Текст книги "Золото Рюриков. Исторические памятники Северной столицы"

Пространственность, воздушность, бесконечность видится везде. Михайлов пристроил к небольшому зданию дворца слева и справа всего два одноэтажных флигеля, возвел садовые павильоны и ряд дворовых построек. На месте сквозного проезда создал вестибюль с мраморной лестницей. Парадный вход выделил тосканскими колоннами и переделал анфиладу парадных помещений второго этажа. Таким образом зодчий превратил небольшой особняк в роскошный дворец с парадными и приватными апартаментами.

Он поправил макет дворца. Отошел от стола на несколько шагов.

– Смотри! – продолжал Травин с новой силой. – Главный корпус и выступы здесь шире обычного. Пространный барельеф главного корпуса во фронтоне резко и отчетливо выражается аллегорическими фигурами и атрибутами могущества, силы, славы и посвящается России. Барельефами над карнизом и антиком я полагал бы выразить победы, завоевания и принятие Россиею под свой покров и пространство другие народы.

– Теперь понимаю, – неуверенно сказал Платон, подходя ближе и рассматривая модель дворца.

Он уже собрался было отойти от стола, как внимание его привлекло лепное изображение человека с чертами птицы, ранее закрывавшееся контурами дворца.

– Это и есть твой Икар? – спросил Ободовский, слегка дотрагиваясь до крыла.

– Осталось чуть поправить. Отнесу в Академию. Глядишь, золотую или серебряную медаль получу, – самодовольно усмехнулся Травин.

– Достойный экспонат, – причмокнул Платон.

– Больше хвастать пока нечем, – задумчиво произнес Алексей, но сразу спохватился. – Что это все я да я! Помнится, мы с тобой на спектакль ходили по пьесе одной. Дай бог памяти, «Дон Карлос» называется. На главной роли Василий Андреевич Каратыгин был. Судя по афишам, ты этих пьесок уже испек немалое количество штук. Когда в очередной раз на спектакль пойдем? Я бы желал опять на Каратыгина.

– Советую «Велизария». Пятиактная драма в стихах. Завтра можно и сходить. Я как раз свободен, – улыбнулся Платон.

– На двоих контрамарки возьмешь? Хочу Татьяну ублажить. Ради этого к теще на поклон схожу, чтобы с И ваном посидела, – как можно тише сказал Алексей, краем глаза косясь на жену, присевшую в углу к сыну.

– Чего же не взять, – пожал плечами Ободовский, улыбнулся. – Ты это правильно решил, жену на публику вывести.

Они еще постояли возле стола. Перекинулись незначимыми фразами. Между делом поговорили о погоде, вспомнили Хруцкого. Если бы не Татьяна, еще неизвестно, сколько бы говорили. Она их окрикнула, и друзья с радостью поспешили к столу.

После ужина Травин вызвался провожать друга. По поведению Ободовского он давно замечал, что другу не терпится что-то рассказать ему, но тот не решается поделиться новостью в присутствии Татьяны.

* * *

– Меня пригласили преподавать русский язык их императорским высочествам великим князьям Константину, Николаю и Михаилу Николаевичам и великой княжне Александре Николаевне, – стараясь как можно тише сказал Платон, едва они оказались за дверью.

По тому, с какой таинственностью была произнесена эта фраза, Алексей сразу понял – впереди его ждет не менее интересное сообщение. Он даже сжал друга за локоть, да с такой силой, что Платон застонал от боли.

– Ее видел, – прошептал Ободовский, хотя они находились уже вдалеке от дома.

– Елизавету! – воскликнул Травин и обернулся к дому.

В окне квартиры виднелся силуэт Татьяны. Она неторопливо натирала стекло. Алексею показалось, когда он назвал имя Лизы, жена вздрогнула, перестала водить тряпкой и внимательно посмотрела на него.

– Елизавета сама ко мне призналась, – доверительно продолжал Ободовский. – Я бы ее не узнал. Была худенькая девушка, а тут такая женщина! Красавица! Но держится просто. Она фрейлиной у жены великого князя Михаила Елены Павловны.

