как можно скорее увести Разина от воеводы.

– Что, Степан Тимофеевич, отчаливать будем? – громко спросил первый есаул и повернулся к воеводам. – Прощайте! До скорой встречи! – почти крикнул он и, ухватив за локоть, потянул за собой упирающегося Разина на струг. Кровь уже ударила в лицо атаману, он находился на грани безумной вспышки гнева, а в такие минуты был опасен и мог натворить много нехорошего.

– Пора, пора, Тимофеевич! Пора уходить! – приговаривал Черноярец, увлекая за собой атамана.

– Сволочь! Ах ты сволочь! – хрипло вырвалось из горла Разина. – Я тебе покажу провожатых! Всех утоплю, как кутят! Дай только отойти от Астрахани!

Черноярец и Разин поднялись на струг. Есаул облегченно вздохнул, вытер рукавом выступивший от напряжения пот, подумал про себя: «Кажись, пронесло!» – и покосился на атамана.

Разин уже отошел от гнева, во многом благодаря почету и уважению, проявленному к нему астраханцами – люди махали шапками, руками, платками, а некоторые, смахивая набежавшую слезу, кричали вслед:

– Благодетель ты наш, защитник! Не уходи от нас!

– Оставайся, заступник наш!

– Кто теперь за нас постоит, защитит от начальства и воевод?

Разин же, видя преданность и любовь к нему простого народа, снял папаху, помахал ею:

– Жди меня, народ астраханский, скоро приду к вам, а вы будьте готовы!..

Наконец, разинские струги отчалили от берега и стали выгре бать на середину реки. Казаки начали поднимать на лодках разноцветные паруса. Выстрелили на прощание разинцы из фальконетов, а в ответ гулко ответили астраханские крепостные пушки.

Ходко пошли вверх по Волге казацкие струги, торопясь домой, на вольный Дон. А за ними поплыли приставленные астраханским воеводой пятьдесят стрельцов во главе с сотником Леонтием Плохим.

Уходил Степан Разин из Астрахани с затаенной злобой на Прозоровского за его жадность и высокомерие, думая про себя: «Сволочь боярская, даже по-человечески не попрощался! Цепной пес! Придет время, мы еще с тобой посчитаемся!»

Зато тепло вспоминал о князе Львове после того, как они уговорились встретиться поговорить о делах. Встреча эта произошла вечером на атамановом струге. Князь подъехал верхом на жеребце, переодетый в платье стрелецкого сотника. Разин заранее знал о встрече от человека, которого воевода прислал накануне.

Тайные переговоры атаман и воевода вели с глазу на глаз. Разин на эту встречу больших надежд не имел, но думал: «Попытка – не пытка. Всякое может быть». А что думал воевода, было известно только ему самому. Может, хотел еще посулов получить, может, примерялся отомстить за свои обиды. Только пришел боярин на встречу, а Разину уже одно это было очень важно. Пусть видят казаки: каков их атаман, что даже большие люди идут к нему за советом.

Долго тогда разговор меж ними не клеился. Они пристально присматривались друг к другу, молча выпили одну чарку, другую.

Наконец, Степан спросил:

– Ведаешь ли ты, Семен Иванович, зачем созвал я тебя?

– Нет, атаман, – коротко ответил князь.

– Надобно мне знать, воевода, о тайных намерениях Прозоровского против нас, и действительна ли грамота о прощении грехов наших от государя.

Львов резко повернул голову в сторону атамана, брови его вопросительно взлетели вверх, но он промолчал. Атаман не понял: то ли вопрос был неожиданным для князя, то ли очень прост.

Но вот Семен Иванович, улыбнувшись, сказал:

– В грамоте, атаман, не сомневайся, она подлинная. А тайных намерений пока астраханский воевода против вас никаких не имеет. Сдавайте все требуемое в приказную палату и уходите побыстрее на свой Дон.

Атаман хмыкнул:

– Знать, Прозоровский хитростей никаких на нас не уготовил?

– Не уготовил, атаман, живите спокойно, а как справите все свои дела, на Дон с миром уходите.

– Еремка! – крикнул атаман во всю глотку.

– Здесь я, батько, – откуда ни возьмись, появился молодой казак.

– Принеси посулы боярину – те, что я приготовил для него, и проводи потом до коня.

Разин и Львов встали, направились к мосточку, что вел со струга. На прощание Степан сказал князю:

– Семен Иванович! Если что там затеет астраханский воевода Прозоровский, сообщи, пошли верных людей.

