Текст книги "Золото Рюриков. Исторические памятники Северной столицы"

– Постойте! Да куда же вы! – закричала испуганно Елизавета.

– Не уходите! – подхватил Алексей, бросаясь в погоню. – Я вам хорошо заплачу, только скажите, что испугало вас?

По пустынной улице, наполненной ароматом яблок, свисающих с разлапистых ветвей над заборами и кучно белеющих в черноте ночи, бежали три человека: впереди пожилая женщина, следом за ней юноша и девушка. Дорога шла под уклон, бежать было легко, и это забавляло Травина. Он был уверен, что в конце концов настигнет цыганку и выпытает у нее дальнейшую судьбу Лизы.

Неизвестно, сколько бы продолжалась погоня, если бы им навстречу не выскочило с десяток цыган разного возраста. Шумная толпа окружила Алексея и Лизу, хватая их за одежды и по-своему лопоча. Они снова увидели гадалку. Тяжело дыша, опираясь на низкорослого широкоплечего мужчину, она шла к ним.

– Простите меня великодушно, – проговорила цыганка, делая паузы между словами. – Побоялась я сказать вам там в одиночестве. Думала, скажу – поколотите.

– Говорите, – решительно сказал Травин, доставая с кармана пятирублевую ассигнацию. – Вот, как и обещал. Говорите.

– Не надо денег, – отстранила она руку Алексея. – За такие известия не платят.

– Возьмите, – процедил он сквозь зубы.

– Ладно, милые мои. Сами просили. Я не хотела. Так знайте же, – она сделала глубокий вдох, словно вновь собралась исчезнуть в темноте и продолжила. – Девушку вашу постигнет горе, ее ждет трудная дорога, по которой она будет идти одна, хотя окружена будет роскошью невообразимой. И случится это очень скоро. И умрет она в одиночестве. Правда, – гадалка едва шевельнула губами, – есть надежда на вашу встречу. Но она ничтожна.

Давно стих шум табора. Алексей и Елизавета продолжали стоять посредине дороги, прижавшись друг к другу. В пыли лежала скомканная пятирублевая ассигнация. Свет от луны чертил узкую длинную дорожку по улице.

– Какие большие звезды, – тихо сказала Лиза.

– Какие яркие звезды, – добавил Алексей.

– Нас не будет, а они останутся, – продолжила она.

– И будут всегда там, где мы их сегодня видим, – вздохнул он.

– Ты знаешь, – Травин чуть отстранился от девушки, посмотрел ей в глаза. – Я стану художником, нарисую звездное небо. Это будет большая картина. Ее разместят в лучшем дворце столицы. На самом видном месте. Это будет наше с тобой небо. И ты, как-нибудь зайдя во дворец, увидишь картину и поймешь, что я где-то рядом, и найдешь меня.

– Правда? – всхлипнув спросила она.

– Клянусь, – перекрестился Алексей.

…Травин сидел возле открытого окна, вдыхая ароматы черемухи, протянувшей ветви до окон второго этажа. Кружилась голова от приторно-сладкого запаха, но он и не пытался закрыть окно. Пересиливая усталость, вспоминая последнюю встречу с Елизаветой, он снова и снова задавался вопросом: почему, приехав в город, не бросился на ее поиски? Почему не искал Лизу, когда случилось несчастье? Ведь вместе с получением страшной вести о гибели во время пожара семьи Богдановых он был уведомлен – девушки в тот роковой вечер дома не было.

Рядом на подоконнике лежал аттестат. Алексей открыл документ, пробежал по нему глазами:

«От Императорской Академии художеств уволенному из мещанского общества комнатному живописцу Алексею Травину в том, что он в вознаграждение за хорошее искусство в комнатной декоративной живописи, доказанное сделанным им без всякого постороннего пособия в присутствие г. ректора сей Академии Шебуева рисунок – по части вышеозначенной живописи и другие работам, им, Травиным, на усмотрение Академии предоставленным по силам Высочайше утвержденного…»

Травин прервался, снова пробежал сверху донизу лист и сосредоточился на последнем предложении. Ибо оно и имело главный смысл:

«…он, Травин, журналом Совета Императорской Академии художеств возведен в звание свободного (неклассного) художника с правом на основании Всемилостивейшей дарованной Академии привилегии пользоваться с его потомством вечною и совершенно свободною вольностью и вступить на службу, в какую сам явно свободный художник пожелает…»

Перечитав еще раз уже вслух последние строки документа, Травин, наконец, понял, для чего, находясь в бессознательном состоянии, доставал его. И будто вновь послышались шаги его, гулко звучавшие в тишине кабинета ректора Шебуева.