– Рассказывай, – нетерпеливо дернул друга за рукав сюртука Алексей, едва тот сделал паузу.

– Рассказываю, рассказываю, – поспешил Платон. – Благодарила она тебя за то, что помнишь. За плафон со звездным небом. Восхищалась твоим талантом. Сказала еще, разговор имела с князем Орловым, и тот собирался тебя пригласить к себе на квартиру. Ему там надо плафон нарисовать и еще кое-что.

– Во-о-т как, – Травин гордо задрал подбородок.

– Не зазнавайся, – одернул друга Платон. – Год-два в коммерции побудешь, последние способности растеряешь.

– Не учи! Рассказывай, – оборвал его Алексей. – Спросил у нее, почему прячется от меня? Говори: спросил? Да не молчи ты! Вы с ней долго говорили? О чем? Про что она спрашивала? Интересовалась мной? А? – он путался в словах, повторялся, начинал и обрывал фразы, пока не выдохся и не произнес полным надежды усталым голосом. – Может, просьбу передашь, чтобы сказала, где и когда я мог бы повидать ее?

– Она сама просила меня об этом, – усмехнулся Ободовский.

– Значит я… – испугался Алексей.

– Да. Ты называешь мне место и время встречи, – едва повел губами Платон.

– А по-другому нельзя? Ой! Что я говорю? – Алексей потряс головой, зажмурился. – Сейчас. Дай подумать. Так, так. Завтра можно?

– Завтра? Ты все позабыл, Алеша! Завтра мы с тобой и твоей женой Татьяной идем на спектакль «Велизарий», где главную роль играет Василий Андреевич Каратыгин, – нахмурился Ободовский.

– Спектакль в другой раз, – торопливо проговорил Травин.

– У меня потом долго не будет свободного времени. Выбирай для свидания другой день, – категорично заявил Ободовский.

– Тогда третьего дня. Вечером. Пять пополудни возле входа в Троицко-Измайловский собор, – осторожно сказал Травин.

Возвращаясь в дом, Алексей чувствовал горечь стыда. Он не знал, как посмотрит в глаза Татьяне, что скажет ей. Ему казалось, она взглянет на него и все поймет. Алексей не умел врать. Еще в детстве это заметила мама. Она говорила, Алеша прячет глаза и краснеет, когда только обмануть собирается.

– Погода сегодня замечательная! – с порога громко заявил Алексей, пытаясь изобразить на лице беззаботную улыбку. – Хватит, Татьяна, дуться. Ивана снаряжай. Пойдем, погуляем.

Глава третья. «Прошу наградить меня…»

«Бедновато живут», – первое, о чем подумал Травин, увидев здание Коммерческого суда. Мысли о бедности судебной системы укреплялись у него по мере прохождения по помещению, где должно было состояться разбирательство по иску к нему купчихи Авдотьи Рабыниной. Они даже не поколебались с появлением председателя суда и его товарища в новенькой форме из добротного темно-зеленого сукна.

Алексей отчасти был прав. Прошло чуть больше десяти лет, как Вексельный комитет издал «Общее учреждение Коммерческого суда» и «Устав Торгового судопроизводства», определившие на тридцать с лишним лет законодательную основу деятельности коммерческих судов в России. Еще ранее император Николай Первый, подписывая высочайший рескрипт, повелел благоприятствовать удобнейшему способу разбору споров. Далее финансовую сторону существования судебной власти повелели решать самим, дескать, суд коммерческий и ему видней, каким образом добывать деньги на свою деятельность и содержание персонала.

Из представленного министерством юстиции списка юристов отбирались кандидаты в члены Коммерческого суда от правительства сроком на 4–6 лет. Затем эта процедура повторялась в особых выборных собраниях петербургского купеческого, мещанского и ремесленного сословий и Охтинского пригородного общества. Сформированные списки направлялись в министерство юстиции, затем в Высочайшее учреждение. Такой строгий отбор гарантировал высокий авторитет судей, поскольку именно доверие к суду – основа обычного права.