Ничего не ответил князь, промолчал, но Степан без слов понял, что воевода согласен ему помогать.

Львов понравился Разину своей степенностью, внутренней силой, ненавистью к Прозоровскому, которую атаман почувствовал. А также ощутил он затаённую в душе князя обиду на московских бояр. Это их объединяло. Хотя о том, что их сближало, не было сказано ни слова.

Уносил славный атаман в душе не только тепло и жалость к простым людям, а также надежду и веру, что он еще вернется в Астрахань, раз здесь ждут его как защитника и избавителя.

Только город скрылся из виду и казаки почувствовали, что воеводы далеко, а они теперь единственные хозяева на Волге, потребовал атаман на свой струг Леонтия Плохого. Сидел Разин в кругу своих есаулов, пил вино за удачный поход. Казаки горланили разудалые песни. Но, как только подвели к атаману сотника, все смолкли. Степан долго в упор смотрел на своего провожатого, затем велел налить служилому чарку лучшего вина.

Небольшого роста, коренастый, добродушный лицом и по складу характера, стрелец Леонтий был наделен опытом жизни и умом. Он понимал, что сейчас от его поведения зависит, может быть, жизнь его и пятидесяти стрельцов. Поэтому, держа чарку в руке, Леонтий низко поклонился атаману и его есаулам и крикнул:

– За славного атамана Степана Тимофеевича!

Грозное лицо Разина изменилось, он широко улыбнулся:

– От бес, сотник, угодил все-таки атаману! А я уж хотел тебя в воду сажать. Больно крепко обидел меня Прозоровский! Да ладно уж – бог с ним! Садись рядом со мной – гулять будем.

* * *

Данило, брат Анны Герлингер, с разинским войском в стругах не поплыл, а по приказу воеводы Прозоровского был оста – влен на время в Астрахани, чтобы получить новые указания на тайное дело против казацкого атамана. Разговор Данилы с воеводой и дьяком Игнатием состоялся вскоре после ухода казаков из Астрахани, в приказной палате.

Прозоровский сидел в кожаном кресле, полузакрыв глаза, как бы дремал.

Дьяк сказал:

– Слава тебе, Господи, черт унес этих казаков, как будто камень свалился с души.

Князь встрепенулся, перекрестился на образа, взволнованно произнес:

– Пронес Господь нечистую силу над нашими головами. Чтоб их там черти съели, этих проклятых воров и изменников. Боюсь я, как бы на Волге, без хорошего догляда, не взялся супостат за старое.

Данило сидел рядом с дьяком Игнатием на дубовой лавке, опустив голову, вслушивался в речи дьяка и воеводы. За поседнее время он осунулся, потерял бравый вид, померкла в глазах наглая дерзость. Берясь за тайное дело против Разина, он и не предполагал многих трудностей, которые встретил. В круг есаулов, близких людей атамана, он не сумел войти. О думах и намерениях Разина не мог узнать, ибо тот никогда не высказывал своих истинных мыслей, хотя говорил многое и разное. Убить Разина было еще сложнее, так как атаман был почти всегда на людях, а если и оставался на какое-то время один, казаки все равно зорко охраняли его покой, не подпуская без надобности даже близких есаулов. Теплилась единственная надежда войти в доверие к атаману, но это было нелегко.

Князь-воевода встал, прошёлся по комнате, кутаясь в соболью шубу, выпрошенную у Разина, затем заговорил:

– Выходит, извести атамана нелегко. Надо выждать, пристально следить за ним, – вкрадчиво посоветовал князь, обращаясь к Даниле.

– Надо его подкараулить и убить, – посоветовал дьяк и поскрёб длинными пальцами рыжую бородёнку. – Сейчас, Данило, есть такая возможность. Нужно идти за Разиным и устроить где-нибудь засаду.

Данило встрепенулся, лицо его оживилось, по всей вероятности, эта мысль ему понравилась, и он лихорадочно уцепился за неё, уже обдумывая детали. Как бы разговаривая сам с собой, сказал:

– А что, Игнатий, ты советуешь правильно, может, из этого что и выйдет.

Прозоровский, внимательно слушавший собеседников, приказал, обращаясь к Даниле:

– Сегодня же готовься к отплытию с Парфеном Шубиным вдогонку Разину, глаз с него не спускай и постарайся справить задуманное нами дело.