* * *

После беспокойного сна и раннего пробуждения Травин намеривался выспаться днем. Однако отдых пришлось отложить – за ним приехали из Академии художеств.

«Чего бы это могло значить?» – с тревогой думал Алексей, собираясь в дорогу.

Вторичный вызов после его вчерашнего скандального заявления мог означать что угодно: Травина вызвали на Совет Академии, чтобы наказать за неучтивое поведение с господами профессорами, Михайлов второй и Шебуев нажаловались вице-президенту Толстому и тот приглашает для беседы.

«А вдруг?..» – желанная мысль оборвалась.

Показались очертания Академии, и неуверенность опять взяла верх. Он, будучи совсем не суеверным, с опаской посмотрел в ту сторону, где вчера над кровлей дома висела туча, разразившаяся впоследствии грозой над городом и в кабинете ректора. Увидев на ее месте пухлое облачко, Алексей перекрестился.

– Смотрите, Василий Козьмич, пришел наш упрямец, пришел негодник, – по-актерски всплеснув руками, громко сказал Михайлов и, слегка поклонившись Травину, не меняя тона, продолжил: – Проходите, мил человек, не стесняйтесь.

– Прошу простить меня за вчерашнее поведение, – сказал простодушно Алексей, мельком бросая взгляды на Михайлова и Шебуева.

– Во-о-т, это начало разговора, – поднял вверх указательный палец Шебуев.

– Похвально, похвально, – поддержал его Михайлов. – И, – он сделал паузу, – я склонен считать, вы, наш молодой друг, изменили свое мнение относительно звезд на небе.

– Никак нет, не изменил, ваше превосходительство, – отрапортовал Травин. – Весь вечер и ночь думал и еще более в мысли своей укрепился.

– Мы вот тоже, как вы сказали, в мыслях своих укрепились, – с усмешкой сказал Михайлов.

– Тогда зачем звали? – простодушно спросил Алексей.

– Чтобы в деталях обсудить композицию плафона, – сказал с расстановкой Шебуев. – Кроме росписи купола надо подумать над украшениями вокруг его. Все это – одна композиция. И какая! – он возвысил голос. – Большая ротонда не только входит в анфиладу парадных помещений, которые определено выполнить в стиле классицизма. Она – парадный кабинет.

– Я думаю, лучше будет, если Травин на месте определится. Там он визуально оценит всю большую картину дворца. И… – Михайлов хитро улыбнулся, – возможно, скорректирует свое мнение о звездном небе, – сделав паузу, словно обдумывая, все ли он сказал, Андрей Алексеевич вдруг заявил: – Работать придется на высоте. Плафон в Большой ротонде решено выполнять не на холстах, а по штукатурке. Следует вопрос, который надо было задать в самом начале разговора: высоты не боитесь?

– С детских лет по колокольням лазил, вниз головой повисал, – прихвастнул Травин.

– Там вниз головой висеть не придется, головой будете думать, – глубокомысленно изрек Шебуев.

Во дворец Юсупова они поехали без Шебуева. Василий Козьмич на прощание полушутя-полусерьезно посоветовал Алексею меньше петушиться, а чаще присматриваться к работам мастеров декоративной живописи, учиться от таких мастеров, как Виги, Скотти, Медичи и Торичелли. Видно было, профессор остался доволен своим учеником.

От поездки в карете с Михайловым Травин ожидал всякого. Зная о тяжелом характере архитектора, он готовился выслушивать его занудные нравоучения. В лучшем случае думал, тот будет экзаменовать его. Первый же вопрос, как только они оказались в карете, ошарашил Алексея.