Травину не нравилось открытое попрание своих прав. Он продолжал строить догадки, предполагая, что истица Рабынина задобрила судью и теперь выиграет процесс. От вручения повестки до появления в суде отводилось пять дней, и в этом он видел явный намек на возможность негласно переговорить с судьей, обсудить с ним выгодный исход дела.

Начало заседания складывалось в пользу ответчика. У купца Ширкина, представлявшего интересы Авдотьи Рабыниной, не было ни счетов, подписанных Травиным, ни подробной, ни произвольной записки в коммерческих книгах о том, что в 1841 году художником было взято из его лавки товара на 2226 рублей 48 копеек серебром. Ширкин представил домашние тетради и черновики с вырванными листами, в которых без всякого порядка и формы велись разноречивые записи об отпуске товара. Члены Коммерческого суда, побывавшие у купчихи Рабыниной, подтверждали недостаточность улик. К тому же свидетели истицы давали разноречивые показания, а некоторые из них совсем не подтверждали обвинения.

Ответчик же, наоборот, представил счета на товары, показывающие уплату долга и остаток за соответствующий год и определенный период времени. Судье была передана записная книжка Травина, где, как он и указывал, на листе 26 было отмечено, что 1 декабря 1844 года приказчик купчихи Александр Иванов получил оставшиеся после всех расчетов триста пятьдесят рублей долга.

Травин настороженно прислушивался к голосу судьи:

– …Так как иск подан в Коммерческий суд без представления законных доказательств, предписанных Сводом законов Х тома статьи 2321 и XI тома Устава Трудового судопроизводства статей 1434 и 1463, которые бы имели основания для обвинения ответчика…

Радостное волнение пробежало по телу Алексея.

– …С другой стороны, суд не удовлетворен показаниями ответчика, представленными в одностороннем порядке и не имеющими подтвержденного согласия стороны обвинения, – продолжал монотонным голосом судья.

– Не имеющими подтверждения показаниями? – с удивлением повторил следом Алексей и возмутился. – Какие же еще документы требуются? Подтверждение такое было. На этом настаивали свидетели. Об этом говорил представитель суда, проверявший достоверность иска Рабыниной.

Он бросил взгляд на скамейку. Купец Ширкин сидел с каменным лицом, прямой, словно свеча, как и в начале заседания. Рядом с ним о чем-то перешептывались свидетели. Они недоумевали.

– Я опротестую несправедливое решение. Я до государя дойд у, – с негодованием возразил Алексей, оглядываясь на зал, где сидели малочисленные посетители, словно надеясь найти у них поддержку.

– Ответчик Травин! Вас просили встать и ответить на вопрос: подтверждаете ли вы под присягою отрицание своего долга? – послышался громкий голос судьи.

– Какая такая присяга? – вырвалось у него.

– Я еще раз повторяю лично для вас: подтверждаете ли вы присягою отрицание своего долга? – недовольным голосом произнес судья.

– Да что вы все, сговорились? – едва не выкрикнул Алексей, чувствуя, как жар все больше и больше распекает его щеки. На какое-то мгновение он оказался в тихом скверике рядом с Троицко-Измайловским собором. Перед ним, прикрыв лицо черной вуалью, стояла Елизавета. Сквозь мелкую сеточку вуали он видел ее недвижный взгляд. Вот губы ее едва шевельнулись, и она повторила: «Я обязуюсь обеспечить твоей жене и детям безбедную жизнь до самой их смерти».

– Нет! – очнувшись от забытья, выкрикнул Травин.

Его голос эхом отозвался в зале. Каменное лицо купца Ширкина дрогнуло, вытянулось, и впервые за время заседания на нем появилась улыбка. Прекратили шептаться и настороженно посмотрели на него свидетели.

– Прошу объяснить причину отказа решить дело присягою, – спросил судья, и Алексей вдруг почувствовал сомнение в его голосе.

«А! Вот вы как! Стоило твердо заявить – и суд взад пятки», – обрадовался Травин.

Он бросил на судью взгляд полный негодования. Однако пожилой мужчина не смутился. Он усмехнулся и, сердито сверкнув глазами, сухо произнес:

– Высокий суд требует от вас объяснения!