– Кто же эта красавица, ради которой вы были так настойчивы, отстаивая звездное небо? – спросил он тихим голосом, словно разговор затевался о каком-то таинственном деле.

– Лиза, – односложно ответил вдруг растерявшийся Травин.

– Это ничего не говорит, – все так же тихо сказал Андрей Алексеевич.

– Елизавета Ивановна Богданова, – глухим голосом ответил Алексей.

– Что это вы с такой печалью говорите о своей любимой девушке? – Михайлов недовольно заворочался на сидении.

– Я потерял ее, – начал было Травин, но оборвался, понимая, это не ответ, его объяснение выглядит глупо, по-мальчишески, и тут, неожиданно для себя, продолжил сбивчиво, горячо, то и дело посматривая на Михайлова, словно боясь, что он прервет: – Мы познакомились в Галиче. Она уехала в столицу и пропала. Точнее, у них в доме случился пожар. Да. Да. Пожар был и все погибли. Все, кроме нее. Она пропала. Я бы ее нашел. Но единственный человек, который знал адрес родителей, – ее бабушка. Она почти сразу умерла с горя.

– Интересные молодые люди нынче пошли, – вздохнул Михайлов. – Знают фамилию, имя и отчество любимого человека, подчеркиваю: любимого, и палец о палец не ударят, чтобы отыскать его. Им, видите ли, провожатый нужен. Без провожатого не туды и не сюды.

– Фамилия распространенная, – попытался было оправдаться Травин.

– Вы самому себе можете врать сколько угодно, только мне не врите. Фамилия как раз редкая для столицы, – Михайлов повысил голос, и Травин, глядя, как ходят под кожей щек желваки, испугался, а вдруг архитектор, профессор в гневе выкинет его из кареты – такой страшный вид был у Андрея Алексеевича.

Заметив пробежавший по лицу Травина испуг, Михайлов прервался, погладил молодого человека по плечу и спокойным уверенным голосом продолжил:

– Когда, говоришь, пожар был?

– В сентябре одна тысяча восемьсот восемнадцатого года, – настороженно промолвил Алексей.

– Восемнадцатого. В сентябре. А фамилия Богданов, – задумчиво произнес Андрей Алексеевич, нервно поглаживая подбородок. – Она Елизавета Ивановна. Значит, отец Иван. Иван Богданов получается. Пожар одна тысяча восемьсот восемнадцатого, сентябрь. Погоди. Погоди… Нет, – он в отчаянии махнул рукой. – То другой пожар был. Там никто не пострадал. А здесь вся семья.

– Вся семья, кроме Лизы, – утвердительно кивнул Травин.

– Пятнадцать лет минуло с тех пор, – все еще находясь в раздумье, тихо сказал Михайлов. – Но ты не отчаивайся. Теперь будем вместе работать, так с розыском я помогу. Есть у меня, к кому обратиться.

– Спасибо, – проронил Алексей.

В этот момент карета резко остановилась. Михайлов и Травин едва удержались на сидении. Снаружи послышались мужские голоса. По всему – ругались кучера, не поделившие дорогу. Они бы еще долго старались перекричать друг друга, как их грубые голоса прервал звонкий женский:

– Не смей! Не позволю! Не видишь, чья карета?

Этот низкий грудной требовательный голос Травин мог бы отличить из тысяч других голосов. Слова были до боли знакомые. Звучали они требовательно, как всегда выходило у Елизаветы. Этот голос в Галиче остановил Алексея, не разрешив подниматься на прогнившую кровлю храма в Галиче. Да. Он снова слышал ее голос. Ее слова. Она именно так и кричала: «Не смей! Не позволю!» Спустя год после того случая, так же летом, двое ребятишек вознамерились забраться на кровлю храма. Лестница сломалась, когда они почти достигли крыши. Один из них погиб.

«Лиза!» – радостная мысль вспыхнула в голове, закружила.