– Поясняю, что к выполнению клятвы приступлю не прежде, когда она будет признана судом необходимою и соответственною постановленным в законе правилом, – отчетливо произнося каждое слово, ответил Травин.

– Можете занять свое место, – бросил судья.

Алексей с удивлением смотрел на мужчину в мантии. Он ждал – сейчас судья приступит к изложению пояснений о необходимости присяги, и после того как он поклянется, рассмотрение дела закончится. Но разъяснений не последовало. Судья вызвал к ответу истца.

«Перенесут на следующий день, – продолжал успокаивать он себя. – Правда на моей стороне».

Мысль о благополучном исходе дела еще не покинула голову Алексея, как в тишине зала отчетливо прозвучали слова клятвы, произносимые Ширкиным.

Дальше все происходило быстро. Ширкин сел на место. Судья зачитал решение суда, которым Травин объявлялся должником и должен был в течение 24 часов через полицию передать всю отыскиваемую сумму.

Травин себя не контролировал. Он попытался пройти к судье и выразить несогласие на принятие присяги Ширкиным, ведь отзыва на свой отказ он не получал. Между ним и судьей встал присяжный пристав. Он попытался оттолкнуть пристава, но получил предупреждение: в случае продолжения активных действий будет арестован. Тогда Травин бросился к свидетелям. Он просил их принять участие в поисках справедливости. Из этого полуобморочного состояния его вывела секретарь суда, которая объяснила Алексею о праве ответчика подать апелляцию на решение суда.

Какое-то время, выйдя из помещения, он шел, не контролируя себя. Текст апелляции складывался в голове мучительно тяжело. Иногда ему казалось, веских доказательств нет, все документы, представленные на суде, не имеют значения. Травин напрягал мозг и снова начинал вспоминать ход судебного разбирательства, выискивая в нем ошибки судьи.

«Они без моего согласия допустили Ширкина к присяге. Это нарушение. Надо посмотреть, какая статья, какой том… Я по званию своему не принадлежу к торговому сословию. Значит, противу меня партикулярные записки, неподписанные отчеты или даже домашние книги не могут быть приняты за доказательство в противности Свода законов», – обрывки мыслей придавали ему уверенность, и уже скоро на лице Травина появилась улыбка и он стал весело посвистывать.

Троицко-Измайловский собор вырос перед ним неожиданно. Травин скользнул взглядом по пятиглавию храма, любуясь росписью золотыми звездами по голубому фону, перебрал колонны портиков коринфского ордера, выделяя из глубины бронзовые фигуры ангелов. Попытался задержаться на торжественном убранстве, но глаза его, независимо от воли, уже искали тот уголок сквера с молодыми липами, где совсем недавно, накануне заседания суда, он встречался с Елизаветой.

* * *

В день, назначенный Травиным, встреча с Богдановой не состоялась. Через Ободовского она просила передать, что вынуждена сопровождать жену великого князя Михаила в Москву. По возвращении ее в столицу встречу переносили еще раз.

Алексей прибыл в сквер, разбитый рядом с Троицко-Измайловским собором раньше назначенного времени. Прогуливаясь по пустующим дорожкам, пытался вспомнить, как десять лет назад вместе с Тимофеем Алексеевичем Медведевым расписывал купол храма.

Он запаниковал и замер, приоткрыв рот, когда, отделившись от ствола молодой липы, на дорожку вышла незнакомая женщина с вуалью на лице. В своем воображении он все еще представлял молодую Лизу девушкой с большим бантом, из-под которого выбивались черные вьющиеся волосы.

Дама приближалась. Длинное серое платье с опущенной линией плеч, объемными и сильно расширенными в верхней части рукавами подчеркивало стройность фигуры и делало ее выше ростом. В туфельках без каблуков, с узкими носами и лентами, крест-накрест обвязывающими ноги, она ступала легко, и казалось, порхала над землей. Из-под сбившейся набок шляпки выступали упрямые завитки волос.

Она остановилась на расстоянии вытянутой руки. Алексей намерился приблизиться, но Елизавета укоризненно покачала головой, и он вынужден был отступить назад.

– Мы встретились как чужие люди, – сказал он с горечью в голосе, осознавая, что перед ним стоит совершенно другая женщина.

– А ты представлял нашу встречу иначе? – тихо спросила она, слегка приподнимая вуаль.

– Иначе, – выдохнул Травин, понимая, он на самом деле встретил здесь не Лизу, а незнакомую женщину.

– Странный ты человек, Алеша, – Елизавета шагнула к нему, коснулась рукой его головы. – Время идет, а все остаешься тем же мальчишкой.

– У меня профессия такая, – улыбнулся он.

– Нет. У тебя характер такой, – нравоучительно поправила она, слегка потрепав ему челку.

«Лиза стала совсем другой», – с сожалением подумал он, но сказал совсем не то, что подумал:

– Да и ты мало изменилась.

– Неправду говоришь, Алеша! Я старше своих лет. Моя жизнь в кругу царской семьи сделала меня совершенно другим человеком, – сказала быстро она и подняла вуаль.

Едва сдержав себя, чтобы не воскликнуть от изумления, Травин потупил взор.

– Нет! Ты смотри, – сказала Елизавета с глазами, полными слез.

– Я и не отворачиваюсь, – попытался оправдаться Алексей, проводя ладонью перед глазами, словно снимая ошеломившее его видение.

Она вдруг встрепенулась, шагнула к Травину, заглянула ему в глаза и, обдавая горячим дыханием, прошептала:

– А такую Лизу ты любить не можешь?

Алексей зажмурился.

– Нет. Ты смотри мне в глаза и отвечай: можешь такую Лизу любить? – она тряхнула его за плечи, а потом отступила.

– Ты красива, – сказал простодушно Алексей. – Тебя невозможно не любить.

Елизавета улыбнулась. Ей удивительно шла улыбка. Белое нежное лицо с близко посаженными к маленькому носику серыми с зеленым отливом глазами напоминало ему греческую богиню красоты Афродиту. Завороженный, он мог бесконечно любоваться ею, как любуются художники выбранной для сеанса натурой, прежде чем приступить к изображению ее на полотне. Но в то же время как художник Травин понимал: в ее улыбке не было обаяния, смутившего много лет назад молодого галичского парня.

Заметив, что она производит впечатление на Алексея, увидев его восторженный взгляд, Елизавета пошла в наступление. Она снова шагнула к нему, взяла за плечи и, крепко сжимая их, медленно, но четко произнесла:

– Алеша! Скажи, пожалуйста, мне, на что ты надеялся, когда искал со мной встречи?

Вспоминая о Елизавете, желая увидеть ее, Алексей никогда не задавался таким вопросом. Ему просто хотелось побыть вместе, поговорить, вспомнить прошлое. И в то же время в нем жило чувство вины – он все не мог простить себе, что растерялся, когда узнал о несчастье, обрушившемся на Лизу.

Сейчас рядом с ним стояла женщина, во многом превосходившая его по богатству, красоте, влиянию в обществе. Как ни парадоксально, благодаря случившемуся несчастью она стала фрейлиной. И было бы сейчас неуместно сожалеть о том, что он не приехал в столицу и не увез любимую в уездный городок Галич.

«Она снова, как в юные годы, испытывает меня», – с опаской подумал Травин, чувствуя себя скованным.

Словно поняв, что доставляет ему неудобство, Елизавета отпустила Алексея, но не отошла. У него возникло острое желание поцеловать ее. Но остановил вопрос: кто она теперь для него?

Елизавета вдруг стала рассказывать историю, как после пожара оказалась у дальних родственников, а потом в Зимнем дворце. Алексей внимательно слушал ее до того места, как Лиза попала во дворец. Дальнейшая жизнь девушки его не интересовала. Лишь местами, где среди вороха воспоминаний о жизни царской семьи вдруг оказывался эпизод, связанный с ним, Алексей настораживался, стараясь не пропустить ни одного слова. Все остальное время он просто всматривался в ее лицо, стараясь найти в нем знакомые черты.