Не понимая, что он делает и зачем, Алексей с силой толкнул дверь. Хотел ступить на подножку, но не найдя ее, оттолкнулся от двери. В этот момент карета тронулась, и он, падая на тротуар, едва не оказался под колесами. Михайлов успел поймать за руку молодого человека.

Глава вторая. Царские милости

Он сидел за большим столом, обитым зеленой тканью и, стараясь не нервничать, неспешно перебирал бумаги. Перед ним лежали документы перестройки дворца Юсуповых: чертежи фасадов, разрезы поэтажные, планы, проекты фасадов, оранжереи и перекладки стен. В отдельной стопке находились подряды на производство штукатурных и лепных работ, по фасадам и внутри дворца, договоры с мастерами, которые делали мозаичные полы, изразцы, и контракты с живописцами.

Андрей Алексеевич Михайлов пришел сюда по приглашению Николая Борисовича Юсупова в апреле 1830 года спустя месяц после того, как к семье князя перешел особняк на Мойке, ранее принадлежавший графине Браницкой. Выбор Юсуповых пал на Михайлова второго не случайно. Он сделал проекты трех больниц столицы и Концертного зала, построил здание Комендантского управления. Вместе с Карлом Росси участвовал в строительстве Михайловского замка. Потом дома Корсаковых, Бобринских…

В короткий срок Андрей Алексеевич разработал проекты реконструкции здания и принялся его перестраивать в духе торжественного русского ампира. В главном помещении закрыл сквозной проезд через арку, а на его месте установил Парадную лестницу с мраморными ступенями. Лестницу архитектор украсил тройными «палладианскими» окнами. С западной и восточной сторон лестницы окна открывали вид на цветочные оранжереи, с южной – выходили во двор. По его рисункам была сделана и дубовая дверь с гербом владельцев.

На втором этаже дворца расположилась анфилада парадных помещений, выполненных в стиле классицизма. Она предназначалась для встреч высоких гостей. В одном конце анфилады разместилась Большая ротонда, белые мраморные стены которой гармонировали с ионической колоннадой из голубого мрамора и завершались куполом. Много времени отнял Танцевальный зал четырехугольной формы, украшенный пилястрами ионического ордера. Пришлось немало поработать в Банкетном зале, занимавшем два этажа и перекрытом ложным полуциркульным сводом, опирающимся на мощный антаблемент. По периметру его были поставлены колонны коринфского ордера из белого искусственного мрамора, а на длинной противоположной окнам стене расположена апсида. Далее следовали Синяя и Красная гостиные с наборным паркетом из ценных древесных пород и беломраморными каминами.

Для росписи плафонов дворца Андрей Алексеевич пригласил лучших художников-декораторов – Джованни Батиста Скотти, Антонио Виги, Пьетро Скотти, Барнаба Медичи и Фридолино Торичелли, ранее расписавших плафон Колонного зала Горного корпуса, Елагин дворец, Михайловский замок, интерьеры Зимнего дворца. Позднее, по совету ректора академии Шебуева, он взял во дворец и молодого русского художника Алексея Травина.

Перебирая бумаги, Михайлов пытался сосредоточиться на росписях плафонов. Точнее, на недостатках. Он достал записи, в которых были замечания по сцене из «Илиады» Гомера – большого плафона в К расной гостиной, где работали Пьетро Скотти и Барнаба Медичи. Было о чем поговорить с Алексеем Травиным, завершающим купол Большой ротонды, накопились предложения к Фридолино Торичелли в оформлении Банкетного зала. Начал было уже читать текст с карандашом в руках, но отстранился от него и положил на стол. В его ушах опять грохотал гневный голос императора.

Скандал, разразившийся на выставке работ выпускников и профессоров Академии художеств, никакого отношения к дворцу Юсупова не имел. Император Николай Первый обвинил в низком качестве представленных работ и студентов и профессоров. Имени Михайлова он не произносил. Но по тому, как посмотрел на него, когда поименно перечислял виновных, Андрей Алексеевич почувствовал: о нем он тоже вскоре вспомнит.