В какой-то момент ему стало не по себе – он вдруг подумал о Татьяне, которая должна была вот-вот родить ему третьего ребенка. Сегодня, проводив мужа до двери, она попросила долго не задерживаться.

– У меня плохое предчувствие, – сказала Татьяна, тяжело дыша, оглядывая всего его, словно прощаясь навсегда.

– Я скоро буду, – торопливо ответил он, отворачиваясь, чтобы не видеть мокрые от слез глаза жены.

«Знала бы она, куда я пошел», – рассеянно подумал он и попытался вновь вслушаться в плавную речь Елизаветы.

– …И тогда статский советник Михаил Сергеевич Борщов сделал мне предложение, – эта фраза сразу насторожила его.

– Так, выходит, ты замужем? – растерянно спросил Алексей, прерывая рассказ.

– А ты думал, что я все еще жду, когда ты исполнишь свое обещание, которое дал в Галиче перед моим отъездом в столицу, – усмехнулась она и, закрыв лицо вуалью, продолжила. – Ты думаешь, я фрейлина, значит, не женщина. Нет, Алешка, фрейлина – это больше чем женщина. Не случайно после выхода замуж фрейлин отчисляют из штата. Не многим в замужестве удается продолжить придворную карьеру. Они сохраняют право быть представленными императрице и приглашаться на торжественные балы в большой зал Зимнего дворца вместе с мужьями. В моем случае это исключено. Я фрейлина жены великого князя Михаила. А потому после замужества меня ждет жизнь обычной женщины.

– Ты выходишь замуж? Когда? – он едва сдерживался, чтобы не подойти и не схватить Елизавету, как это недавно сделала она.

– Разве тебя, женатого мужчину, это должно интересовать? – едва шевельнула губами она.

Травин потупился. Он и сам не понимал, зачем спросил о замужестве. Казалось, какое дело до этого женатому мужчине. А если и так…

– Я понимаю тебя, – неторопливым глухим голосом сказала она. – Ты всегда был человеком, которому присуще милосердие, сопереживание, и тебе сейчас кощунственной кажется мысль бросить жену с двумя детьми после стольких лет совместной жизни. Твой друг Ободовский говорил мне, вы любите друг друга, и ты не чаешь души в детях. Что жена беременна и скоро родит третьего. Я повторюсь: фрейлина больше чем женщина, и мое предложение может показаться странным. Ты можешь превратно истолковать мои слова. Я, как и ты, не чужда милосердию. Мне не безразлична судьба твоей жены и твоих детей. Если ты решишься оставить семью, я обязуюсь обеспечить им безбедную жизнь до самой их смерти. У меня есть деньги. У меня много денег.

Травин почувствовал, как краска стыда залила его лицо. Он обхватил щеки руками, и словно обжегшись, сразу же отнял их.

– Я подумаю, – пролепетал он, тупо глядя в землю.

– У тебя есть десять дней, – сказала она решительно. – Это ровно столько, сколько дал мне Борщев.

От Николо-Богоявленского собора донесся переливистый колокольный звон.

– Мне пора, – сказала она, слегка кивнув ему, и направилась к выходу уверенной грациозной походкой светской дамы.

– Елизавета! – словно раскат грома его голос разорвал тишину сквера.

Она вздрогнула. Обернулась. Откинула вуаль. На лице любимой женщины Травин прочел испуг.

* * *

Иван, изредка поглядывая в окно на шумевшие зеленью деревья и кустарники, водил кистью по листу бумаги. Тихо посапывала в маленькой самодельной деревянной кроватке Авдотья. Татьяна, сидя на табурете, напевая вполголоса песню, кормила грудью младшую Катерину, родившуюся менее месяца назад, 21 июня 1845 года.

Это была и печальная и в то же время радостная дата для Алексея. В тот день он не принял предложение Елизаветы. У Татьяны благополучно прошли роды, на свет появилось еще одно дитя. Радость рождения Катерины помогла ему быстро забыть о своих переживаниях, справиться с мыслью о разлуке с Лизой.