Однако время шло, а его никуда не приглашали. Михайлов понимал – сейчас не до него. Император разбирается с художниками, работавшими в Троицко-Измайловском соборе.

Вспомнился разговор у старшего ректора Академии художеств Василия Козьмича Шебуева. Он тогда рассказывал о художнике Травине, его работе по оформлению интерьера собора и, между прочим, с опаскою вспомнил о подрядах, которые заключили профессор Алексей Егорович Егоров, бывший профессор Александр Иванович Иванов, академик Василий Кондратьевич Сазонов и он – Шебуев.

Накануне праздника Святой Троицы, 25 мая 1835 года, состоялось торжественное освящение собора. В седьмом часу вечера император с императрицей и цесаревичем Александром осмотрели церковь. Император остался недоволен написанными иконами. Позже все узнали о его решении возвратить образа художникам, их написавшим, истребовать от них полученные задатки и записать в протокол Академии художеств сей случай; образа же отдать написать другим художникам. В бумаге, присланной президенту Академии художеств Алексею Николаевичу Оленину было сказано об одном образе Николая Чудотворца работы господина Егорова, который только есть довольно сносный.

Дальше последовало неслыханное дело: Строительная компания вознамерилась по указанию государя взыскать выданные ранее деньги с исполнителей заказов. И это при том, что само исполнение картин требовало больших затрат и материалов – красок, холстов, кистей, реквизита и оплаты натурщикам. Особо переживал Шебуев. В 1810-е годы он был учителем рисования у великого князя Николая Павловича. Теперь такой удар от своего ученика!

Андрей Алексеевич, как и многие художники и люди, понимающие в искусстве, знал причину неудачи. Иконы были помещены в нишах между колоннами и затенены от верхнего света карнизом антаблемента. Вогнутая форма иконостаса давала возможность фронтального обзора только Царских врат с круглой иконой над ними и икон у центральных колонн. Боковые же иконы почти не были видны государю за колоннами иконостаса и арки.

Сегодня от Николая Борисовича Юсупова он узнал о распоряжении государя отстранить нескольких архитекторов от работ по государственным заказам. В черном списке был и Михайлов второй.

«О чем я переживаю? – спросил себя Андрей Алексеевич. – Впереди много лет работы во дворце. А там посмотрим. Глядишь, государь и смилостивится».

Он посмотрел на свои записи, потрепал некогда пышную шевелюру, резко встал из-за стола, схватил лист бумаги и бросился из кабинета.

Оказавшись в Большой ротонде, Михайлов замер, напряженно вглядываясь в купол.

– Что здесь делает Антон Карлович Виги? – удивленно бросил он Травину, который неотрывно следил за пожилым мастером.

– Помогает мне, – улыбнулся Алексей.

Первая мысль, мелькнувшая в голове у Андрея Алексеевича, была пожурить живописцев и отправить Виги к себе в зал, где он так и не мог приступить к исполнению плафона по собственному рисунку «Триумф Геракла». Однако, присмотревшись к куполу, увидев, с каким старанием художник исправляет фигурку амура, он задумался и стал еще внимательнее следить за действиями итальянца.

«Об этом недостатке я и хотел сказать Травину. Выходит, Виги меня опередил», – поймал себя на мысли архитектор, как только художник завершил сюжет.

– Антонио давно предлагал мне помощь, – словно подслушав Михайлова, тихо сказал Алексей, ожидавший решения архитектора. – Как я пришел во дворец, он говорил, мол, одному с плафонами, если они не на холсте, работать почти невозможно. Сколько месяцев я как цирковой акробат прыгал вверх, вниз, но так и не увидел своих ошибок. Виги их сразу заметил.

– Признаться, я хотел сразу предложить вам вместе работать, – согласился Михайлов. – Но потом вспомнил, как вы ревностно защищали рисунок, и передумал. Пьетро Скотти и Барнаба Медичи, они почти всегда вдвоем, как, например, здесь, при росписи плафона с танцующими нимфами, или втроем с Фридолино Торичелли, как раньше при росписях помещений Адмиралтейства, а еще ранее в Казанском соборе.