Поглядывая на семейство, он все больше ощущал, что не думает ни о чем, кроме как о них. Сосредоточивался и принимался писать. Проходило несколько минут, и Травин, снова поднимая голову от стола, видел детей, жену и думал только о них.

«Сколько лет прошло, как живу с Татьяной и кормлю ее обещаниями, – мучился Алексей. – Все смеялся, вспоминая отца, мечтавшего найти богатство, а сам не лучше. Нынче осенью старший сын Иван в гимназию пойдет. Парню девять лет уже. Надо бы форму купить, учебные пособия, книжки какие».

Он пытался отбросить тягостные мысли и сосредоточиться на прошении. На листе бумаги появились первые строчки письма, потом еще, еще:

«…Простите, что бедный художник, состоящий под покровительством Императорской Академии художеств, не найдя себе защиты в деле справедливости, осмеливается утруждать особу Вашу, храня в чувствах своих уверенность к беспримерным добродетелям и милостям Вашего Императорского Величества, оказываемым пребывающим под защитою Вашею. Просьба моя заключается в следующем. Имея в Санкт-Петербургском коммерческом суде дело по иску с меня купчихи Рабыниной на 2226 рублей 48 копеек за забранный будто бы из лавки ея москательный товар, я, хотя и доказал, что иск несправедлив и что с Рабыниной расчет произведен, остался виноватым и прошу защиты».

Апелляция в 4-й Департамент Правительствующего Сената была отклонена, как несоответствующая требованию, согласно которому принимаются к пересмотру дела на сумму 3000 рублей серебром и выше. Травин обращался в Императорскую Академию художеств. Из Академии направлялся запрос на имя обер-прокурора Правительствующего Синода и – снова отказ. Оставалась последняя надежда на императора Николая, в письме к которому Травин не преминул упомянуть о бедственном положении своей семьи.

– Опять жалобу пишешь? – прервав пение, спросила Татьяна.

– К государю Николаю Павловичу обращаюсь за помощью, – насупившись, строгим голосом заявил Алексей. – Все остальные оказались мелкими сошками. Ему одному под силу с несправедливостью справиться.

– Не боишься гнева его? – голос ее дрогнул.

Исхудавшее лицо Татьяны застыло в ожидании ответа. Он поднялся с табуретки, подошел к ней, погладил по голове и тихо, чтобы не разбудить дочку, сказал:

– Наш император строг с преступниками. Для простого народа он благодетель!

– Так и батюшка мой говорил, царствие ему небесное, – прошептала она, посмотрела на малышку и совсем тихо добавила. – Ты счастливый: государя видел!

– Погоди. Я тут кое-что придумал. Скоро дела на лад пойдут, – уверенно сказал он.

– Секрет? Какой, раз не можешь сказать мне? – спросила протяжно она, сдвигая брови.

– Да какой от тебя может быть секрет, Татьяна! – усмехнулся он, покосился на малышку и прошептал, – хочу предложить заключить контракт с Императорской Академией художеств на поставку для оной художественных предметов.

– Я думала, опять скульптуру сделал наподобие Икара, – разочарованно хмыкнула она.

– Сделаю! – шепнул он, наклоняясь к жене. – Но если круглая лежачая фигура Икара была удостоена серебряной медалью второго достоинства по классу скульптуры, то фигура Нарцисса непременно заслужит золотую медаль!

– Папа! – от окна донес тихий голос.

Травин обернулся. Иван держал в руках большой лист бумаги, с которого на Алексея смотрело садящееся за крыши домов солнце, едва проливающее свет на тихую Коломну.

– Посмотри, жена, – толкнул он в плечо Татьяну. – Ты все переживаешь о будущем. Вон оно, наше будущее! – он обвел комнату радостным взглядом, подмигнул ей. – А скоро и эти ребятишки подрастут. И недалек тот день, когда сбудется мечта моя – возвеличится фамилия Травиных.

* * *

Прежде чем сесть за письмо в Академию художеств и предложить свои услуги, Травин тщательно проверил наличие товара в своем магазине, просмотрел договоры на поставку красок, олифы, мела, инструментов.

«…Я делал разные опыты и через 15 лет достиг возможности познавать ценность живописных материалов – составлять коллекции масляных и всех родов красок в лучшем виде и достоинстве. Свидетельствуюсь я в том моим краскотерным магазином, для процветания которого я не щажу ничего.

Нынче мне новостью стало, что комиссионер Императорской Академии художеств Довичиелли, а по смерти его купец Риппа, оканчивает срок контракта с Академиею. Твердо уверенный, как важна ценность материалов для многих художников живописцев и как необходимо для настоящих произведений достоинство улучшенного состава красок, я беру смелость предложить свои труды и опыт в пользу художников и том числе художников живописцев.

Представляя сравнительные цены мои с купцом Риппою, всепокорнейше повергаю понижение мое на усмотрение Вашего Сиятельства. Счастливым себя почту, если мое рвение быть комиссионером Императорской Академии художеств удостоено будет одобрения снисхождением заключить со мною контракт на подобный же срок, как и с Довичиелли, а по смерти его с доверенным от него купцом Риппою. Такое снисхождение принесло бы двойную пользу: в отношении к художникам дешевизну и достоинство живописных материалов, в отношении меня – достижение той цели, к которой стремлюсь я в протяжении пятнадцатилетнего времени. Художник Алексей Травин».

Оставив письмо в канцелярии, Алексей направился к выходу, но его окрикнули – свободного художника Травина приглашает вице-президент Академии художеств граф Федор Петрович Толстой.

– Добрый день, вашество! Я прошение принес, а мне сказали к вам зайти, – забыв о правилах приличия, бессвязно залопотал Травин, когда оказался в кабинете графа.

В больших глазах вице-президента Алексей прочитал недоумение, хотел повиниться за нерасторопность, но неожиданно для себя услышал:

– Надо же! Я только о вас вспоминал.

– Хотел бы спросить вашество – вы прошение мое рассмотрели на присвоение звания академика? – осторожно поинтересовался Алексей.

– Прошение рассматривается, как оно и полагается, – отмахнулся граф, но сделав шаг к дверям, пристально посмотрев на Травина. – Это на какого академика вы подавали?

– По скульптуре. Я же серебряную медаль за Икара своего получил. Вы еще хвалили, помнится, – скороговоркой ответил он.

– Травин, – вздохнув, проговорил Толстой. – Насколько мне известно, вы получили звание свободного художника за композицию по плафонной живописи, за скульптуру же имеете только серебряную медаль второго достоинства, а художником по скульптуре признаны не были. Прежде иметь должны звание художника и, согласно закону, затем по истечении четырех лет можете представить на рассмотрение Академического Совета свои произведения и быть по основанию удостоены в назначенные кандидатом, просить программы для получения звания академика. Так что мой совет – представляйте работы по живописи, если желаете получить академика, а прежде еще назначенного в академики.

– Так у меня же работы… – попытался донести до профессора свою мысль Алексей.

– Работы есть у всех. Но есть правила, порядок присуждения разных категорий. Это же Академия, а не… – махнул рукой граф. – Впрочем, то, о чем я хотел с вами поговорить, тоже имеет отношение к вашему продвижению к заветной цели. Идемте!

Они поднимались по парадной лестнице. Травин едва успевал за вице-президентом, удивляясь его выносливости. Толстой отличался от многих профессоров Академии. Графу было за шестьдесят. По тому, как прямо он держался, как носил безупречно пошитый модный костюм, кто не знал Федора Петровича, не давали ему и пятидесяти.

Толстой был горячим поклонником древней Греции, которую с юных лет изучал в ее истории и художественных произведениях. В работах стремился приблизиться к красоте и благородству эллинских памятников скульптуры и рисунков на вазах. Некоторые художники считали, что от античных произведений Толстого веет холодом. Травину они нравились оригинальностью и изяществом. Глядя на спортивную фигуру вице-президента, Алексей невольно сравнивал Федора Петровича с героями его творений.