– Виги работает один. Я буду помехой ему, – нахмурился Травин.

– Надо попробовать, – задумчиво произнес Андрей Алексеевич. – Вам скоро возраст Христа, тридцать три года, Антону Карловичу на следующий год семьдесят. Мне кажется, такое соединение мудрости и молодой энергии пойдет на пользу общему делу. Погодите, – завидев спускающегося итальянца, он поднял руку, – сейчас мы у него самого спросим.

– Вижу, осуждаете, – улыбнулся Виги, собрав на щеках сотни мелких морщинок.

– Обсуждаем, – поправил его Михайлов.

– Интересно знать, – он вытянул шею.

– Мне тоже интересно знать, – продолжал Андрей Алексеевич, – что вы думаете, если я предложу вам в дальнейшем работать совместно с Травиным?

Антон Карлович посмотрел на Алексея:

– Как вы оцениваете такое предложение многоуважаемого архитектора?

– Положительно, – ответил Травин.

– Я согласен, – кивнул Виги.

– Вот и замечательно, – хлопнул в ладоши Михайлов. – Пока не раздумали, идем ко мне и составим новый контракт.

* * *

Женщину с черной тюлевой вуалью Травин впервые увидел, когда начинал расписывать купол Большой ротонды. Облаченная в строгое серое платье, шитое у модного закройщика, она долго стояла, подняв вверх голову, придерживая одной рукой маленькую черную шляпку. Тогда он принял ее за одну из обитательниц дворца и не придал значения.

Женщина появилась во второй раз, в третий. При каждом посещении она меняла наряды. Неизменной оставалась тюлевая вуаль, и у Травина невольно возникал вопрос: кто прячется за вуалью? Женщина словно заигрывала с Алексеем: едва он намеревался опуститься к ней – сразу ретировалась.

Работы в Большой ротонде оставалось всего на несколько дней. Травин с Антоном Карловичем Виги уже намеревались перейти в другой зал, где им предстояло выполнить плафон «Триумф Геракла». Алексей, привыкший видеть незнакомку, нет-нет да и поглядывал по сторонам и уже нервничал, не замечая загадочной фигурки.

Незнакомка появилась неожиданно. Травин спустился вниз и собирался наполнить палитру. Расстояние до женщины было не более пяти шагов. Он успел разглядеть на ней узкую юбку и платье с пышными короткими рукавами, и самое главное – металлический вензель на голубом банте на левом плече.

Женщина резко развернулась и направилась к выходу. Алексей робко пошел вслед за нею. Расстояние между ними стало увеличиваться. Тогда он заторопился. Когда же молодой человек оказался на улице, он понял, спешить надо было раньше – от входа во дворец отъехала карета.

– Вы куда собрались, Травин? – услышал он голос Михайлова и, зябко передернув плечами от набежавшего холодного ветра, обернулся.

Архитектор стоял у входа во дворец в неизменном черном сюртуке, накинутом на плечи, и с интересом смотрел на него. У Алексея мысль мелькнула: о появлении незнакомки во дворце Михайлову известно. И вообще все ее посещения – какая-то игра, навязанная ему Андреем Алексеевичем.

– Вы не скажете, что может означать синий бант с вензелем на левом плече женщины? – спросил Травин, приближаясь к архитектору.

– Знак фрейлинский, – сказал, недоуменно глядя на молодого художника Михайлов. – А в чем дело?

– Женщина здесь была с таким бантом и вензелем, – признался Алексей, все еще продолжая подозревать архитектора в продолжении игры.

Михайлов подошел к Травину, приобнял его за плечи. По обыкновению строгий, порой суровый, резкий, Андрей Алексеевич имел доброе сердце. Он мог накричать на Алексея, что тот без надобности покинул рабочее место. Однако, легко подтолкнув в спину, шутливо сказал:

– Гордитесь, любезный, вами заинтересовался императорский двор. Спешите работать, дабы интерес к вам не ослабевал.

Алексей не стал перечить, ушел. Но мысль о фрейлине, которая посещала дворец Юсуповых и уже второй год следила за его работами, не давала ему покоя весь оставшийся день.

Едва он получил подтверждение своим мыслям от Михайлова – женщина, уехавшая на карете, принадлежала к императорскому двору – Травин стал думать, что ее появление во дворце Юсуповых является неким продолжением счастливых обстоятельств, приключившихся с ним более десяти лет назад. Тогда ему, никому не известному комнатному художнику, неожиданно поступило предложение встретиться с обер-гофмаршалом Кириллом Александровичем Нарышкиным.

Встреча с царским вельможей имела счастливое продолжение. Он сообщил: молодым художником интересуются великий князь Николай Павлович и его жена.

Чего только не передумал Алексей в дни ожиданий, перед тем как пойти в Зимний дворец. Скромно полагал: возможно, каким-то образом о нем известил двор друг Ободовский, лет пять назад выехавший на жительство в Санкт-Петербург и занимавший некое место в светском обществе столицы.

Приходила и совсем уж сказочная мысль: нашлись родственники, которые оказались потомками Ивана Ивановича Салтык-Травина, который был первым воеводой «судовой рати» в походе на Вятку в 1489 году. Вспомнился отец, мечтавший разыскать родню, и Алексей шептал благодарственные слова в адрес усопшего родителя.

Молодого человека служивые люди буднично встретили у служебного входа. Провели в кабинет вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Она вместе с двумя фрейлинами проводила художника в покои к жене великого князя Николая – Александре Федоровне. Она познакомила Травина с главным человеком, ради которого художник и был приглашен во дворец, – с новорожденной Ольгой Николаевной.

За рисование портрета княжны была определена сумма в 500 рублей серебром. Алексею после исполнения заказа дополнительно выдали еще 300 рублей. В течение трех лет, пока была жива Мария Федоровна, он исполнял ее поручения по декорационной живописи.

В Павловске, в Придворной церкви, Травин написал плафон и плащаницу. При больнице святой Марии Магдалины, в церкви равноапостольной Марии Магдалины, вместе с известными художниками Алексеем Егоровичем Егоровым и Петром Ивановичем Лавровым писал иконы для одноярусного иконостаса. Здесь же Травин стал автором плащаницы и заалтарного «Снятия с креста». Был приглашен Алексей и в крупнейшую в столице Обуховскую больницу на роспись двусветного храма. Льстило молодому художнику – он имел счастье пользоваться для проезда каретой с гербом в четыре лошади.

«Если бы думно было опять пригласить меня во дворец, то зачем тайно следить за мной, а потом еще подаваться в бегство? – повторил Алексей про себя вопрос и сам себе ответил: – В 1822 году не сама Мария Федоровна меня позвала, а по совету другого человека, близкого ей… Близкого?»

Травин увидел себя, ошеломленного вниманием царственных особ, ослепленного блеском украшений, нарядов, улыбок красивых женщин. Разве могло тогда ему, совсем молодому человеку, прийти в голову, что кто-то из людей, окружавших его, улыбавшихся ему, а может даже и беседовавших с ним, был причастен к такому триумфу. Ни догадок, ни подозрений не возникало. Он порхал, словно мотылек, беззаботно и счастливо, считая, что празднество будет бесконечным.

В какое-то мгновение он вдруг останавливался в воспоминаниях своих на той или иной особе, но, не найдя подтверждения заповедной мысли, искал новые лица. Алексей знал, кого ему хотелось увидеть среди окружения царственных особ, но представить не мог. Лицо ее, едва появившись, еще не обретя четких контуров, размывалось в памяти и исчезало бесследно.

Он снова был под куполом дворца. Болели ноги от многократных спусков на пол для визуального наблюдения со стороны и карабканий к куполу, затем чтобы внести дополнительные мазки. Небосвод меньше давил на голову своей близостью, а устремлялся в бесконечность, туда, к центру, к скоплению маленьких звезд. Алексей понимал: еще немного усилий, и переход этот из близкого расстояния в далекое, бесконечное, будет плавным, незаметным. Для этого оставалось наложить дополнительный слой краски на «ближнее небо», но осторожно, чтобы совсем не затемнить его. И тут перед ним, как в яви, на фоне синего звездного неба появилось лицо девушки.

– Елизавета, – прошептал он и, испугавшись собственного голоса, огляделся по сторонам.

Белые мраморные стены ротонды переходили в купол, выделенный полихромной росписью плафона. В самом центре его устремлялось ввысь, в кажущуюся бесконечность, голубое небо с рассыпанными по нему золотыми звездами. Вокруг него танцевали грации, резвились амуры. Казалось, пройдет мгновение, и они стремительно спустятся вниз и увлекут его в огненную пляску.

В зале никого не было. Судя по собранному аккуратно инструменту, Виги ушел из дворца. Неслышно было шума и из других залов. Он кинул взгляд на окна. Во дворе шумел листвой летний вечер и, кажется, накрапывал дождь.

Вдруг вспомнилось осунувшееся после болезни бледное лицо Татьяны. На память пришли слова, сказанные им утром: мол, он обязательно сегодня постарается прийти пораньше. Увидел ее усталый, но доверчивый и полный любви взгляд. Травину захотелось как можно скорее попасть домой. Захотелось забыть о мучительных и бесполезных переживаниях, о тщетных поисках в глубинах памяти той, которую он, казалось, давно забыл и которая вновь сегодня напомнила о себе.

«Что еще мне надо? – спросил он себя и сам же себе ответил: – Ничего! У меня есть любимая жена Татьяна. Мы понимаем друг друга. Нам хорошо вместе».

* * *

Карета остановилась возле Зимнего дворца. Елизавета, едва сдерживая себя от волнения, прошла к знакомой двери и, отсчитав привычные восемьдесят ступеней, вбежала в свою комнату, обращенную окном на Александровскую площадь. У нее оставалось в запасе время справиться с волнением, привести в порядок сбившуюся прическу, чтобы потом с безукоризненным видом предстать перед великой княгиней Еленой Павловной и доложить об исполнении поручения.

За окном начинал накрапывать дождь. Елизавета не любила дождливые дни. Они напоминали о пожаре, лишившем ее сразу троих любимый людей: отца, мамы и воспитательницы в сентябре 1818 года.

Лиза не помнит, как оказалась на улице в легком платье. Ночью она вдруг почувствовала, что задыхается, потом увидела пламя, выбивающееся из-под двери. Оказавшись на улице, Елизавета плакала, с надеждой глядя на дом, где скрылись пожарные. Девушка ждала, вот-вот в дверях вместе с сильными и смелыми мужчинами, быстро справившимися с огнем, появятся родные ей люди. Пожарные выходили, а папы, мамы и воспитательницы все не было.

Чьи-то сильные руки подхватили ее в тот момент, когда в створе обгоревших дверей показались люди с носилками. Она попыталась высвободиться, подбежать к ним. Билась руками и ногами, царапалась. Поняв, что ей не справиться, ослабла и заплакала и, кажется, ударила кого-то по лицу. Попытки вырваться она не оставляла, находясь в карете, и лишь когда оказалась в незнакомом доме возле камина, обессиленная упала на обитый шелком широкий диван и уснула.

Сколько дней она провела в чужой богато обставленной квартире, Елизавета не помнила. В памяти остались лишь смутные очертания комнаты, где жила она и хозяева – пожилые супруги, которые неотлучно были с ней.

Позднее Лиза узнала о человеке, приютившем ее. Он был отставным царским генералом, приходившимся дальним родственником матери. Генерал обратился к вдовствующей императрице Марии Федоровне с просьбой взять девушку в штат фрейлин.

Лиза помнит, как, попав во дворец, удивилась скромному убранству комнаты, разделенной на две части деревянной перегородкой, окрашенной в серый цвет. В одной части помещения была и спальня и гостиная, в другой, которая поменьше, жили горничные. В комнате, где она поселилась, стоял диван стиля ампир, покрытый желтым штофом, и несколько мягких кресел, обитых ярко-зеленым ситцем. Скромно, если учесть, что и занавески на окне не было.